Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №6"

Автор книги: Юрий Тупицын

Соавторы: Николай Коротеев,Виктор Вучетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

3

Ивана Стрельцова, бывшего егеря помещиков Безобразовых, неожиданно узнал сам Нырков в вокзальной толчее. Неказистый, тщедушный мужичонка, был он когда-то грозным и опасным стражем хозяйских лесов и вод. Время и революционные бури, казалось, не тронули его. Разве что поредели серые волосы да порыжели от постоянного курения усы. Таким помнил его теперь уже тоже бывший мастер Козловского железнодорожного депо и страстный охотник Илья Нырков. Еще он знал, что Стрельцов исчез с глаз где-то в конце сентября восемнадцатого, когда в Кирсановском уезде поднял восстание начальник милиции Антонов. То восстание разрасталось и по мере приближения Деникина активно пополнялось дезертирами, бежавшими из армии, кулацким элементом. Больше двух лет не было о Стрельцове ни слуху ни духу. Зверствовал в уездах Митька Безобразов, но о егере сведений не поступало. И вот на тебе. Сам. Собственной персоной.

Нырков поступил разумно: не стал брать его на вокзале. Проследил лично весь путь до конца и взял буквально у дверей врача Медведева, который в этот момент сидел в городской каталажке по подозрению в хищении лекарств из больницы. Цепочка замкнулась. Стрельцов понял, что опознан, сам узнал Ныркова и был преспокойно доставлен на вокзал, благо он под боком, в комнату охраны. Но, запертый в тесной камере, вдруг взбунтовался, стал плакать, кричать, требовать, просить, умолять, чтоб отпустили. Мол, девица какая-то помрет – и так уж еле дышит, криком исходит. Толком Нырков так ничего и не понял, а Стрельцов словно впал в прострацию. То плакал, то молчал, глядя куда-то в угол дикими глазами.

Когда Стрельцова ввели, Сибирцев увидел совершенно уничтоженного бедой старика.

– Ну, Ванятка, – строго заговорил Нырков, – давай не тяни. Рассказывай подробно, к кому и зачем шел. Откуда шел. Все говори, как на духу. Цацкаться я с тобой больше не хочу.

Пущу в расход, вот как светло станет. И так уж сколько времени потерял.

Стрельцов медленно поднял голову, взглянул в совсем уже светлое окно и вдруг с размаху рухнул на колени перед столом Ныркова.

Нечеловечески воя, он бился лбом об пол и выкрикивал:

– Илья Иванович, милостивец, христом богом молю, отпусти меня. Помирает ведь… Милостивец, родной ты мой, хоть глаза своей рукой закрою… Отпусти…

У Сибирцева аж мороз по коже прошел, столько было в этом крике отчаянья. Это не игра. Так не играют. Это действительно смерть. И не за себя боится старик, не свою смерть чует, с этой-то он, видно, смирился. С той, другой, смириться не может…

Медленно, словно пересиливая себя, Сибирцев поднялся, шагнул к старику.

– Встать! – скомандовал он хоть и негромко, но столько было власти в голосе, что старик будто запнулся, замер распростёртый на полу, а потом с трудом поднялся, вздернул заросшее свое, дремучее лицо и застыл так, вперив в Сибирцева незрячие глаза.

Сибирцев знал за собой эту силу. Знали ее многие в далеком теперь Харбине. Одним словом, случалось ему утихомирить разбушевавшего семеновца или калмыковца.

– Кто умирает? Где? Говорить быстро!

Взгляд старика постепенно становился осмысленным, именно постепенно, не сразу. И эту деталь отметил Сибирцев.

– Ва… ваше благородие… – залепетал Стрельцов, и глаза его наполнились слезами. – Мария помирает… дочка…

– Где она? Ну!

– Там, – беспомощно мотнул головой старик. На острове.

– Отчего помирает?

– Родить не может… Господи, другие уж сутки…

– Так. Садись! – приказал Сибирцев, и старик прямо та-ки рухнул на табуретку.

