Текст книги "Искатель. 1976. Выпуск №6"

Автор книги: Юрий Тупицын

Соавторы: Николай Коротеев,Виктор Вучетич
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Вот когда я начала подличать…»

Дальше Прокл писал: «Не верю в умную поговорку: все понять – все простить. Но я хочу знать из первых рук, от тебя самой, что произошло, почему ты, мягко говоря, оставила нас в час своей и институтской славы. Кириллин сказал: «Предают всегда любимые ученики». Может быть, он, как твой научный руководитель, имеет на это право. Не мне судить его.

Только я ни во что не верю и никому не поверю, пока не узнаю все от тебя. Мы делили с тобой и последнюю банку консервов, и крошки от сухарей, две недели шли голодные на плоту и сумели проскочить порог и выжить. Ты не откажешься сказать мне правду. Всю до конца, какая бы она ни была…»

Больше всего ее поразило, что честолюбивые мотивы, жажда славы, именно ее, Ларисы Пичугиной, славы, вот эти-то канаты сейчас вроде бы перестали существовать, держать ее здесь на привязи. Честолюбивые мечты словно растаяли, не выдержав напора дружеского участия и товарищеской требовательности.

Но когда она подумала о том, что придется быть откровенной не ради прощения, а во имя душевной честности и чистоты, действительно рассказать все и не вилять, Лариса поняла – не сможет. Язык не повернется ни правды всей сказать, ни солгать. Однако, скажи она полуправду, скрой хоть пятнышко в душе – и тогда никуда не нужно ездить, глядеть в глаза товарищам. Лучше уж остаться здесь, среди людей, в коллектив которых она так и не смогла войти. Сначала этому мешала слава и глупая фанаберия исключительности и почитания, а потом смешная обида на тех, кто не захотел подарить ей частицу своего труда, на который она не имела никаких прав. Было и такое. Разве она не пыталась за информацию и собственное мнение требовать включения своего имени в работы магнито-, сейсмо– и гравиразведки?

Она ли это была?

Что она сама с собой сделала?

Как дошла до жизни такой?

Но ведь это было! Было!…

И тут Лариса почувствовала какую-то животную жуть страха и стыда – гнева, обращенного внутрь себя. Письмо Прокла – первая и единственная весточка оттуда, из Ленинграда, – словно разрезало мешок горечи, накопившейся у нее в душе. Она ощутила себя нагой и грязной. А то, что казалось забытым и отринутым, нити, которые связывали ее со многими людьми в институте, с тем, что принято называть коллективом, оказались живыми, не порванными, как ей представлялось.

Письмо Рыжих словно отбросило ее к тем временам, когда, добывая крохотные сведения, капелюшечную информацию своим потом, скитаниями и лишениями, она презирала чванливых чинуш, которые строили из себя интеллектуалов на том основании, что они «осмысливали» чужие труды, а «полем» для них были Невский и Садовая. В ту бессонную ночь она с какой-то оторопью вглядывалась в себя сегодняшнюю – мелочную, придирчивую и завистливую, и не понимала, каким образом стала такой, искренне не понимала. Но и вздохнуть полной грудью не могла. Мешал страх перед той минутой, когда она приедет и свой институт, глянет в глаза своим товарищам и начнет говорить о себе. Без этого не обойтись, если она действительно хочет вернуться к своим.

Лариса страдала тоскливо, до сердечной сосущей боли, когда хоть бейся головой о стену, а легче не станет. Мысли ее метались. Она то видела в воображении участливые лица, то вдруг они перекашивались гримасой презрения. И Рыжих первым бросал ей: «Зачем же ты приехала? На что надеялась?»

Пичугина, пошатываясь и постанывая, ходила в темноте из угла в угол своей комнатушки и умоляла самое себя расплакаться, разрыдаться, надеясь успокоиться. Может быть, успокоилась бы, да слезы точно подперло плотиной. Глаза оставались сухими, их резало, как от горстки песка.

Вдруг она стала перед ночным окном и ударила себя по лицу. Вновь, и вновь, и вновь – и снова. Щеки запылали, но ощущение тоскливой боязни стыда перед самой собой не прошло.

