Текст книги "Укрепленные города"

Автор книги: Юрий Милославский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

4

А Плотникову – везло. Так, во всяком случае, пишется в дружеском письме: «…поперла везуха».

У Плотникова никогда еще не было так много денег – на все хватало. Он платил за непонятную – несмотря на два года житья – квартиру (белая мебель, полуутопленная в стены, маленький цветной «Филлипс», что почти не смотрелся, книжные полки, совмещенные с буфетом), – платил, выписывал чеки: желтые твердоватые бумаги с накатанным узорным крапом – мешающим подделке?.. А кто, кстати, подделывает чеки? – с крапом сложного финансового рисунка и синим бордюром. Чеки каждого пятнадцатого полагалось отсылать на имя Mrs. Hellene Stine, Manchester. И оставалось на все на свете: электричество-газ-вода, мясо в целлофановых пакетах, картошечка – сначала зажаренная, а потом лишь замороженная, а не наоборот, – миллион простокваш, три бутылки спиртного в неделю, ежевичные варенья, медовые печенья, чай, чай, чай. Пять книг в месяц. Мог бы и больше.

А оставалось!

Не копил – просто не снимал со счета. И однажды в банке видя, как впередистояшцй запросил у подьячий сумму остатка в письменном виде – сделал то же самое. Оставалось.

Три фирмы платили Святославу Плотникову за технические переводы с английского, – давали работу изгнаннику и себя не забывали. Три фирмы продавали внешнеторговому объединению «СОЮЗЭКСПОРТ» розовые с темными консолями электронные вычислители, стальные предметы машиностроительного вида, шубы из искусственного меха – все это требовало сопроводительных бумаг на языке заказчика.

Шубы Плотников узнал. Что-то подобное получила Аннушка, что-то подобное получали все, – или не все, но многие получали.

…

…Нас знают, за нами наблюдают, нам помогают. Шуба пришла из Копенгагена, клеймо – английское. Имя отправителя: Минна Функ, Фунна Минк, нечто такое. Так я – отправил ей благодарственное письмо, завязывающее знакомство и демонстрирующее мою серьезную смелорешимость. Следует по-английски: «Дорогая Фунна-Минна! Большое спасибо за прекрасный подарок. Надеюсь, что вскоре смогу поблагодарить тебя лично. Когда я получу разрешение на выезд в Государство Израиль на постоянное место жительства, мы обязательно увидимся. Быть может, следующее письмо я напишу тебе на нашем родном языке Hebrew. В ожидании того дня, когда я покину пределы СССР и переселюсь в Государство Израиль, я изучаю Hebrew. К сожалению, у нас недостаточно учебников…»

На берегу Средиземного моря у самого Иордана и Киннерета сидит в бетоне и стекле небоскреба из иерусалимского камня brave jew с синими внимательными глазами, молодым лицом и седыми висками. Этот jew – сотрудник секретной службы, не раз с опасностью для проникавший. Перед ним – мои имя, адрес и список заслуг. Рядом приписано: «Послать. Наш парень, настоящий jew». Сидящий набирает номер на диске телефона – голубого с белыми щитами – Давида – и говорит: «Послушай-ка, приятель. Разрази меня гром, если не нашлось кое-что подходящее для Фунны-Минны. Соедини меня с Копом (так сидящий называет Копенгаген), старина. «В Копе-Копенгагене синеглазая, белокурая, вся в хаки jewes Фунна-Минна садится на подземном аэродроме на самолет наших ВВС и прилетает в небоскреб. Сидящий наливает ей стаканчик апельсинового виски, протягивает мою фотографию, что послана была дяде. «Присмотрись-ка повнимательнее, малютка. Пусть ухлопает меня федаюн, если этот парень не стоит одной шкуры бизона – из тех, которые мы получаем от лондонских ребят».

Письмо вернулось из Копенгагена обратно ко мне: адресат отсутствует.

…

А Плотникову – везло. Он больше года не видел никого из тех, с кем дело делал.

Все первое время трясло Плотникова по всем по четырем по сторонам – прокачкой по кочкам: интервью, статьи, митинги в защиту. Семь газет напечатали, пять радиовещаний передали: «Москва. Агентство. По сведениям, полученным из осведомленных кругов, покинул СССР Святослав Плотников».

Самое неприятное произошло с книгой. Называется «Москва – противостояние». Хрустел договор своим основным экземпляром, шелестел побочными, а даром – Святослав писать не мог.

