Текст книги "Второй вариант"
Автор книги: Юрий Теплов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Перед Давлетовым во весь стол лежала топокарта, по которой он путешествовал, опираясь на остро отточенный карандаш, в том самом районе, где они находились еще сегодня утром. Точку последней вертолетной площадки обозначал аккуратно нарисованный красный флажок, от которого неровным полукружьем шла жирная красная линия к зимовью на Юмурчене, Так выглядела на карте трасса.
– Покажите, как вы шли, товарищ Савин.
Савин тоже склонился над картой, пытаясь среди множества синих прожилок рек и ручьев определить Эльгу. Но она увертывалась от его глаз, терялась в безбрежности пространства. Тогда он мысленно провел прямую между красным флажком и черным кружочком на Юмурчене и тут же увидел голубенький червячок живой воды. Вот она. В этом самом месте, наверное, и сейчас поднимается надо льдом парной туман, а на высоком берегу прячется от посторонних глаз в густом лиственничнике Ольгино зимовье.
– Здесь, – показал Савин.
Давлетов, словно по линейке, начертил от руки карандашом ровную линию и стал вглядываться в нее, как будто хотел оживить карту.
– А вы подсчитали, во что обойдется выемка? – спросил он.
– Там не будет никакой выемки.
– Посмотрите внимательнее.
Сползая с хребта, голубенькая ниточка Эльги резала предгорье, один склон которого никак нельзя было миновать, кроме как проходить выемкой. Савин прикинул расстояние, и получалось на глаз не меньше двух километров; А это означало, что счет кубометров грунта пойдет на миллион, а то и поболе.
– Не должно быть там никакой выемки, Халиул Давлетович, – повторил он.
Вспомнил, что при расставании с Ольгой он все оборачивался, уходя, и боковое зрение уловило, что отбеленные дождями и снегом мертвые столбы лиственниц словно бы поднимались в гору, шагали тяжело и вразброд, уставшие от долгого подъема.
– Склон горбатый, Халиул Давлетович. Между горбами – распадок. Его нет на карте.
– Вы уверены?
– Я сам по нему шел.
Давлетов с сомнением качнул головой и снова задумался. Достал из стола знакомую амбарную книгу, открыл на заложенных страницах. Они были аккуратно и густо исписаны столбиками цифр. И Савин разом прозрел, понял, что вчера в палатке, когда они все улеглись после ужина на кровати, впервые за две недели добравшись до простыней и раздевшись до белья, Давлетов не просто сидел за столом над дневниковыми записями. Кроме как в те часы, некогда ему было считать, заполнять цифрами белые листы. Значит, не разобрался Савин, всегдашнюю невозмутимость принял за равнодушие и отсутствие заинтересованности. А тот воспринял его рассказ всерьез и по-деловому и вот, оказывается, думал, прикидывал, считал.
Савин глядел на могучую лысину Давлетова покаянно и с душевным расположением, а тот был сух и сосредоточен.
– Допустим, товарищ Савин.
Этим «допустим» он, казалось, старался убедить себя в чем-то. Видно, убедил, потому что решительно зачеркнул на одной странице целый столбик цифр снизу доверху и спросил:
– На выходе к Эльге какой берег?
– Гравийная коса.
– Где же вы предлагаете ставить береговые опоры?
– Я имел в виду карьер. До косы метров пятьсот. А искусственное сооружение – прямо на выходе из распадка. Берег крутой – порода почти скальная. – И не удержался, позволил себе пошутить: – На той стороне еж и ежиха.
Сказал, и самому стало хорошо, будто привет послал на Эльгу, и все же засмущался.
Подполковник поглядел на него, ни о чем не спрашивая, но взглядом требуя объяснения.
– Две скалы, Халиул Давлетович. Очень похожи на ежей.
– Понятно. Поэтический образ мышления, – сказал без улыбки.
Так они сидели до сумерек, разговаривая почти на равных. Давлетов был дотошен и придирчив, но Савин нутром чуял его сдержанное расположение к себе. Понимал, что придирчивость необходима, и даже радовался ей, хотя и не на все вопросы смог ответить. В такие моменты Давлетов недовольно покачивал головой: несерьезный, мол, вы человек, товарищ Савин.
