Текст книги "Отцы-командиры Часть I"

Автор книги: Юрий Мухин

Соавторы: Александр Лебединцев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

14 января 1944 года немцы наголову разгромили нашу дивизию, о чем я пишу в главе «О честности и подлости», нас вывели на переформирование с одновременной обороной второстепенного участка.

Беспримерный марш

1 марта полк сдал свой район обороны и был выведен в Тарасовку во второй эшелон. Наконец, противник оставил занимаемый рубеж, и 5 марта мы начали его преследование. Впереди ведет бой 29-й полк. Наша разведывательная группа ворвалась в Рубаный Мост и взяла в плен военнослужащего из 305-го полка немецкой 198-й пехотной дивизии. 7-го числа овладели Багвой, а на следующий день Ульяновкой. Собственно противник оставлял населенные пункты под напором наших танков, а мы вступали, докладывая об их овладении...

Сейчас очень трудно, почти невозможно представить то наше наступление в период самой страшной весенней распутицы. Ведь впереди нас прошли десятки танков и гусеничных бронетранспортеров, превратив полевые дороги в сплошное месиво грязи. И если офицеры сумели получить взамен валенок кожаную обувь, то солдаты и наши полковые «толстушки» – связистки и медички – брели в валенках, телогрейках, ватных брюках и шинелях с ремнем. Да не с пустыми руками, а несли на себе по катушке полевого кабеля и по телефонному аппарату, санитарные сумки, а некоторые и автоматы.

Девушку в такой амуниции я догнал верхом на лошади, это была телефонистка Я вдоха Лурга (как она всегда представлялась мне, заступая на дежурство). Дуся натурально плакала, ибо не могла вытащить из грязи свои валенки. Вынимались из валенок ноги, но не сами валенки. Я приказал ей бросить катушку на обочине, так как повозочный подберет. Но она, забыв про слезы, пояснила, что это же ротное имущество, как же его можно оставлять? Потом попросила: «Если я упаду и захлебнусь в этой грязи, то не пишите моей маме правду, а сообщите, что погибла от пули». Конечно, нужно было бы писать на ее «ридной мове», но не все будет понятно читателю. Заметьте, что это был только первый день нашего многотрудного марша, который разве что мог сравниться со штурмом Чонгарских позиций через Сивашский залив в Крыму в 1920 году. Но там он длился несколько часов, а у нас с 5 марта по 3 апреля, длиной 450 километров. Ночью и днем, днем и ночью. Мы не могли вспомнить, где и когда в последний раз принимали пищу, где и когда спали. Спали на ходу, верхом на лошади и, при случае, на телеге сидя. Мне приходилось читать подробнейшие описания кошмара боевых действий, впервые я прочитал об этом в книге Анри Барбюса «Огонь» еще до войны. Мастером описания психологического состояния и тяжести боя является Василь Быков, но я еще не встречал в художественной литературе реалистичного описания того месячного перехода наших войск по разбитым полевым дорогам Черкасской, Винницкой и Хмельницкой областей. Уверен, что и мне это окажется не под силу. Под силу было пройти, но не под силу описать. Но я сделаю хотя бы попытку.

Немцы бросили почти весь свой автомобильный транспорт, бронетранспортеры и танки из-за отсутствия бензина. Редко мы встречали по пути следования оставленные противником грузовики, оборудованные под штабные автобусы, иногда торчали в грязи повозки с павшими рядом лошадьми. Но впереди шли наши танки, их было немного, и непонятно, каким образом их снабжали горючим, так как даже гужевой транспорт порой не мог пройти. К тому же были взорваны или разрушены мосты через реки. Повозочные искали объезды или наплавные мосты, отставали в пути на несколько переходов. Только вездеходные «студебекеры» проходили со скоростью пешехода. Возможно, именно они подвозили горючее нашим танкам.

