Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №6"

Автор книги: Юрий Тупицын

Соавторы: Николай Коротеев,Виктор Вучетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Начальник экспедиции пожал плечами:

– Разве я бывал с вами неоткровенен?

– Я не об этом.

– Тогда не понимаю…

– Открытия-то нет.

– Какого открытия нет?

– Моего.

– Что за чушь? Перестаньте. Вы переутомились, может…

– Одни ссылки – на одного, на другого, на третьего… Жутко.

– Ни один, ни второй, ни иже с ним своих указаний, замечаний и прочих наблюдений не публиковали. И раз уж вы решились… Раз пошли ради себя к нам… Надо иметь либо чистую совесть, либо чистое отсутствие таковой. Так, поди, и колесо, – заторопился Бондарь, – не один-разъединственный человек открыл. Вся наука стоит и держится на чужих костях. В прямом и переносном смысле. Вы, Лариса Анатольевна, чересчур щепетильны. Так нельзя. Успокойтесь. Ведь никто не оспаривает вашего приоритета в открытии. Добро бы Садовская была с вами. Ну тогда непременно возник бы спор. Вы же одна в «поле» находились. И разве в самую трудную минуту мы вам не помогли? Нечего вам сомневаться. Мало ли чьи мысли вы использовали! Мне тогда как руководителю и газет читать нельзя. А я их читаю, читаю внимательно. Несерьезно все вами сказанное… Смешно даже, право.

Семену Васильевичу показалось, что Лариса взорвется, наговорит тысячу глупостей. Но она то ли сжалась, то ли лишь пожала зябко плечами.

– Мне нужно было этой весной брать партию – и в тайгу. На доразведку, на определение запасов. А не торчать тут в лаборатории. Не копаться в чужих мыслях. Назначьте меня начальником партии. Ну выдумайте такую, хоть бы в помощь тем, кто там уже работает.

Бондарь снова сказал очень спокойно:

– И весной на это не пошел. Что ж мои-то геологи тогда делали? Те, кто десять лет не ждал, а дорывался до своего часа? Им последний шаг оставалось сделать. Да вы опередили. Не задержись вы тогда на месяц сверх положенного срока, – вдруг вскипел Бондарь, – так мы весной вышли бы сами. Сами!

– Так вы и весной бы меня не назначили? – Лариса приблизилась вплотную к Бондарю. – И весной – нет? Подождите! – Лариса вскинула ладони, едва не зажав рот Бондарю. – Подождите… Если бы я осенью, той осенью, поставила условием, что весной – непременно, непременно в «поле»… и все сама до конца доведу?…

– Не взял бы я вас. Упрашивать перестал. Мне нужно было защитить честь моей экспедиции. Недаром же мы десять лет хлеб ели!

– Вы предвидели и этот разговор со мной? Предвидели? Да?

– В известном смысле, конечно…

– Мне надо скорее… Скорей! Понимаете? Денег нужно еще. Еще двух, всего двух лаборантов.

– Приеду – посмотрим… Но вряд ли… Поднажмите сами. Извините, на посадку пора.

Бондарь круто повернулся. Скрипнул блестящий, хорошо отреставрированный реглан, кожа которого выглядела совсем как новая.

Широко расставив ноги, будто морячок-салага, стояла Лариса, глядя в спину начальника экспедиции. Потом она сунула в косо разрезанные карманы замшевой куртки руки, сжатые в кулаки, и круто, так же как и Бондарь, повернувшись, пошла прочь. Но не к поселку, а в сторону скошенного луга, в туман…

«Ну и что? Кому и на что этим разговором глаза откроешь? Ничегошеньки разговор не дает», – подумал Шухов.

…Взволнованный пережитым воспоминанием, Семен Васильевич вышел к реке. Она торопливо скользила по наклонному каменному ложу русла, шепелявя в прибрежных валунах, закручивалась спиралью в заводи, где стояли у хлипкого причала поселковые лодки. Отбитые течением, они пугливо жались к настилу из горбылей, словно дворовые цепные собаки,– позвякивая время от времени ржавыми швартовами.

