Текст книги "Легенда о флаге"

Автор книги: Юрий Стрехнин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

– Мечтал парень над городом поднять…

– Такой обычай у нас в морпехоте, – глянул на флаг Филя. – Дошел – поставил!

Иванов сунул свернутый флаг себе под фланелевку:

– Мы за него донесем. А он пусть здесь пока полежит.

Тело оттянули к стене. Бескозыркой накрыли лицо.

Тишина… Только где-то в отдалении перекатывается стрельба.

– Откуда срезали его? – взглядом показал Музыченко на убитого.

– Где немцы, где наши? Во нам задачка… Ой! – снова схватился за голову. – Дает знать, проклятая!

– Я подымусь, разведаю, – встал Иванов. – А ты посиди, отдохни.

– Посижу… – согласился Музыченко нехотя, покосившись на лежащее у стены неподвижное тело.

Через дверь с обугленными косяками Иванов вышел обратно в едва освещенный коридор. Прошел по нему, прислонился к стене, присматриваясь: где тут ход на второй этаж?

И вдруг совсем явственно где-то над потолком двумя короткими очередями простучал пулемет. «Наш или немецкий?»

Пулемет коротко простучал снова. «Немецкий станкач! – по звуку определил Иванов. – Или наши гвоздят из трофейного?..»

Снова тихо.

– Давай! – донеслось с улицы. – Вперед, това…

Го-го-го-го-го-го!.. – зашелся пулемет наверху, длинной очередью зачеркивая голоса.

«Немцы стреляют. Немцы в доме! Эх, Филю оставил… Вернуться! Или прежде отыскать наверху пулемет и по нему сзади?»

Где-то близко, позади, шаркнули шаги. Кто? Кто это?..

Попятился в ближнюю из дверей. Прижался спиной к косяку. Перехватил автомат за ствол: лучше без выстрела, чтобы там, на втором этаже, раньше времени пулеметчиков не спугнуть.

Шаги – медленные, все ближе… Ждал, до боли в пальцах Стиснув ствол автомата.

Почему немец остановился? Опять идет!

По следу крадется… Вот он, фашист, шагах в пяти, не больше. Сейчас получит. Только бы не промахнуться, свалить с первого удара.

Уже занес автомат, поджидая, пока преследующий поравняется с дверным косяком.

– Эй, Иван в квадрате! – окликнул его знакомый голос.

– Филя? – Иванов шагнул обратно в коридор. – Не сиделось тебе! – Он уже не стал говорить, что чуть не стукнул Музыченко, приняв за фашиста.

Угол, поворот коридора… Снова наверху заливистая пулеметная очередь.

Еще несколько шагов вдоль стены. Проем. Тут! Выщербленные ступеньки вверх.

Сзади баском охнул, видно рана дала себя знать, Филя.

– Сядь, отдышись! – оглянулся Иванов на ходу. – Потом догонишь!

Музыченко обессиленно опустился на ступеньку:

– Кажись, котелок у меня треснутый. Паять надо…

Шаг, два, три… Иванов крался по ступеням вверх бесшумно, даже сам не слыша собственных шагов. Пулемет молчит. Но теперь и без того понятно, где он. «Не стреляете?.. Ждете, пока наши снова покажутся?.. Ну, дождетесь!..»

Еще ступенька вверх. Последняя!

Лестница вывела на второй этаж. Такой же коридор, как на первом. Две-три двери, в которых не осталось даже косяков, торчат углы оббитых кирпичей.

«В которой?»

За одной из дверей близ лестницы слышался слабый шорох.

Прижимаясь к стене, вплотную подобрался к двери. Осторожно, одним глазом, выглянул из-за косяка и сразу же бесшумно отпрянул. Успел увидеть: три спины в немецких шинелях, три каски, за ними тупорылый пулемет на четырехногом станке нацелен на улицу из окна, в котором не осталось и следов рамы.

«Поджидаете наших?.. Дождались! Мы уже здесь».

Под ногой хрустнул какой-то камешек. Но немцы не успели оглянуться: Иванов нажал на спуск…

Он хотел подбежать к пулемету, возле которого, теперь уже недвижные, лежали три фашиста. Но снизу, оттуда, где остался Музыченко, докатилась гулкая автоматная очередь.

Скорее к Филе!