После войны в академии один танкист рассказывал мне о том, что из их танкового корпуса по тем дорогам к госгранице вышло всего три танка. Это были командирские машины командира корпуса, заместителя и начальника штаба, в ознаменование чего они все трое получили геройскую степень отличия. Было и такое... Прошли они еще и потому, что у немцев пехота отходила только с винтовками и автоматами и то далеко не у всех, о чем расскажу ниже.

Вспомню о моих боевых донесениях тех дней. Писал я их не каждый день, однако они сохранились в архиве. В них нет описаний боев, так как таковых у нас – пехоты – не  было. Первоначально путь наш пролегал в основном в южном направлении на железнодорожную станцию Христиновку, что северо-западнее Умани. После разгрома под Босовкой командир полка у нас был временный, а начальник штаба майор Ершов по собственной дурости попал в плен, о чем в главе «О дисциплине и разгильдяйстве». Нашего нового временного командира полка я почти не видел в штабе. Встречались на привалах. Я наносил ему на карту маршрут движения, и он порой пропускал колонну полковых подразделений и транспорта. Уже на первых переходах я доносил о том, что 7-го марта артиллерия и обозы отстали. Ночами еще были морозы, грунт замерзал и проходимость улучшалась, поэтому без всяких указаний свыше мы использовали ночи для переходов. В Рубаном Мосту проходили ночью, и я почувствовал под ногами какую-то гать из бревен, упал, споткнувшись, и в темноте ухватился за руку мертвеца. После узнал, что отходящие гитлеровцы якобы заполняли лужи мерзлыми телами наших воинов – то ли погибших в боях, то ли расстрелянных военнопленных.

8 марта сосредоточились в Антоновке. Тылы отстали, но полевые кухни догнали, и повара накормили нас горячей пищей. Более того, замполит капитан Мищенко объявил штабу и подразделениям о том, что в полку покажут кинофильм под крышей бывшего коровника, чтобы немцы не сбросили ночью бомбу по тому «кину». Представьте, что пришли почти все. Смотрели мы фронтовую передвижку, показавшую нам предвоенный кинофильм «Мы из Кронштадта». Так отметили мы женский праздник.

В городе Умань еще до революции были построены огромные бетонированные подземные хранилища для армейских складов. Мы оставляли их в 1941-м невзорванными, и немцы на протяжении оккупации использовали их в своих целях. Все склады были заполнены продовольствием для немецкой армии. Вывезти такое огромное количество они не успели, поэтому в поспешности взорвали перекрытие сводов, и продовольствие оказалось под бетонными плитами. После отхода немцев местные жители начали разбирать обрушенную арматуру и бетон и вытаскивать деликатесные продукты. Ринулись туда и обозники с  тыловиками. Наш штабной повозочный Аким Стрелец тоже поехал с Сеней и сумел откопать ящик с металлическими банками консервированного винограда и слив, коробку с плавлеными сырками, каких мы и не знали в то время в нашей державе. Был даже сыр в больших тюбиках, вроде зубной пасты, были тушенка и рыбные консервы. Только бутылки «шнапса» все под тяжестью бетона пропали безвозвратно.

Пару дней мы не прибегали кеде из походной кухни, пользуясь немецкими трофеями. Но всему приходит конец. Остались только мятые металлические банки с виноградом. Смыв с них грязь, Борис Евдокимов разложил их в вещевые мешки и взял в поход. Под городом Брацлавом остановились перед взорванным мостом. Вся пехота с пулеметами переходила по пешеходной кладке на металлических тросах. Аким поехал искать объезд на понтонных мостах, а мы продолжали путь дальше, питаясь теперь по «бабушкиному аттестату». На десерт открывали железную банку, но при пробитии в ней ножом отверстия она фонтанировала до потолка вследствие вмятости стенок. Научились быстро переворачивать банку над миской и таким образом спасать компот.