Ступив на причал, инспектор увидел из-за скалы на противоположном берегу деда Антипа. Тот только что выволок из реки здорового, в полпуда, тайменя. Рыба отчаянно билась на окатанных камнях, изгибаясь и выгибаясь, а дед норовил ударить ее по голове обушком топора, да промахивался. Стука издали было не слышно, и эта немотная борьба Антипа с тайменем в другое время вызвала бы у Семена Васильевича невольную улыбку, только теперь старческая неловкость как-то больно резанула по сердцу. И кричать Антипу было бесполезно – после болезни, которую он подхватил в последней экспедиции с Пичугиной, старик стал туг на ухо.

А едва завидев Антипа, участковый тут же понял, что старик ему тоже понадобится: пусть идет по берегу вдоль уреза воды, хотя, по мнению Семена Васильевича, тело Ларисы вряд ли могло прибить к той стороне – тут дело в течении. Да кто все знает? А второй свидетель в таком случае совсем не помешает.

Инспектор впрыгнул в свою лодку, быстро, с первого рывка, запустил мотор. Течение само вывело моторку из стаи сбившихся посудин. Шухов дал полные обороты. Мотор взревел, лодка задрала нос, будто встала на редан, говоря морским языком, и, оставляя за собой серповидный пенный бурун на темной воде, вывернулась на быстрину. Там она сразу замедлила ход под напором стремительного течения. Попадая в коловерти и водовороты, моторка плюхала днищем о поверхность реки, поднимая брызги и дрожа.

Антип заметил инспектора, когда тот уже выскочил на берег и оказался шагах в пяти от старика, который все никак не мог оглушить едва ли не метровую литую радужную рыбу. Ошалелоглазый таймень был прекрасен: розовые его грудные плавники часто шевелились, а красные хвостовые, как и сам широкий пунцовый хвост, бешено извивались. По изумрудному телу, казалось, бродили розовые пятна. Краски, неожиданные, играющие, живые, существовали вроде бы сами по себе на чешуе, покрытой коричневыми веснушками.

Таймень подпрыгивал и извивался на серых окатышах. Он отчаянно и безуспешно боролся за свою жизнь. Семен Васильевич видел, что прочный самодельный крючок, проглоченный рыбой, разорвал жаберную крышку и торчал наружу.

Измотанный, запыхавшийся старик, державший намертво в пальцах толстую капроновую леску, бил топориком уже как попало. Топор звенел бодро, и странно было слышать прерывистый хрип дыхания вконец уставшего Антипа. Подняв крупный камень, инспектор быстро примерился и оглушил рыбу.

Бросив топор, Антип сел прямо на камни, опустил руки меж колен и долго не поднимал головы. Он дышал тяжело и взахлеб.

– Экое полено… – выговорил старик, отирая ладонью лицо.

– Давно такого не видел, – поддержал Антипа участковый.

– Меня таким не видел, то да… А таймень так себе. Рыбина как рыбина. Не из больших.

– Отличная рыбина! – настоял на своем Семен.

Как-то странно, перевалившись сначала на бок, а потом уже поднявшись на ноги, Антип проковылял к воде, зачерпнул ладонью, омыл лицо.

– Случилось чего? А? Ты здесь, а Женька там чего-то караулит. Дело ко мне, что ли?

Когда Семен Васильевич наскоро сказал Антипу о случившемся, тот вскинул редкие бровишки, собрал гармошкой сухой старческий лоб, но начал не о ней:

– Как Сергунька-то, как его голуба душа пережила?

– Утешил как мог… Только чем утешить-то было?

– Нечем… – согласно кивнул Антип. – Молода… Молоденька Лариса, – снова заговорил Антип. – Молодому умирать – все равно что и не родился вовсе – не жаль. Для него важней всего, чтоб в мире по его было, как он хочет. Непременно, чтоб как он. И никак иначе. Иначе жизнь не в жизнь. Не хочет мир жить по его, так и мира ему не надо!

– Знать не хочу, чего она хочет, – вспылил инспектор, – а натворила она черт те чего!

– Не думала она ни о ком, – покачал головою Антип.

Махнув рукой в сердцах, Семен Васильевич, не зная, как кончить разговор, попросил старика:

– Ты по берегу-то, Антип, сможешь пройти? Тут непропусков нет, а ее, может, в заводь занесло. Я и не увижу с реки.

И Семен Васильевич пошел к лодке.