– Ну? – Сибирцев взглянул на напрягшегося Ныркова. Давай, Илья, разматывай…

Через полчаса из сбивчивого рассказа старика картина почти полностью прояснилась. Прав был Нырков: вывела ниточка на самого Митьку Безобразова. Старик, похоже, сломался и теперь уже ничего не таил, с нескрываемой надеждой почему-то поглядывая на Сибирцева.

Картина-то вроде прояснилась, но легче от того никому не стало. Трудная задача встала перед сидящими возле старика чекистами. По-человечески трудная задача.

Где-то на острове, в районе гнилых болот, свил себе гнездо бандит Безобразов. Вернувшись в уезд вместе с мамонтовскими головорезами, разыскал он жившего в уединении старого своего егеря, а чтоб покрепче привязать к себе, силой сделал своей любовницей единственную его дочку, о которой до сих пор никто и толком-то не слыхал. Собрал банду, делал налеты, грабил, жег, убивал и использовал старика по прямой принадлежности – назначил его проводником в гиблых болотных местах. Банда невелика: десятка два в землянках на острове, остальные – по деревням. С полсотни дезертиров да мужиков, недовольных продразверсткой. Но вот пришла пора Марье рожать, а Митька и слышать не хотел, чтобы тайно переправить ее в город в какую-либо больницу или хоть к повитухе какой в дом – боялся потерять единственного проводника. Когда начались боли, Митька, отправляясь на разведку в уезд, обещал подумать и найти доктора. И ушел. А Марья кричит, света белого не видит в землянке своей. Тогда старик, посоветовавшись с двумя-тремя мужиками, решил на свой страх и риск смотаться в город, уговорить знакомого доктора. Тут его и взял Нырков. Доктор тот и раньше, бывало, не раз выручал лекарствами, а то и оружием, изредка передавал наказы самого Александра Степановича. Вот какая история приключилась.

Старик молчал, совершенно теперь опустошенный. Молчали и Сибирцев с Нырковым. Первым очнулся Сибирцев.

– Старика, брат, давай-ка пока в камеру, а сами покумекаем.

Вошел охранник, тронул Стрельцова за плечо. Тот послушно встал и, посмотрев на Сибирцева с тоскливой собачьей безнадежностью, сгорбившись, побрел в камеру.

– Что скажешь, Илья?

– Помог ты мне… Превеликое тебе, прямо скажу, за это спасибо. Тут он, значит, Митька-то. Чуяло сердце мое… Ну, я скажу, полста бандитов – это нам выдержать. Тут нам помощь не нужна. Сами справимся… Ах ты Медведев, сукин сын! Вот ты какой… Теперь помотаем его…

– Что выдержите – это хорошо. Не об этом речь. Девка-то его вправду помирает… А я ведь врач, Илья. Диплома только не успел получить, в шестнадцатом на германскую пошел.

– А чем мы поможем? Была б она в городе… А штурмовать остров – мертвое дело.

– Надо ли его штурмовать?

– Да ты что, в своем уме? – изумился Нырков. – Кто ж туда пойдет? Какой ненормальный согласится сунуть голову в самое логово? Они ж бандиты… Может, и она уже…

– Боли иногда начинаются за неделю до родов. Перед его уходом он сказал: кровь появилась… Думаю, что сутки еще есть. Больше – вряд ли… Далеко туда?

Нырков, оторопев, уставился на Сибирцева и молчал.

– Чего молчишь? Далеко туда добираться, до болот этих твоих?

– Нет, он спятил! – сорвался на крик Нырков. – Да кто тебе позволит? Меня же за это повесить мало! Ты знаешь, что со мной сделают, если с твоей головы хоть волос упадет?! Нет. Нынче же отправлю в Тамбов. Тебя еще не хватало на мою голову!

Как ни странно, крик Ныркова успокаивающе подействовал на Сибирцева. И решение, которое исподволь накапливалось в нем, кажется, уже созрело.

