Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №6"

Автор книги: Юрий Тупицын

Соавторы: Николай Коротеев,Виктор Вучетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

№96

Шестнадцатый год издания

Виктор ВУЧЕТИЧ
Ночь комиссара
Повесть

1

Поезд пришел в Козлов после полуночи. Разбудил Сибирцева щеголеватый адъютант в черной коже, перетянутый скрипучими желтыми ремнями. У него было пухлое, розовощекое, совсем юношеское лицо с кокетливыми усиками и вид отлично выспавшегося человека. Если бы Сибирцев не знал его, то решил бы, что перед ним самый обыкновенный штабной адъютантишка времен недавней империалистической, никогда не нюхавший пороха, но явно бравирующий своей завидной выправкой. Но в том-то и дело, что Сибирцев хорошо знал Михеева. Даже слишком хорошо. Знал по Харбину, по станции Маньчжурия, где нынче окопался «истинный сын трудового крестьянства» есаул Семенов, возведенный Колчаком в чин генерал-лейтенанта. Сказал тогда Михеев, что вот, мол, спит и видит себя новоиспеченный генерал в Москве белокаменной под перезвон всех сорока сороков. Спит и видит. А они с Сибирцевым именно поэтому и не могут спать, не пришла ещё пора их спокойных ночей. Да, обманчива бывает внешность.

Сибирцев с завистью смотрел в чистые, улыбающиеся глаза и не замечал в них ни капельки сна или усталости. Таков уж он, Михеев.

– Вставай, вставай, – тормошил Михеев, – царствие небесное проспишь, господин прапорщик.

– Сам ты прапорщик, – лениво огрызнулся Сибирцев и сладко, с наслаждением потянулся на свежих жестковатых простынях, радуясь последним остаткам сна и словно догадываясь, что подобное счастье может не повториться. Не будет больше ни литерного вагона, ни свежих простыней, ни упоительного наслаждения быть самим собой.

– А что в этом позорного? – широко улыбнулся Михеев. – Я, ваше благородие, горжусь тем, что в рядах доблестных российских войск имел чин прапора. Уж чего-чего, а первая-то пуля всегда твоя. Разве не так?

– Да, храбрости вам не занимать. Умишка бы… – Сибирцев рывком поднялся, едва не стукнувшись теменем в верхнюю полку.

– Ну, насчет умишка, товарищ бывший эсер, – капризно надул губы Михеев, – тут вы, конечно, правы. Уж вы-то во-время оценили ситуацию. Хотя, кто знает, были бы у верховного наверняка в чине полковника. Генерала – нет, не потянете. Там, знаете ли, порода нужна. Или уж как наш с вами есаул: «Без доклада не входить, а то выпорю». Во! А у вас какая порода? Лапоть вы сибирский.

– Ладно, лапоть так лапоть, – усмехнулся Сибирцев. – Где мы, в Козлове?

– Да, – сразу становясь серьезным, сказал Михеев. – Давай-ка, Мишель, одевайся побыстрей, Мартин Янович ждет.

Он присел на соседнюю полку и, вынув из внутреннего кармана кожанки металлическую пилку, стал тщательно подтачивать ногти.

– Значит, расстаемся, ваше благородие, – задумчиво сказал он. – Хоть вспоминать-то будете?… Хотя зачем? Воспоминания только отягощают нашу и без того суматошную жизнь. Думать мешают. А мы с вами старые боевые кони. И скакать еще, и скакать…

«Почему расстаемся? – вдруг дошло до сознания Сибирцева. – Видно, Михеев что-то знает. Но не говорит. Значит, не может…»

– Что это тебя на сантименты потянуло? – чуть дрогнувшим голосом спросил Сибирцев, обеспокоенно думая, какие новые загадки подкинула ему нынче судьба.

– Так ведь… вот живешь, живешь и… расстаешься. И будет ли новая встреча, кто знает… А хорошо мы поработали. Без похвальбы, хорошо…

Он замолчал, исподлобья поглядывая, как Сибирцев одевается, закручивает портянки.

– Сапоги-то худые… – вдруг пробормотал Михеев. – А еще топать и топать… Знаешь что, Мишель, – решительно сказал он, – возьми-ка мои. Размер у нас, помнится, одинаковый. – И он тут же стал стягивать свой надраенный до блеска сапог.

– Ты что, спятил? – Сибирцев недоуменно поглядел на Михеева. – Не валяй дурака.