Он попробовал утешить себя ленивой мыслью о том, что всегда, в любой момент, когда ты ешь, или спишь, или любуешься тихим закатом, где-то в тот же миг другой страдает или уже погиб, но дума эта была слишком умозрительной, не трогала сердца.

– Се-е-мён! Се-е-мён! – кричал Антип. Кричал и махал к себе.

«Что еще там?…» – досадливо подумал инспектор, возвращаясь.

– Да что с тобой, Семён? – торопливо спрашивал Антип, помогая инспектору подтянуть моторку к берегу. – Руки у тебя дрожат. Вспотел. Жар у тебя, что ли? Не в себе ты.

– Пройдет, – хрипловато отозвался Шухов, сам удивляясь тому, что творится с ним. Он вроде бы действительно приболел и боялся признаться самому себе, что, как много лет тому назад, боязнь воды всколыхнула глубины его сознания. Диковатое это было состояние, когда происходящее и воспринимаемое им окружающее как бы чередовалось с воспоминаниями. И они, эти воспоминания о давно пережитом им в океане во время тайфуна, оказывались такими яркими и впечатляющими, что затмевали сиюминутные ощущения и переживания.

В воображении, обрывая связность мысли, вздымались и проседали сами на себя громады конусообразных волн, и из вершин их извергалась в небо пена, клочья которой косо метались меж хребтов сулоев, будто раненые птицы.

– Пройдет, пройдет, – твердил Шухов, вытирая пот со лба. – Зачем звал-то, Антип?

– Нечего пастись перед порогом, – положив корявую старческую руку на плечо Семена, говорил тот. – Надо за залом пробираться.

– Где залом? – не сразу сообразил Семен.

– Как где? Да за поворотом залом. Забыл нешто? На последней ступени Змеиного всегда коряг да стволов набито видимо– невидимо…

– Хорошо. Давай по порядку. Не пойму я дела никак.

– Тьфу! Вези меня на ту сторону, к Женьке вези.

– Антип Аристархович, дело давай! Упустим Ларису.

– Не упустим, если в толк возьмешь, чего тебе твердят, товарищ старший лейтенант! – сердито рявкнул Антип.

Семен Васильевич глянул на старика. Сивые брови Антип вздернул чуть не на середину лба, сведя их над переносьем, резкие морщины на впалых щеках обозначились необычно резко. Редкая бороденка клином торчала вызывающе строго. А в глазах была грусть. Тогда, чтоб не видеть этих грустно сожалеющих глаз, Шухов нагнулся, зачерпнул пригоршнями студеной воды и плеснул себе в лицо раз и другой. Зашлось сердце, словно не в лицо, а в глубину груди плеснул Семен льдистую влагу.

– Ничего… Ничего…– пробормотал инспектор.– Клин клином вышибают.

– Садись,– сказал Антип, когда Шухов разогнулся.– Садись давай. Присаживайся на борт лодки да в толк бери.

– Ну…

– Вот те и ну! Ну, даст бог дуре удачу – пронесет через порог, а внизу, у последней-то ступеньки, западня. Залом! Через него надо перейти, лодку перетащить. Иначе, и минуй Лариса Змеиный, погребет ее в сетях бурелома. Оттуда-то уж не вырвешься.

– Надо туда идти.

– Не идти, а лодку переволочь. Сам не можешь – Женьку послать нужно.

– Сам.

– «Сам», «сам»… Не больно-то храбрись. Да с тобой-то что произошло? А?

– Произошло… Старое за новое зашло. Ты-то хоть понимаешь, что будет, если Лариса…

– Не понимал бы – не гоношился. Не сразу, а вот как увидел, пасешь ты ее перед заломом, так уж сообразил. От девка отчубучила!

– Ваша любовь… Садитесь, к Женьке подадимся. А оттуда потянем моторку к залому.

– Человек-то она неплохой, да глупый…

Старый солдат пропустил мимо ушей едкое замечание Семена – «ваша любовь» – надо было пропустить. Не мед инспектору столкнуться с тем, что человек сам решился отказаться от жизни. Да еще совсем молодой… и славный человек, с царем в голове. Котелок у девки варит дай бог каждому. А соблазнов тьма-тьмущая. И не знал ведь инспектор, что бывал, бывал Бондарь у них в партии перед открытием, не раз бывал. Или знал? Да не время его спрашивать. Дело совсем не в том, что она девка,– и у мужика голова закружилась бы.

