Текст книги "Второй вариант"
Автор книги: Юрий Теплов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Утром за Иваном прибежал посыльный. Савин слышал сквозь сон, как он объяснял Сверябе, что на дальней точке вышел из строя «Катерпиллер», новенький, только что полученный бульдозер. Принял это Савин во сне к сведению и заспал намертво. Потому никак не мог взять в толк, куда Сверяба подевался, пока не прочитал его записку: «До встречи, дед! Может, на Эльге, а?»
Тем же вертолетом улетел к Синицыну и Давлетов. И Савин, делая в вагоне приборку, думал о том, что тот уже на месте, что, наверное, они с Синицыным уже едут на тягаче по распадку, а может быть, даже стоят на берегу напротив ежей. А от порога зимовья глядит на них из-под ладони Ольга.
Позавтракав, он разложил на столе четвертушку ватманского листа, свои блокноты с записями по обследованному участку трассы, тетрадь с расчетами Давлетова. Работа, на удивление, с самого начала пошла споро.
Два Савина сидели в вагоне. Один – полный сиюминутным удовлетворением самим собой. Тот, что крупным почерком исписывал страницу за страницей, старательно вычерчивал на бумаге новый участок трассы. Другой же с беспокойством прислушивался, не гудит ли в небе вертолет, хотя точно знал, что раньше шестнадцати-семнадцати часов и ждать нечего. Этот другой не чувствовал теплого вагонного уюта, потому что мысленно находился там, где ворочалась подо льдом живая Эльга, шагал на коротких охотничьих лыжах, которые стояли теперь в углу у вешалки как свидетельство, что все было не сном, а явью, и как напоминание о необходимости вернуться. И он время от времени возвращался, торопился по знакомой лыжне, и в лесной перезвон легко и ладно вплеталась сверябинская музыка про километры. «...Наша юность и седины...» – тоненько выводила одна струна. На этой же струне и тайга вызванивала, и рябчик ей подсвистывал, и вся мелодия утра звучала на одной ноте.
Савин понимал, что теперешняя его работа – это лишь прикидка на глазок, лишь слабое приближение к обоснованию нового участка. Все сейчас, казалось ему, зависит от Давлетова. Но он почему-то был уверен, что Давлетов скажет «да» и вышлет на трассу комплексную группу, а уж потом появится настоящее обоснование.
Савин и обед столовский пропустил. Не то чтобы позабыл про него, увлекшись, но сознательно не захотел отрываться от стола. Последнюю точку поставил уже под вечер. Взялся напоследок за титульный лист, чтобы вписать авторов предложения. И вдруг замер, пораженный несуразной на первый взгляд мыслью. Как же он будет вписывать Ольгу, если не знает ее фамилии! И отчества не знает. И что ему вообще о ней известно? То, что у нее есть дядя по имени Иннокентий. Есть дом в Усть-Нимане, маленьком поселке со сплошь заколоченными избами. Жила в интернате. Кончила в Хабаровске педучилище... И все?
Нет, не все. Этого мало для анкеты. А для души у Савина есть другое. Есть узкая ладошка: «пей, бойе!» Есть долгая и вместе с тем короткая ночь на Эльге, в которой жизнь измерялась по-другому. В этом другом измерении знание о человеке шло изнутри. Только двоим оно доступно. Постороннему же все кажется до предела упрощенным, почти примитивным, потому что, кроме двоих, никто не видел гордой сохатиной головы, ни для кого не играл серебряный колокольчик и не косил лиловым глазом глухарь Кешка. И Иван Сверяба – тоже посторонний. Не понял бы, сказал бы: «И фамилию не спрашивает». А фамилия – это чистый лист бумаги с загадочными знаками на ней. Поди разберись, что они означают, какую тайну скрывают...
Между тем вертолета все не было.
Савин вышел на улицу. Было безветренно и морозно. Дымы из труб устремлялись вверх густыми широкими столбами. Савин прислушивался, не гудит ли вертолет. В какой-то миг ему показалось, что в небе застрекотало. Но нет, гуд шел от клубного движка. Видно, киномеханик Зайцев проверял перед сеансом аварийное освещение.
Савин представил, как в задней комнате клуба, которую громко именовали оркестровой, прапорщик Григорий Волк, тот самый, что спрашивал Савина в день приезда, не играет ли он на гитаре, властно и непререкаемо руководит участниками ансамбля «Магистраль». Шла подготовка к новогоднему концерту, а заодно и к общетрассовому смотру патриотической песни, приуроченному к Дню Советской Армии и Военно-Морского Флота.