– Вы представляете всю сложность того, что задумали?
– Представляю, – ответил Савин.
– А я думаю, что нет. Вы не предполагаете главной сложности: дефицит времени. Комплекс Синицына здесь. – Он ткнул карандашом в красный флажок. – Через три дня он начнет сыпать притрассовую автодорогу сюда, – показал на красную линию. – Коротеева мы должны выбросить на Юмурчен. Это вам понятно?
– Нет, – признался Савин.
Давлетов поглядел на него с недоумением:
– Что вам непонятно?
– Почему Синицын должен отсыпать дорогу на Юмурчен, а не на Эльгу?
– Потому что мы не можем начать работы по этому варианту, пока не утвердят ваше предложение.
– А разве могут не утвердить?
Давлетов снова глянул на Савина, как смотрят на неразумное дитя, играющее во взрослые игры.
– Могут и не утвердить, потому что мы не знаем, чем руководствовались проектировщики, игнорируя ваш распадок. Могут быть и «стратегические» соображения на этот счет, связанные с эксплуатацией недр например. Сейчас об этом трудно судить.
– Значит, Синицын будет стоять все это время?
– Теперь вы поняли?.. А план есть план, товарищ Савин. И сейчас, прошу, расскажите, что у вас произошло с Дрыхлиным?
И опять Савин переместился на Эльгу, шел вслед за Ольгой, опять стоял в шаге от Дрыхлина в кромешной темени и слышал: «Ты меня оскорбил, неблагодарный мальчик!»
– Конечно, если не хотите, можете не отвечать, – сказал Давлетов. – Но я спрашиваю не из любопытства. От Дрыхлина зависит очень много, если мы войдем с вашим предложением.
– Он же сам говорил, Халиул Давлетович, что, если найти прямую, премией бы не обошли.
– Потому и интересуюсь, что между вами произошло.
Все еще колеблясь, чувствуя шаткость своих доводов, Савин стал рассказывать. Пытался излагать с последовательностью и логикой, но, кроме эмоций и непрекословной веры в Ольгины слова, в его рассказе ничего не было. Однако Давлетов сказал:
– Я верю охотнице. Пожалуй, так и было.
Вздохнул, налил из графина в пиалу давно остывшего чаю, отпил.
– Не ко времени все это, товарищ Савин.
– Что же я должен был делать? Промолчать?
– Может быть, и промолчать.
– Халиул Давлетович!
– Вы не умеете слушать, Евгений Дмитриевич! – Он присадил Савина, назвав по имени-отчеству, что само по себе уже было отступлением от каких-то привычек и правил, выработанных Давлетовым. – Да, не умеете слушать. Давайте разберемся и проанализируем, в чем вы правы, а в чем – нет. Допустим, что Дрыхлин украл соболей...
– Даже не сомневаюсь.
– Допустим. Но что вы доказали?
Савин отмолчался.
– Вы считаете Дрыхлина глупцом?
– Нет. Но как же я должен был поступить?
– В первую очередь доложить мне как начальнику. Я подумал бы, как поступить. Во всяком случае, не позволил бы вам конфликтовать. А вы и дело не сделали, и в самое неподходящее время нажили врага. Как вы его назвали? Санитаром?
Савину даже почудилась усмешка в голосе Давлетова. Он поднял на него глаза, но лицо начальника было по-прежнему бесстрастным.
– Что же теперь делать, Халиул Давлетович?
– Ничего пока.
– Как «ничего»?..
В натопленном до одури кабинете было душно и тесно. Савин замученно оглянулся на окна: все форточки были закрыты. Давлетов любил тепло.
– Вы упали духом, Евгений Дмитриевич? Насколько я понимаю, мы сидим здесь с вами по более серьезному поводу?
– Так точно.
– И обоснованно полагаем, что Дрыхлин помощником нам не будет.
– Не будет.
– Прежде чем высказываться далее, хочу вас спросить и услышать предельно откровенный ответ. Что для вас важнее: сдвинуть с места дело или ваше авторство на предложение?