Где ж ей-то в ее годы знать: не всякому дано вынести счастье. Не каждому по плечу ноша. Слепнут от счастья особой радужной слепотой, какая бывает и пострашнее, попогибельнее черной немочи. В темноте-то на ощупь идешь, за стенку, за бревнышко цепляешься, а тут летишь – все нипочем, на всех меня хватит, и нет человека, который не любил бы меня.

Ан нет!

«Нужно, же было мне, старому дурню, тогда, осенью еще, в лагере заболеть! Ведь верхним чутьем брал – не вернется девка из тайги пустой. Может, потому как убедила она меня? Нет. Тут не в убеждении дело. Я ведь по характеру видел – сорвется Лариса, не выдюжить ей славы: на жизнь жадна. Из ведра норовит хватить, не из стаканчика.

Так и пошел с ней, потому как видел!

Потому я за нее и в ответе. А когда ей нужен был, не оказалось рядом меня. Меня бы она послушалась. В больницу наведывалась, не пустили сначала. Потом-то уж поздно. К Женьке, говорят, кидалась, а тот… Что с кобеля взять? Ну а невзлюбил-то Звонарев ее потом, когда она ни за понюшку табаку оставила своих товарищей ради лишнего глотка славы.

От одиночества ее промах. Одна пыталась и выкрутиться.

Ан нет!

И с горем человек в одиночку не воин. Хотя, может, и сам, по собственной воле, залетел в трясину…»

Антип вместе с Семеном столкнули лодку на глубь, попрыгали в нее.

Затрещал мотор. Ничего не ответив, Шухов повел лодку к противоположному берегу, чтоб с помощью Женьки Звонарева переволочь моторку через залом. Он вспомнил теперь, что Антип был единственным человеком в Горном, который когда-то, еще в гражданскую, прятался с товарищами из красного отряда от казачьей банды в теснине за неприступной ступенью порога. Как им удалось тогда миновать ее, Шухов не знал, а Антип не любил распространяться на этот счет. Да вот, видно, пришел час открыть старику свой секрет. А то, что секрет был, никто не сомневался.

«Что ж,– подумал инспектор,– раз Антип расщедрился, похоже, верит – пройдет Лариса через Змеиный. Пройдет… Давно, поди, догнал ее Федор, а точнее, снял с прибрежного камушка!» И уж не сердитесь, Лариса Анатольевна, придется вам ответить за это мелкое, как гласит закон, хулиганство!

Но так ли это или не так, а с соображением Антипа следует считаться. И подстраховать Пичугину перед последней ступенькой порога, перед деревянным неводом залома просто до зарезу нужно… И хоть бы перестали руки дрожать от старого, сто раз пережитого страха. Ничего, инспектор, держись1

Женька, долговязый бородач, похожий на молодца-первопроходца, нетерпеливо топтался у уреза воды, встречая лодку. Он, очевидно, ожидал уж самого худшего, но, когда Антип объяснил, зачем они явились, Звонарев гоготнул:

– Это ты прав, Антип! Девка прошла огни, воды и медные трубы, так и на чертовы зубы ей наплевать.

Зыркнул на него старик, да смолчал.

С интересом поглядел на Женьку инспектор. Азартному, захваченному исходом поединка Ларисы с порогом Звонареву уже было ни до кого, ни до чего: все – после, все остальное – потом, а сейчас важно, пройдет ли она, сумеет ли, победит ли во что бы то ни стало. Он, пожалуй, оставил бы для Пичугиной и более чем непреодолимое препятствие – ловушку залома. Но уж, соверши она такое чудо невероятное и сверх того, Женька тогда простил бы ей все: и бывшее, и что хошь на всю жизнь вперед.

– Надо нам Семену помочь, – сказал Антип. – Один он пропадет. Не выдюжит.

– Давай я пойду! – пригнувшись, глянул в лицо Шухова восторженный Женька. – Давай? Хочу посмотреть! Это ж надо! А?

Антип охладил его пыл:

– Мы со старшим лейтенантом тебя, кобла, не выведем на лодке. Шутишь? Да и по всем статям инспектору туда надоть… Положено.