«Ты не откажешься сказать мне правду. Всю до конца, какая бы она ни была…» Лариса не повторяла слова письма, она слышала голос Прокла, живой, чуть хрипловатый и жесткий. Он умел говорить так, что его нельзя было не послушаться. «Мы делили с тобой и последнюю банку консервов, и крошки от сухарей, две недели шли на плоту и сумели проскочить порог и выжить…»

Да, сумели. Проскочили, забыв на несколько часов о голоде, обо всем на свете. Они работали правилами как бешеные, обуянные жаждой жизни.

А порожек-то был плевый, если сравнить со Змеиным.

Тут мысли ее словно стали на якорь, как говаривал Прокл Рыжих.

Женщина сильного и порывистого характера, приняв решение, она шла к цели без оглядки и любой ценой, не стесняясь в средствах, важным оставалось одно – добиться своего сразу и непременно быстро.

И Лариса сказала себе:

«Плевый порожек заставил нас забыть о голоде и усталости… Змеиный выбьет из тебя, Лариса, весь страх перед признаньем и весь стыд за самое себя. Ты должна пройти Змеиный – и уехать. Должна! Клин клином вышибают, страх – страхом. Вот так!»

Идти на верную гибель – такого у нее и в мыслях не было. Она первая осмеяла бы человека, который сказал, будто Пичугина пошла на Змеиный за смертью. В мыслях ее настала ясность. Она должна преодолеть непроходимый порог, преодолеть и действительный, Змеиный, и в себе, в своем сердце, своей душе.

Где ей было думать об осложнениях, которые могли возникнуть для других, коли ее затея кончится крахом. Но Лариса не собиралась погибать. Да и при чем тут другие? Они для нее не существовали. Она идет на самое себя. Это самая отчаянная, самая высокая и подчас самая безнадежная схватка.

Измученная мыслями, Лариса села, облокотилась на стол, положила голову на руки на минутку, перед тем как пойти и взять оморочку. Холодные клешни, сжимавшие сердце, чуток отпустили. Она уснула сразу и крепко.

И снился ей Петродворец. Они приехали туда с Проклом ясным золотым осенним днем. Они вырвались из злой таймырской пурги и удачно, за двенадцать часов, добрались до Ленинграда.

Фонтаны еще работали. Пестрота толпы спорила с осенним нарядом парка. Снежные струи бьющей вверх воды обдавали радужной пылью золото статуй. Редкостное синее безоблачное небо сияло янтарным солнцем. Людской гомон не мог заглушить ни водяного плеска, ни сухого шума листвы под ветром с Финского залива.

С террасы дворца они долго смотрели на Большой каскад «Геркулеса со львом» и «Наяд с тритонами»; долго бродили по парку, любуясь «Чашей» и «Пирамидой»; павильонами Большого дворца и их отражением в зеркале вод…

Ларису разбудили косые лучи солнца, поднявшегося над сопками. Она проснулась сразу и заторопилась, словно опаздывала, и отправилась к реке, к заводи, где стояла оморочка, берестянка, которую она смастерила для Сергуньки. Она шла быстро, а перед глазами ее все еще проплывали видения Петродворца: трепетный фонтан «Ева», романтичный дворец «Марли», в окружении меднолистых дубов.

Вдруг около заводи, у кустов, где стояла спрятанная оморочка, она увидела озябшего, с синими губами Сергуньку, в легкой рубашке, полы которой были завязаны модным узлом на животе.

– Лариса, ты не сердишься? – бросился он к ней.

– Ты о чем?

– Отец тебе вчера наговорил… ругал.

– Вчера? Ах да, – вспомнила она. – Чепуха это, Сергунька.

– А я боялся…

– Ерунда. Я вот порог хочу пройти и уехать.

Мальчишка вытаращил глаза. Потом ринулся к ней, обхватил за бедра, прижался:

– Ларисочка, Ларисочка, не надо! Не надо!

* * *

Федор осторожно положил телефонную трубку на рычаг и резко повернулся к Марии Ивановне.

– Пичугина на порог пошла… – сказал он тихо.

– Чего ей там делать? – Жена кормила молочной кашей шалуна Васятку, который норовил ткнуться в ложку носом. – Поиграть задумала бабенка…

– Она Сергуньку к Семену Васильевичу послала. Велела передать: «Пройду через порог и уеду».

– Сергуньку? – всполошилась Мария Ивановна. – Вот стерва! Так чего ж он не домой, дом рядом, а в поселок к инспектору побежал? Вот пострел!