– Я готов от авторства отказаться, Халиул Давлетович!
– Этого никто от вас не требует. А теперь выслушайте меня и постарайтесь понять правильно. Понимаю: то, что я хочу вам предложить, несколько неэтично. Но дело – высший судья. – Давлетов сделал паузу, словно собирался с духом. И продолжал, не глядя на Савина: – Я даже не предлагаю вам, но подсказываю компромиссное решение. Возьмите Дрыхлина в соавторы проекта по спрямлению трассы, и мы избавимся от многих хлопот.
Дрыхлина – в соавторы?! Для Савина такое предложение было настолько неожиданным, что он даже не отверг его сразу. Дрыхлина в соавторы? А как же красивая речка Эльга? А как же маленькое зимовье? Еж с ежихой? И Ольга?.. Губы у нее шевелились, но слов не было слышно. Да и не надо их было слышать, потому что Савин читал слова по губам: «Не отдавай ему Эльгу, Женя».
– Нет, – сказал он. – Не отдам.
– Я так и думал, – ответил Давлетов. – И, вопреки здравому смыслу, согласен с вами. Но все будет труднее и дольше. И неизвестно, чем закончится.
Давлетов встал. Поднялся с места и Савин.
– На этом сегодня закончим, товарищ Савин. Завтра у вас выходной. Вы хоть и комсомольский работник, но еще и инженер. Потрудитесь оформить свое предложение и обосновать. Вот вам тетрадь с моими расчетами, – протянул ему амбарную книгу. – Вы хотите что-то сказать?
– Пусть одним из авторов предложения будет Ольга. Можно, Халиул Давлетович?
– Кстати, должен сказать, что не одобряю ваше поведение. По логике вещей я должен был бы проинформировать про этот случай членов партийного бюро. Но вынужден сделать вид, что ничего не знаю. Мне это очень неприятно... А насчет соавторства – справедливо. До свидания, товарищ Савин!
– В случае затруднения можно обратиться к вам завтра?
– Меня не будет. Завтра почтовым я улечу к Синицыну. Хочу своими глазами увидеть вашу прямую.
– Халиул Давлетович, разрешите с вами?
– Не разрешаю.
– Халиул Давлетович!
Невозмутимый Давлетов даже возмутился:
– Вы взрослый человек, товарищ Савин, или нет?
4Света на всей улице Вагонной не было. Опять, наверно, забарахлил энергопоезд. Недаром его прозвали «нервопоезд». Оконца бледно мерцали разными подсобными светильниками. Только в их половинке вагона окно было чуть поярче. Сверяба приспособил для аварийного освещения аккумуляторы, протянув от них переноску, получилась настольная лампа.
Он хмуро сидел за столом, уперев подбородок в свои лапищи. На столе скатертью-самобранкой была расстелена газетка, на ней – вскрытые консервные банки, алюминиевая миска с желтыми огурцами. Пышными ломтями был нарезан хлеб, свой, бамовский, который пекли свои же пекари-самоучки.
Сверяба молча следил, как Савин раздевается, как, сняв валенки, натягивает на ноги ватные чуни, подбитые кожей, а валенки привычно пристраивает к горячей трубе под самый потолок.
– Садись, дедуня.
Савин сел.
– Ну, что Давлетов?
– Поддержал.
– Я чуял, что поддержит. У него только сверху скорлупа. А под ней болит, колышется. У всех у нас своя скорлупа.
Савин осязаемо ощутил тепло, которое шло от печки, от знакомой вагонной обстановки. Окинул взглядом вагон: висевшее на стенках обмундирование, шубы на вешалке у порога, гитару, приткнувшуюся грифом к тумбочке. Сверяба брал ее редко, а если брал, то наигрывал только бамовские песни, которые сам и сочинял. Никому и никогда он своих песен не переписывал, но – неисповедимы пути – они как-то переползали за стенки вагона. И Савин время от времени слышал их то в палатке, то у костра. И почти всегда задумывался о том, отчего и как рождаются красивые и даже нежные слова у резкого и шального Сверябы. А ведь, наверное, это тоже внешняя оболочка, скорлупа?