Проговорил это старик твердо, и ни Женька, ни Шухов не стали спорить, хотя Семену Васильевичу осталось совершенно непонятно, по каким «статям» и почему именно ему «положено» идти за залом и ловить там Пичугину. Тут сыграло другое – Антип таким тоном выговаривал «старший лейтенант», будто сам он имел звание полковника. Когда приспичивало, старик умел командовать.

– Доставай, Семен, моток капрона. Была у тебя веревка. Сколько в ней?

– Сто метров.

– Что надо. Вяжи к носу моторки один конец. А ты, Женя, давай козлом дуй вон туда, к флаговому кедру. Не отседа поднимайся, а по расселине. Там через нижний сук веревку перекинешь. Будем подтягивать да подстраховывать инспектора.

Звонарев хмыкнул было: мол, на кой ляд ему-то по расселине козлом подниматься, да Антип и слушать бы его не стал. И столько твердой веры в правоту распоряжений чувствовалось в речах старого солдата, что возражать не приходило в голову. Времени оставалось в обрез, чтоб выполнить приказ Антипа.

– Так, – прикинул на глазок Антип расстояние до кедра,– метров семьдесят верных. Ну, остальной кусок еще пригодится. Как минует Шухов залом, ко второму кедру перейдешь. Видишь?

– Да.

– Вон оттуда помогать станешь, пока старший лейтенант не пройдет на моторе вдоль отбойного берега. Потом подтягивать будешь, когда Шухов на залом лодку толкать начнет. Да сил не жалей, Женя. Иначе засядет старший лейтенант с дюралькой со своей на корягах.

Женька сматывал веревку из бунтика на локоть:

– А ведь выйдет. Так легко можно залом миновать. Хитер ты, Антип.

– Хвалиться будем, когда с рати поедем, – буркнул старый солдат. – Ты давай жми к кедру, – и обернулся к Шухову: – Взял в толк?

– Понял. А пройдя залом, задержаться надо. Подождать, пока Звонарев ко второму кедру подойдет да закрепит конец, чтоб меня опять на буксире тянуть. – Инспектор кивнул в сторону реки и посмотрел туда.

Тут он, собственно, впервые за все это время и разглядел залом и оценил, сколько ему потребуется сил и сноровки, чтоб преодолеть его, хотя с того места, на котором они стояли, виднелась лишь часть «баррикады». Пока Антип командовал да распоряжался и Шухов слушал его дельные советы, у Семена не оставалось времени ни на что иное, кроме как соображать да прикидывать выгодность и осуществимость задуманного старым солдатом. И инспектор неприметно для себя обрел спокойствие и уверенность.

До этих минут во всей сложившейся ситуации он ощущал себя лицом как бы страдательным, переживающим за другого, нежели действующим. Его вины в том не было. Не мог же он в самом деле знать или предположить всевозможные варианты спасения Пичугиной. Кстати, он и теперь не оставлял мысли, что жизнь Ларисы уже вне опасности: догнал ее Федор или снял с прибрежного камушка. Однако исключить самого плохого он тоже не мог. Опасность для жизни Ларисы, как бы к ней сам инспектор ни относился, требовала от него самых решительных действий. И Шухов пошел бы на самый отчаянный риск ради спасения Пичугиной. Сейчас же от спасения Ларисы – если она все-таки удачно пройдет Змеиный – зависела честь и доброе имя многих.

Залом, поднимавшийся перед Шуховым в теснине и от которого ему предстояло защитить и спасти Пичугину, коли ей повезет, – этот настоящий залом на реке был и велик и страшен. Узкую горловину меж скальными берегами перегораживала высокая, метра в три, плотина из бревен, полуразбитых лесин, корней и корневищ, вывороченных с корнями деревьев. Весь лом, стволы и пни, ветви и остовы переплелись, сцепились и застыли, словно в мертвой схватке. Уже никто и никогда не смог бы разобрать, где та первая валежина, перегородившая путь остальным. И важно ли это, если даже ревущая река не в силах была протолкнуть кляп, отбросить его, освободиться. Вода в бешенстве подныривала под древесную плотину и вырывалась из-под нее вся в яростной белой пене, и ошметы пены, будто мертвые птицы, плыли вниз и то ли истаивали, то ли тонули.