– Делай что говорю, – словно обозлился Михеев. – Я ему, может, жизнью обязан, а он про какие-то вшивые сапоги. Надевай! Давай сюда свои, до Москвы не развалятся, а там уж как-нибудь обойдусь. У контры реквизирую. Это ты у нас человек высоких принципов, а мне что? Или, на худой конец, жена какого-нибудь богатого контрика подарит. За ласку. Они за ласку что хочешь… А ты – сапоги. Да шучу, – так же серьезно, без улыбки добавил он. – Не делай страшные глаза.

Это ты для своих бандитов прибереги. Неужели ты полагаешь, что в Москве для меня пары сапог не найдется? На той же Сухаревке. Или Хитровке.

Сапоги Михеева удобно и плотно сидели на ноге. Сибирцев встал, с удовольствием притопнул каблуками по полу, затянул на поясе ремень и с неловкой признательностью взглянул на Михеева, на свои старые, разбитые сапоги, так не вязавшиеся с лощеной внешностью друга.

– Вот, значит, как, – смущенно сказал он. – За сапоги, брат, спасибо. В самый, что называется, раз сапоги.

– Ладно, – отмахнулся Михеев, – Ступай давай. Я тебя потом провожу.

Потирая виски, Сибирцев вышел в коридор и прошел в середину вагона, в просторный салон особоуполномоченного Чека. Он даже зажмурился от яркого света, заливавшего плотно зашторенное помещение. Вытянулся у дверей по стойке «смирно» и хотел было доложить о приходе, но Мартин Янович, бородатый великан, стремительно поднялся из-за стола, заваленного письмами и какими-то документами, поверх которых, свисая на пол, лежала большая карта. Сибирцев сам был росту немалого, но перед Мартином Яновичем всякий раз чувствовал себя подростком.

– Явился, богатырь? – без тени иронии, четко выговаривая слова, сказал особоуполномоченный. – Проходи, пожалуйста. Садись вот здесь. – Он показал на широкое мягкое кресло, не совсем вязавшееся со строгой рабочей обстановкой кабинета. – Давай будем говорить.

Он снова сел за стол, положил длинные руки с широкими кистями на карту, внимательно и остро взглянул на Сибирцева.

– Наш план, – начал он после недолгой паузы, – несколько будет изменяться. Временно.

Его жесткое, словно вырубленное из камня лицо, глубокие глаза источали силу и власть. Сибирцев с сожалением подумал, что уж его-то собственная физиономия наверняка такого впечатления не производит, особенно теперь, после сна. Да еще это кресло – мягкое, расслабляющее. Он попробовал выпрямиться, но кресло словно не отпускало. Так и хотелось закинуть ногу на ногу.

– Здесь, – продолжал, по-прежнему глядя в упор, Мартин Янович, – я уже имел беседу с председателем Губчека. Он, конечно, жаловался, что положение тяжелое. Коммунистов мало. Просил помощи.

«Вот оно что!» – сообразил Сибирцев.

От Мартина Яновича не укрылась догадка Сибирцева.

– Ты, Михаил Александрович, следует полагать, уже понял, о чем будет разговор. Правильно. Мы должны помочь губернии. – Он встал, прошелся по ковру, устилавшему пол салона, остановился рядом с Сибирцевым. Тот приподнялся. – Сиди, – приказал Мартин Янович. – Положение таково. – Он снова стал медленно прохаживаться по салону, явно тесному для него. Поскрипывали сапоги, поскрипывали ремни портупеи, четко и тяжело, с металлической резкостью падали слова особоуполномоченного…

В глубоких снегах, морозах и метелях ушел двадцатый год. Ушел страшный двадцатый с его небывалой засухой, предвестницей еще большей беды. Смерть, разорение, озлобленные орды мятущихся, измученных людей, штурмующих проходящие поезда, – хлеба, дайте хлеба…

А хлеб был. Только брать его приходилось с бою, с выстрелами и кровью, с ночными пожарами вполнеба, ценой гибели многих товарищей-продотрядовцев. В каком кошмарном сне, в какой изощренной дьявольской фантазии родились те муки, которые суждено было принять людям, спасающим страну от голодной смерти…

Сибирцев знал о великой беде. Знал потому, что сам в течение последнего года отправлял из Иркутска эшелоны с зерном и мороженым мясом, рыбой и одеждой.

– Добавь к этому, – говорил Мартин Янович, – что сознательный пролетариат составляет в губерниях явное меньшинство. Разорение коснулось не его, а в первую очередь крестьянской собственности. Добавь сюда повстанческий элемент, который появился в результате демобилизации армии. Наши враги не ждут, когда мы выправим положение, потому что голод для них – средство политической борьбы. У них есть оружие. Много оружия. Еще вчера у них был Кронштадт.