Риск? Да, риск большой. Но ведь это Ныркова знает в городе каждая собака, а он человек чужой. Почему не быть ему обыкновенным проезжим врачом? Другой вопрос: выдержит ли игру старик? Он, похоже, уже в полной прострации. Но ведь все рассказал, терять ему, с одной стороны, вроде и нечего, а с другой… Продал своих-то. Есть о чем подумать. Думай, Сибирцев, думай.

– Знаешь что, Илья, – сказал он решительно. – Давай сюда еще раз твоего старика.

На Ныркова было жалко смотреть. Он совершенно сник, представляя себе, какие беды вызвал этот проклятый егерь на его голову.

– Ты послушай меня, – продолжал Сибирцев. – Не скажу чтобы я не боялся смерти. Но мне не впервой. Было дело, расстреливали уже, да только метку оставили на память. Головорезы, которых я видел, тебе, пожалуй, и не снились. Хоть, в общем, все они одинаковые. Знаешь ты их. Но ведь меня-то они не знают. А риск в нашем с тобой деле нужен. Не выходит у нас без риска. Никак пока не выходит. Значит, надо нам, брат, во имя дела рисковать. Разумно рисковать. И смело. Если Митька еще здесь, то банда без главаря не всегда банда. И не гляди на меня, как на покойника. Вот вернусь, ответишь ты на все мои вопросы и отдашь свой мифический отдельный вагон до Тамбова. Как есть, брат, отдашь. А сейчас кличь сюда старика. Я твердо решил.

Приведенный Стрельцов словно бы уменьшился в размерах, словно бы совсем усох и сморщился.

– Слушай меня внимательно, Иван… как тебя, разбойника, по батюшке-то?

– Аристархович он, – подсказал Нырков.

– Так вот, Иван Аристархович, доктор я. Понял? – Сибирцев сурово посмотрел на старика.

– Господи, батюшка! – Стрельцов попытался было упасть на колени, но они не сгибались. – Милостивец, христом богом!…

– Цыц! – прикрикнул Сибирцев. – Молчи и слушай. Пойдем сейчас с тобой спасать твою дуру. Это ж надо! Любовничка себе выбрала – бандита отпетого!

– Не выбирала она! – заверещал старик. – Это он, паразит, споганил ее. Из-за меня он ее так, будь я трижды проклят…

– Теперь это меня не интересует, – перебил Сибирцев. – В пути расскажешь, коли захочешь. Сколько времени уйдет, на дорогу?

В Стрельцове мгновенно пробудилась надежда, и его понесло. Без пауз, захлебываясь, он стал объяснять, что ежели сперва поездом, так поезда сейчас нет. А ежели подводой, то он сам-то приехал поездом и потому подводы тоже не имеет. Из всего этого словесного потока Сибирцев понял, что если, добираться подводой, то они, пожалуй, еще до вечера поспеют до болот, а уж в сумерках перейдут на остров. Одна беда – вода сейчас большая, снегу много было, и тает дружно. Но старик знает все потайные тропки да кочки, доберутся в лучшем виде. И лошадь будет где оставить.

– Я тебя, батюшка, ваше благородие, – захлебываясь, причитал старик, – на руках донесу, ноженьки замочить не дам…

Наступила реакция, пенял Сибирцев. Пора было заканчивать разговоры и переходить к делу. Кое-какие детали можно уточнить и по дороге.

Но тут вмешался Нырков.

– Где сейчас Митька, а, Стрельцов? – строго спросил он.

– Здесь он, где ж ему быть? – испугался старик.

– Ты точно знаешь, что нет его на острове?

Да уж, милостивец Илья Иваныч, мне ль сейчас обманывать-то? Вот, как перед христом богом…

– Ладно. Ты мне за этого доктора своей плешивой головой ответишь. Я и тебя, и Марью твою везде найду и к стенке поставлю, как самую распроклятую контру. Понял? То-то… А у кого здесь Митька останавливается?