В два прыжка достиг лестницы, сбежал по ней. Увидел: Музыченко, полулежа на нижних ступеньках, короткими очередями бьет вдоль полутемного коридора. Дал очередь туда же, присев рядом.

– Быстро, Филя!

Подхватил Музыченко под руку, потащил вверх по ступеням, по которым только что сбегал. А Филя снова стал грузный, пошатывался – видать, на него опять навалилась слабость, временами отпускавшая его.

Второй этаж… Подтолкнул Музыченко в первый же дверной проем на пути, вбежал за ним – и только тогда увидел: от комнаты, что когда-то была за этой дверью, остался лишь пол да часть внутренних стен. Почти со всех сторон открыто… Эх, не сюда бы!

В дальнем конце коридора гулко затопали кованые сапоги. Немцы бегут следом по лестнице!

Толкнул Филю в угол к стене. Бросил взгляд вниз. Не прыгнешь на камни со второго этажа… Да и как с Филей? На ногах не держится…

Но Музыченко, перемогаясь, поднялся. Топот немецких сапог за стеной. Рядом!

Может быть, не заметят? Оба замерли, прижавшись к стене.

Топот и голоса у двери. Сейчас немцы увидят…

Не сговариваясь, оба разом из автоматов ударили в дверной проем, наискосок, чтобы пули летели вдоль коридора.

Тихо за дверями… Немцы убежали или притаились?

Музыченко заменил опорожненный диск, другой, снаряженный, из своего запаса, молча протянул Иванову.

Сменили опорожненные магазины. В коридоре со стороны лестницы слышалось какое-то шуршание. Подкрадываются… Из автомата за стеной их не достать. Была бы хоть одна граната…

– Рванем! – шепнул Музыченко. – Единственный шанс. Наши близко!.. Проскочим…

– А сможешь?

– Смогу.

Иванов поднял с пола кирпич:

– Брошу и давай. Оба враз. – Шагнув к двери, гаркнул: —Полундра!

Кирпич вылетел в дверной проем.

Выиграть секунду, пока враги не поняли, что брошена вовсе не граната.

Выскочив в коридор, Иванов чуть не споткнулся о двух немцев. Оба, раскинув полы шинелей, пятнистых от пыли, лежали ничком, охватив головы руками. Ждут разрыва…

Ствол автомата вниз, короткая, наскоро, очередь по обоим.

– Филя, жми!

И вдруг один из лежавших немцев, вскочив, бросился на Иванова. Это оказался здоровенный и ловкий фашист. Ударом в грудь он сбил Иванова с ног, да так, что у того вылетел автомат. Но и у немца в руках не было оружия – наверное, уронил, когда кидался на пол, спасаясь от кирпичной «гранаты».

Пальцы немца, словно железные, вонзились в шею Иванова. Он попытался освободиться от них, но не смог. Перехватило дыхание, перед глазами все стало багровым. Сквозь эту кровавую пелену разглядел: второй немец наставляет на него винтовку, что-то кричит тому, который вцепился в горло. Пока этот вцепившийся немец вплотную – тот из винтовки не выстрелит, чтобы не попасть в своего. Но если не оторвать железных пальцев от горла – конец! В глазах уже все потемнело, воздуха нет… Воздуха! Воздуха!

Отчаянным рывком Иванов крутнулся из-под немца, но тот вновь прижал его к полу. Прямо перед своими глазами, через пелену красного тумана, застлавшую их, Иванов увидел: по кускам штукатурки суетливо топочут два рыжих немецких сапога, припудренных известковой пылью. И рядом, сшибаясь с ними, так же яростно топочут солдатские ботинки с обмотками. Филя! Ослабевший от раны Филя и здоровенный немец.

«Одолеет Филю – нам обоим конец!»

Сознание этого увеличило силы, и ему удалось вывернуться. Вскакивая, увидел: Филя, свирепо ругаясь, пытается вырвать винтовку у второго немца. Но тот силен…

Страшный удар в челюсть. Иванов рухнул на бугристый от обломков пол и покатился куда-то вниз…

Придя в себя, схватился за щеку: «Ух, как меня этот немец… Со второго этажа!.. А что с Филей? Он ведь там остался…»

Хотел подняться, но резкая боль в лодыжке правой ноги бросила обратно на землю. От этой боли, а главное – от неожиданности ее у него пот выступил на лбу: «Вывихнул? Сломал? Только этого не хватает… А Филя, Филя где?»