Савин повернул к клубу.
Увидев его, Волк взмахнул рукой, и ансамбль грянул: «Веселей, ребята, выпало нам...» И Савин тут же вспомнил вчерашний разговор со Сверябой, когда тот рычал в сторону транзистора:
– Ну почему «... а короче – БАМ»?
Конечно, песня эта создает настроение бодрости, под нее даже прыгают на танцплощадках. Но очень уж далека она от реальности, от вечной мерзлоты, ломающей технику, от обмороженных рук, от накомарников.
– А «Километры» вы знаете? – спросил Савин.
Музыканты смешались, нестройно оборвали мелодию. А Волк тут же вывел гитарным перебором: «...наша юность и седины», И все постепенно подхватили и мелодию, и слова, да еще трехголосием, вживаясь в смысл и видя себя самих.
Так вот оно, то самое, что надо представить на смотр! Свои собственные песни. А их не одна и не две – десятки!
Дослушав, Савин сказал:
– А что, если мы всю программу сделаем из своих песен? С рассказом, кому они посвящаются? У капитана Сверябы есть, например, песня про речку Туюн...
– Знаем.
– А ведущий расскажет, как прокладывали зимник по льду Туюна. Как рядовой Насибуллин нырял в промоину, чтобы зацепить тросом КрАЗ...
– А что, – сказал Волк, – это идея. – И тут же, восприняв идею как руководство к действию, скомандовал: – Хлопцы, «Бурею»!
...Серый дождь не стихает
Третий день напролет,
Третьи сутки над нами
Не кружит вертолет.
В прошлогоднюю зиму
Почта ходит моя.
Принеси от любимой
Мне привет, Бурея...
Трассу вдоль Бурей отсыпали, когда Савина еще не было на БАМе. Сверяба рассказывал, что это было самое трудное: если бы не успели с дорогой, оказались бы отрезанными от Большой земли.
– Чья песня? – спросил Савин.
– Опять же вашего соседа, – ответил Волк.
Савин не слышал ее ни разу и опять подумал, что много чего он про Сверябу не знает. И вообще, все привыкли судить друг о друге по внешним проявлениям. А что у человека внутри? Что под скорлупой?.. Ведь самое чистое и доброе спрятано от чужого глаза.
Слово «вертолет» из песни вернуло его к главной заботе. Может, вертолет уже сел и Давлетов разыскивает его?
Наспех попрощавшись, выбежал в сумерки. Перевалил через Соболиную сопку, заскочил в штаб и узнал у дежурного, что вертолет с Эльги будет только завтра утром.
Опять плохо спалось. А под утро сон навалился, как булыжник. Потому и проспал вертолетный стрекот. В штабе появился, когда Давлетов был уже в кабинете.
Савин молча положил перед ним бумаги, присел на краешек стула, всем своим видом выражая вопрос и нетерпение. Тот не стал читать, отодвинул в сторону. Немигающе и долго разглядывал Савина, и ему почудилась в желтоватых глазах Давлетова заплутавшаяся в непроницаемости тоска.
– Плохо, Халиул Давлетович? – не выдержал он.
– Почему – плохо?
Молчание не было ни тяжелым, ни гнетущим, но все же рождало беспокойство. Савину хотелось оглянуться назад, словно там сидел кто-то третий, и от этого третьего что-то зависело, если только не все. Он не мог понять молчания Давлетова.
– Ваша прямая действительно существует, товарищ Савин, – сказал наконец Давлетов. – Геодезисты вышли на съемку. Майор Ароян выехал в геологоуправление. Решение приму по его возвращении.
– Значит, я прав? – радостно спросил Савин.
– Правы, – глухо ответил начальник.
Глава IV. НАЧАЛЬНИКИ И ПОДЧИНЕННЫЕ
1Иногда Давлетову казалось, что таким же молодым, как Савин, он был так давно, что, может быть, этого даже и не было. Белой метелицей прошелестели годы, запорошили тропинки, загладили овраги, по которым он когда-то пытался карабкаться. Да и пытался ли?