– Где ж мне знать? – вздохнул Стрельцов. Я его только досуха провожаю, а уж дальше он сам. По три дня, не мене, в городе проводит. А у кого?,. – он снова вздохнул и развел руками.

Похоже, и вправду не знает.

– Ладно, ступай, посиди еще маленько, позову, когда надо. – Нырков подтолкнул его в комнату охраны. Крикнул в приоткрытую дверь: – Дайте ему хоть кипятку! – и добавил негромко: – Загнется еще по дороге от радости… Передумай, Михаил, – обратился он к Сибирцеву, – ей-богу, передумай! Христом богом тебя, а?

– Кончай, брат, свою шарманку, – перебил Сибирцев. – Слушай, что мне надо. Срочно достань пару простыней, марлю, йод, скальпель, пару зажимов и еще… опий. Это на всякий случай. Спирту небось нет, так дай бутылку самогону. Свечей надо. Их побольше, с десяток. Теперь главное. О нашем деле ни одна живая душа чтоб ни слова. Сам представляешь, куда иду. Тех, что в камере у тебя сидят не выпускай. Во избежание болтовни. Вернусь – разберемся. Кое-какие бумаги нужные у меня есть. Дай мне с собой махры-если есть, то моршанской. Это для душевной беседы. А еще мне нужно постановление о добровольной явке дезертиров. Знаешь, о чем я говорю. И последнее. Здесь, – он поднял с пола свой вещмешок, – посылка. Несколько банок тушенки, пара фунтов сахару и часы «мозер». Я их в тряпицу завернул. Не разбей. Найдешь в Моршанском уезде Елену Алексеевну Сивачеву и передашь все это. От сына ее. Мне-то надо бы самому… Но если не вернусь, найди и передай. Мы с Яковом вместе там были. Погиб он… Передай, что геройски. Никого не выдал. Слова не сказал. Оттого многие живы остались… Ну а обо мне, брат, сообщишь, как положено, по начальству. Возьми мой мандат, спрячь. Вернусь – заберу. Все. Доставай подводу.

4

Громко стучали плохо смазанные колеса. Телега катилась по схваченной за ночь морозцем дороге. Стрельцов погонял лошадь шибко, торопился больше проехать по утреннему холоду. Позже, как взойдет солнце, дорогу развезет, польют смолкшие было ручьи, и уже не громыхать, а хлюпать станут колеса в вязком жирном черноземе.

Снега в полях было уже немного, он оставался лишь в придорожных канавах, в оврагах да с теневой, северной стороны бугров – темный, ноздреватый, уже и не снег, а припорошенные, вмерзшие в лед комья земли.

Сибирцев лежал на большой охапке сена, подложив руку под голову и придерживая сбоку кожаный докторский саквояж: где-то умудрился раздобыть Нырков. Глядел по сторонам, вдыхал запах прелого сена, покачивался в такт движению телеги. Машинально перебирал в памяти события последних часов.

Инструкции Мартина Яновича были довольно подробны и обстоятельны. Брать их с собой не полагалось, и потому Сибирцеву пришлось изрядно поднапрячь все свое внимание, делая лишь самые необходимые, но безобидные для непосвященного заметки. Главное, по сути, сводилось к довольно разветвленному и хорошо законспирированному эсеровскому подполью. Уж что-что, а по этой-то части они мастаки. Сибирцев сам был когда-то эсером – может, потому и выбрал его Мартин Янович. Кому ж как не ему, Сибирцеву, и знать повадки бывших партийных товарищей.

Задание было архиважное. Скоро, теперь уже очень скоро придут на Тамбовщину регулярные войска. Советская власть не могла больше терпеть, чтоб под самым сердцем страны зрел гнойный фурункул – антоновский мятеж. С ним надо было покончить быстрым и решительным ударом. Но удар нельзя наносить вслепую. Этак и жизненно важные органы заденешь, а организм еще не оправился от иной мучительной болезни.