Стиснув зубы, поднялся. Держась за стену, побрел к лестнице, при каждом шаге вздрагивая от боли в ноге.

Мимо по коридору и вверх по лестнице, по ступенькам которой он только что свалился, пробегали бойцы в темных от пота и пыли гимнастерках.

«Эх, досадно! – вспомнил Иванов о спрятанном под фланелевкой флаге. – Сам хотел…»

– Ставь наверху! – крикнул он пробегавшему мимо солдату.

– А ты что, ранен? – не останавливаясь, спросил солдат, подхватив флаг. – Поставим!

Уже все бойцы пробежали по лестнице вверх, а Иванов медленно преодолевал ступеньку за ступенькой. Было больно, но, прислушиваясь к этой боли, он говорил себе: «Ничего, разомнется!»

Кое-как взобравшись на второй этаж, он сразу же, неподалеку от лестницы, увидел Музыченко и обрадовался: «Жив Филя!» Над Музыченко, сосредоточенно накручивая ему на голову свежий бинт, хлопотала девушка-санинструктор в синем берете и с якорьком – знаком морской пехоты на рукаве гимнастерки.

Иванов задержал взгляд на девушке: не Маша ли? Если бы она!

– Все в порядочке! – засиял Музыченко, увидев Иванова. – Старшине доложился… А я уж загоревал по тебе! Как тебя тот фриц шибанул!.. Ты что, хромаешь?

– Ничего, пройдет. – Иванов сел, чтобы перевести дух.

– Смотри, ставят! – вдруг закричал Филя.

Там, где голубело небо сквозь перекошенные обломки стропил, два парня в солдатских гимнастерках, но с матросскими бескозырками на головах, помогая друг другу, карабкались все выше. Они тащили с собой длинный шест. Вот они добрались до места, выше которого лезть уже некуда – там прямо в небо упирались две сходящиеся углом балки. Уцепившись за них, оба бойца подняли шест – и на верхнем конце его полыхнуло бело-голубое с красным. Легкий ветерок, летящий откуда-то с моря, развернул его. В памяти Иванова промелькнуло недавнее: бурлящая от осколков и пуль, темная, с багровыми отблесками вспышек, вода, на ней – головы в пилотках, касках, бескозырках, впереди – серые камни причала, развороченного торпедами, позади – мачта его «морского охотника», его корабля с перебитыми обвисшими фалами. Она медленно уходит в воду. Под гафелем колышется бело-голубое полотнище. Еще мгновение, и оно коснется воды… Боевые корабли погибают, не спуская флага. Но корабль – это не только железо. Это и люди. Флаг ведет тех, кто, расставаясь с кораблем, продолжает бой. Ведет, даже если с ними и нет флага…

В коридоре останавливались солдаты и матросы, запрокидывая запыленные, довольные лица, смотрели на флаг, плещущий в прозрачном сентябрьском небе.

– А наш-то, наш поставить! – засуетился Филя, чуть не вырвал бинтуемую голову из рук сестры. – Что ж ты? – показал он на фланелевку Иванова. – Доставай скорее!

– А это наш и поставлен! – улыбнулся Иванов.

Кто-то из бойцов, смотревших на флаг, проговорил:

– И над Севастополем так подымем!

– И над Берлином клятым! – отозвался другой.

Откуда-то из глубины здания раскатисто прогремел властный голос:

– Всем – вниз!

Бойцы, топоча, пробежали мимо. Музыченко улыбнулся Иванову:

– Слышал – наш старшина команду дал? Жми! А я – на текущий ремонт.

– Сейчас добинтую – и в медпункт его, – подтвердила девушка.

Иванов попросил:

– Да уж постарайтесь! Герой!

Девушка улыбнулась:

– Знаю… У нашего Музыченко и черепная кость геройская. Повышенной прочности.

Уже все бойцы сбежали по лестнице.

– Кончим бой – наведаю тебя, Филя! – пообещал Иванов. – Сегодня к вечеру разыщу! – И, хотя боль в ноге еще не утихла, заторопился вниз – не отстать бы снова!

Не знал он, что еще четверо суток продлится бой, пока из города не выбьют последних фашистов, что к тому времени Филя будет уже далеко, в госпитале.