– Она послала! – ответил Федор уже из сеней, где натягивал болотные сапоги. – Где телогрейка?

Мария Ивановна подскочила к дверям, в сени с Васяткой на руках:

А Сережка безголовый?

– Он-то нет, а вот я ее вчера шуганул, чтоб она с ним не путалась, не смущала мальца.

– Слова-то выбирай!

– Она у Березовой заводи шалаш с Сергунькой построила, берестянку ему оборудовала – пирогой называла. В индейцев американских стали играть.

– Связался черт с младенцем! – выругалась Мария Ивановна – Ты толком говори, Федор.

– Некогда! – бросил Федор, пытаясь сунуть ногу в голенище. – Чего туда насовали? – Он стащил сапог, залез в него рукой и вытащил пластмассовую кеглю и шар. – От дьяволята.

– А я игрушки искала! Вон Васятка куда их засунул. Ты, а, Васятка?

Вопрос был праздным, говорить Васятка еще не умел, но с радостью потянулся к ярким вещицам.

– Черт те что, – вдалбливая ногу, обернутую портянкой, в сапог, бормотал Федор. – Надо и второй проверить…

– Можешь ты толком объяснить? – рассердилась Мария Ивановна. За последние годы фигура высокой женщины расплылась, и теперь Федор рядом с ней казался маленьким и узкоплечим. – Что ты ей наговорил? Коль на верную смерть решилась…

– Ну, говорю же, шуганул! Чтоб и духу ее около Сергуньки не было.

– И это она из-за твоей-то брани на порог пошла?

– Ты, Марья, о Сергуньке подумай! Как она такое мальцу доверила? Зверь, а не баба.

– За Сергуньку не боюсь. Он святой еще – всякому слову верит. Даже твоему дурному. «Шуганул»… Медведей тебе шуговать, да и то один разозлился, бока тебе намял. А тут малец да непутевая. – И тут же без перехода: – Не колотись ты, Федя. Поиграет бабенка, да и к берегу, на камушек. Кому придёт в голову кончать жизнь на пороге… – протянула она вослед Федору, который надел наконец сапоги и, схватив с вешалки ватник, опрометью бросился к реке. Она поблескивала меж редких деревьев неподалеку от кордона.

– Бензин-то! Мало в баке! – кричала вдогонку мужу Мария Ивановна. – Говорила вчера – заправь!

Федор отмахнулся и опрометью, минуя спуск, спрыгнул с высокого берега на прибрежный песок, вскочил в лодку и оттолкнул посудину. Мотор послушно забил частой дробью.

Развернув моторку и выведя ее на стрежень реки, Федор ясно представил себе, что он должен сделать для спасения Пичугиной. Он настигнет ее неподалеку от начала порога, на широком плесе, где течение еще невелико, обгонит берестянку и, ошвартовавшись к ней, возьмет Пичугину к себе на борт. Зимогоров прикинул время и решил, что так оно и будет, если… Но вот это-то «если» его и смутило. Однако не сразу. Ведь если Сергунька успел добежать до поселка, рассказать обо всем случившемся Семену Васильевичу, и тот, может быть, не сразу сообразил, как предупредить несчастье, то прошло уже не менее сорока минут. Возможно, Семен Васильевич и не спросил Сергуньку, откуда именно, с какого места пошла эта Лариса на порог. Добро бы от заводи, где они с Сергунькой построили шалаш и сделали берестянку.

«Тоже мне речники, – досадливо поморщился Федор. – Ну она ладно. Она за себя в ответе. А коли Сергунька отправился бы в такое путешествие? Мальчонка запросто мог не рассчитать своих силенок. Пошел бы в берестянке в заводь перед порогом и то ли подошел близко к горлу порога, то ли попал бы в сильную струю – и не справился с течением. Сергунька мог отправиться в плавание и без ведома Ларисы этой Анатольевны. И погиб бы сам! Запросто!»

