Текст книги "Второй вариант"

Автор книги: Юрий Теплов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

5

«Удивительно, – думал, шагая по тайге, Савин, – одни и те же слова могут иметь в устах разных людей разный смысл». У Пантелеева – организующее начало означает продуманный сценарий, иногда даже спектакль. У Давлетова – подробный план: кому, что и как делать – и все от сих до сих. А у него, у комсомольского работника Савина?..

Минуты ползли и бежали одновременно, складывались в часы. Солнце уже светило в лоб. Значит, по предсказанию Дрыхлина, Юмурчен близко, и их пути вот-вот придет конец. Лиственничник стал погуще, в него то и дело встревали сосенки, радуя глаз зеленью и знакомостью. И, словно ставя точку, объявился поджидавший их Дрыхлин.

– Не слышу песен, отцы-командиры!

– Далеко еще? – спросил Савин.

– Рот на ширину приклада, Женя! Взгляните внимательнее.

Совсем близко Савин увидел избушку на курьих ножках, прикрытую от постороннего глаза березнячком. А внизу лежала закутанная в снежное одеяло река.

– Юмурчен, – сказал подошедший Давлетов.

– Юмурчен, – тихо проговорил Савин.

Объяснение с читателем

Когда я читал своим бамовским друзьям еще в рукописи эту повесть, Анатолий Федорович Синявский сказал:

– Красиво звучит – Юмурчен. Придумал?

– Нет, – ответил я. – Такая река есть на самом деле.

Алексей Михайлович Железнов уточнил:

– На западном участке.

А когда мы дошли до конфликтной ситуации, все дружно воскликнули:

– Такого не было!

– Было, – возразил Валерий Айдынян. – Только не у нас. Кажется, в Февральске.

– В Февральске все обошлось без конфликта, – сказал Юрий Назаров. – Это вроде бы в Березовке какая-то неприятность с трассой была. И спросил: – А ты знаешь, что с нашим представителем заказчика случилось?

– Опять вы про конкретных людей и про конкретные факты, – стал объяснять я. – Герои повести вымышленные. Имеет же право автор на художественное обобщение?

– Конечно, имеет, – согласился Назаров и с сомнением поглядел на меня.

Потом начались воспоминания о действительных делах и событиях, которые мы переживали вместе. И, комментируя их, бамовцы говорили:

– Тут ты малость приврал.

Потому, чтобы избежать кривотолков, должен признать, что в основу повести конечно же легли личные впечатления о БАМе, где я трудился около трех лет. Но конкретных прототипов героев нет. И если кто-то кого-то признает по отдельным признакам, похожим ситуациям, то это совсем не означает, что так оно все и было в реальности.

Глава II. ЗИМОВЬЕ

1

– Вы что-нибудь понимаете, Женя? – спросил Дрыхлин, расшвыривая сугробик возле двери.

– А что?

– Посмотрите. С каких это пор аборигены стали верить в русскую подкову? А?

К дверному косяку была приколочена обыкновенная лошадиная подкова.

– Говорят, к счастью, – ответил Савин.

– Да. Но тут лошадь за сто верст не найдешь. Впрочем, наше дело гостевое...

Дверь негостеприимно проскрипела, пропуская их. В зимовье было сумрачно, свет пробивался лишь сквозь крохотное, полузалепленное снегом оконце.

Приблизительно таким Савин и представлял жилье охотника. Нары, грубо сколоченный стол с керосиновой лампой. Потолок зарос инеем, видно, хозяин давно не ночевал здесь. Но рука его чувствовалась.

У порога притулился топор, между железной печкой и нарами ровной поленницей лежали дрова. В самой печке аккуратным топырком была уложена на сухой мох лучина. Дрыхлин поднес спичку, мох голубовато загорелся. Но дым сквозь щели в железной трубе и через дверцу повалил в избушку.

– Снегом забило дымоход, – сделал вывод Давлетов. – Придется вам, товарищ Савин, как самому молодому, подняться наверх и прочистить трубу.