БЕСКОЗЫРКА НАД ГРАФСКОЙ

Торпедный катер шел полным ходом, чуть подпрыгивая на встречной волне. В лицо Иванова, стоящего у турели с двумя крупнокалиберными пулеметами, вихрем летели брызги, подхваченные боковым ветром. Они мешали видеть: водяная солоноватая пыль била в глаза, в щеки, проникала под плотно застегнутый кожаный штормовой шлем, под брезентовую куртку. Немного познабливало.

Был тот час, когда ночь еще неотторжима от утра. Еще несколько минут назад трудно было различить впереди, где проходит черта, отделяющая небо от моря. Сейчас же эта граница определялась все более ясно. Небо было уже совсем светлым, хотя солнце еще не показалось. Но его скорое появление угадывалось в части горизонта, лежащей справа по ходу корабля, – там, где за туманной далью скрыт крымский берег. Где-то там, справа по борту – Севастополь. Ночью, когда катер вместе с другими находился в дрейфе – в засаде, поджидая немецкие транспорты, в той стороне, в нижней части ночного неба, временами были заметны красноватые отсветы. Что-то горело в Севастополе, который вот уже несколько дней наши войска штурмуют со всех сторон.

Почти все эти дни и ночи отряд торпедных катеров, к которому принадлежал катер Иванова, нес патрульную службу на путях от румынского побережья к Севастополю. Этими путями гитлеровцы сначала подбрасывали подкрепления, а позже, когда их положение в Севастополе стало совершенно безнадежным, начали вывозить оттуда свои войска. Катера отряда то часами лежали в дрейфе, заглушив моторы, то курсировали в заданных квадратах моря, подкарауливая транспорты и самоходные баржи врага.

Вчера катера наконец дождались крупной добычи. Они обнаружили два транспорта, идущие от Севастополя. Транспорты шли под охраной сторожевиков, те встретили вышедшие в атаку торпедные катера огнем пулеметов и пушек. Мало того – на помощь каравану прилетели, очевидно вызванные по радио, «мессершмитты». Но к тому времени один из транспортов был уже потоплен торпедой, второй тонул, один из сторожевых кораблей горел, подожженный реактивными снарядами, выпущенными с катерных установок. Остальные сторожевики вышли из боя, избегая риска попасть под удар «морских катюш».

Отряд остался продолжать дозорную службу. Но катеру Иванова пришлось вернуться в базу: крупнокалиберные пули «мессершмитта», прошив палубу, вывели из строя один из моторов.

Повреждение устранили за короткие часы, катер получил приказ вновь выйти в море, присоединиться к отряду.

До квадрата, где они должны были найти отряд, оставалось с полчаса хода. День еще не наступил, однако ночь уже ушла, и видно было далеко. С привычной настороженностью Иванов поглядывал на небо, готовый немедленно направить стволы пулеметов туда, где покажется вражеский самолет. Но еще не прояснилось. В такую рань немцы едва ли прилетят. Все чаще Иванов поглядывал вперед, на еще туманный горизонт: не покажутся ли знакомые силуэты катеров отряда? А может быть, еще раньше встретится какая-нибудь немецкая посудина? Ну, тогда держитесь, фашисты! Два года назад плыл он где-то здесь со своими нечаянными спутниками от мыса Херсонес, держась за кузов разбитого грузовика, а потом в найденном, на счастье, барказе. Тогда тоже смотрел во все глаза: не покажется ли враг? Но в том положении они были беззащитны и боялись, что он их увидит. Сейчас же Иванов жаждал встречи с врагом.

Не выпустить ни одного фашиста из Севастополя, обезвредить их всех и насовсем!

Два года назад Иванов и Василь Трында уходили из Севастополя с сердцами, полными горечи. А теперь? Позади освобожденные Новороссийск, Керчь, Феодосия, Ялта – города, в которые он с моря уже вошел освободителем. Сейчас он – на быстроходном катере с грозным оружием. Две торпеды, установка с реактивными снарядами, крупнокалиберные пулеметы – все наготове. Только бы увидеть врага!

Севастополь… Вернуться в него. Вернуться победителем. Об этом мечталось давно. Может быть, еще с того дня, когда плыли вчетвером – с Васюковым, Петей и Машей – от севастопольского берега, плыли в неизвестность. Где-то вы сейчас, друзья? В каких местах воюете? Живы ли? Почему, почему все-таки от Маши не пришло ответного письма?.. Но что это?!