Вот так и получилось, что приходится теперь Сибирцеву выполнять роль врача-диагноста. Прощупать, где болит, что болит, давно ли. Подготовить операцию… Причем по возможности оставаясь в тени.

Невольно определяя свои врачебные функции, Сибирцев подумал: а не ввязался ли он в авантюру с этой экспедицией? Имеет ли он право? Не кончится ли все самым дешевым провалом и роковым выстрелом где-нибудь посреди вонючих топей? Может быть, он попросту поддался мгновенному чувству острой жалости, а может, невесть из каких глубин памяти всплыли великие слова о долге врача всегда и везде помогать страждущему… Черт его знает как получилось!

Стрельцов совсем уж очухался. Даже вроде похохатывает чему-то своему.

Сибирцеву было, в общем, понятно его состояние. Нечто подобное видел он, помнится, в июле шестнадцатого в полевом лазарете под Барановичами. Привезли пожилого солдата с напрочь, словно бритвой, отхваченной кистью правой руки. Кто-то еще раньше догадался наложить жгут, и теперь солдат сидел у плетня возле хаты, где расположились хирурги. Словно куклу, укачивал он свою культю и кричал тонко и визгливо. Пробегавший санитар сунул ему кружку со сладким горячим чаем. И случилось неожиданное. Солдат замолчал. Он бережно уложил культю на колени, взял левой рукой кружку и стал пить и даже счастливо улыбался при этом. Допив, аккуратно отставил кружку, снова прижал культю к груди и завопил так, что из глаз его хлынули слезы.

Видимо, примерно то же самое происходит теперь и со Стрельцовым. Он добился своего: доктор едет. И он не думает, что там, на острове, с дочерью. Может, ее нет в живых. Главное – доктор едет. Кружка с горячим сладким чаем…

Стрельцов уже не раз оборачивался к развалившемуся на сене Сибирцеву, все порывался что-то сказать, но, наверное, не решался. Вот и опять обернулся, и глаза его при этом как-то странно лучились.

– Красота-то какая, а, ваше благородие! Благодать… Дух какой от землицы-то! Большая вода – большой хлебушек. Это точно… Н-но-о! – хлестнул он прутом замедлившую было шаг кобылу. – Эх, ваше благородие, господин доктор, нешто это лошадь? Вот, бывалоча, приводили на Евдокиевскую коней! Нынче ведь как раз ей время, ярмарке-то. Она всегда на Евдокию-великомученицу начиналась. Со всей губернии праздник. А потом уж дожидай Троицкой. Та – не так, лето жаркое. Помню, ваше благородие, было дело, черемис у цыгана коня торговал. Уж порешили они, по рукам, как положено, ударили, а черемис все в страхе дрожит, обману боится. Цыган ведь известный народ.

«Не верю, – говорит, – тебе, есть в коне обман». – «Ах, – говорит, – не веришь?» – «Не верю!» – «Не веришь, такой-сякой? Ну так набери, – говорит, – полон рот дерьма, разжуй да плюнь мне в морду, коли не веришь!»

Ух и смеялся народ-то! Весело было. Одно слово – праздник. – Старик долго хихикал, утирая глаза рукавом своего зипуна, покачивал головой.

«Ваше благородие, господин доктор», подумал Сибирцев. Неужто этот старик в самом деле до сих пор ничего не понял? Или дурочку валяет… Надо ж быть полным кретином, чтобы не сопоставить примитивных фактов. Кто такой Нырков, он не может не знать… Или на него затмение нашло?… Вот еще загадка.

Нырков предложил одеться попроще, полушубок, говорил, уж больно шикарный. Что шикарный – это как раз неплохо. Отличный полушубок. Если из бандитов острова хоть один бывал в Сибири, вмиг признает полушубок черных анненковских гусар. Тех, кто хорошо умел на руку кишки наматывать… Мол, не простая птица, доктор-то. А для начала это совсем уж неплохо. Гимнастерку свою привычную только сменил на довольно приличный, но тесноватый под мышками пиджак да переложил во внутренний карман свой неразлучный наган.