– А у тебя снаружи живое мясо, дед, – сказал Сверяба. – Потому тебе бывает больно от самого слабенького укола.
– Мне не больно. Обидно бывает, – возразил Савин.
– Вот-вот. Защиты нету. И с аборигенкой-охотницей так получилось.
– Не надо, Трофимыч.
– Опять козел в огороде... Ладно, не буду.
Огурцы отдавали бочкой, сало пожелтело от времени. Зато хлеб был мягкий и теплый.
– Читал я в одной книжке, дед, про одного мужичка, у которого было прозвище Бедоносец. Я ведь, Женя, тоже бедоносец. Не такой, конечно, как тот. Он чистый. А я...
– Зачем на себя наговаривать?
– Не наговариваю. Гляжу на себя на всамделишного... Понимаешь, есть люди, которые своим самым близким, самым любимым приносят только зло. Не из-за того, что хотят принести зло. Так у них получается. Вот и я такой же. Это моя беда, которую я несу как крест. Слыхал, наверно, что я алиментщик?
– Слыхал.
– Не могу я дать бабе счастья, дед, какая бы она хорошая ни была. И что меня теребит внутри, так это то, что виноватым себя не чувствую. Вроде бы как бабы во всем виноваты. Но не бывает же так. Вот и тормошу себя. И вывожу факт для сознания: не гожусь для семейной жизни. От рождения мне назначено... Дочка Иринка письмо написала: замуж собирается. Грудь рвется: куда ей замуж? Восемнадцати еще нет. Ни специальности, ни образования...
– Сколько вам лет, Иван Трофимович?
– Я же тебя просил: не зови по имени-отчеству. Иван – и точка. Сорок мне, дед... Ну, дай бог Иринке счастья!
Сверяба всегда отличался хорошим аппетитом, а тут – жевал вяло, как-то замедленно. И с озабоченностью, немного искоса поглядывая на Савина.
– Вот я сказал «дай бог!». Смешно, дед! Атеисты – и «дай бог!». Иногда лежу, гляжу в потолок, вон на ту трещину, и вдруг что-то толкнет в коробку: вот сейчас, сию минуту помереть, а все, что мне определено на оставшуюся жизнь хорошего, – детям. Всем поровну. Лежу и чувствую, что глаза стекленеют. Даже вроде вот-вот помру. Нет! Живой, язви ее в кочерыжку! Так что же получается: все запрограммировано? А? Заложено в генах от рождения и идет по проекту? А если в проекте ошибка? Если есть линия, которая ломает, к чертям собачьим, проект, а? Это я к тому, дед, что бедоносец запрограммирован на всю его сознательную жизнь. И я запрограммирован. И ты тоже.
– Иван Трофимович!
– Женя! – перебил укоризненно Сверяба.
– Ты в мистику ударился, Иван. – Савин назвал его по имени с естественной легкостью и даже не подивился тому, а воспринял как само собой разумеющееся. И вообще почувствовал легкость и умиротворение. Глядел на Сверябу влюбленными глазами, готовый ради него на любую самую трудную трудность.
Тот откинулся на топчане, прижался затылком к вагонной стенке, некоторое время молчал. И крупное лицо его с хищным носом ушло в тень. Потом он потянулся за гитарой, обхватил гриф толстыми волосатыми пальцами, тронул поочередно струны, в один заход крутанул колки. Прищурил грустно-шальные глаза и взял несколько аккордов. Без слов, чисто и басовито, завел тягучую незнакомую мелодию. Затем зашевелил губами, и Савин удивленно услышал:
И опять стал выводить мелодию без слов. Что-то в ней было такое, что уводило в забытое и очень давнее. Савину привиделось лето, заросший кувшинками пруд и босоногий мальчишка в засученных до колен штанах... Но это давнее накрепко было завязано на сегодняшнее. И в какое-то из мгновений Савин решил для себя, что все сегодняшнее обойдется благополучно. И с Ольгой он встретится. И повезет ее в теплые края, где в заросших кувшинками прудах плавают лебеди... И магистраль обязательно пройдет через Эльгу, где два громадных скалистых ежа будут пугливо прятать в снег носы, слушая, как гудят тепловозы.