– Слева по борту самолет! – крикнул Иванов и взялся за рукояти пулеметов.

Стоявший рядом лейтенант – командир катера – вскинул к глазам бинокль.

Но уже и без бинокля видна в розовеющем утреннем небе стремительная черная точка. Не точка – черточка.

Все ближе, крупнее… Иванов повернул навстречу ей турель с двумя ребристыми стволами.

Но лейтенант, опустив бинокль, спокойно сказал:

– Наш.

Теперь и без бинокля ясно: точно, свой! Штурмовик. Что же он заприметил в море? На кого заходит?..

Ага, теперь видно: повернул на длинную самоходную баржу. До этого она, сидящая низко, с приземистой надстройкой на корме, не была заметна – открылась взгляду только что, по ходу катера слева.

Но катер не изменил курса, не идет на сближение с баржей. Только сбавил ход. Что ж, правильно решил командир. Не надо мешать штурмовику. Он один разделается с этой длинной посудиной, наверное напичканной фашистами, не придется катеру тратить на нее драгоценной торпеды.

Пикирует!

Штурмовик коршуном ринулся на баржу. Но тотчас же взмыл вверх, отвалил в сторону. Почему не обстрелял? Баржа идет по-прежнему. Теперь, когда катер еще сблизился с нею, отчетливо виден беловатый бурун за кормой. Прибавила хода! «Курс норд-вест», – привычно определил Иванов. Баржа спешит к румынскому берегу. Наверное, в Констанцу, где немцы еще полные хозяева.

Все на катере сейчас следили за самолетом и баржей. Штурмовик сделал новый заход, низко, чуть не задев надстройку, промчался над баржей. Еще заход… Может быть, у летчика кончился боезапас? Нет, нет… Новый заход – и перед крыльями самолета, пронесшегося над баржей; проискрили желтоватые огоньки. Стреляет! Но почему не по барже, а мимо, поверху?

Прекратил огонь. Набрал высоту. Делает круг, другой… Улетел.

В чем же дело? Иванов глянул на командира. Тот через бинокль внимательно всматривается в баржу. Ход катера сбавлен до малого. До баржи еще далековато. Но можно различить: на палубе полно народу. Не уместились все внизу? Нет, не то…

Что-то сказав рулевому, лейтенант сам встал к штурвалу и нажал кнопку машинного телеграфа. Рассерженно взревели моторы. Корабль рванулся вперед.

Растет, растет впереди длинный темный корпус баржи… Но почему лейтенант, когда уже почти вышли на боевой курс, вдруг отвернул, повел катер параллельно ей?

Ага, теперь, кажется, понятно… Люди на палубе баржи – да ведь это женщины с грудными детьми! Суетливо мечутся, подымают детишек на руках, показывают: «Не стреляйте!» Так вот почему штурмовик, посновав над баржей и постреляв для острастки, не стал топить ее и улетел! Иванов в ярости стиснул пальцы на пулеметных рукоятках: «Гады фашистские, нашими людьми прикрываются!»

Теперь баржу и шедший параллельно ей катер разделяло расстояние не более чем в триста – четыреста метров. Отчетливо можно разглядеть женщин, у каждой грудной ребенок на руках. А немцев на палубе не видно. Даже возле задранного стволом в небо зенитного пулемета, установленного на треноге на крыше рубки, – никого. «Попрятались. Трусите!» – усмехнулся Иванов.

Лейтенант скомандовал сигнальщику:

– Просемафорь фрицам: стоп!

Замелькали рядом вспышки сигнального фонаря.

– Передано! – доложил сигнальщик.

Однако баржа продолжала идти прежним курсом. Даже, кажется, прибавила ход.

«Что же решит командир?» – Иванов внимательно вглядывался в баржу, на палубе которой продолжали метаться женщины, подымая на руках детей. Из-за них командир не прикажет открыть огня по барже, пусть она внизу битком набита немцами. Но и оставить в их власти наших людей – тоже нельзя. Уйдут, прикрываясь ими, а потом загубят и матерей и ребят. Известно – фашисты…

– Быстро вниз! – крикнул лейтенант стоявшему рядом радисту. – Вызвать боцмана, с собой сюда – два автомата!

– Есть! – прошмыгнул мимо Иванова радист, пулей слетел под палубу по крутому узенькому трапу.