Нет уж, такого Федор и в мыслях допустить не мог. Подумать – и то оторопь берет. Сколько раз говорил он Марье: «Следи покрепче за Сергунькой». Это за Васяткой особого пригляда не требуется. Мал еще. Самое большее – нос, споткнувшись, расшибет. А за Сергунькой нужен глаз да глаз. У Марьи же все наоборот. Шляется Сергунька один-одинешенек по тайге, по берегу – ей и горя мало, лишь бы глаза не мозолил. Сколько раз спрашивал Федор у жены: знает ли она, чем Сергунька занимается? Она ж одно: «Здесь, около, шляется; крикну – прибежит». Являлся. А про шалаш и берестянку молчок. Ну, шалаш – ладно. Но лодка во владении мальчишки – забава опасная. Хуже ружья.

Змей повадился бить. Он: «Зачем?» А мать: «Смелее будет». Смелее-то смелее, да не ровен час…

Поздно обретя семью, Федор относился к первенцу с особой, суеверной любовью. Сорок лет за плечами – не двадцать, и будь у него на то время, не отходил бы от Сергуньки, а тут за двоих работать приходилось – и за егеря и за охотоведа. С год обещали нового прислать, да не шлют и с Марьи обязанностей не снимают. Вот и кололись. Зарплата ей идет, значит, и дело не бросишь. Деньги – они тоже сами собой с неба не сыплются, намотаешься по тайге ой-ей…

Зато семья!

Придешь, думаешь, и дух вон, а ребятенки медвежатами облепят. Марья чарку поднесет, так усталость только что тяжестью в пятках ноет. Васятка свое лепечет, Сергунька своими находками хвастает: то про малинник ему неведомый, то про корягу, на олененка похожую, а тут днями женьшень приволок. Граммов на десять. Не следовало бы его пока вырывать, лишь бы место отметить. Пусть бы еще подрос. Да ведь понять мальчонку можно. Взрослый и тот, поди, не удержался бы. Ведь и слава – сам нашел! А не сам? Так вот Лариса-то и помогла. Она и нашла небось непотерянное. Везет. Только Сергунька про Ларису молчок.

Действительно, не знал сын ничего о женьшене. Корни – те видел. Ягоды же и листья – нет. И нашел. Непременно Ларисин подарок. Но про нее самое молчок. Научила мальчишку хитрости, увертливости. Это как болезнь – к каждому запросто пристанет. Не водилось раньше за Сергунькой такого. Вправду святой, как Мария говорит, был: что в голове, то и на языке. Нынче, похоже, не то. Да не «похоже», точно. Вон сколько тайн развелось! Тоже мне – старатель-корневщик.

Тайны в мальчишеской душе что взрывчатка, настоящая мина: и неведомо для самого парнишки, когда взорвется…

Про шалаш-то он вроде говорил мне что-то. Говорил… Эка невидаль. Значит, поставил его Сергунька до встречи с Ларисой. Значит, вот когда тайна начало взяла!

Не хотел Сергунька говорить, что с Ларисой подружился. Слышал, дома не очень-то хорошо о ней говорят. А куда в доме от детей денешься? Обо всем на кухне за перегородкой не переговорить. Она ж этакой тихоней прикидывается, да втихаря с одного вола семь шкур содрать хочет. Однако как ей были рады поначалу. Потому что вроде бы с ее переходом якобы сама экспедиция, ее геологи, клад-руду нашли.

Да ну ее! Бывал я у геологов в партиях. Вечером так полаются, ну, думаешь, враги навек, ножей в руках не хватает. А утром в один маршрут идут. И хоть бы что.

Похоже, нервы эти у Пичугиной соскочили. Ничего, перед порогом придет в себя. Как увидит, что вода, будто кривое зеркало, прогнулась и тихо так валится, словно в преисподнюю, – очухается. К бережку подастся. За тихость порог Змеиным и назван. Это потом он в ущелье за поворотом грохочет, а вползает туда тихонько, исподволь.

Коварная штука, порог.

«Горный»-то – усеченное название, укоренившееся и официально закрепленное на географических картах, а полное – Горное-Перевалочное. По узкой пятикилометровой перемычке – низине – у основания речной петли издавна перетаскивали охотники-промысловики свой нехитрый скарб, плоскодонки и баты, чтоб идти в верховья, в таежные дебри, богатые пушным и мясным зверем, обратно возвращаясь с добычей. За долгие-долгие годы смельчаки не раз пытались одолеть Змеиный порог сверху вниз на лодках, плотах, да только губили души. В память о погибших и в назидание будущим охочим удальцам на скальной плите у выхода из порога писали, кто чем мог, имена сгинувших без следа, а те, которых нашли, изловили в реке, покоились под вечными лиственничными крестами неподалеку от горла Змеиного. Волоком перетаскивали посудины и первые геологи. А потом охотничьи бригады и экспедиции, партии геологов стали забрасывать в глубинку вертолетами.