– Был! – вырвалось у Сибирцева.

– Да, был, – в глазах Мартина Яновича мелькнуло торжество. – Мятеж подавлен. Но… – взгляд его посуровел, и он сказал после короткой паузы: – Это стоило большой крови. Кто может оценить стоимость крови?…

Сибирцев перевел дыхание. Ему стали окончательно ясны причины резкой смены маршрута. Значит, теперь Тамбов… Что он знает о Тамбове? Богатые, жирные земли. Богатые поместья… Яша Сивачев был родом отсюда, из Моршанского уезда… Погруженный в свои мысли, он не сразу понял, о чём говорит Мартин Янович. Только слова «Феликс Эдмундович» заставили его сосредоточиться и виновато взглянуть на особоуполномоченного.

– …Уже указывал на несостоятельность принципа окружения бандитов небольшими силами. – Мартин Янович медленно вышагивал по ковру и словно забивал гвозди короткими ударами кулака. – Необходимо изменить как организацию, так и тактику борьбы с бандитизмом. На этот счет есть прямое указание Орловскому военному округу. Не разрозненные действия отдельных отрядов, а сильные маневренные группы, которые должны постоянно преследовать бандитов до полного их уничтожения. Только что мы ликвидировали кулацкое восстание Колесникова в Воронежской губернии, но остатки его шайки бежали сюда, к Антонову. Уничтожили банду Вакулина на Дону, но и его недобитые бандиты пришли к Антонову. К нему стягиваются кулаки, эсеры, дезертиры, сгоняется силой крестьянская масса. Идейное руководство восстанием осуществляет так называемый «Союз трудового крестьянства». Можно себе представить, какое это трудовое крестьянство. Но за всем чувствуется рука небезызвестного Виктора Чернова. Тебе что говорит это имя?

– Еще бы! Бессменный член ЦК партии эсеров.

– Вот так. В настоящее время, по нашим сведениям, антоновская армия насчитывает около пятидесяти тысяч сабель и штыков, имеет свои полки, свою контрразведку, агентуру. Что же получается? По вине нерадивых губисполкомщиков и чекистов Феликс Эдмундович еще в прошлом октябре, то есть полгода назад, получил ложные сведения и докладывал о разгроме кулацко-эсеровского мятежа в Тамбовской губернии, а Антонов в это время, отсиживаясь в лесах, укрепил свои банды и теперь разоружает наши мелкие воинские части, милицию, перерезает железные дороги, забирает зерно и скот, зверски убивает коммунистов и советских работников. Положение нетерпимое. Мне не надо объяснять тебе, Михаил Александрович, какое нетерпимое положение. У тебя есть опыт, партия знает тебя и верит. Мандат, все главные сведения и инструкции – в этом пакете, – Мартин Янович достал из-под карты на столе объемистый пакет и протянул его Сибирцеву. – Иди к себе, ознакомься. Вопросы потом. Времени есть один час…

2

Ушел поезд перед рассветом. Ушел, унося с собой тепло и уют литерного вагона, тайну каких-то несбывшихся надежд. Растаял в предутренней дымке фонарь на площадке последней теплушки, развеялась паровозная гарь. Некоторое время еще казалось Сибирцеву, что он различает высокую стройную фигуру Михеева, стоящего на подножке литерного вагона, а потом и это видение пропало. Сама по себе рассеялась толпа, осаждавшая поезд, ушла охрана.

Стало тихо. Насыщенный влагой воздух мелкими капельками оседал на меховых отворотах полушубка, дразнил обоняние резким запахом отсыревшей кожи.

Сибирцев огляделся. Прямо перед ним возвышалась темная масса вокзала. В редких не заколоченных окнах его дрожали слабые отсветы, вероятно, от керосиновых ламп. Близко от Сибирцева хлопнула дверь, и в светлом проеме на миг обозначился силуэт мужчины с каким-то странным сооружением на голове.

Сибирцев вскинул на плечо свой тощий вещевой мешок с несколькими банками тушенки да кульком сахара и пошел к той двери.

Взбудораженная отходом поезда людская масса снова обреченно устраивалась на каменном полу зала для пассажиров, на редких скамьях, подоконниках. Едко дымили самокрутки, слышался возбужденный, постепенно стихающий гомон.