Вот уже и радист и боцман – он же старшина мотористов, оба с автоматами, появились наверху.

На миг остановив взгляд на боцмане, лейтенант показал тому на Иванова:

– Автомат – ему. А вы – к пулеметам.

Взяв автомат, Иванов сунул в карман куртки длинную кривую, тяжелую от патронов обойму – запасной магазин, поданный ему боцманом.

– На левый борт! – приказал лейтенант Иванову и радисту. – Спрыгнуть на баржу, захватить рубку – обезвредить команду! Стрелять только в случае крайней необходимости и наверняка. Да не попадите в женщин! Немцев на палубу снизу не выпускать. Иванов – старший!

– Есть!

Повесив автомат на шею так, чтобы он держался понадежнее и в любую секунду был готов к стрельбе, Иванов выбрался из рубки налево, на покатую, скользкую от воды палубу и попрочнее, чтобы не сбросило, встал на ней, уцепившись рукой за ограждение рубки. Радист выбрался следом.

Иванов ожидал, что сейчас катер начнет сближаться с баржей, постепенно сбавляя ход. Но катер вдруг набрал скорость, круто отвернул от баржи вправо.

«В чем дело? Почему уходим?» – сначала удивился Иванов. Но когда через минуту, описав по воде петлю, катер вновь ринулся к барже, заходя ей теперь с кормы, Иванов понял: правильно решил командир, ведь с баржи могут открыть огонь, и притом безнаказанно. Заходить к ней с кормы, не подставляя борт, все-таки безопаснее.

Прямо по носу – белый бурун позади баржи. Все отчетливее видна кормовая надстройка. Иллюминаторы ее тускло блеснули в мягком свете раннего утра. Катер взял чуточку правее. Вот-вот пройдет впритирку, борт к борту.

Еще мгновение…

На надстройке, возле зенитного пулемета, мелькнула скрюченная черная фигура, слилась с ним. Воздух над катером рванули пули.

За спиной Иванова загремели оба его пулемета, у которых стоял сейчас боцман. Ярко-белые огоньки их пуль пролетели над баржей, обогнав ее, угасли далеко за нею. Но пули, кажется, не задели ни фашистского пулеметчика, ни пулемета на рубке: катер на быстром ходу подбрасывало на волне, и боцман, понятно, побоялся взять ниже, чтобы не попасть в женщин с детьми.

Огонь с катера, может быть, и не вывел из строя пулемета на барже, но все же заставил его замолчать – хотя бы на несколько секунд.

Чуть сбавляя ход, катер уже равнялся с баржей. Промелькнула слева рубка, на ней, прячась за треногой с пулеметом, горбился немец в черном.

Высокий серый борт баржи, оплескиваемый белой пеной, был уже рядом. Иванов теперь совсем близко видел встревоженно снующих по палубе женщин, до глаз закутанных в шали и платки, с младенцами на руках – они их поднимали вверх, что-то крича.

Между бортом баржи и бортом торпедного катера – не больше трех метров, двух метров…

«Прыгаю!» С силой оттолкнувшись ногой от палубы, Иванов вдруг услышал за спиной голос лейтенанта:

– Отставить!

Но остановиться не успел – уже прыгнул.

Катер проходил мимо баржи на довольно большой скорости, и поэтому Иванов, летя по инерции, с силой ударился подошвами о палубу. Не устоял, упал. Перед глазами мелькнули топочущие по железу палубы рыжеватые сапоги немецкого армейского образца – с широкими, твердыми голенищами, серо-зеленые солдатские штаны, над ними – подол темного женского платья.

Так вот почему лейтенант крикнул «отставить»!

Иванов вскочил на ноги через секунду после того, как упал. К нему со всех сторон бежали немцы, в шалях, платках, женских пальто.

Еще не успев выпрямиться, он, не целясь, куда попало, веером дал длинную, на полобоймы, очередь по ряженым. Те бросились врассыпную. На палубе перед Ивановым осталось только два или три свертка, которые лишь минуту назад в руках немцев изображали младенцев.

В нескольких шагах впереди темнел широкий квадрат раскрытого люка. Туда попрыгали переодетые женщинами немцы. Он хотел подбежать к люку, дать туда очередь и, может быть, успеть захлопнуть крышку. Но, услышав сзади гулкий топот, обернулся. От рубки к нему бежал немец в распахнутой синей морской шинели, вскидывая пистолет. За ним бежали еще трое-четверо.