Двадцать семь лет назад он получил диплом военного инженера – мостовика. Долго командовал в свое время взводом, потом так же долго – ротой. Строил мосты через тихие речки. И было ведь, было, что тоже шебуршился и шарахался с наезженной колеи, как Савин. И тоже у него был начальник, до сих пор помнится, майор Прокопчук. Красивый такой и молодой, злой как черт и веселый, который походя и без оглядки мог решать самые рисковые дела. Он ходил по любой грязи и по любому морозу в начищенных до блеска хромачах, и подчиненные прозвали его «летающим вагоном». «Летающим» – потому, что прошел слух, будто списали его в свое время за что-то из летного училища, а «вагон» – наверное, из-за того, что без него никакой стройке не обойтись.
В то лето Давлетов только что привез свою Райхан из-под Белебея, поселил прямо на объекте в половине видавшего виды вагончика. Была она тогда худенькой, вроде бы даже напуганной постоянным движением, шумом и строительным грохотом. Тосковала по своей речке Кенсу. Но не высказывалась, а только жалась к своему Халиулу, словно пыталась укрыться за его спиной от неведомой опасности.
Строил тогда Давлетов автомобильный мост через речку Черную. Сроки сдачи моста показались ему неоправданно завышенными. Он обложился специальной литературой, просидел несколько вечеров над расчетами, связанными с установкой опор, и вышло, что все работы можно закончить недели на две раньше. Самолюбиво сохранив все в себе и решив удивить мир, он дневал и ночевал на объекте, в родимый вагончик забегал лишь проведать Райхан, говорил ей нежные слова на родном языке, успокаивал тревогу в вечно ждущих глазах и, наскоро перекусив, отправлялся на свое «ИсСо» – искусственное сооружение, как именовался мост в документах.
И ведь точно, закончили раньше, а сдали в эксплуатацию позже, потому что пришлось переделывать. Оказалось, скосили мост на полтора градуса. Не из-за того, что опоры ставились по-новому, а по недосмотру, по оплошности.
Прокопчук смерил его тогда взглядом, в котором плясали злые бесенята.
– Какой ишак надоумил тебя вмешиваться в проект?
Давлетов молчал. Тоскливо оглядывал захламленную прорабку, чудом попавший в нее мягкий стул, его стул, на котором сидел Прокопчук и пристукивал ребром ладони о стол.
– А ну, выплюнь воду!
Давлетов даже съежился от его спокойного окрика. Но не понял, переспросил:
– Какую воду?
– Я думал, ты в рот воды набрал. – И вдруг стукнул кулаком по столу так, что звякнул графин и сдвинулась с места чугунная пепельница. – Я тебя спрашиваю или нет?
– Расчеты правильные, – робко сказал Давлетов и протянул ему тетрадь.
Тот отшвырнул ее, привстал, опершись ладонями о стол, пронзительно глядя на отвернувшегося Давлетова. Потом сплюнул на пол и сказал:
– Премии лишил людей, дурак!
И Давлетов ушел к своей Райхан. Увидев его растерянным, с перекосившимся от внутренней боли лицом, она залопотала, захлопотала, закрутилась вокруг него, обволакивая жалостью, сочувствием и заботой. А он все никак не мог отмякнуть, словно внутри засела железная скоба. Только ночью, когда рассказал ей все, отошел, оттаял и сразу изнемог от слабости. А она шептала:
– Зачем это тебе, Халиула? У каждого свое место. Воробей только у курицы может зерно стащить. А коршун разве позволит?
И запела тихонько старую песню, где главным было то, что девушка любит батыра и все об этом знают: конь знает, вода знает, трава знает. Он один не знает.
– Знаю, – сказал он.
– Ты скоро отцом будешь, – шепнула она.
После ее слов горечь перемешалась с радостью. За вагонным окном хлестал дождь, а где-то далеко пасся табун, и умный конь с рыжими подпалинами на шее прикрывал своей гордой головой холку кобылицы, чутко поводя ушами при ударе грома.
Что-то свершилось в ту ночь в молодом Давлетове, он еще сам этого не ведал. Но наутро встал успокоенный, преисполненный нежности к Райхан, словно она и будущий ребенок стали ему щитом от всех житейских невзгод. Давлетов нашел Прокопчука, тот ночевал на объекте по соседству. Повинился перед ним, спокойно так сказав, что больше подобного не повторится. Тот удивленно вытаращился на него, задумался на какой-то миг, наморщив переносицу, потом махнул рукой:
– Выговорешник все равно схлопочешь. А теперь катись, подбирай свои орешки...
Вот, пожалуй, и все. Больше Давлетов с колеи не сворачивал. Куда она вела, туда и шел. Первое время еще возвращался мысленно к случившемуся, даже было иногда желание что-то сделать по-своему, что-то переиначить. Но тут же вспоминал крутой подбородок Прокопчука и его зеленоватые со злыми бесенятами глаза. Нет уж! Воробей, он и есть воробей.