Снизу вверх по течению, говорили люди, удавалось пробраться бечевой до второго изворота, до раздвоенного «языка», перед которым находился выбитый водой в слабой породе грот. Дальше хода не было из-за непропусков, или, как еще называли эти места, «щек», где отвесные каменные берега стискивали реку так, что она будто кипела, пучилась и пенилась от бессильного бешенства.

А всего Змеиный порог тянулся на семь верст, как по старинке говорили все.

Бечевой к гроту полвека тому с гаком добрался Антип с товарищами, когда их во время гражданской войны прижала к порогу казачья банда. В гроте бойцы и отсиделись до подмоги. Поминать тот случай Антип не любил, отвечал обычно: «Прижжет, так и по потолку, ровно муха, проползешь…»

Пройдя кругой кривун на реке, Федор вывел моторку на широкий плес, первый, как считали, до порога. По его предположениям, Пичугину он мог увидеть у следующего «прижима», меж скалистых берегов. Но берестянки не было.

Федор пристально оглядел тихие, с мягкими очертаниями заводи, поросшие стрелолистом. Он даже сбавил ход, чтоб ненароком не проглядеть, где, может быть, все-таки притулилась берестянка.

Яркость солнечного дня мешала, игра света и теней обманывала. Федор принял было за лодку часть выброшенного на берег ствола березы.

И тогда Зимогоров снова пустил мотор на полную мощность.

* * *

Лариса сделала несколько сильных гребков, положила весло перед собой. Берестянка пошла по инерции, и стало слышно, как тихо плещется вода, рассекаемая острым носом легкой лодчонки.

– Лариса! – донесся до нее голос Сергуньки. – Вернись! Пожалуйста, вернись!

Она заставила себя не обернуться.

Лодка выплыла на стрежень реки. Секунду-другую еще слышался колокольчиковый лепет струй у форштевня Сергунькиной пироги.

Стих.

Теперь только слабое течение повлекло легкое, словно перышко, белое тело берестянки к широкому, зеркального покоя плесу перед Змеиным порогом.

Эхо катило мальчишеский голосок по узкому проходу скал еще спокойной реки, такой задумчивой, с четким отражением скал и деревьев по берегам, будто не эта же самая река через несколько километров, распластавшись сначала широченным зеркальным плесом, обрушится вниз извилистым порогом – Змеиным.

– а-а-а… а-а-а… – несло эхо.

И пропал голос мальчонки.

«А что я ему?– лениво подумала Лариса.– Утешится. Все всегда во всем утешаются. Мать я ему? Сестра, наконец? Тетя? Тетя, да чужая. Случай нас сдружил немного… Вот и все…»

Был свободный день в начале этого лета. Лариса ушла за реку, подальше ото всех глаз. Она брела в чаще, не выбирая дороги и не обращая ни на что внимания. Как вдруг увидела мальчишку, вроде бы следовавшего за ней, и в ту же секунду услышала змеиный шип и увидела щитомордника совсем рядом, завизжала от неожиданности и испуга. Она закрыла ладонями лицо, и когда отняла, то увидела, что маленький мальчишка схватил щитомордника около головы и крепко сжал тело змеи, так что пальцы побелели. Змеиный хвост болтался в воздухе, норовя обхватить победителя. Но это продолжалось несколько секунд. Серега выхватил из ножен у пояса нож и резким ударом отсек щитоморднику голову. Темная змеиная кровь брызнула тугой струей, тело свертывалось и разворачивалось, будто пружина, хвост хлестал мальчишку по икрам, но он словно и не замечал ударов, стоял, широко расставив ноги.

Лариса прижалась спиной к осине, и ей казалось, что она вот-вот сомлеет от ужаса. Потом парнишка-спаситель отбросил еще живое, конвульсивно дергающееся тело змеи в сторону, вытер травой руки:

– Вот и все, тетенька…

Тогда Лариса почувствовала – надо ответить, но не смогла заговорить сразу. Она потерла рукой шею, чтобы освободить горло от спазма:

– Как же ты… не боишься?