А тем временем Женька Звонарев, чуточку обиженный раскомандовавшимся Антипом, лез на скалу, похожую на утюг, что вдавалась в реку. Около нее-то как раз и образовывался почти извечный залом из плавника с верховьев.

На боках ее аршинными буквами выведены имена удальцов и сумасбродов, в разные времена пытавшихся преодолеть Змеиный и погибших. А тут девка хочет их за пояс заткнуть. Не по отчаянной надобности, по своей воле решилась она сделать это.

Веревка, по-альпинистски намотанная на предплечье, мягко соскальзывала виток за витком. Ее осталось много, чуть больше половины, когда, подтянувшись на руках, Женька закинул обутую в кирзовый сапог ногу на верхнюю площадку скалы, где стоял кряжистый флаговый кедр.

Привыкнув не доверять в тайге ни одному крепкостоящему дереву, Женька плечом что было силы боднул ствол кедра. Тот не шелохнулся. Звонарев потер плечо, дотянулся до нижней ветви, повисел на ней, пробуя крепость, и только тогда перекинул капроновую снасть через сук. Потом подумал:

«Не тонковат ли линек? Капрон, впрочем. Сам-то, пожалуй, выдержит, да не перережет ли он сука, когда придется подваживать лодку к залому и помогать инспектору волочь ее через залом? Подстраховать бы…»

Женька снял широкий флотский ремень с брюк, обмотал ветку кедра у основания и остался доволен собой.

С отвесного края скалы-утюга маленькая заводь с правой стороны у ее подножия блестела на солнце. Там у лодки стояли Антип и инспектор, ожидавший Женькиного сигнала: мол, можно двигать. Многометровая высота Звонарева не смущала. Он тщательно прикинул, не захватит ли где капроновую снасть коварная щель в камне. Остался доволен проверкой – не должно прихватить. Оглядел и чертолом, наискось перегородивший течение. Сверху эта самообразовавшаяся плотина выглядела хрупкой, ненадежной, редкой. И непонятным казалось, как это пенная от напора вода не в силах отбросить со своего пути хаотический ворох бревен.

Присмотрел Женька и местечко, где, по его прикидке, полегче было преодолеть залом. Инспектору и Антипу из-за носа скалы-утюга всю дьявольскую перегородку не было видно. Оказалось, под самой-то скалой лишь несколько кряжистых пней с корнями сдерживали напор. Да и сила течения здесь, на резком повороте, приходилась на противоположный каменный склон. Но сюда Звонарев не смог бы помочь подвести дюралевую лодку инспектора, слишком велик угол образовался бы между носом моторки и оконечностью выступа скалы. Сам же инспектор вряд ли справился бы с течением.

Пришлось Женьке дать отмашку ожидавшим внизу и карабкаться на вторую скалу, где росло дерево, которое можно было использовать как опору. Чертыхаясь и ободрав до крови колени, Звонарев устроился наконец на втором выступе. Капронового линя едва хватило. В руках у Женьки осталось метра два. Знаками он показал Шухову, что можно начинать штурм залома и где удобнее идти.

Наконец Женька стал выбирать слабину.

Мотор наверху был слышен слабо. Потом лодка на минуту скрылась из виду, лишь по направлению натянутой веревки Звонарев мог судить о пути лодки с работающим на полных оборотах «Вихрем», пока скорость течения и дюралевой плоскодонки не уравнялась.

Тогда Звонарев принялся тянуть, тяжестью всего тела вываживая моторку. Он понял, что инспектор вывел плоскодонку на самую быстрину, преодолевает стрежень. Неожиданно натяжение ослабло. Женька едва не загремел с выступа.

– Был бы номер… – выматерился он. Обернул двумя витками веревку за ствол, свесился через край выступа. Обругал себя, увидев, что лодка проскочила стрежень и осторожно пробирается под самой скалой к тому самому месту залома, где он ниже.

– Обормот, – сказал себе Женька. – Сила есть – ума не надо. Надо ж самому было рассчитать, сколько веревки вытяну, пока инспектор стрежень минует.