В передовиках Давлетов не ходил, но и в отстающих не значился. Годы бежали, и, хоть и медленно, с отставанием, он рос по службе. Для него не было секретом мнение начальства: звезд с неба не хватает, но надежен. Надежен – тоже хорошо. Арба редко переворачивается. Реже, чем быстрый автомобиль.
Куда бы ни забрасывала его служба, Райхан с детьми тут же собиралась следом. Она уже не была диковатой и худенькой, а как-то враз, может быть даже в ту ночь, поняв, что она не слабее мужа, скорее даже по-житейски сильнее, приобрела уверенность и убеждение, что без нее Халиул пропадет. Дети выросли, свили свои гнезда, а она все кочевала за ним, стараясь на каждом новом месте из ничего сделать по-семейному уютно.
Так и текла бы речка, так и стояли бы берега, не попади в подчиненные Давлетова Савин. Что-то знакомое почудилось ему в этом мальчишке, будто видел когда-то такого же, только мельком, в суматохе забот. А когда узнал, что Савин из детдома, совсем расположился к нему, испытывая потребность уберечь от чего-то, облегчить его незримую ношу. И все вспоминал кого-то похожего. А вспомнил – завздыхал тяжело. Вышло, что это он сам, тот, что строил когда-то мост через луговую речку и скосил его на полтора градуса. Вот как она повторяется, жизнь. И тут же возвел два воздушных мосточка: один – он и Прокопчук, другой – Савин и он. Все бы могло выстроиться в жизни по-иному, не встреться тогда на его пути красивый Прокопчук. Подстрелил походя воробья и пошел своей дорогой дальше. Вот и Савин все трепыхается, размахивает крылышками. Как в тот раз, когда послал его на трассу обобщить опыт механизаторов Коротеева. А он явился и объявил, что не станет этого делать. Да еще предложил обобщить опыт отстающего Синицына.
Первым побуждением Давлетова было отчитать и выгнать его из кабинета. Но за долгую службу он привык не выходить за рамки уставных отношений, считал для себя роскошью – давать волю чувствам. Да и не в том дело. Нельзя кричать на человека, это он усвоил накрепко, после того как его обидел Прокопчук.
К тому же Давлетов и сам понимал, что Коротеев работает на износ техники. Оно, конечно, неправильно, бесперспективно. Но Коротеев давал кубы в основную насыпь, за которые спрашивали с Давлетова каждый день. Вот и получалось, что положение дел спасал злой до работы Коротеев.
А мальчишке Савину наплевать на все это. Он, видите ли, обнаружил у Синицына государственный подход. Давлетов пожалел его тогда. Попросил редактора многотиражной газеты обобщить опыт передовиков. «Коротеевцы» – так они там озаглавили газетную полоску. Давлетова даже похвалили потом за такое дело.
Но Савин, шельмец, оказался прав. Сдали через пару месяцев коротеевцы, выдохлись с техникой. Правда, к тому времени все позабыли и про опыт, и про газетную полоску. Кроме Савина, конечно. Его тогда уже избрали комсомольским секретарем. И он явился в кабинет, уставился своими прозрачными серыми глазами и доложил:
– Думаем выпустить «Молнию»: за месяц и за квартал Синицын вышел на первое место.
Давлетов считал, что, как руководитель, он обязан признавать свои ошибки. Хотя, если говорить честно, ему это было очень неприятно. Но – что поделаешь? – он должен подавать подчиненным положительный пример. Вот и тогда сказал Савину:
– Я был не прав. Вы умеете заглянуть в перспективу, товарищ комсомольский секретарь...
Не хотел, ох, как не хотел Давлетов отпускать Савина из производственного отдела. Хоть и с характером, но парень добросовестный, даже лишку добросовестный. Но Ароян пристал как с ножом: отдай человека – и точка! Давлетов скрепя сердце дал согласие, а сам надеялся, что Савин откажется. Но Ароян кого хочешь уговорит.
Потом было то собрание с присутствием помощника начальника политотдела по комсомолу. Впрочем, Давлетов предчувствовал какие-нибудь выкрутасы, подспудно, еще загодя, когда Савин предложил изменить повестку дня. Но чтоб такое! На савинском месте он бы провалился со стыда. Давлетов сидел тогда в президиуме донельзя расстроенный. Но огорчение не помешало ему чуть-чуть, самую малость позлорадствовать: пусть Ароян теперь расхлебывается.