Подумал так Савин и суеверно отогнал свои мысли. Он нередко замечал за собой, что с неоправданной легкостью переходит из одного душевного состояния в другое. Для этого иной раз было достаточно слова или пустякового случая. И уже развернулись мысли во фронт, ринулись вперед, без подготовки, без поддержки – не поймешь, где реальность, где фантазия.
А Сверяба будто забыл про Савина. Видно, в кудлатой его голове перерабатывались видения, потому что тихо и незаметно рождалась песня. Но вот он разом накрыл струны ладонью, отставил гитару. Потянулся к транзистору, крутанул колесико настройки. И сразу налетели в вагон чьи-то козлиные голоса.
– ВЫЯ, – сказал Сверяба. Так он называл ВИА.
– Выключи, – попросил Савин.
Сверяба убавил до самого тихого, но совсем не выключил.
– Пускай для контраста с лебедями... Понимаешь, мать у меня умела делать добро. Надежда Онуфриевна Потерушина. Чего ни скажет, до чего ни дотронется – одно добро исходило от нее.
– А у меня мать померла, Иван. Отца – не знаю.
– Вот и удивляюсь, что ты в детдоме скорлупой не оброс. Оно, может, и к лучшему... А добро делать, Женя, – целое искусство, которое до конца жизни можно не уразуметь. Искусство потому, что жизнь сотворена из парадоксов. Иначе как понять, что люди от добра тоже могут страдать?
Что-то в его словах связалось для Савина с Ольгой. Она тоже высказалась как-то похоже. Но Савин не запомнил, потому что слушал тогда, запахнувшись в свои мысли о прямой и подкове. Но сейчас ее мысль ожила и выбиралась из глубины памяти наружу. И он сказал:
– Ольга так же говорила.
– Охотница, что ли?
– Да.
– Бабам это не дано понять.
– Нет, Иван. Ольга – мудрая.
– Мудрые бабы давно перевелись, дед.
– Как ты можешь, не зная человека?! – воскликнул Савин и неожиданно для себя стал рассказывать. О том, как они шли с Ольгой ночью на лыжах, как стучался в зимовье дятел, как косил лиловым глазом гордый глухарь Кешка, как прощались у горелого леса, когда Ольхон поскуливал от обиды и собачьего предчувствия.
Сверяба глядел на Савина не мигая и с горестью. Дослушав, спросил:
– Так и отказалась приехать к тебе?
– Отказалась.
– Ну и хитрый же народ бабы! Они нашу психологию насквозь чуют.
Он тяжко вздохнул, уставился через узенький стол на друга и произнес, вкладывая в слова всю силу необъяснимого для Савина убеждения:
– Не надо тебе, дед, больше ездить туда.
– Ты ничего не понял, Иван.
– Как раз понял. Потому и говорю.
– Я все равно на ней женюсь.
– А потом?
– Что – потом?
– Во. Никто не знает, что будет потом. Сердце дверью прищемит, понял? И скорлупа расти начнет. – Он опять откинулся, массивно вдавившись в вагонную стенку, спросил заботливо: – Разогреть тушенку?
– Не надо.
– Так вот, дед, опыт имею. Веселый я был в молодости, да и внешностью не обиженный. Сам знаешь: где гитара, там и девки. Оглянусь – справа, слева, и кофточки от натуги лопаются. Легко все было... В общем, встретилась одна медсестричка. Я тогда в Челкаре работал, механиком в автохозяйстве. На танцульках познакомились. В общем, ребенок зародился. А я и не знал, хоть половина срока прошла. Приходит она как-то ко мне в общежитие, берет мою руку, кладет себе на живот. «Послушай», – говорит. И ведь точно, слышу: тук – в ладонь. Растерялся я, понял. И она вся как побитая. Жалко стало, не могу даже сказать, как. А еще жальче того человечка, что в ладонь меня тукнул. Словно сигнал о себе подал: тут я, живой...