– Я боюсь,– ответил Серега«

– Боишься?

– Очень.

– Н-не понимаю… Ты ради меня…

– Да, – кивнул мальчишка. – И еще мама говорит, что страх надо побеждать. Боишься, а все равно иди.

Лишь теперь, когда Лариса как бы снова обрела способность видеть, она заметила, что спаситель ее бледен и уголки его губ непроизвольно подрагивают, выдавая его проходящий постепенно страх. Желая подбодрить мальчонку, Лариса спросила:

– А папа что говорит?

– Он… Он сердится, когда я просто так нападаю на щитомордников.

– Как это – «просто так»?

– Увижу и нападаю. Отец говорит – это жестокость. А мама говорит: «Когда припечет – и воробей храбр». Отец смеется: «Покажи мне лицензию от господа бога, что тебе разрешается убивать всякую тварь, которая не по душе». Я спрашивал, а при чем здесь какой-то бог, но они сказали, мол, подрасту – узнаю. Вы, тетенька, не знаете, при чем здесь бог? А? Он что ж, вроде председателя райисполкома?

– Вроде… – согласилась Лариса.

– Так бы и говорили. Я же все знаю. А тут еще – «подрасти надо». Мама, наверно, правду говорит, мол, отец все усложняет.

– Может быть… – кивнула Лариса. – Я посижу немного.

– Садитесь, садитесь. Меня тоже ноги не держали, когда я первого щитомордника убил. Тошнило прямо.

– Ты все знаешь… – тихо, для себя, проговорила Лариса, и ей захотелось приласкать этого всезнающего и отчаянного человека. Но по тому, как он стоял в нескольких шагах от нее, по тому, как держался, она догадалась, что ее спаситель не из тех детей, которым за все можно отплатить лишь лаской. Тут от нее потребуется настоящая дружба, верная и преданная. Либо ничего, кроме простой благодарности. Это был всезнающий и гордый человек, который, как и все остальные люди, не ведал лишь одного: каким образом можно получить у господа бога лицензию на убийство.

– Я вас знаю. Вы – Пичугина. Зовут вас Лариса Анатольевна. Правильно?

– Конечно. Ты же все знаешь.

– А вы?

Лариса огляделась, словно для ответа ей нужно было согласие окружающего мира. Вокруг маялись под ветром намертво прикованные корнями к земле светлостволые осины, золотистые ясени, серокорые ильмы. По редкой траве бродили блики солнечного света, пробившиеся сквозь кроны, и листья и стебли выглядели разнотонными: то ярко-зелеными до прозрачности, то непроницаемо плотными. Где-то поблизости размеренно поскрипывал старый ствол.

Лариса ответила наконец:

– Я слишком много знаю.

– Так не бывает! – твердо сказал Сергунька. – Вы к нам шли?

Вздохнув, Лариса ощутила щекочущий запах сухих прелых листьев и аромат цветущих трав.

– Нет. Просто гуляла. Думала.

– Вам скучно?

– Скучно?

– Мама говорит, что ей скучно без работы. Она у меня охотовед. Да вот Васька маленький у нас. Годик только. Мама говорит, что через год горшки перебьет – и в тайгу. Идемте к нам. Мама всякому живому человеку рада.

– Мне не обрадуется.

Переступив с ноги на ногу, Сергунька посмотрел на Ларису круглыми глазами:

– Обрадуется. Она добрая. – И он протянул Ларисе руку, чтобы помочь подняться. И хотя Сергунька знал, что совсем недавно мать собственноручно сняла со стены красочный, вырезанный из журнала портрет улыбающейся Ларисы Пичугиной, он был твердо уверен, что в приеме Ларисе не откажут, потому что мать назвала ее «бедной».

– Нет, – сказала Лариса.

Сергунька очень пристально поглядел на свои босые ноги, пошевелил пальцами на них в одну сторону, потом в другую, поскреб землю и предложил:

– Тогда идем ко мне.

– К тебе?

– У меня шалаш на берегу. И чай есть. Котелок. Мне спиннинг отец купил. Настоящий. – И тогда Сергунька вспомнил, что отец, Федор Фаддеевич Зимогоров, заметил как-то о Ларисе, мол, нельзя так человека отшвыривать, даже если он и натворил глупостей. А поскольку он и сам часто творил много глупостей, как утверждала мать, то Сергунька почувствовал искреннюю симпатию к человеку, равному отцу хоть в этом.