На вошедшего Сибирцева никто не обратил внимания. Был он еще одним не уехавшим неизвестно куда и вынужденным теперь ждать неизвестно какого счастливого случая. Так, скользнуло по нему несколько взглядов, ну разве что привлекли внимание его добротный черный полушубок и начищенные, справные сапоги. Но и эти взгляды равнодушно погасли. Перешагивая через лежащих на полу людей, Сибирцев добрался до окошка кассы и негромко спросил сонного, небритого кассира в дореволюционной форменной фуражке, как пройти в транспортную Чека. Тот, позевывая, объяснил, что надо в соседнюю дверь с перрона.

Почувствовав на себе чей-то внимательный взгляд, Сибирцев скосил глаза, медленно повернулся и увидел мужика, укутанного в непомерно великую ему солдатскую шинель. Он сидел неподалеку на подоконнике и, слюнявя клок газеты, скручивал цигарку. Заметив движение Сибирцева, поспешно отвернулся. На голове мужика был надет бесформенный лисий малахай, из-под которого торчали концы какого-то идиотского яркого бабьего платка. Похоже, что это его силуэт мелькнул в двери, подумал Сибирцев и откровенно широко зевнул. Мог он слышать вопрос к кассиру? Судя по всему, нет. Однако Сибирцев еще постоял недолго, лениво разглядывая пассажиров, а после так же лениво побрел к выходу.

Он расстегнул полушубок, с наслаждением вдохнул свежий воздух и окончательно понял, что все, что было, безвозвратно прошло. И снова, как уже случалось не раз, надо начинать с нуля. Он постоял, прислушиваясь к тишине, и только потом шагнул в соседнюю дверь.

Молоденький дежурный в потертой кожаной тужурке, но с огромным маузером в новой лаковой кобуре, висевшей на ремне через плечо, привстал было при его появлении, однако крепко ему, видимо, хотелось спать, потому что он тут же сел на место и подпер кулаками подбородок. Не обращая пока внимания на его вопросительный взгляд, Сибирцев прошел к столу, сел напротив, поставив вещмешок у ног, огляделся. В помещении больше никого не было. Только за плотно закрытой дверью в глубине комнаты слышались приглушенные голоса.

– Начальство еще здесь или укатило? – спросил Сибирцев со спокойной усмешкой.

– А ты сам кто такой? – в свою очередь, задал вопрос дежурный.

– Много будешь знать… Так где его найти?

Уверенный тон Сибирцева успокоил дежурного.

– Они все тут были, – сказал он, потирая по-детски глаз кулаком, – но скорей всего теперь уехали, как поезд ушел. Домой поехали, куда ж еще.

– Та-ак, – протянул Сибирцев. – Ну-ка, давай, брат, покрути свою машину, – он показал рукой на телефонный аппарат, – да соедини меня с Нырковым.

Названная фамилия окончательно убедила дежурного, что перед ним какое-то неизвестное ему начальство. Он послушно завертел ручкой аппарата, долго дул в рожок микрофона. Наконец станция отозвалась.

– Семнадцатый мне! – потребовал дежурный. – Семнадцатый, говорю! – он уже почти кричал.

– Полегче, полегче. – Сибирцев положил ему ладонь на плечо. – Так, брат, ты весь вокзал всполошишь.

Он забрал рожок и услышал далекий хриплый голос.

– Нырков у аппарата. Кто это?

– Я это, Нырков. Гость с поезда. Что ж не дождался? Ищи тебя, видишь ли, по всему городу.

– Виноват, товарищ, – сразу сообразил, о чем идет речь, Нырков. – Я велю дежурному проводить тебя. Чтоб дал охрану.

– Опять не прав ты, Нырков. Ну какой мне резон таскаться по городу? Поступим иначе. Ты давай-ка подходи сюда, обсудим ситуацию и решим, как жить дальше. А что не дождался – сам виноват. Спал бы уже себе спокойно.

Сибирцев услышал что-то неразборчивое, и станция дала отбой.

Разговор приезжего с Нырковым произвел благоприятное впечатление на дежурного. Он вышел в соседнюю комнату, где слышались голоса, и вернулся с закопченным чайником. Потом достал из тумбочки стола две кружки, дунул в них, сыпанул из кулька по щепотке мелкой розоватой стружки и залил ее кипятком.

– Морковь, – объяснил он, увидев вопросительный взгляд Сибирцева.

– А-а, не пробовал. Мы брусничный лист заваривали. Душистый чай получался… Охрана? – Сибирцев кивнул на дверь.