И Женька сплюнул в ту сторону от скалы, куда чуть не загремел по собственной глупости, опять начал осторожно выбирать слабину. В слабой струе течения лодка шла на моторе, сама, очень медленно, метр за метром отвоевывая расстояние. Пока у мотора хватило сил. Потом слабины не стало. Женька глянул за край площадки и увидел с высоты лодку у самых коряг, из-под которых, выгибаясь по-кошачьи, била тугая струя.

– Поможем… – скомандовал сам себе Женька и принялся снова тянуть всем корпусом линь, но теперь уж ходя с веревкой через плечо сбочь ствола, чтоб успеть схватиться за него, не завалиться в реку.

Опять остановка.

– Дотянул вроде, – пробормотал Звонарев, закрепив линь, и заглянул вниз. – Порядок.

Нос лодки был у самого бревна, через которое с громким хлюпаньем перекатывалась вода. Инспектор выключил мотор. Линь натянулся до звона, передавшегося металлическому корпусу.

Семен Васильевич понял, что пора поднять из воды винт подвесного мотора. Плоскодонка прыгала и скакала на пульсирующей струе, словно необъезженная лошадь. Нос моторки в это время коснулся бревна, и Шухов почувствовал, как истерической дрожью забился корпус. На мгновенье Шухову подумалось, что от этого прикосновения лодки к бревну залом сейчас разойдется, рассыплется, громадные пни с щупальцами корней обрушатся на него вместе с бревнами, застрявшими между ними.

Корпус отошел от бревна. Дрожь пропала.

«Что за чертовщина? А ты спокойней, инспектор…» Он слишком резким движением завалил мотор в лодку, и она, подпрыгнув, чиркнула бортом.

– Спокойно, спокойнее. Плавно надо двигаться. Здесь в оба надо глядеть, а чувствовать свою скорлупку за пятерых.

Держась за борта, инспектор не спеша и очень осторожно продвинулся к носу дюральки. Потянулся к корню, плетью свисавшему сверху, дотронулся и отдернул руку. Корень напряженно и упруго дрожал, ему передавался трепет всего залома, содрогавшегося под напором воды. Семен взглянул на свою руку – твердую, уверенную – и улыбнулся.

– Когда сам у черта в лапах, так и вы успокаиваетесь.

И память вам не мешает. Ишь вы какие! Так уж не подведите, – и схватился за плеть корня опять.

Понадобилось несколько секунд, чтоб освоиться с трепетом залома. Сбоку от Семена торчала свежая ветка, видно недавно прибившегося дерева. Солнце просвечивало листья, дрожь в них ощущалась особенно сильно, и было неприятно на них смотреть.

Шухов отыскал взглядом надежный ствол в заломе, хотел уж ступить на него, да поостерегся. Ненадежной показалась вспученная кора. Тогда он для проверки ударил кованым каблуком по стволу. Брызнули фонтанчики, послышался легкий треск, шелест, и прямо на глазах лесина была ошкурена течением.

– Вот так, инспектор, – поблагодарил себя Шухов.

Потом он перелез, держась за шнур корня, из лодки на дрожащий залом. Теперь Семен ощущал трепет переплетенного в плотину бурелома подошвами ног. Выбравшись повыше, он нашел среди ветвей и валежин узкое местечко, где способнее переволочь лодку, помахал рукой Женьке, чтоб тот ослабил линь. Плоскодонку требовалось подать ближе к скале.

Только теперь инспектор обратил внимание, что уровень воды за заломом выше чем на метр. Течение там вроде спокойнее, лишь у самого края бродят по поверхности, возникая то там, то тут, воронки водоворотов и ныряют под бревна с противным сосущим хлюпаньем.

– Давай, давай побыстрее, Семен, – поторопил он сам себя.

Пропустив веревку через спину и схватив ее обеими руками, инспектор с трудом вытянул плоскодонку на намеченное для волока место. Ступать приходилось очень осторожно, пробуя прочность коры на стволах. Поскользнись он – и нога попала бы в капкан.

* * *

Трясогузка, цвиркнув, села на слегка приподнятый берестяной нос оморочки. Лариса перевела взгляд с раннего желтого листка березы, плывшего рядом, на нежданную гостью. Сероголовая и желтобрюхая, с зеленой накидочкой на спинке, она кокетливо качалась на тонких ножках, словно никак не могла найти устойчивого положения, помахивала черно-белым хвостом. Дергая головой, птица присматривалась к недвижно сидящей Ларисе темной бусиной глаза, то одного, то другого.