Не поднимая автомата к плечу – некогда! – нажал на спуск.

Он не успел до конца израсходовать патроны, оставшиеся в магазине, хотя на это требовалось бы еще лишь две-три секунды. Резкий, словно током, удар в запястье правой руки. Оружие какой-то непонятной силой вырвало из пальцев. Не устоял, рухнул.

Топот немецких сапог по железу палубы, на которое Иванов упал головой, звучал громом. Может быть, это гремели не сапоги немцев, а выстрелы, выстрелы в него?

Не взглядом – чутьем понял: совсем рядом край борта – пахнуло морем, прошумела волна…

Оттолкнувшись здоровой рукой, сделал рывок, бросил тело за борт. «Лучше в море погибнуть, чем немцам…» Мысль затемнило болью в раненом запястье.

Очнулся от холода воды, от того, что задыхается, охваченный ею со всех сторон. Шумящая, наполненная гулом винтов, она властно держала его, кружила, затягивала. Превозмогая боль в ране, сделал несколько отчаянных гребков, бешено действуя руками и ногами. Наконец вода исторгла его из своей глуби. Наверное помогло то, что под брезентовой «штормовой» обмундировкой – курткой и брюками – удержалось немало воздуха в момент падения.

Едва вынырнул и раскрыл рот, чтобы вдохнуть свежего воздуха, как соленая вода ударила в лицо. Повернул голову по ходу волны, чтобы не ударило снова. Отмахнул со лба прилипшие волосы – шлем потерял, наверное, когда падал, – и огляделся.

Волна качала его позади баржи, чуть левее ее курса. Совсем рядом вода была еще полна взбитой винтами пены. Может быть, его и спасло то, что сразу после падения он попал в бурун, исчез из поля зрения немцев. Они, наверное, не отказали бы себе в удовольствии расстрелять матроса, так дерзко атаковавшего их.

«Где же наши? – повел взглядом вокруг. – Не видят меня! Пропаду…»

Непрерывно накатываясь, обдавая голову, волны мешали смотреть. В моменты, когда волна подымала его, он старался найти катер. Ведь если не подберут – долго не продержаться. Вода еще не летняя. Да и рана…

Торпедного катера, родного корабля, не было видно нигде. Неужели ушел? Но почему не топит баржу? Ведь уже ясно: на ней только переодетые фашисты.

Очередная волна подняла его. Увидел: баржа по– прежнему идет своим путем.

«Ушли… Неужели ушли? И не искали меня? Не может быть».

Сзади – ближе, ближе, оглушительно близко – гром моторов, шелест, шум, рев круто поднятой волны. С головой накрыло гремящим валом, кинуло куда-то в сторону. В те секунды, пока еще не вынырнул, в уши ударил неистовый гул винтов, с огромной скоростью рубящих воду. Мимо, мимо проносится его корабль…

«Ищут?»

Наконец-то голова на поверхности. Еще близок звон винтов, рев моторов. Но виден только стремительно расходящийся бурун, облако вздыбленной пены и брызг, уносящееся по волнам. Прочь, прочь уходит катер…

«Не заметили?»

Крикнул во всю силу, но голос заглушила вода, ударив в рот. Хотел взмахнуть рукой – но вал опустился, его зеленоватый гребень с россыпью пены поверху закрыл от взгляда удаляющийся корабль.

Волна подкинула вновь. В короткие мгновения, пока еще держала на гребне, успел увидеть и свой корабль, и немецкую баржу одновременно. Торпедный катер делал широкий разворот, заходил в атаку.

«Не остановились бы, если б и заметили меня». Он не был сейчас в обиде на командира, на товарищей. Известно суровое правило морского устава: если корабль в бою, идет на врага – корабль не остановится для спасения погибающих.

Но болью сжало сердце: «Неужели так и останусь?..»

Снова качнуло вниз, в провал между двумя гребнями, и снова зеленоватые валы закрыли все, кроме неба над головой.

Стужей охватывало руки и ноги. Одежда, уже намокшая, теперь не помогала держаться, как вначале, наоборот – тянула вниз. Нестерпимо ныло, наливалось льдом простреленное запястье. С трудом превозмогал боль, приходилось действовать обеими руками, чтобы хоть как-нибудь удержаться, не погрузиться с головой. Удалось, орудуя здоровой рукой, сбросить отяжелевшую от воды куртку, хотел снять ботинки, но только нахлебался.