Взяв ладошку Сергуньки, Лариса сделала вид, что тот действительно помог ей встать:

– Твой шалаш у переката?

– Да. Мы и хариусов наловим, уху сварим. Ты искусственных мух умеешь делать?

– Конечно.

– У меня еще плохо получается. Я сначала был маленький, а потом меня в интернат отправили – вот и не научился толком.

– Я научу.

– Для ухи у меня пшена маловато, а картошка есть. Ну, вместо луку мы черемши положим.

– Правильно, – кивнула Лариса. – А Мария Ивановна не рассердится на тебя?

– Она даже Степке Вислоухому разрешает к нам приходить. А тот прошлым летом отметелил меня и удочку отнял. Меня-то вы предавать не станете? Вы же просто бедный человек, который натворил много глупостей.

Лариса остановилась, а Сергунька по инерции прошел еще несколько шагов и лишь тогда удивленно обернулся:

– Вы сердитесь? Я правду сказал.

– Ты всегда говоришь правду?

– Мама сказала, за правду не станет наказывать. Что бы я ни натворил.

– И ты уверен, что сказал обо мне правду?

– Да. Так даже Семен Васильевич думает.

– Ну, если Семен Васильевич так думает… – усмехнулась Лариса. – Не пойду я с тобой.

– Как хочешь, – пожал плечами Сергунька.

Он стоял напряженно и в то же время спокойно, готовый уйти через мгновение, через секунду, уйти от нее навсегда и не пожалеть об этом, и не вспомнить, может быть, никогда, что он ее спаситель, и не потребовать от нее ни признательности, ни благодарности. Лариса оторопела от простодушного бескорыстия мальчонки. Он ни в житейский грош не ставил ни своего мужества, ни самоотверженности, потому что не торговал ими, а жил ими, пользуясь, как птица крыльями.

– Почему ж ты собираешься со мной дружить? Вот с такой…

– Вы же знаете, что натворили. Знаете. А за правду наказывать нельзя.

– А если я такое натворила, что меня надо наказать?

– Ну… Если я знаю, что натворил, то сам иду в угол.

– Сам?

– Сам.

– Но ведь ты-то твердо знал, что делаешь плохо? Потому сам и шел в угол.

– Знал, – вздохнул Сергунька. И посмотрел в сторону.

Он стоял босой, в порванных на коленях техасах, выгоревших и обтрепанных, в пестроклетчатой ковбойке, не застегнутой, а завязанной узлом на животе, и глядел на нее теперь с обезоруживающей прямотой.

– Знал! – Лариса подняла палец и словно погрозила им. – И делал!

– Вы про Степку Вислоухого? Без камня мне бы с ним не справиться. Он большой. В пятый класс пойдет. А про Алиску… Она сама у меня задачку сначала попросила списать, а когда я… наябедничала.

Маленький рыцарь, стоявший перед Ларисой, белоголовый, загорелый и обветренный, взял стволик лещинового куста и поковырял его, потом снова взглянул на Ларису:

– Человек зна-ает, когда он не то делает… Все знает.

Залитый играющими бликами солнечного света мальчонка казался Ларисе почти нереальным, странным и жестоким и добрым лесовичком, вещавшим ей о высокой правде и справедливости, какие ей самой в голову не приходили, да и не могли прийти, потому что она была занята собой, только собой одной.

И Лариса пошла с Сергунькой к его шалашу. Они порыбачили, сварили уху из хариусов. И с того дня их часто видели вместе в поселке. Сергунька был едва ли не единственным человеком, который заходил в гости к Пичугиной.

* * *

Семен Васильевич шел спорым шагом к реке.

Поселковая улица была пустынна. Стояла жара, и даже куры прикопались, словно наседки на яйцах, в песок у изгородей.

За плетеной тальниковой изгородью добротного дома инспектор услышал тупое тюпанье топора. Во дворе жилистый поджарый парень в белоснежной майке тесал бревно.

– Евгений Петрович! – окликнул его Шухов.

Парень неохотно разогнулся и посмотрел на инспектора, прищурившись, словно ему солнце било в глаза.