Савину до смерти неохота было подниматься. Он сидел на березовом чурбаке расслабленный и распаренный. Хотелось брякнуться на нары и полежать, но он понимал, что и нельзя этого сделать в выстуженной избушке, да и по чину не положено. Чуть помедлил, прежде чем встать и выйти. Дрыхлин опередил его:

– Сидите, Женя! Откуда вам знать, как это делается! Лучше – я. – Он бережно положил на нары какие-то деревянные рогатульки, которые до этого, увидев на подоконнике, разглядывал с интересом и вниманием.

Савин собрался было возразить, но Дрыхлин уже выкатился наружу. Слышно было, как он загремел чем-то, потом глухо застучал по трубе. И затих. Савин, собравшись с силами, тоже вышел из зимовья. Дрыхлин, стоя на шаткой коротенькой лестнице, высвечивал карманным фонарем чердак.

– Это вы, Женя? – спросил он. – Знаете, здесь лыжи. Возможно, и хозяин недалеко.

К реке от зимовья вела еле заметная, запорошенная снегом тропка. Савин пошел по ней и остановился у самой кромки крутого берега. Вот он какой, Юмурчен!.. Весь в обрывистых берегах, упрятанный под лед и тихий-тихий. На снежном покрове Савин увидел рисунок из птичьих следов. Чуть в стороне, наискось, реку пересекала цепь глубоких парных вмятин: прошел какой-то зверь. Было безветренно и даже почти тепло. А может быть, тепло просто еще не ушло из тела, разогретого ходьбой по цельнику.

– Тайгой любуетесь, Женя? – спросил подошедший Дрыхлин. – Я тоже люблю тайгу. Привык за пятнадцать лет бродячей жизни.

– И никуда не выезжали?

– Ну что вы! Каждый год бываю на Черном море.

– Так уж и старые?

Дрыхлин хохотнул. Спросил:

– Видите, глухарь купался?

– Где купался?

– В снегу, Женя. Вон следы. А вот и ямка... Нетронутые еще места.

– А что это за рогатки вы разглядывали в зимовье?

– Это, Женя, охотничий инструмент. На нем шкурку соболя растягивают.

– Никогда не видел соболя.

– Королевский мех! Самый красивый – игольчатый соболь. Представляете, по черному – серебряные иглы. Шедевр природы! Я уж не говорю о рыночной стоимости.

– А сколько он стоит, игольчатый?

– Вашей бамовской зарплаты не хватит.

Савин подумал: «А кто же их носит, такие дорогие шкуры?» И тут же вспомнил магазин мехов в Столешниковом переулке, куда он забрел как унылый попутчик своей королевы, увидел ее нервные пальцы, разглаживающие мех шубы, на которой висела бирка с четырехзначной цифрой. Потом возле шубы появилась красивая фарфоровая женщина с плавными жестами, а с ней невзрачный носатый мужичок, выплативший враз эту несусветную из четырех цифр сумму...

Мелькнул кадр из прошлого и исчез. Не место ему было в этой боголепной тишине уходящего дня.

Дрыхлин потоптался на месте, ушел в зимовье. Савин еще постоял, чувствуя, как густеет вечер и ползут с той стороны реки глубокие тени. Запахло жилым. Из трубы потек дым, белым рукавом потянулся вверх и, расширяясь, стаивал, запутавшись в лапах лиственниц.

Когда Савин вошел в зимовье, иней по углам уже не курчавился. Давлетов зажег керосиновую лампу, стоявшую на столе. Стал вставлять в горелку стекло, оно тут же лопнуло.

– Горожанин вы, Халиул Давлетович, – сказал Дрыхлин. – Разве можно холодное стекло на огонь?

– Никак нет, – ответил тот. – Деревенский. А хозяину завтра «летучую мышь» подарим.

Давлетов достал из своего вместительного рюкзака толстую амбарную книгу, из внутреннего кармана полушубка – свой любимый (не стынет на морозе) химический карандаш и сосредоточенно, с тугими раздумьями стал писать при свете коптилки. Поначалу Савину казались странными эти ежедневные записи, потом стало просто любопытно, что же такое начальник пишет. Была возможность заглянуть за серый переплет. Но Савин пересиливал любопытство, хотя Давлетов несколько раз за эти десять суток и оставлял книгу без присмотра. А позавчера вдруг сам предложил познакомиться с записями и вроде бы даже потерял на тот миг невозмутимость:

– Секрета не делаю.