Вот как обычно бывало в этом походе. Приходим в село, где нас уже поджидает офицер связи лейтенант Медведев с приказом на последующий марш по дороге на запад. Мы не ели, мы не спали. Бросаемся на лавки в хате и засыпаем голодные сидя. Проснувшись, я, исполняющий в то время обязанности и начальника штаба полка и ПНШ-1, читаю приказ, по которому мы уже должны быть на 15–20 километров впереди... В животе урчит от пустоты. И вот – чудо! Хозяйка вынимает из печки большой чугунок картофеля в «мундире», ставит на стол большую чашку или таз с квашеной капустой и приглашает служивых к столу, извиняясь, что «хлиба нэма, бо герман забрав». Мы благодарим и за эту еду. Кто-нибудь втихаря сунет ей старые портянки или грязную нижнюю рубаху, а то и несколько ассигнаций советских денег, от которых они отвыкли. И идем дальше.

Процитирую свои боевые донесения:

«12 марта. Орадовка. Получаем пополнение на ходу: пять офицеров и 54 солдата и сержанта. В полк прибыл новый начальник шта6а  майор Никифоров».

Я рад, что избавлен от двух обязанностей, но это было совсем не так, как я предполагал. Майор совершенно не вмешивался в дела штаба, спокойно ехал на повозке или верховой лошади, подписывал боевое донесение. Но не мешал мне ни в чем, тем более не бранился и не срывал зло. Скорее всего, он был мало компетентен в своих обязанностях.

17 марта ночью прошли Михайловку, Тарасовку и к 10 часам сосредоточились в городе Гайсин Винницкой области. Отстали: 120-мм минометная батарея и 76-я полковая артиллерийская батарея, а также тылы полка. Не знал тогда наш офицер связи полка лейтенант Медведев Н. Ф., что ему придется завершать послевоенную службу «под занавес» здесь, уже подполковником, военным комиссаром. Да еще под началом винницкого облвоенкома, героя-полковника Кузминова М. Я. А когда узнал от меня о том, что является «освободителем» города, то поделился этой новостью со своим сватом – первым секретарем райкома. Последний по-родственному, «по блату», произвел его в «Почетного гражданина» этого населенного пункта. Мне этот город запомнился тем, что в каждом доме было по несколько мешков сахара, так как при немцах работали сахарный и спиртовой заводы и жители после отхода оккупантов все запасы растащили по домам. Был у людей и спирт, который они разобрали с завода до нашего прихода.

На следующий день проходим Марьяновку, Кунку и сосредотачиваемся в Крапивке. В этот день прибыл новый командир полка подполковник Бутько Федор Павлович. Узнав о том, что начальник штаба полка только назначен, он не проявил к нему ни малейшего интереса и стал во всем полагаться только на меня. Он приказал, чтобы я все время ехал вместе с ним на верховой лошади. Она мне не была положена по штату, и он приказал брать из взвода конной разведки. По дороге он расспрашивал меня о командирах батальонов, рот, об офицерах штаба. Чувствуя мою компетентность в делах полка, все более и более полагался на мое мнение и советы, которые я предлагал на марше.

Потом он как-то незаметно рассказал о том, что долго возглавлял армейские курсы младших лейтенантов, где ни чинов, ни орденов не дают, а впереди уже и госграница.

Фронтового опыта он не имел и, похоже, очень рассчитывал на меня и мой опыт. Он замечал, насколько быстро и правильно я ориентируюсь по карте на местности, дорогах и в крупных населенных пунктах. И убеждался, насколько беспомощны в этом деле командиры батальонов, их начальники штабов и командиры рот, которые, не доверяя картам и себе, брали от села до следующего села «языка-проводника». Я тогда даже не понимал, как можно из этого своего умения извлечь хоть какую-то выгоду для себя. Просто делал все, что умел, и старался не вызывать гнев начальства, как это происходило при Бунтине и Ершове.

На первом из привалов комполка посадил меня за один с собой стол за обедом. Мы разделись, и я впервые увидел на его гимнастерке только один орден Красной Звезды. Да и у меня самого тоже сиротливо красовался только один орден Отечественной войны 2-й степени. «Что же тебя так мало жаловали за боевые дела?» – спросил он. И я ответил, что это не от меня зависело, а в большей мере от начальника штаба и командира полка. «Более того, – сказал я, – я уже два года хожу старшим лейтенантом, хотя моя должность майорская». «Что за причина?» – спросил он. «Никаких за собой причин не знаю, просто старое начальство не интересовалось, а я не напоминал». «Безобразие, – сказал он. – На первой же остановке немедленно доложить мне на подпись представление на воинское звание «капитан».