Однако замполит и не собирался расхлебываться. Через два дня, задержавшись, как и обычно, после вечерней планерки, разложил перед Давлетовым несколько исписанных листов бумаги и сказал:
– Вот что предлагает комсомол...
Давлетов прочитал. В общем-то все было по делу. Но сколько бумаг прошло за четверть века через его руки, где тоже было все в общем-то по делу! Однако от бумаги до жизни такая огромная дистанция, что Давлетову иногда казалось: бумага и есть главное дело, по которому судят о работнике.
– Посмотрим, что из этого получится, – сказал он Арояну. – Разрешения сверху, думаю, не требуется на эти мероприятия. Хотя писать фамилии на мостовых опорах...
– Моральный стимул, Халиул Давлетович.
– Понимаю. И потом – не слишком ли много демократии при определении победителей? Мальчишки могут проявить незрелость.
– Поправим. Да и в комсомольском комитете у нас два члена партии: Савин и Бабушкин.
– Самодеятельности у них много, товарищ Ароян. А Савин – выкрутасник. С тем же собранием...
– Но ведь собрание, как видите, пошло, на пользу, Халиул Давлетович. Савин совершил одну лишь ошибку: эти предложения надо было обсудить на комитете не после, а до собрания.
– Все так. Но ошибка – фактик. И Пантелеев его не упустит.
И ведь точно, не упустил Пантелеев.
На партийно-хозяйственном активе, где они с Арояном присутствовали, выступал Пантелеев. И подал «фактик» так, что Давлетов весь внутренне съежился. Умеет говорить Пантелеев: и солидно, и с юмором, чтобы расшевелить зал. Вспомнил даже, как народ кричал в клубной темноте киномеханику: «Ну, заяц, погоди!» А за всей этой разговорной легкостью – кулак: командир, его заместитель по политчасти не работают с молодыми кадрами, даже не подсказали только что избранному комсомольскому секретарю, как готовить собрание.
«Да, такие, как Пантелеев, широко шагают, – думал Давлетов. – Если, конечно, где-то не споткнутся или не остановит кто помудрее». На активе Пантелеева тоже слегка притормозили. Не успел он покинуть трибуну, как начальник политотдела Федор Иванович Грибов спросил:
– Это не тот Савин, который со своими комсомольцами указатели на дороге поставил?
– Про указатели мне неизвестно, товарищ полковник, – четко ответил Пантелеев и осуждающе покачал головой: мол, еще одна новость.
– А жаль! – сказал Грибов. – В последнюю поездку к Халиулу Давлетовичу я, например, впервые узнал, кто за какой участок дороги отвечает. Оказывается, хуже всех содержит дорогу наш передовик – капитан Коротеев. Туда ехал, как по гребенке, а обратно – как по шоссе. Вот она, сила гласности! По-моему, комсомол в этой части не дремлет...
В перерыве Пантелеев отыскал Давлетова с Арояном и укоризненно сказал:
– Информация снизу отсутствует, товарищи. Ваш секретарь комитета должен регулярно информировать меня или инструкторов о проводимых мероприятиях. Работник он, видимо, инициативный. Но партизан. Подскажите ему, Валерий Григорьевич, насчет информации в комсомольский отдел...
Давлетов сам указал на это упущение Савину. Тот лихо ответил: «Есть!» Однако Давлетов не был уверен, что готовное «Есть!» резко усилило поток «информации наверх». Зато у самого Савина информации из подразделений всегда скапливалось столько, что лучше было бы меньше.
Как-то после утреннего развода Савин заявился к нему в кабинет.
– Разрешите доложить итоги рейда «Комсомольский глаз»?
Давлетову страшно не нравился этот «глаз» своим названием. Но дело в конце концов не в названии. «Глаз» высмотрел, что в роте у Коротеева неисправны одиннадцать самосвалов, что у Синицына без движения лежат больше двадцати кулей цемента, а мостовой взвод на Рыжем ключе бедствует без цемента. Буровзрывники «доедают» остатки аммонита. Командир же хозвзвода «заначил» на чердаке сорок листов оргалита, а клубную сцену отделывать нечем...
– По сводке, товарищ Савин, у Коротеева не работают шесть самосвалов.
– Шесть было на прошлой неделе.
– Хорошо, я разберусь. Только мне не понятно, почему же ваши всевидящие комсомольцы так плохо относятся к технике?