«Чего Сергуньке нравятся эти птицы? – подумала она вдруг. И тут же: – Скоро этот проклятый порог? – И снова: – Нравятся вот Сергуньке трясогузки… Веселые и хитрые, говорит. Почему хитрые?»

Тишь, подчеркнутая ровным шумом порога вдали, и яркие берега в цветном разнотравье… Покой небес и зеркальное отражение деревьев и скал в покойной воде… И эта веселая и хитрая птаха… Пахнущая березой и кедровой смолой оморочка-пирога… Все само по себе.

И она, Лариса, сама по себе. Будет, не будет ли стоять на выступе та дальняя березка, свались в реку вон тот камень со скалы, тот, что похож на нос, пропади пропадом пичуга-трясогузка или она, Пичугина, – ничего-то во всем мире не изменится. И есть я, нет ли меня – все едино… Дар напрасный, дар случайный, жизнь…

Да скорей бы уж порог – и думы прочь.

И ничего не изменилось, поиграй она с Сергунькой еще час ли, другой. Хорошо-то как с ним… Чего тебе, глупая трясогузка? Совсем она не веселая и не хитрая. И брови у нее белые, глупые, совсем как у меня. А Сергунька спросит о чем-нибудь, один глаз прищурит, вторым из-за переносья косит-пытает…

Ох Сергунька…

Была Лариса слишком молода, чтоб всерьез поверить в свою неминуемую гибель на пороге. Любой и каждый мог сгинуть, только не она. Да и люди много старше и поопытней её, даже глядевшие в оскал смерти, понимают: «Она пришла…», может быть, только в последний момент или миг. И то, вероятно, не каждый. Очевидно, потому, что себя невозможно представить без мира, без неба и воздуха, который так привычно и просто вдыхаешь, без ощущения самого себя.

Лариса огляделась, попыталась ощутить отчаяние, безвыходность своего положения. И не смогла.

Что ей, в конце-то концов, за дело до того, кто и как к ней относится? Плохо? Пусть плохо. Ни жарко ни холодно. Иное – противно ощущать себя виноватой.

Тошно стало. Она переживала вину, сознавала свою неправоту. Разве ее согласие на уговоры Бондаря случайное решение?

Разве она не радовалась, когда узнала, что Садовская не пойдет в «поле»? Разве не ясно стало ей – она одна пойдет в тайгу и сделает открытие одна? И это вопреки, казалось бы, всем прогнозам и разговорам: мол, в нынешнее время большие дела не творят одиночки. Да, не творят. Не творят. Используют опыт, предположения, догадки десятков и сотен умов, которые мыслили до них. И в этом смысле наука всегда была коллективной.

А она, она оказывалась одиночкой! Пусть у победы тысяча родственников, но все равно победитель один! Он единствен. Как ни кинь. И пусть потом, после ее имени, идет перечисление той тысячи. Она-то первая, была и останется одна. Единственная!

Только ведь она твердо рассчитывала – никто не догадается о ее глубоко тайном, подспудном, заранее определенном выборе пути! Ее переход должен был выглядеть случайностью, ничем не обоснованной. Пусть даже капризом! Пусть прихотью. Слабость можно простить, понять, объяснить.

Вот почему при мысли о прежних товарищах ощущалась тяжесть под ложечкой и ныло, ныло сердце. Ныло, словно нарывало. Так она решила сыграть в орлянку. Не с порогом Змеиным, сама с собой.

Цвиркнув, вспорхнула трясогузка и косо, будто нехотя, подалась дерганым летом, то пуская в ход крылья, то складывая их.

Пусто кругом. С опушек не слышалось трепета листьев. Кривились отражения берегов в воде перед порогом, а шум его стал вроде глуше, дальше. Оморочка будто не двигалась, и сухой лист стоял рядом, почти на том же самом месте, только хвостик черенка его повернулся в сторону скал.

Скучно… Тоскливо на реке без Сергуньки. Лишь с ним, в окружении его беззаветного обожания, Лариса ощущала покой, становилась для самой себя прежним человеком, далеким от расчетов и нудных отношений с другими людьми.

И подарок свой отняла, чтоб разбить, уничтожить даже память добрую о себе.