Низкое серое небо придавило все видимое пространство. Размытый синеватый гребешок леса по горизонту, размокающая колея, в которой уже по ступицу увязали колеса, ровная одноцветная равнина по сторонам – все это укачивало, убаюкивало, настраивало на мирный, спокойный лад.

Вздремнуть, что ли? Отделаться от всех тревожных мыслей, от неосознанного напряженного ожидания чего-то… Оно-то ясно – чего. И Сибирцев снова в какой-то миг готов был обложить себя соответствующими эпитетами, понимая, что все происходящее вызвано к жизни только им самим. Нет, не испытывал он сожаления или раскаяния по части задуманного предприятия. Как всякий раз перед ответственной операцией, он и теперь понемногу входил в новую свою роль. Давно забытую им роль. Почему-то казалось, что сами роды осложнения не вызовут. Руки вспомнят, глаза подскажут. Без практики-то оно, конечно, трудновато придется, но ведь, если вдуматься, не так уж и много времени прошло с тех, казалось, навсегда ушедших студенческих времен – пяти лет, пожалуй, не наберется. Это война и революция стали острым и зримым рубежом между студентом Мишей Сибирцевым и его нынешним, резко возмужавшим и, вероятно, постаревшим двойником. Пять лет, а будто целая жизнь. И ранняя седина, и жесткие складки на щеках и подбородке, и, наконец, неотъемлемое теперь право риска. Право на самостоятельные, порой крутые решения.

Покачивалась и будто плыла в бескрайность телега, смачно и размеренно чавкали копыта, тонко позвякивали склянки в саквояже – и тишина, особенно чутко ощущаемая от присутствия размеренных посторонних звуков. С этим он и заснул.

5

Вечер приполз незаметно. Стрельцов и хорошо отдохнувший Сибирцев перекусили, остановившись у небольшого березового колка, чем бог послал. А послал он им по краюхе хлеба и шматок старого, с душком темно-желтого сала все, что мог дать на дорогу Нырков. Больше ничего не было. Но после долгой дороги эта пища была съедена быстро и до крошки. Запили, зачерпнув горстью воды из родничка. Она пахла снегом и была пронзительно-ледяной. Сибирцев отметил, что старик спокоен и даже нетороплив в движениях, хотя, судя по всему, должен был бы чем-то обязательно выдавать свое волнение.

– Ну-с, милейший, – после долгой паузы покровительственным тоном начал Сибирцев. – Где же эти ваши болота? – Он нарочно выбрал такой снисходительно-барский тон, полагая, что ему как доктору он подходит более всего.

– Да вы, батюшка, не беспокойтесь, коли чего. Я ж понимаю.

«Батюшка, – усмехнулся Сибирцев. – Неужели я и впрямь батюшкой выгляжу? Нет, это прежнее, веками в мужика вколоченное. Батюшка барин – вот что это».

– Не извольте сумлеваться, все будет в лучшем виде. Нешто ж я не понимаю, не в бирюльки играть едем-то. Я об вас ни словом, ни духом, ни-ни. Ваше благородие, господин доктор. И все. А как же… Кабы не Марья, ноги б моей там не было. Все она, сиротинка сирая… Телегу-то мы надежно спрячем, а сами кочками, где посуху, а где, уж простите, бродом придется. Вода нынче большая. Ну да не пропадем. Там всего и верст-то с пяток не наберется.