Надо держаться, держаться, держаться… Но долго так не пробыть. Правая, раненая, рука уже почти отказала. Сведет левую – и конец.

До ушей донесся громовой удар.

И снова – равнодушный, монотонный плеск беспрерывно катящихся волн.

Когда вновь подкинуло выше, баржи не увидел. Но не увидел и катера. «Все, пропаду… Сколько минут еще смогу продержаться?»

Но что это?

…Идет, идет!

Успел уловить взглядом: среди волн быстро движется пенное облако.

– Я здесь! – прокричал, как показалось, во все горло.

Но в гуле моторов и шуме волн услышат ли товарищи его голос?

Мимо, проходят мимо!

На миг, за мохнатым от пены зеленовато-сизым валом, разглядел корпус катера – серый, с приподнятым над водой форштевнем, длинный, как тело гончей. Рубка, над ее обрезом чернеет несколько голов. Кто-то привстал, опершись о плечи других, всматривается.

«Ищут! Сейчас увидят!»

Забывшись, взмахнул правой рукой. От резкой боли в ране потемнело в глазах. С головой ушел под воду.

Когда вынырнул, увидел: катер уже далеко, но идет не по прямой, а разворачивается, резко сбавляя ход. Значит, заметили?

Сил сразу словно прибыло. Занемевшие руки, казалось, вновь обрели прежнюю подвижность. Но едва попытался взмахнуть раненой рукой, чтобы дать знак своим, как она бессильно упала, – вновь погрузился с головой. Вынырнул.

«Видят! Видят!..»

Замедляя ход – уже опали пенные «усы» по бортам, – катер шел прямо на него.

Те две-три минуты, пока блестящий от воды борт не навис над головой, показались часом.

Перед глазами мелькнул тонкий, крутой дугой изогнувшийся трос, врезался в стеклянную крутизну волны совсем близко – только протянуть руку. Протянул – но онемевшие пальцы не смогли ухватить спасительной нити.

Сверху, с борта, ободряюще закричали сразу несколько голосов. Что-то рвануло его за пояс, потянуло вверх. Зацепили багром?

Через несколько секунд он был на палубе, с него снимали намокшее обмундирование, вели вниз, в тепло тесной катерной каюты. Дружеские руки укладывали на койку, растирали окоченевшее тело, перевязывали рану. Как-то сразу ослаб. Словно сквозь вату доносились голоса.

Спросил:

– Баржу потопили?

– Торпеду всадили – точно в борт! – услышал в ответ. – Фашистов пятьсот к рыбам пошло. Не успели из трюма вылезть.

Ну что ж, он свое исполнил… Глаза закрывались. После спиртного, влитого ему в рот, чтобы согреть, приятная истома разливалась по всему телу. Он был счастлив: «Жив, снова на своем корабле. Рана? Зато дело сделано. Пятьсот фашистов на счету команды катера. Больше эти немцы не повоюют. А рука? Что ж, перевязано – порядок. Быстро заживет. С катера не уйду…»

Накатившееся забытье прервало мысли.

Сколько времени прошло, пока очнулся? Первое, что ощутил, еще не открыв глаз, – мерную частую дрожь вокруг, глуховатый рев моторов и посвист волны за тонким катерным бортом, вплотную к которому лежал головой. Определил: «Идем полным».

Раненая рука почти не болела, знобило совсем немного. «Пустяки, я здоров!» Открыл глаза, сдвинул с груди наваленные горой одеяла и бушлаты. В тесной каютке, где едва умещались одна над другой две узкие койки – он лежал на нижней, – никого не было. Подрагивал в мутном плафоне на переборке тускловатый свет. С верхней койки свисал рукав брезентовой робы. «Моя?» Поднялся, пощупал – сухая. «Моя. Молодцы, ребята! В машинном быстро высушили».

Вместе с робой на верхней койке, оказалось, лежит и все остальное его обмундирование, а на полу – хорошо просушенные ботинки. Стараясь не расшевелить боли в ране и поэтому действуя очень медленно, оделся полностью, как положено для боевой вахты. Правда, не было уверенности, что сможет управляться с пулеметами: чуть посильнее шевельнешь рукой – и боль, острая, как укол.