– Слава, ты долго телишься, – звонил из Соединенных противостоятельный друг. – Твоя работа заполнит брешь; Солж после «Архипа» ничего не делает!

Хорошо хоть аванс за книгу хватило сил вернуть… Положим, особой силы и не потребовалось – три фирмы, три фирмы, три фирмы.

Анька сидела в героическом и слаборазвитом Израиле. Когда закончится первый этап борьбы с произволом – мы уехали не напрасно!! – поедет Плотников к ней. Можно найти тихие зеленые места неподалеку от Кейсарии – читал о таких в путеводителе-рекламе «Следуйте за солнцем на Святую Землю».

Анька мучается – ни пишет ничего, но он и так понимает. Каждый месяц-два посылается на имя старого приятеля – доктора психиатрии Старчевского – некоторое количество стерлингов. Анькины сложности: Слава, мне ничего не нужно, у меня все есть… Старчевский как специалист сможет расшатать систему табуирования.

На Рождество прислали Плотникову уважительный подарок – билет на праздничный дивертисмент в присутствии Ее Величества.

Королевский зал – он не Колонный Дворец Съездов. Дивертисмент песен Краснознаменного ансамбля под управлением Александрова также не включал. Ничего не дергало. Даже Ее Величество в подозрительном по кремплину костюмчике и менингитке, украшенной бриллиантами, Плотникову – вполне бешеному – жилы не тянула. Святослав углубил шею по подбородок в широковатый ворот новой сорочки, и обосторонние соседи были совсем чужие ровные люди, не имеющие никакого касательства ни к «Архипу», ни к борьбе с произволом. Сплошное Счастливого Рождества.

Миновала некоторая часть дивертисмента – и опустился бархатный задник, подпаленный красно-золотым. И вышел певец – после скрипичного проигрыша, узнанного Плотниковым. А певца – Плотников не узнал: попросил у соседа лорнет подчеркнуто древнего вида, стал всматриваться. На певце был темный костюм – двубортный пиджак, подогнанный так, что сразу ясно, насколько плохо у певца с телосложением. Прическа – с заду наперед, но до того тщательно, что схватился Плотников за темя – свое проверил. Неистовой гладкости щеки втянуты, кремовый лак под гримом затопил певцу морщины. Приморски трепыхаясь, певец держал в острых пальцах микрофон – на расстоянии миллиметра от слабых губ.

Ты моя единственная, ты моя несравненная, ты мое счастье, – вот, что ты!

И невидимый баритон-оптимист поделился со слушателями радостным сюрпризом:

– Дамы и господа. Поль Анка!!!

Бурные аплодисменты, переходящие в прострацию.

Камнем черным и смертным сидел Слава Плотников, что танцевал под эту песню со студенткою – кавээнкою Ниной (первая жена) – после вечера поэзии Евгения Александровича Евтуха. Теперь Солж – тогда Евтух. Танцевал Плотников, и переводил Нине слова нивесть откуда достанной пластинки, – не синий с бронзой кружок «Супрафона», не рок на рентгенкостях, – но пластинка! Ты моя единственная, ты моя несравненная, ты мое счастье, вот что ты. И добавлял, отталкивая взрывною согласной прядку от нининого ушка: д-ля меня. А следующую песню Нина танцевала с другим, а он, Плотников, проглядывал глянцевый пакет, отпечатанный небывалыми в тоталитарном государстве красками – по заказу компании «Коламбиа Бродкастинг Систем», – для него, Славы Плотникова, для его единственного и несравненного счастья.

Звени, звени жилками, настройся на последний и светлый полет в назад – куда нет, и откуда нет! – возврата. Был молодой Слава Плотников – стал старый. Простота, кто понимает. А что в промежутке было? А какая разница. Смертным и черным камнем сидел Плотников: считал, сколько им всем лет – Славе, Нине и Полю Анке. Под Полем Анкой понимается исполнитель с подсохшими плечами, сырым лицом и прической, называемой в России «внутренний заем». Ведь если Поль Анка так выглядит, то мы на кого похожи?!

Примерно семь лет переводов в защиту «СОЮЗЭКСПОРТ" а» – до наступления необратимых состояний. Вторую неделю лежит неподписанное мною письмо изгнанников – с требованием ограничить торговлю с Софьей Власьевной, покуда она не прекратит. Сначала брошу работать на торгующие с ней фирмы – потом подпишу. А не брошу – кормиться надо, запастись перед приездом Аньки, или моим к ней переездом. Противостояние.