На первой странице синим фломастером было написано: «Тем, кто будет изучать историю строительства Байкало-Амурской магистрали».

Далее шли обычные дневниковые заметки. «Я – руководитель десанта. Наша задача – доставить на место будущей станции землеройную технику, оборудование для строителей и емкости с горючим, уточнить места карьеров с допустимым плечом возки до места отсыпки, поставить две вертолетные площадки...» «Дал указание Савину произвести обмер скального прижима и установить...» «Опережаем график почти на сутки...»

Вот уж не думал Савин, что непроницаемый Давлетов так хочет зацепиться за историю. Упрямый он мужик, может быть, и зацепится. Если уж что-то ему поручили, то расшибется, а сделает от сих и до сих. Лобастый, как ГТТ, на котором они сегодня ехали, с короткой шеей, коричневой и шершавой, как печеный блин, с могучей лысиной в подкове седого ежика, он выглядел крепким и здоровым, хотя ему было за пятьдесят. Казалось, он жил по раз и навсегда заведенному будильнику. Ежевечерне скоблился до синевы при свете «летучей мыши» опасной бритвой, выливал на лицо две пригоршни одеколона и, крякая, до красноты растирал щеки. И заставлял бриться всех, категорически отрицая таежные бороды.

Савин относился к начальнику неоднозначно. Он считал его упрямым, иногда до смешного. Но, как ни странно, это упрямство почему-то вызывало симпатию. Когда тягач напоролся на валун, Савин даже расстроился, что придется возвращаться обратно. Завтра – это завтра, все может быть уже по-другому: не так петься, не так слышаться, не так видеться. Но упрямый Давлетов решил по-своему, и вот они тут, как и планировалось по графику.

Печка шипела, ворчала, постреливала. На мгновение примолкла, запела ровно. И сразу же на бревенчатых стенах заплясали причудливые блики, словно махала крыльями большая бело-желтая птица.

– Считаю, что охотник простит нас, если мы сварим из его пшена кашу, – сказал Дрыхлин и, не обращая внимания на возражающий жест Давлетова, проворно снял мешочек с крупой, подвешенный к потолку, достал с полки кастрюлю. Оглядел внимательно, как до этого осматривал рогатульки, понюхал. – Вы знаете, Женя, а хозяин зимовья – аккуратист. Посуда совершенно чистая. Наберите, пожалуйста, снегу...

Было совсем неплохо в этой закинутой на край света избушке. Коптила струйкой лампа без стекла. От печки заметно плыло тепло. Не хватало только сверчка до полного деревенского уюта.

– Халиул Давлетович! – обратился Савин к начальнику. – А зачем нам эта последняя кривулина?

– Какая кривулина?

– Сначала мы шли на ГТТ – и почти все время с левым подъемом. А пешком – держали направо и обогнули сопочник по подкове. Участок – всего ничего, а придется проходить выемку и скальный прижим.

– Трасса заложена в проекте, товарищ Савин, с учетом речных карьеров.

– Так карьер-то на реке всего один, здесь. А если поискать прямую?

– Не понял вас.

– Соединить основания подковы!

– Это уже вторая, Женя, – вмешался Дрыхлин.

Савин не понял.

– Подкова вторая. Одну вы уже нашли на двери.

– Это не в нашей компетенции, товарищ Савин, – произнес после паузы Давлетов. – И называется: отступление от проекта, за которое по головке не погладят.

– Консерватор вы, Халиул Давлетович, – добродушно сказал Дрыхлин. – Да если бы мы нашли прямую да к тому же убедительно обосновали цифрами удешевление трассы, я думаю, нас премией не обошли бы. Только изыскатели ведь тоже не дурнячками тут шастали.

– Но ведь они могли и ошибиться, – возразил Савин. – Прошли, поставили пикеты, нанесли на бумагу. А на местности может получиться другое...