– Она. Все у нас там. И арестованных держим.

– Устрой-ка ты для меня, брат, небольшую проверочку. Этак аккуратно пусть пройдут по залу, посмотрят документы у одного-другого и особо обратят внимание, но без навязчивости на мужика в рыжем малахае. Под малахаем еще бабий платок повязан. Яркий такой платок. И шинель не по росту. На подоконнике он сидел, неподалеку от кассы.

– Сейчас распоряжусь, – с готовностью отозвался дежурный и ушел в другую комнату. Через минуту оттуда появились двое солдат и протопали к выходу.

– Аккуратно и без навязчивости, – крикнул им вдогонку дежурный.

Сибирцев усмехнулся, взял протянутую кружку с морковным чаем и стал пить мелкими глотками новый для него напиток. Но вкуса он не ощущал, какая-то непонятная мысль тревожила. Нечеткая, расплывчатая, но беспокойная. Надо было понять ее, а поняв, успокоиться. В чем дело? Мужик этот, что ли? Платок дурацкий. Физиономия красная, сытая. Нет, не знаком. Взгляд его острый, заинтересованный. Может быть, не просто заинтересованный?… С Михеевым простились еще в купе. Присели на дорогу, помолчали. Молча вспомнили прошлое. Вдоль вагона прошла охрана, поглядела что и как, а за ней вышел и Сибирцев, но с обратной стороны поезда, перешел через пути и выбрался к вокзалу. Не новичок же. Понимает, что к чему. Здесь-то все чисто… Тогда что же?

Сибирцев выпил всю кружку, но так и не понял, что пил. Стуча подковками сапог, вернулась охрана. Старший склонился к дежурному и, исподлобья глядя на Сибирцева, вполголоса сказал:

– Нет там такого мужика.

Дежурный встрепенулся, но, встретившись с глазами Сибирцева, махнул рукой. Ладно, мол, нет так нет. На всякий случай спросил:

– Вы внимательно смотрели?

– А как же? – обиделся было старший.

Дежурный снова махнул рукой.

– Отдыхайте.

«Вот она, загадка», – подумал Сибирцев. Заметив пристальный взгляд дежурного, он поплотнее запахнул полушубок и спросил, снова кивнув на дверь охраны:

– Что-нибудь интересное есть?

Дежурный понял вопрос.

– Нет, ничего особенного. Мешочники, спекулянты. Мелочь… Утром разберемся.

– Мелочь… Ну-ну… Далеко Ныркову добираться?

– С минуты на минуту будет… Да вот он сам.

Дежурный резво вскочил, вытянулся, услыхав быстрые шаги на перроне. Невольно усмехнувшись, поднялся и Сибирцев. В помещение не вошел, а скорее вкатился невысокий плотный человек в просторном пальто с вытертым бархатным воротником, какие носили еще недавно провинциальные чиновники, и солдатской папахе. Руки он держал в оттопыренных карманах.

Мельком взглянув на дежурного, вошедший тотчас перевел взгляд на Сибирцева. И, увидев его добродушное, круглое лицо, стремящиеся быть строгими глаза, Сибирцев почувствовал облегчение. Он шагнул навстречу и протянул руку.

– Здравствуй. Извини, что пришлось тревожить.

Нырков сжал его пальцы неожиданно жесткой и сильной своей ладонью, взял мандат, не садясь, прочитал его, сложил и вернул Сибирцеву.

– Здравствуй, – ответил наконец. – Малышев, – не поворачиваясь, сказал дежурному, – ступай к ребятам. Я позову, когда будешь нужен.

Дежурный вышел. Нырков сел на его место, расстегнул пальто, снял папаху, обнажив лысую крупную голову.

– Ну, как прикажешь звать-величать?

– Михаилом, – ответил Сибирцев, тоже садясь.

– Ага, – подтвердил Нырков, – а я, значит, Ильей буду. Неувязка вышла, Миша.

– Ничего, оно, может, к лучшему. Зачем лишние встречи, разговоры.

– Что мне надо для тебя сделать?

Сибирцев вынул из кармана гимнастерки сложенный вчетверо исписанный листок бумаги и протянул.

– Ситуация мне, в общем и целом, ясна. Требуется уточнение по ряду пунктов. Я подчеркнул их. Видишь?

– Вижу… Ага. – Нырков покачал головой, почесал мизинцем за ухом. – Глубоко хочешь вспахать.

– Иначе нельзя.

– Чую. Срок какой дашь?

– До первого поезда.