Это был первый из начальников, который так серьезно говорил со мной о службе и боевых делах. Я невольно проникся к нему уважением. Чаще всего мы ехали на лошадях рядом, и он всегда меня расспрашивал о людях, организации полка, о командовании дивизии и истории нашего соединения с момента формирования. Иногда он приказывал мне при входе в село остановиться и пропустить всю колонну полка, а после догнать и доложить. Для него в линейном полку стрелковой дивизии многое было впервые. Он это понимал и внимательно выслушивал мои советы и рекомендации по всем вопросам марша.

Впереди шла разведка, иногда мы высылали в головную походную заставу одну из стрелковых рот, а чаще – роту автоматчиков.  В течение всего марша стояли пасмурные дни. Но это нас не огорчало, а даже радовало, так как при такой погоде и наша и вражеская авиация бездействовали. Я уже писал о том, что наши батальонные командиры и их начальники штабов «хромали» на обе ноги по части знания и навыков по топографии. К тому же шли мы чаще всего ночью, когда дорогу подмораживало. Даже если мы имели топографические карты, то, не имея фонариков, не могли пользоваться ими. Много ли увидишь при свете огонька трофейной зажигалки? Чаще всего в голове колонны полка приходилось идти мне

вместе с начальником разведки дивизии майором Передником Михаилом Филипповичем. Я имел в кармане кусок мела и писал на стенах и заборах свою фамилию и указывал стрелкой направление движения. А Передник писал свою фамилию углем на белых стенках и указывал тоже стрелой направление движения для всех обозов, артиллерии и всех отстающих. Почему именно наши фамилии, а не командиров полков и дивизии? В дивизии за десять месяцев успели смениться четыре комдива. А в нашем полку дважды отстранены были Бунтин и Кузминов. Не считая временных: Егорова и Склямина. А меня и Передника все знали со дня переформирования.

Примерно 25 или 26 марта мы прибыли в село в полночь и остановились на постой до утра. Населяли его не украинцы, а чисто русские староверы, давно выселенные еще императрицей Екатериной Великой за отстаивание своей веры. В комнате было чисто прибрано, хозяйка оказалась весьма любезной и предложила мне отдохнуть на кровати, но я не мог это сделать из-за завшивленности моей одежды. Поэтому я в изнеможении сидел на лавке. В избе кукурузными кочерыжками топилась печурка, и их нужно  было регулярно подкладывать. В дверь снаружи вошла телефонистка Дуся и спросила: «Товарищ ноль третий, тут будэ штаб?» Я ответил утвердительно, и она шагнула в комнату с катушкой провода впереди себя и телефонным аппаратом на лямке через плечо. Шагнула и упала, зацепившись за порожек двери. Упала на живот с катушкой и не поднимается. Я подумал, что она ушиблась виском о металлическую катушку и потеряла сознание. Писарь Евдокимов подхватил ее под руки и усадил на лавку. Потом сам подсоединил телефон, проверил связь с комбатами и приспособил телефонную трубку Дусе у уха на тесемочной петельке. Я вдоха спала беспробудно, и Борис решил подшутить над ней, так как она всегда отрицала, что может спать на дежурстве.