– Этим вы мне и нравитесь, Женя! – воскликнул Дрыхлин. – Молодость хороша тем, что не признает авторитетов!

– В том как раз ее минус, – хмуро ответил ему Давлетов.

– Ой ли, Халиул Давлетович! Старики дают мудрые советы, потому что не могут подавать дурных примеров. Так, Женя?

– Не пойму я вас, – проговорил Давлетов.

– Человек и сам себя понять не может, не то что кто-то посторонний.

А Савин считал, что он понимает и того, и другого. И себя понимает. Одного только человека не смог понять. Но это там, в прошлом. Туда уже не вернуться. Вернее, нельзя возвращаться, потому что будет так же плохо и ненадежно. Надежно здесь. Все видно, все ясно, все можно потрогать. Как, например, котелок на печке.

Избушку между тем заполнил сытый аромат тушенки. Когда каша поспела, они подвинули чурбаки к столу. Савин открыл банку камбалы в томате, глянув на которую Дрыхлин сказал:

– Я – пас, – и провел ребром ладони под подбородком: сыт, мол, по горло этим непременным атрибутом бамовского пайка. – Как насчет по маленькой?

Давлетов покосился на вещмешок Савина, где хранился НЗ – фляжка со спиртом.

– Нельзя! – сказал с некоторой неуверенностью. – Неприкосновенно.

– В нашей жизни все прикосновенно. Только нормы надо соблюдать... – И вдруг насторожился.

И все насторожились. Явственно донесся собачий лай, простуженный, неприветливый. Приблизился к зимовью. У самой двери кто-то завозился. Затем она распахнулась, запустив белый валок морозного пара. В проеме показался мохнатый рыжий малахай. С карабином на изготовку, невысокий, закуржавелый и вроде бы даже не по сезону легко одетый, вошел охотник. Остановился у порога, настороженно оглядев гостей. Так же настороженно, уши торчком, застыла у его ног собака.

– Извините нас, товарищ охотник, – привстал с места Давлетов.

Тот легонько шлепнул рукавицей собаку между ушами. Она нехотя и недовольно попятилась, исчезла за дверью, которую охотник тут же закрыл. Молча поставил карабин в угол, стянул с себя наплечные лямки. Вместо рюкзака, как ожидал Савин, из-за спины появилась неширокая доска с ременными тесемками, туго перехватившими топорик и два холщовых мешочка. Охотник повернулся к свету и показался совсем безусым мальчишкой. Протянул Давлетову узкую коричневую ладонь:

– Здравствуй, гость!

Все так и ахнули: женщина!

– Здравствуй, гость! – сказала она Дрыхлину, задержавшись на нем взглядом. Затем протянула руку Савину, ощупала глазами его лицо: – Здравствуй, бойе!

Мужики – они и есть мужики. Задвигались, засуетились, даже набросили на один из чурбаков шубу, устраивая для охотницы сиденье поудобнее. Она сняла с себя подпаленную оленью куртку, хотела кинуть ее на нары, но Дрыхлин услужливо подхватил ее:

– Давайте, я вашу парку повешу на гвоздик.

Она осталась в меховой безрукавке, надетой на пуховый серый свитер. Безрукавка была такой же, как и их «забайкальские майки», только у них овчина крыта зеленой грубой тканью, а у нее мехом наружу и с подкладкой на меху. Так что не совсем легко она была одета. А точнее – легко, но тепло. Сбросила с головы рыжий малахай, и сразу сыпанули в разные стороны черные волосы. Савин подумал, что ей лет двадцать или чуть побольше. Волосы скрыли скуластость, толстые губы приобрели мягкие очертания, и раскосые глаза стали шире и глубже. Охотница махнула по волосам гребенкой и, прежде чем сесть к столу, спросила Савина:

– Как тебя зовут, бойе?

Он запнулся с ответом, будто вопрос был из трудных.

– Зачем молчишь?

– Женя, – назвался он.

Она снова протянула руку ему и всем, теперь уже знакомясь:

– Ольга.

Села на приготовленный для нее чурбак, обежала стол взглядом:

– Тушенка, однако, – и без стеснения взяла ложку.