В общем, расписались. И пошел я к ним в дом примаком. Гришка народился. Глазастый – в мать. Еще через полтора года – Толик. Такой же глазастый. Только не складывалась у нас жизнь. Не буду, дед, ее охаивать. Но и себя не хочу хулить. Может, просто любви не было? Если вернуться по своим следам, поискать тот костерок, то ведь не нашли бы, наверно. Она с перепугу замуж за меня выскочила, я женился из жалости. А жалость тоже из доброты выходит, а? Но в общем-то и жить, и прожить было, конечно, можно. Ну, не выпало на долю любви, так ведь сколько людей живут без нее самым нормальным образом... Но тут, дедуня, вмешались материальные силы. Самое страшное зло вмешалось – деньги. Сначала бы вроде, как заведено. Двухспальную лежанку надо, телевизор, большой холодильник. Влез я в это дело и начал жизнь в кредит. Принесу в получку полсотни, остальное в кассу взаимопомощи выдирают, а теща губы подожмет и цедит: «Как на такую зарплату прожить – ума не приложу». Я объясняю про кассу, а они мне – про соседа. А сосед, как назло, завмаг попался. Он жене шубу приволок – и моей шубу надо. Они мебельный гарнитур купили – и моим стенка понадобилась. Супружница этого завмага, ядри ее в бочку, моим бабам все мозги прополоскала: механики прекрасно зарабатывают, пусть Иван Трофимович перейдет в автосервис, мой ему поможет. До того я озверел, что один раз шуганул эту заразу матюгами, а ее завмагу пообещал башку гаечным ключом проломить. Это в разговоре сейчас все облегченно получается. А как вспомню – до сих пор молотком по темечку: деньги, деньги, деньги!..
Я ведь и в армию пошел, чтобы получать больше. Взял свой диплом – и в военкомат. Так же, как ты. Только тебя призвали на два года, а я – сразу в добровольцы. Красивый рапорт написал. А ведь из-за денег. Между прочим, не жалею: народ тут почище и завмагов поменьше... Деньги, Женька, это социальное зло. Ну и воспринимай их как неприятную неизбежность. Не хватает – и черт с ними! У многих людей не хватает. Нарушено, Женька, равновесие возможностей и потребностей, тут главная беда человеков. А у баб моих это было в степень возведено. Ляжем с женой спать, гляжу на нее: губа верхняя над нижней, и мелкие зубы видать. Хищник, да и только. И не какой-нибудь серьезный, а мелкий, из породы грызунов, крысенок, которому тоже свою нору обставить надо. Как я раньше ее не разглядел?! Сначала пытался вколотить им в головы, что счастье не в тряпках и деревяшках. Не руками вколотить, дед, упаси бог! Ни одну бабу в жизни пальцем не тронул... Но куда там! Понял, что бесполезно, и стих. А такая была охота шваркнуть все с балкона. Но ведь мальчишки, сыновья мои, на меня смотрят. Потому, как краб, клешни подобрал – и молчок. А теща вздыхательно жене объясняет: «Хоть масло на голову лей – слова не дождешься». От меня, значит... В общем, дед, чего старое ворошить? Чужие болячки не чешутся. У тебя когда-нибудь зубы болели?
– Нет.
– Значит, не поймешь. А я хожу, смеюсь, лаюсь, а у самого будто все до одного зубы болят.
– Может, их сюда забрать? – сочувственно предложил Савин. – А теща пусть там остается.
– Кого – их? Поезд ушел, дед. Разошлись. Шмутки нас развели. А может, я брешу тебе сейчас? Может, себя обеляю? Ведь ушел я не в степь куда-нибудь, а к другой женщине. Может, по петушиной природе своей? Сам себе эти вопросы задаю и успокаиваю себя: нет все-таки. Если бы в сердце не образовалась пустота, то и ни ушел бы. Гришка с Толиком бы удержали. И даже не встретил бы другую...
Савин глядел на Сверябу с изумлением. Тот всегда казался ему сильным, житейски беззаботным, легко отмахивающимся от каких-либо сомнений. И вот поди же! Совсем другой человек обнаруживается. И наверное, у каждого так, если просветить его житейским рентгеном. Потому что не объявился еще миру лекарь, умеющий лечить сразу все душевные недуги.