Сибирцев слушал, а сам с томительной и теплой тоской думал об уехавшем Михееве, о его сапогах, которые нынче так кстати, о том, что, видно, не избежать лезть в холодную весеннюю воду, и хорошо, если только до голенищ, а ну как по пояс…

Ах, Михеев, Михеев! Будто знал, что обязательно должен Сибирцев впутаться в идиотскую ситуацию. Характер, что ли, такой?… Или везение на всякого рода авантюры? Ну насчет авантюры – это, как говорится, бабка надвое сказала. Ничего пока не ясно, так что авантюра это или разведка боем – еще поглядеть надо. Судя по всему, пожалуй, разведка. А риск – он на то и риск, чтоб душа горела. Чтоб тому, кто следом пойдет, тропка была протоптана. Такая работа: на долю первого всегда главный риск приходится. Сибирцев это знал. Знал и Михеев, тоже впереди идущий… А старик соображает, что к чему. Не прост он, этот бывший егерь Стрельцов. И вслушивался Сибирцев больше не в то, что говорит старик, а как говорит. Что ж, хорошо говорит. Можно было бы подумать, что он принял игру Сибирцева. Доиграет ли – вот вопрос. Вероятность срыва, конечно, имеется, но степень риска – так казалось Сибирцеву – все-таки не завышена. В пределах нормы… Правда, норму ту устанавливал не кто-либо, а сами они с Михеевым. И не для дяди, а для себя. Себя-то ведь порой и пожалеть хочется, и слабинку какую не заметить… А надо замечать… Потому что никто другой, кроме тебя самого, не спросит: «Мог или нет?» Если мог, почему не рискнул? Черт его знает, что такое риск. Жизнь это. Полная и… интересная.

Сумерки сгущались. Дорога различалась совсем слабо, старик находил ее, видно, нюхом. Резче пахло сыростью и прелью, гнилостным духом пробуждающихся от зимней спячки болот. Сибирцев начал чувствовать легкий озноб, потребность двигаться, размять уставшее слегка тело от долгого лежания в телеге.

На какой-то очередной версте, у очередного перелеска, Стрельцов бодро спрыгнул с телеги, взял лошадь под уздцы и повел ее в сторону от дороги, в глубь перелеска. Сибирцев соскочил тоже, пошел рядом. Сапоги скользили и разъезжались на сырой земле; чтоб не упасть, приходилось держаться за край телеги. Так прошли несколько сот метров. Зачернело впереди какое-то строение – не то сторожка, не то большой шалаш. Сибирцев заметил сбоку небольшую пристройку, что-то вроде навеса. Туда старик и завел лошадь вместе с телегой. Быстро и споро выпряг кобылу и увел ее внутрь строения. Потом отнес туда же охапку сена, заложил скрипучую дверь светлой обструганной плахой и негромко сказал Сибирцеву:

– Можно б, конечно, в деревне оставить, но лучше, ваше благородие, туточки. Глазелок меньше, разговоров. И нам дорога ближе… Вы не сумлевайтесь, тут место чистое, лишних нет. Пожалуйте ваш энтот-то, – он показал на саквояж. – Мне сподручней. А вы палочку возьмите. Ну, – он вздохнул, – с богом, ваше благородие. Ступайте за мной след в след…

Сибирцев не мог сказать о себе, что он был неопытным ходоком, но теперь он где-то подспудно готов был даже позавидовать идущему впереди егерю, тому, как тот легко и безошибочно находил нужный ему бугорок, перескакивал на соседний, слегка позвякивая содержимым саквояжа и поджидая Сибирцева. Следуя за ним, Сибирцев оступался, хватался ла скользкие ветки и стволы черных деревьев, хлюпала под ногами вода, сапоги все чаще и глубже проваливались в болота; скоро вода проникла за голенища, и ступням стало совсем холодно и мокро.

«Пропадут сапоги, – с сожалением думал он. – Ах, черт, какая жалость… Такие сапоги!»

– Тут, ваш бродь, надо с осторожкой, – совсем уже шопотом предупредил Стрельцов.

Вот оно, начинается, понял Сибирцев. Теперь держись, ваше благородие, господин доктор. Он передохнул, стоя на качающейся кочке и опираясь на палку, которая медленно проваливалась в топь, потом, набрав полную грудь воздуха, словно ныряя в глубокий омут, шагнул за стариком.

Шагнул, как тогда, в восемнадцатом…