– Если будут запчасти, все самосвалы восстановим в выходной день. Капитан Сверяба согласен возглавить бригаду добровольцев.
– Что еще? – устало спросил Давлетов.
– У меня просьба: включите в список на вечерние планерки, чтобы в курсе суточных заданий быть.
Давлетов стал приглашать Савина на планерки. И не пожалел, что сделал это.
В тот же вечер, когда собрались командиры ближних подразделений, он сказал, перед тем как подвести итоги за день:
– Прапорщик Купцов! Передайте оргалит с чердака начальнику клуба.
Тот вытаращил глаза, открыл и закрыл рот, пожал плечами, что могло означать: нет, мол, у меня никакого оргалита. А вслух произнес:
– Есть.
– Капитан Синицын! Пятнадцать кулей цемента передайте мостовикам на Рыжий ключ.
– А где я его возьму, товарищ подполковник? – сняв очки, спокойно спросил командир роты.
– Если не смогли спрятать от «Комсомольского глава», то найдете.
Синицын взглянул на Савина, укоризненно покачал головой, вздохнул и ответил:
– Ладна, пусть приезжают...
А с Коротеевым, у которого был самый дальний карьер, Давлетов разговаривал по радио. Тот кричал:
– Почему Савин лезет в производство? Его дело – протоколы сочинять! Я разыщу у себя этот «глаз» и вырву, чтобы не мешал давать план!
– Товарищ Коротеев! – прервал его Давлетов. – Доложите по двум пунктам: почему даете липовые сводки и когда восстановите одиннадцать самосвалов?
Связь на этом прервалась, а скорее всего, прервал сам Коротеев. Давлетов представил, как тот кипятится сейчас. Как кличет верного помощника Хурцилаву, посылает его в ночь к ближним и дальним соседям: «Если не найдешь запчастей, значит, ты – не Хурцилава!»
Не любил Давлетов такое «доставание», но некуда было от него деться. Он и сам посылал Сверябу по соседям на промысел. Хорошо, хоть было, что предложить в обмен. Какой-то дуролом-снабженец заслал в адрес части целый вагон резины для ЗИЛов и уазиков, а их было раз-два и обчелся...
Иногда Давлетов думал, что его замполит был все-таки прав, определив Савина в комсомольские работники. Может, так и надо, чтобы комсомол возглавлял человек, знающий производство. Инженерная мысль с опорой на общественность скорее пробьет дорогу. В наше время мало агитации словами – нужна агитация мыслью и делом. Мыслей у Савина хватало. Только вот между мыслью, словом и поступком у него почти не было дистанции. Отсюда и вся его неуправляемость. Это беспокоило Давлетова, вызывало за Савина опасение... А за Савина ли? Может, больше за себя?..
Да, молодым всегда тесно, всегда норовят выскочить из колеи и – напрямки, забыв, что без дороги можно завязнуть... А если напрямки – короче?..
Давлетов убедился, что короче. И распадок был, и прямая, почти идеальная, соединяла основания подковы. Верно Савин заметил: подкова. Поначалу он хотел остановить мальчишку – кому и зачем нужно его предложение, хотя понимал, кому и зачем. Лично ему, Давлетову, оно было не нужно. Он предполагал, что вся затея вызовет немало осложнений, тех самых, которых он всегда старался избегать. Потому что тут замешаны Гипротранс, который дружен с заказчиком, месячный план, а значит, и непосредственное начальство. Савину заботы нет, а ему придется упираться лбом, доказывать и, уж тут никуда не денешься, перечить. Кому?.. Он вдруг как-то разом понял, что не принадлежит сам себе, что им управляют события. И еще осознал, что от него зависит судьба Савина, а если и не судьба, то служба на каком-то отрезке офицерской биографии. Как когда-то на его, давлетовскую, службу повлиял Прокопчук. Осознал он также, и это укололо его в самое сердце, что нету у Савина надежной защиты, что весь он на виду, что такие, как Дрыхлин (а их он всегда чувствовал интуитивно), его сомнут, обломают. И если он, Давлетов, не поддержит этого непутевого мальчишку, то и уважать уже себя не сможет. И, значит, все равно рухнет так нелегко добытый жизненный покой.
Такие вот мысли и воспоминания царапали Давлетова, когда он летел на вертолете с Эльги. Они же копошились в голове, когда Савин ожидающе сидел перед ним. И он повторил глухо, подводя черту и под своими сомнениями:
– Вы правы, товарищ Савин.