Для этого он полез рукой в камин русской печки и смазал палец сажей, после чего подрисовал Дусе «усы» и «бородку». Через минуту зазуммерил телефон, и она тут же ответила: «Сосна слухае». Борис взял у хозяйки зеркало на столе и поднес к ее лицу. Увидев свое разрисованное отражение, телефонистка расплакалась и обратилась ко мне с жалобой: «Почему сержант Евдокимов издевается...» Посыльные рассмеялись от души, хотя многие тоже спали. Я приказал Борису подменить на телефоне Дусю, а ей приказал выйти во двор и там чистым снегом вымыть лицо. Вернулась она, раскрасневшись от снега, и принялась вполголоса «мурлыкать» песню. Одна из них была у нее особенно популярной. Явдоха пережила оккупацию, а за это время наши женщины многому научились у немцев, в том числе и немецким песням. Это была весьма популярная у них песенка «Лили Марлен». Пела она ее с успехом на трех языках: немецком, украинском и русском, чередуя куплеты.

Посыльные снова стали засыпать, я тоже был в забытьи,  но раздался крик часового в сенях. Я скомандовал начальнику разведки Гетманцеву выйти и узнать причину крика. После небольшой возни в сенях дверь снова открылась. Впереди с поднятыми руками шел немецкий унтер-офицер без оружия и без шинели. Гетманцев в шутку попросил меня написать на него представление к награде за взятие «языка». Переводчика в штабе не было, он был где-то с разведчиками, и я попросил Дусю перевести: откуда взялся немец? Она спросила его по-немецки, потом с трудом перевела мне по-украински, что тот с вечера просился у хозяйки переночевать, но она увидела, что он безоружен, и отказала ему в постое. Тогда он сам незаметно проник на чердак и устроился там у трубы для обогрева. Поняв, что русские вступили в село, он, бежавший из «котла» окружения, решил сдаться на милость русских, так как автомата не имел. Пленный дрожал как осиновый лист – и от того, что не каждый день приходится сдаваться в плен, и оттого, что без шинели замерз на чердаке изрядно. Он упорно посматривал на топку плиты, и я разрешил ему стать истопником. Хозяйка подтвердила его слова и принесла корзину кочерыжек, которые он экономно стал подкладывать в топку, засовывая в нее выше жара руки до локтей. Я проверял с Гетманцевым его «Зольдбух» – солдатскую книжку, а Дуся снова начала напевать знакомую нам мелодию. Немец пару раз посмотрел на телефонистку и, достав из-за голенища губную гармонику, показал ей взглядом на меня, чтобы она догадалась и спросила разрешения подыграть ей. Но разве откажешь, когда сон у всех прошел, и я разрешил. Конец песенки был даже с аплодисментами.

Отогревшись, пленный начал время от времени судорожно дергать плечами, чувствовалось, что у него в белье, как и у нас, немало вшей. Собрав все свои познания в немецком, я спросил: «Вас махен зи?» Пленный вскочил и доложил: «Партизанен!» Немецкая шутка, давшая вшам название «партизаны», понравилась всем.

Наутро выяснилось, что и на других чердаках и в чуланах нашли еще пять таких же безоружных. В первом батальоне Кошелев представил мне двоих. Один был средних лет. В его бумажнике оказались два креста, медаль и знак двух ранений. Подержав знаки в руках, я вернул их владельцу, но он пренебрежительно выбросил их на стол из своего  бумажника. Через переводчика я сказал, что это его гордость и боевая слава, но он, нагнувшись и заголив себе спину, показал на ней свои «отличия» как истинный фронтовик – глубокие шрамы от полученных ранений – и сказал, что эти шрамы являются его наградами навсегда. Возразить ему было трудно.

Пленные пару дней шли с нами в колонне, мы кормили их с кухни, и они сами напросились нести 82-мм минометы, чтобы утром лучше согреться, у них не было шинелей. А на привалах пели хором некоторые песни, вполголоса помогая Дусе о каждом пройденном участке по непроходимой грязи можно было бы писать и приводить множество примеров, но это просто физически невозможно, и я остановлюсь всего лишь на некоторых, наиболее интересных и поучительных моментах перехода.

26 марта мы впервые встретились с отходящей пехотой противника. В боевом донесении я писал:

«Полк сосредоточился в Посохове. От Винограда отстающих 152 человека, с тылами двигается 121 человек. Обувь пришла в негодность. С полком одно орудие 76-мм и три миномета 120-мм. Перед полком обороняется 166-й пехотный полк 82-й дивизии».