Сверяба замолчал, уйдя в свои мысли. Потом стал подкручивать колесико настройки транзистора. Приемник подхрипывал, втягивая в вагончик со всего мира незнакомые голоса и мелодии. И вдруг совершенно чистый голос прорвался через километры и произнес: «Начинаем передачу для строителей Байкало-Амурской магистрали».
– Не забывают нас, – сказал Сверяба. И тут же сморщился, скривился, будто у него на самом деле заныли все до одного зубы.
– Что случилось, Иван?
– Послушай.
Савин прислушался. По улице Вагонной прошел груженый КрАЗ, они всю ночь ходили, отсыпали строительную площадку под банно-прачечный комбинат. В вагонном тамбуре, где стояла печка, урчала в тепловом котле вода.
– Поет, ядри его в бочку! – сказал Сверяба и подтянул приемник к самому уху. Вслушиваясь в голос певца, с гримасой отвращения спросил: – Ты можешь понять, что он поет?
Савин разобрал только слова «От Байкала до Амура...».
– А дальше? – спросил Сверяба.
– Вроде бы «небо ясно, небо хмуро».
– А мне слышится «не боятся дымокура». Во как!
– Музыка-то хорошая.
– Слова и музыка – одно целое, дед. Врозь не воспринимаются. Иначе почему мы здесь поем свои примитивные песни? Потому что не принимает душа музыкальной официальщины про БАМ. Даже с распрекрасной мелодией. Ну почему, скажи, надо «строить путь железный, а короче – БАМ»? Чего и как короче?.. Или еще, как там, про тропиночку узкую, которая уходила в таежную даль?
– Не помню.
– И слава богу. Нету у нас, Женька, здесь узких тропиночек. Или бурелом, или просека. – Он резким движением выключил приемник.
– Спой, Иван, свои «Километры».
– Спою, дед.
Он опять взял гитару и однострунно стал выводить мелодию. Эту песню Сверябы Савин слышал много раз, и всегда она защемляла ему сердце, взбудораживала, рождала в нем чувство сопричастности к большому делу. Может быть, с профессиональной точки зрения песня и была несовершенна, но Савин в этом не разбирался. Она трогала его и даже поднимала в собственных глазах.
Нас тайга во сне качает,
Убаюкивают ветры.
Снятся вьюжными ночами
Нам стальные километры.
Сверяба выводил песню тихо и хрипловато, так и надо было ее петь. Звонкий голос все равно сядет на морозе. Нежная кожа прокоптится у костра. Пар изо рта прихватит инеем волосы... Савин не заметил, как тоже стал подпевать, и получился у них тихий мужественный лад.
Километры гнут нам плечи,
Километры горбят спины.
Километры – это вечность,
Наша юность и седины...
Допели и уставились друг на друга в полном душевном соприкосновении, удовлетворенные песней, вагонной обстановкой и бесконечностью мира за окном. Сверяба даже гитару легонько погладил своими корявыми, не раз примороженными пальцами, поставил ее бережно на место. И сказал, еще оставаясь в песне:
– Да, Женя, вся жизнь в километрах. Крутит спидометр, пока не остановится на каком-нибудь пикете.
Песня сняла тяжесть от исповеди Сверябы, замела кривые тропинки белым снегом. Но все же что-то беспокоило Савина, словно осталось что-то недоговоренное Сверябой. И это «что-то» надо обязательно выяснить.
– Иван, – спросил он, – а дочка Иринка, которая собирается замуж, от второго брака у тебя, что ли?
– Да, дед. Можно так считать.
– Почему «считать»?
– Другая эта история. И тоже без отрады.
– Твоему Гришке сколько сейчас?
– Пятнадцать.
– А Иринке, ты сказал, восемнадцати нет.
– Нет.
– Так она старше Гришки?
– Старше.
– Значит, ты еще раньше был женат?