– Здравия желаю, товарищ старший лейтенант, с нарочитой певучестью отозвался бородатый и длинноволосый малый.

– Ларису на порог в лодке потянуло! Поможешь мне, коли что?…

– По-тя-ну-ло? – как бы прислушиваясь к слову, переспросил. – Кто сказал?

– Сергунька Зимогоров.

– Ну и подла же баба, коли на глазах мальчишки решилась.

– Не об этом речь. Пойдешь?

– Форма на мне не та. Я не при исполнении…

– Я прошу.

– Я бы покрепче добавил, да хозяйка молода… – Женька кивнул на открытые окна.

– Эх, морячок… Совести нет.

– Я не Христос, – нахмурился Женька.

– Ладно… – пробормотал рассердившийся Шухов и, оттолкнувшись от изгороди, словно только для того, чтобы придать себе сил пойти дальше, отправился к реке, крутояр которой уже виднелся.

Женька долго смотрел в спину инспектора, пока тот не дошел до конца изгороди. На душе у него было муторно и противно до гадливости. Совсем не хотелось ему обижать Семена Васильевича, однако идти вылавливать там или спасать Лариску ух как не хотелось. Чтоб там с ней ни случилось – не хотелось. Да так крепко, точно сапоги пудовыми стали, от земли не оторвешь.

«Ну потянуло – так потянуло… – лениво этак рассуждал он. – Мудрено туда без охоты заскочить. Не маленькая. Ну а коли решилась – ее дело».

Размышляя, Женька переступал с ноги на ногу, будто готовился к бегу. Затем он внимательно оглядел бывший в руке топор, как бы удивляясь, откуда он у него взялся. Потом ему захотелось рубануть по бревну, чтоб и топорище вдребезги. И наконец он глубоко вздохнул, положил топор у бревна, а сам будто исподволь двинулся вслед за инспектором. Шел он небыстро и не ускорил шага, когда Семен Васильевич покосился на него через плечо. Со стороны могло показаться, что каждый идет но своему делу, независимо один от другого.

Воспоминания человек может просматривать с любой скоростью, с какой ему вздумается и позволяет время. Захочет – остановит течение мгновений и каждым станет любоваться, будто драгоценностью, его гранями, оттенками и переливами. Время точно замрет, исчезнет в настоящем, а прошлое будет ярче и радостней.

Только бывает так редко. Чаще воспоминания для человека – работа, тяжелый, до кровавого пота труд. Потому что от правильности расчета прошлого, опыта зависит его следующий шаг.

А еще чаще воспоминания кажутся человеку тяжким грузом: нести трудно, бросить жалко. И рад бы не ощущать, как давит, гнетет груз тот не спину, грудь, да силы нет.

Обманутый и даже обманувшийся человек редко вызывает симпатии. Сочувствуют ему еще реже. А Женька отошел от Ларисы задолго до того времени, когда она подпала под категорию обманутой или обманувшейся – ему все едино. Но то, что Семен Васильевич задел душу, обозвав его «морячком», для Женьки пока являлось чрезвычайно важным. Любой упрек был бы ему нипочем, только не этот.

И еще – играть в орлянку с порогом!

Ведь это только в болтовне можно бросить, как она в клубе ненароком: «Мне все равно – что обратно в Ленинград возвращаться, что на порог!»

Так ведь и пошла!

Пошла!

Правда, сподличав, выбрав послом ни в чем не повинного, по-детски влюбленного в нее Сергуньку Зимогорова.

«Эх, Ларисочка, – подумал между прочим Женька, – была у меня однажды отличная возможность тебе харю набить. И желание имелось… Пожалел. Впрочем, жалеть-то не о чем. Как бы у нее с ним ни сложились личные отношения тогда, прошлой осенью, через месяц он выдал ей весь заряд четкой береговой брани, узнав – сподличала она».

А какое было времечко той осенью!

* * *

Тогда ранняя метель обрушилась на лагерь экспедиции нежданно-негаданно. Седые космы, подгоняемые ветром, протянулись средь ярких, желтых и красных листьев. Мокрый снег осел на деревьях и почти весь растаял на земле. Потом дохнул холодный верховик при солнце и голубом небе. А ночью пришел мороз, и из дебрей стали доноситься хряс и хруст сучьев, которые ломались под тяжестью льда.