– Круто. Пожалуй, не получится.

– Это почему же не получится?

– Да ведь как сказать? Некоторые думают, что в губернии – там главные дела заворачиваются. А у нас уезд. Какие, мол, такие особые? Промежду прочим, не где-нибудь, а именно у нас в Козлове известная тебе Маруся Спиридонова в девятьсот шестом вице-губернатора Луженовского ухлопала. И на каторгу пошла. Очень за это наш Козлов у эсеров-то в чести. Тут осторожный подход нужен. Крепкий мужик у нас. Все у него есть: и хлеб, и скот, и что душе угодно. Кому голод, а кому, сам понимаешь. И за так просто он тебе это дело не отдаст, нет. Он, может, пока и ничейный, а чуть чего – к Александру Степанычу бух в ноги: помоги, мол, большевики одолели продразверсткой. И пошли гулять пожары… А эти твои, – Нырков ткнул пальцем в записку, – сидят себе посиживают. В учреждения ходят – и вроде как ни при чем… Кто-то, может, и ни при чем, да ведь как разобраться-то? Кто прав, кто виноват? Потому и говорю: скоро не получится.

– Ждать не могу.

– Дак это я вон как понимаю… Решили, значит, по-серьезному взяться? Что ж, это пора… По милиции я б тебе ужо нынче мог дать материал. Кто еще в курсе?

– Ты.

– Понятно… Возьмешь материалы – и в Тамбов. А мы вроде как уже и не люди, – заговорил он вдруг с обидой. – Мы, значит, так, сами по себе. А ему, – он качнул головой в сторону выходной двери, – может, вовсе и не Тамбов, а Козлов наш поперек горла.

«Ему, – понял Сибирцев, – это Антонову».

– Нет, ты ответь, где справедливость? Где революционная сознательность? – Нырков произносил букву «р» так, словно ее стояло в слове по крайней мере сразу три подряд. – Как настоящий профессиональный кадр, так дяде. А мне каково? Вон мой кадр! Малышев – вчерашний гимназер. Прошу, умоляю: дайте кадры! А мой собственный профессионализм? Ссылка да Деникин. Это что, опыт?

– У меня примерно такой же, – успокоил его Сибирцев.

– Это ты брось… Такой же… Слушай, Миша, оставайся у меня. Я тебе чего хошь сделаю. Сам к тебе в помощники пойду. Мне же контру брать надо. А с кем ее брать?

– Ну-ну, не прибедняйся.

– А я и не прибедняюсь. Обидно.

– На кого обижаешься-то?

– На кого, на кого… Вон, контрика взяли, снова завелся Нырков. – Полдня бился – и впустую. Нутром чую, что контрик, а доказательств нет. Станешь проверять – неделя уйдет. А где она, эта неделя? Нет ее у меня. На мне вон вся дорога. Чую, что тянется от него ниточка. А как размотать клубок? Опыт, говоришь…

За окном посветлело.

– Да ты устал, поди? – встрепенулся Нырков.

– Нет, ничего. В поезде отоспался… Записку-то убери. Так что ты говорил насчет контрика?

– Егерем он был. У Безобразовых. Жили тут такие помещики – не то князья, не то графы. Митька, младший их, был у Деникина. Это я сам точно знаю. Проверять не надо. После, когда Мамонтов рейд сюда делал, с ним шел. Попил кровушки, бандит. За разорение поместья, значит, мстил. И нынче где-то неподалеку обретается. Почерк его чую. Зверь – не человек. Сам ли он по себе, Антонову ли служит, не знаю, но уверен – ходит он вокруг Козлова, момент ловит. В Тамбове хоть гарнизон, а у меня узловая станция. Охрана, правда, есть, но ведь мало. И кадры – сам видел. Небось и документов твоих не проверил? Верно говорю?

Сибирцев уклончиво пожал плечами.

– То-то и оно, – огорченно отмахнулся Нырков. – Пушку носить – много ума не надо… Слышь, Михаил, помоги мне хоть Ваньку размотать. Егеря этого. Ведь чую, не зря он появился. А я тебе отдельный вагон дам до Тамбова, что хошь сделаю.

– Ишь ты, брат, вагон! – усомнился Сибирцев. – Знаю я ваши вагоны. Не на крыше – и на том спасибо… А насчет егеря твоего давай подумаем.

– Сейчас я, – рванулся было из-за стола Нырков, но Сибирцев осадил его.

– Погоди, не мельтешись. Расскажи-ка, брат, поподробнее, что у тебя есть против него.