– Нет. Удочерил я Иринку, Женя. Сколько ей тогда было? Десять, наверно. В синеньком пальтишке, в синенькой шапочке. Щечка поцарапанная. Помню, прибежала из школы, увидала меня и как споткнулась. Ну, я подошел, познакомился, как со взрослой. Ужинать вместе сели. Я ее про школу стал расспрашивать, про оценки. В общем, как полагается. Потом за телевизор все вместе уселись. Гульнара ее спать провожает, а она говорит: «Ты сама иди спать, а я дяде Ване книжку почитаю».
– Гульнара – ее мать?
– Мать. У нас все только начиналось... Ну, само собой, уговариваем девочку спать. А она меня спрашивает: «Ты не уйдешь, если я засну?» Детенышек ведь, а тоже соображает. Наверно, без отца пробел в своей детской жизни чувствовала, хотя и сама того не понимала... В маленьком городке, дед, пережениться – не простое дело. Особенно для офицера. Там – развод, тут – семья не семья, в партбюро – персональное дело. И разговоры с уговорами без конца. В общем, всю мороку до дна выхлебал. Забрал чемодан с военным обмундированием и перебрался к новой жене. Половинок не люблю. Если что-то делать, так до упора. Сказал своей любимой, начхать, мол, на алименты, но, раз начали строить жизнь, давай дочь на мою фамилию. Так и сделали. И все пошло по-хорошему. Ирка, так та визжала от радости, в ладоши хлопала и с самой первой минуты меня папой стала звать. С женой отношения прекрасные. О деньгах слова нет. И вроде даже хватает. Хотя откуда может хватать, если я только две трети зарплаты приношу? Просто женщина с понятием оказалась...
И везде-то мы втроем. В горы ли, на рыбалку ли, или просто гуляем. Рай для меня, да и только... А сквозь радость терзаюсь. Сердце туда-сюда мечется. Свои-то детишки брошенные. Вижусь с ними. Не то чтобы очень часто, но и не редко. Потихоньку от матери, потому что она, как узнает, так крику на всю улицу. Я, понятно, гостинцы ношу, к себе их зазываю. И вот, Женя, пришел однажды Гришка. Все было нормально внешне. Чай с тортом пили. Ирка Гришке марки показывала. Но чую, не принимает душой моя жена моего сына. Пошел я его провожать, она даже не шевельнулась. Идем, а он по дороге мне говорит: «Пап, а тетя Гуля – злая»
Сверяба уронил голову на свои могучие кулаки. Савину даже показалось, что он вот-вот заплачет. Но трудно мужику заплакать, даже когда невмоготу. Нашарил Иван не глядя «дымчину», втянул никотинную отраву, задержал дым внутри.
– А дальше что, Иван?
– Ничего. Шесть лет мы прожили до БАМа. Иришка в музыкальной школе училась, потому сюда они не смогли со мной поехать. В прошлом году десять классов кончила. Гришка в восьмой ходит, а Толик, самый маленький и самый умненький, – в шестой... Это я тебе, дед, рассказываю, чтобы ты понял, что женитьба – шаг необратимый.
– Но ведь не у всех же так складывается жизнь.
– Не у всех. А за тебя боюсь. Ты для дома – плохой хозяин. А у баб: мое – это мое, и не отдам! Вот представь. Живем вместе, любим друг друга. И за все время жена ни разу не спросила, а когда день рождения у моих детей? Ни разу не сказала: «Давай пошлем им какой-нибудь подарок». Я сам, понимаешь, втихую посылал им подарки. Но больше всего, дед, меня Иринка однажды ранила. Двумя словами застрелила. Сказала: «Твой сын, папа». Не по имени даже, а «твой». Не ее брат, а ведь он же ей брат получается, раз мой сын. Вот тебе и эстафета от матери к дочери. Заклад в будущее для повторения. Недаром в русских сказках злые мачехи и смирные отчимы. Душа у бабы у́же, чем мужская... Я бы, знаешь, собрал всех троих детей в кучу и жил бы один с ними. И за мать бы им был, и за отца. Но нет для меня такой планиды, потому как запрограммирован я на бедоносца. И в себе беду тащу, и самым родимым ее несу.