В тот день батальоны заняли Пилипы и Вахневцы ныне Новоушицкого района Хмельницкой области. Были захвачены два миномета, два пулемета, 30 мин, 8 повозок. На поле боя противник оставил 30 убитых и взяты в плен 19 человек. Видимо, за эту незначительную стычку с противником наша дивизия получила почетное наименование «Днестровская», а за форсирование Днепра и длительные бои по расширению плацдарма на правом берегу, где мы потеряли только убитыми 300 человек, и 16 человек получили высшую степень боевого отличия, так и не удостоились «Днепровской». Некоторые наши бывшие соседи по Днепру все же выплакали это почетное наименование, но с большим опозданием.

Так завершался наш месячный марш. Солнце стало проглядывать все чаще. Снова мы повернули строго на юг. Опять сон на ходу, к которому солдаты стали даже привыкать. Замыкал ротные колонны старшина или офицер, он следил, чтобы полусонные не отставали. Если кто-то выходил, то его снова заталкивали в «стадо», так как это невозможно было считать строем. Однажды я увидел заострившийся  нос нашей Дуси, она еле передвигала ноги, и я понял, что она именно сейчас нуждается в помощи, и приказал взять ее на повозку. Аким помог ей, и она сидя тут же уснула и спала до привала. Повозочный даже проверил под ней сено, но оно оказалось сухим, хотя проехала она около десяти часов, а если бы слезла, то он ее без меня снова вряд ли бы взял на повозку.

В заключение расскажу о том, какая была в ту пору борьба за любую лошадь, даже без седла. Я уже писал, что верховая лошадь была положена только командиру полка, его заместителям, начальнику штаба, начальнику артиллерии, командирам батальонов и командирам батарей на конной тяге. Но как я уже говорил, новый командир сразу настоял, чтобы я ехал на верховом коне из взвода конной разведки. После первых дней моей езды конь захромал, наступив на гвоздь, как определил ветеринарный врач.

Я снова шел, как все, пешком, но командир полка снова распорядился выделить мне коня и приказал ехать рядом с ним. В одну из ночей он оставил меня при выезде из села проследить за прохождением всей колонны полка и после доложить о результатах прохождения колонны. Чтобы подкормить лошадь, я заехал во двор, где увидел копну сена, накинул повод уздечки на правую руку, разнуздал и дал коню возможность подкормиться сеном. Сам стоя мгновенно уснул. Сквозь сон услышал понукание лошадей и, проснувшись, увидел, что рука моя так и торчит за полой ватного бушлата, а никакой уздечки и самого коня нет. Стало ясно, что повод был перерезан, а лошадь с седлом была уведена.

Стыдно было признаваться командиру в такой оплошности, но пришлось. И тем не менее он снова сажает меня на предпоследнего коня во взводе и я еду весь день с ним. Коновод присматривает за обоими, когда мы заходим в хату или во двор. Ночью снова такое же задание – пропустить всю колонну до прохождения артбатарей. На этот раз я выбрал место в чистом поле. Слева от дороги была огромная лужа, а посреди нее на крошечном островке стоял телеграфный столб. Вот и решил я заехать на тот островок и там поджидать эти батареи. При переезде лужи вода оказалась почти под брюхо коню, что меня вполне устраивало от происков пехотинцев. Конечно, я слез с коня, опершись  плечом о столб, вскоре уснул, закинув повод на локоть руки, ладонь которой снова отогревал за отворотом бушлата. Сколько я спал – не знаю, но проснулся от понукания лошадей и узнал голос командира батареи 76-мм полковых пушек. Но коня снова не было, хотя рука так же торчала за бортом. Только теперь я догадался, что не предусмотрел похитителя-кавалериста. Я закричал командиру батареи, чтобы он отстегнул переднюю пару упряжки и приехал спасать «Робинзона Крузо» с необитаемого острова. Долго вспоминали с усмешками в штабе офицеры эти мои промахи, тем более что все знали о моей казачьей родословной.