Закопошился владелец лорнета, и Плотников вернул ему имущество. Сосед покосился-покосился, хотел, возможно, обеспокоиться, но Плотников вдруг принялся выбираться на волю. До межкресельного прохода было полтора десятка сидений, так что Плотников повторял: «Извините, извините…» Его извинили. Домой поехал. Там сел за «Эрику» – писать Анечке:

«Анька, солнышко мое, ты меня всегда так называла, а я тебя никогда. Все стеснялся, дурак! А теперь некого называть и стесняться некого. Помнишь, как ты ждала меня возле ГБ, когда меня в первый раз после нашего со-поселения забрали? На тебе была какая-то голубоватая кофта а рядом с тобой стояли топтуны: тоже меня ждали. А я тогда разозлился, что ты меня увидишь столь страшнючим (семь часов подряд я препирался с этими скотами, устал), и я тебя даже не обнял при встрече. По-моему, ты тогда обиделась. Хоть теперь прошу прощения. Собрался.

…У меня все обычно. Работаю, пытаюсь писать. Мне так тебя не хватает, я только теперь понимаю, как тебе было тяжело Ну конец! Либо я к тебе еду, либо ты ко мне В ближайшие месяцы начинаю закругляться. Моя шкурная натура задним числом подсчитывает: что лучше с материальной, так сказать, точки зрения. Я примерно выяснил разницу цен здесь и у тебя. Если я приеду, то на заработанные до сегодняшнего дня деньги мы сможем жить без дополнительных доходов год-полтора. С другой стороны, эти полтора года пройдут быстро. В Израиле мне, очевидно, будет сложнее устроиться. Так что я прошу: прими-ка на сей раз ты оптимальное решение. Я всегда знал, что ты сильнее и умнее меня, но обстоятельства складывались так, что решать приходилось мне. Теперь твоя очередь! Только не откладывай, а то я просто возьму и приеду.

Хочу тебя попросить об одном деле. У тебя есть адрес Нины (он записан в мой подарок – палехскую записную книжечку). Она о тебе знает, очень тебя жалела, что ты со мной связалась. Нина все понимает, письму твоему не удивится, а я ей писать не хочу: ей, возможно, будет неприятно. В последние дни я о ней беспокоюсь, хотя ты знаешь, что ни в какие парапсихологии не верю. Но ты напиши. Договорились?

Целую тебя и обнимаю, что раньше делалось мной недостаточно. Ты не думай, что я с ума сошел. Я, вероятно, разобрался сам в себе, и знаю, чего хочу (тебя) и чего не хочу (всего остального).

Храни тебя Бог, ты моя любимая, а я твой Слава».

Плотников мог писать письма только с налету – во мгновенный ответ, так, чтобы сразу сложить, заслюнить конверт, адрес обозначить – и все. Лучше и отправить немедленно же, но возможно и с ночи до утра. Если конверта под руками не было, – то и письма не возникали: Плотников не в состоянии был их перечитывать, пред запоздавшей отправкой. Стыдно за всякие «дорогой». И часто бывало так, что не найдя конверта, Плотников раздирал письмо на кусочки – не то что слов, букв не оставалось. Рвал – не глядя, многократно и долго, боясь, чтобы не попалась ему в глаза выпавшая частица. Кусочки сминал в предельно малый комок – и в мусорник. И как раз – конверта не оказалось; цветной сверток, где хранились постепенно уменьшающиеся запасы длинных «авиа» с красно-голубым шлагбаумом, был пуст. Плотников расшвырял бумажные свалы ниш, портфеля, тумбы письменного стола – и не нашел ничего похожего. Тогда, повернув извлеченные из-под валика «Эрики» листки пустою стороною вверх, бросил на них – для душевного спокойствия – пару приблудных «TIME-ов». Разыскал на кухне тюбик некоего всемогущего гуммиарабика – все клеит. Стал мастерить конверт. Но ничего не смастерилось, – только меж руками и предметами провлеклись тончайшие тяжи, выпущенные этой сюрреалистической липучкой. К бумаге невозможно дотронуться – пристает кожа, а если потянуть, то бумага расслаивается, шипя почти прозрачным лоскутом, неотстающим от пальцевой подушечки. Мерзотина. Плотников свалил на пол пачку старых эпистолий – и догадался: выбрал оттуда жесткий и сверкающий фирменный конверт от знаменитого университета, наклеил на использованный передок вполне прямоугольный белый листок. Получился новый конверт! Проступивший по краям избыток клея не вредил бесповоротно – годится, годится никуда не денется! Перед написанием адреса передохнул: не выносил перечерков и поправок на выходных данных… Полагалось бы привлечь старушку «Оптиму» с латинским шрифтом, но не привлек, опасаясь непредвиденного. Наклейка, например, отстанет, перекосится. И надписал в английском стиле – не отрывая карандашика от плоскости до окончания слова; все точки и черточки ежели и ставятся то потом. Г-же Анне Розенкранц. 21, Нарциссов-ул., квартира 6, Иерусалим, Израиль. Посидел. И пошутил ему одному – и оставшимся в России делать дело друзьям – понятным стилем: добавил под «Израиль» уточнение – «Средний Восток».

Час после этого перемещался по комнате, не мог уснуть-прилечь: от как бы радости за свою находчивость в конвертной придумке. А то пропало бы письмо. Несколько раз леденел и останавливался – проверял, положено ли послание в конверт. Конверт полон, все хорошо. Интересно, нет ли какого-нибудь «авиа-экспресс», чтобы быстрее дошло. Немного удержать Аньку, не дать ей забыть меня – и съедемся, точно съедемся. Мне и в самом деле никто не нужен, нет во мне никакой полигамичности…

Широкая пепельница в виде половины кокосового ореха приняла дополнительные бычки «Данхилла». Накрыла их красная и плоская пачка, – опустела она, курить нечего, спать – пора. Святослав включил возлеподушечный транзистор, и уткнувшись в едва слышимое пиликанье – раз-синкопа, два-синкопа, – настроился на то спокойствие – заснул. В советской майке посеревшего трикотажа и новых нейлоновых трусах. Анечка ему писала, чтобы он белье покупал только хлопковое, иначе промежность преет.

5

Держали их вместе, а распустили – поочередно.

– Уедете все, никого не оставим, этого нам не нужно, – произносится майором Алексеем Афанасьевичем Нечаевым, замначальником Отдела Виз и Регистрации. – Ваша коллективная жалоба в Совет Национальностей рассмотрена…

– Ответ будет выдан на руки?

Слишком быстро и слишком язвительно, Фимка, дай ему договорить, дегенерату, он что-нибудь обязательно сболтнет, а мы используем его треп в последующем обращении…

– …отвечаю: ваша коллективная жалоба в Совет Национальностей рассмотрена. Ответ в устной форме в присутствии подписавших жалобу.

Давай, Миша!

– Майор.

Без товарища, просто «майор». Хорошо бы «господин майор», но начнутся пререкания и крики.

– Майор (усмехайся-усмехайся), наша коллективная жалоба в Совет Национальностей была направлена туда в письменном виде. Таким образом… (Да, таким образом: по тексту будущего обращения), у нас имеются все основания настаивать (неверно: не настаивать, а надеяться) виноват, надеяться на адекватную (знаешь, дегенерат, что такое «адекватную»?) форму ответа…

– …сообщаю в присутствии.

Арон!

– Прошу прощения, заместитель начальника…

Гениально, гениально, забивает «майора» и «господина»!

– …если мне не изменяет память…

– Это – лишнее, красоты слога дегенерату не понять. И употребление слова «измена» в нашей ситуации…

– …на жалобу, как правило, отвечает та инстанция, куда данная жалоба была направлена.

На взлете, на взлете!

– …и я хотел бы знать…

Не «я», мыслитель, мы, мы, мы – «мы» хотели бы знать…

– …имеются ли у вас, заместитель начальника, соответствующие полномочия от Совета Национальностей выступать в роли его полноправного представителя. Насколько мне…

– Опять?!

– …известно, Совет Национальностей является выборной организацией. Имеется ли у вас нотариально заверенное… доверенность, за подписью ответственных лиц, состоящих в руководстве Совета Национальностей?

А? Дегенерат?

– Ответ в устной форме. Поскольку Совет Национальностей не является организацией, занимающейся вопросами выезда из СССР, ваша жалоба была направлена в Отдел Виз и Регистрации. Руководство Отдела поручило мне дать вам ответ. Будете слушать?

Фима!!

– Устный ответ на письменную жалобу является нарушением существующего законодательства.

– Не хотите слушать. Пожалуйста, вы свободны.

Нет, так дело не пойдет. Его ответ нужен нам, а не ему. В этом смысле демокретины правы: только сказанное может быть обнародовано.

– Мы вас внимательно слушаем, майор.

– Ответ в устной форме: поскольку лица, подписавшие жалобу, по роду своих служебных обязанностей могли быть знакомы с режимными материалами, содержащими Государственную Тайну СССР, в чем от них были отобраны установленные законом подписки, их выезд за пределы СССР в настоящее время нецелесообразен. Уточнение сроков режимности в индивидуальном порядке. Все.

– На основании каких законов отбираются подписки?!

Арон, спокойно! спо-кой-но, без паники…

– Вы подписывали?

– Вам известно, заместитель начальника, что согласно «Положению о Паспортах» паспорт любого советского гражданина должен быть по его требованию обменян на заграничный в течение десяти дней?!

– Вы допуск имели? Подписку давали?

– Кто решает вопрос о сроках?!

– Отдел Виз и Регистрации…

– Вы специалист в области технических дисциплин?!

– Отдел Виз и Регистрации.

– Мы хотели бы получить имена сотрудников Отдела, занимающихся вопросами нашей режимности… так называемой режимности.

– Это, вы и без меня понимаете, невозможно, поскольку этими вопросами занимаются… закрыто. Обратитесь по вопросу сроков – получите ответ в индивидуальном порядке.

– Вы хотите сказать, что в Отделе Виз и Регистрации существует закрытый сектор?!

– Это вы хотите сказать, Минкин. Я уже все сказал.

Теперь я. Давай!!!

– Майор… (а дальше?) Обращаем ваше внимание на то, что наука развивается крайне быстрыми темпами. (Какого ты вылупился на меня, гений? Обделался со своими законами?! Надо было дать дегенерату выговориться – и уйти. А теперь придется его накручивать.) Все мы, здесь присутствующие (отсечь общие вопросы, нечего диссидятину валять!), не работаем больше трех лет. С тех пор наука ушла далеко вперед. Неужели вы полагаете, что те учреждения, где мы работали, топчутся на месте?

– Ваш напарник правильно отметил, что я не специалист в науке. Вы сами подписали форму допуска, добровольно; хотели интересную работу. Спросите у Розова, если не знаете, как его в шестьдесят восьмом году в Болгарию не пустили.

– Речь идет не о туристической поездке, а о выезде на постоянное жительство на нашу Историческую… Государство Израиль.

– Тем более, раз о постоянном.

«…категорически отказался дать письменный ответ на нашу жалобу, не говоря уж о том, что мы обращались отнюдь не в ОВиР, а в Совет Национальностей Верховного Совета СССР. Оставляя в стороне вопрос о подмене функций Верховного Совета служащими ОВиР" а, мы настоятельно требуем немедленного пересмотра «принципа режимности», тем более, что никакой угрозы интересам СССР – с нашей стороны не существует: это бюрократическая отговорка, долженствующая законно обставить вопиющее попрание наших прав на…»

– Майор, мы считаем своим долгом заявить, что ваш ответ нас категорически не удовлетворяет.

– Раз вы все здесь, могу сообщить сроки.

– Эти мифы нам хорошо известны.

– Тогда все. Уедете, никого лишнее время задерживать не будем. А то кое-кто думает, можно вроде птичек: ф-р-р – и улетели. Всему свой срок.

– Я гляжу вы и в птичках разбираетесь, заместитель начальника?!

– Грубите, грубите. Вы для меня, знаете… Между прочим, рекомендую всем в течение двух недель устроиться на работу – будем привлекать за тунеядство.

Подкололи.

– Надо ли понимать ваши слова так, что вы угрожаете нам судебными преследованиями за желание выехать в Государство Израиль?

– Я вам рекомендую устроиться на работу в течение двух недель.

– Вы отлично знаете, заместитель начальника майор Нечаев…

Розовский синтез.

– …что только по вашей вине мы долгие годы должны существовать на птичьих правах…

Хорошо обыграл дегенератских птичек!

– …лишенные любого дела и средств к существованию.

– Вы бы лучше молчали о средствах к существованию.

Заело тебя, дегенерат! Тебе, небось, и полосатых не дают…

Вы сознательно заставляете нас дисквалифицироваться.

Вам никто работать не мешал. И сейчас рабочие руки нужны: на строительстве, например. Перед тем как продать Родину, можете и поработать, как все советские люди.

О-о-о!

– Вы, майор, кажется, приравниваете право на свободный выезд к близким к предательству?!

Оно!

«…Голословно обвинил в «предательстве родины и тунеядстве», угрожал репрессиями…»

– Бросьте вы меня, Липский, подлавливать. Я вам сказал: устраивайтесь на работу и спокойно ждите. Вы ж законы знаете.

– Итак, майор: вместо ответа на наши вопросы вы назвали нас тунеядцами и предателями…

– Вы свободны.

На такие встречи ходили с семейством – частично. Прямо в Отделе могли захомутать – тогда помчится Михайлова жена в канадском выворотном кожушке, а за нею – кудрявый Розова сын: на Центральный телеграф. Жена Минкина ни единого раза не появлялась: не верил Арон Минкин в овировские неожиданности.

– Миша, предусмотрительность такого порядка – продолжение паники другими средствами. Вызов в ОВиР для задержания – непозволительная роскошь, могущая перепугать всех подавантов. Зачем переоценивать? ОВиР – одно, арест – другое. Моя Леночка тоже нервничает: видит у нашего подъезда топтунчиков – и ждет, когда, наконец, они нас заберут… Так в жизни не бывает, родимец: кто топчется, тот не арестовывает.

– Арон, твое дело.

Твое, твое дело, не наше! Почему мы с Фимкой подвергаем опасности своих, а ты нет; почему мои должны о тебе сообщать, а не…

– Ты напрасно вибрируешь. Леночка у меня – человек литературы, а ты, слава Богу, вполне прагматичен. Думай и отвечай: ГБ разделяет вместе со всеми прочими, прошу прощения, органами тяготы скрытой безработицы?

– Не понял.

– А я уверен, что ты понял. Если у них одни и те же чины будут и под нашими окнами скучать, и арестовывать, придется им половину сотрудников разогнать.

– Арон, я тебе сказал. Твое дело.

– Миша, я просил тебя – подумать! ГБ – часть системы со всеми особенностями системы.

– Хорошо, но почему не могут арестовать вОВиР" е?!

– Потому что ОВиР – ширма, официально-легальная ширма. На самом-то деле, ты ведь догадываешься, что не наш несчастный Нечаев тебя в Союзе держит? Отсюда вывод: в потемкинской деревне никто грубо ломать декорации не будет.

– В провинции бывали случаи…

– В провинции, но не здесь, под носом у посольств и корров. Ты вообще обратил внимание, что девяносто девять… загнул я, – девяносто пять процентов сидящих по нашим делам – из провинции?

…Михайлова жена на клеенчатном пуфике в овировской прихожей – ждала, читала «Джуз, Год энд Хистори» – идея мужа. Розовский кудрявчик захватил из дому набор подаренных ему веселых аккумуляторных фонариков – и кормил их из овировской розетки.

– Папа, пошли?

– Ты что тороплив, о Гидеон (стал Генка Розов Гидеоном…)? – ответил кудрявчику Минкин – вместо пыхающего Розова. – Приборы осветительные зарядил?

– А как же.

– Значит, можно идти. Да, Фима?

– Остришь.

– Острю. Острил, острю и буду острить. Жена Липского бултыхнула в котомку скучных «Джузов», просмотрела – там ли перчатки, сигареты, пудреница – ее зеркальцем следила за входною дверью.

– Идем?

…Ушли вместе, а уехали – поочередно.

…

– Миша, Миша, не ждите нас, мы чуть задержимся! – Розов с Ароном на такси, четвертые по счету: ибо сначала Миша с Беллой-женою, с детишками, что визжат и толкаются; бессонная колотня трех последних дней и ночей; за ними – две гебешных легковухи цветом в какао «Наша марка»; и потом уж – Фимка Розов с Ароном Минкиным, – чтоб не ехать вплотную, эскортом…

– В Шереметьево.

Шереметет, метет март, волочат его «дворники» по стеклу – туда-сюда, туда-сюда.

– Вы куда – в Израиль?

– Я сказал: в Шереметьево.

Будто ты сам не знаешь, гебистская тварь, поддельный таксист в штатском, когда в далекий край уходит самолет, я не скажу «прощай», скажу легитраот[1]1
  легитраот (искаж. древнееврейский) – до свидания; точнее – свидимся.


[Закрыть].

Все.