Ели молча, лишь изредка охотница обегала всех коротким взглядом, слегка задерживаясь на Савине. И Дрыхлин иногда тоже любопытствовал глазами, поглядывая на охотницу. Дождавшись, когда она опорожнила миску, спросил:

– Откуда у вас подкова, Оля?

– От отца. Он с геологами ходил. Геологов энцефалитный клещ убил. Наверно, тогда уколов не делали. Отец пришел с конем. Когда умер, конь живой был, но старый. Тоже умер. Подкову дядя прибил.

– И как, приносит она вам удачу?

Она не успела ответить, за дверью заскулила собака. Ольга впустила ее в зимовье, та кинулась к столу.

– Ольхон! – строго осадила ее хозяйка.

Пес послушно уселся у порога. Ольга достала из-под нар ведро. Выскочила раздетой наружу и быстро вернулась с полным снега. Отвязала одну из холщовых сумок от доски, что служила ей вместо рюкзака. Вытащила красно-черный кусок мяса, бросила в ведро, сказала:

– Белку Ольхону сварю.

Снова села за стол, взглянула на Савина. Он почувствовал ее взгляд, но глаз не поднял. Красная, запекшаяся на морозе тушка белки, которую она привычно бросила в закопченное ведро, каким-то странным образом повлияла на Савина. Он вдруг перестал видеть в ней женщину, осталась лишь охотница; а профессия почти всегда ставит свою печать на человека, на его повадки, привычки, манеры. Какая уж тут женственность, если приходится убивать и сдирать шкуры! И резкие скулы, и чуть заметные белые лучики у глаз. Подумал, что ей никак не меньше двадцати пяти, а то и больше. А впрочем, какое ему до этого дело...

Дрыхлин спросил:

– Как же вы, милая девушка, попали в охотницы? Ведь тайга – не дом родной. Жить здесь одной, в такие юные годы!..

– Как раз дом родной, – и снова сыпанула по плечам черными волосами.

Все-таки она могла меняться как-то враз: смахнула улыбкой заботы и опять показалась Савину молоденькой пухлогубой девчонкой.

– Не одна я здесь. Амака со мной. За Тураном.

– Позвольте, позвольте! – удивился Дрыхлин. – За Тураном – это понятно: за перевалом. А Амака, как я понимаю, медведь?

Она рассмеялась совсем звонко и сказала:

– Ты все знаешь, гость. Ты самый хитрый. А он – самый сильный, – показала на Давлетова. – Амака, конечно, медведь. Наш род от медведя. Амака, по-нашему, – пожилой человек, старик. Мой Амака – это дядя Кеша. Мы охотимся вместе. Он сильный и добрый, как сытый медведь.

– И как ваш промысел, Оля, удачный?

– Соболь не любит железа. Теперь в тайге очень много железа.

– Это государственная необходимость, – серьезно произнес Давлетов.

– Разве я не понимаю?

Дрыхлин без спроса снова наполнил ее миску. Она молча и опять же без смущения поблагодарила его.

– С утра сегодня не ела. Далеко ходила, ловушки смотрела.

– И так ничего и не добыли? – спросил Дрыхлин.

Она махнула рукой: мол, и не спрашивайте – до чего неудачно.

Савин смотрел на нее и никак не мог отвязаться от мысли, что подобное с ним уже происходило. Хотя точно знал, что не было и быть не могло. Может быть, сон в детстве приснился? И силился понять эту возникшую из ночи женщину. Как она может ходить сутками по тайге, ночевать в таких вот избушках, не боясь одиночества, зверя, встреч с лихими людьми?..

Он вспомнил другое лицо и длинные, тонкие пальцы, теребившие штору. Мужской магнитофонный голос фальшиво клялся в любви неведомой женщине: «Твои глаза – напротив...» А напротив были глаза святых, мудро смотревших с трех икон в углу, смотревших, понимающих и прощающих...

– Где ты ходишь, бойе? – вдруг обратилась Ольга к нему. – Чьи следы распутываешь?

– Он у нас задумчивый, – сказал Дрыхлин.

– Молчанье – ограда мудрости, – произнесла она.

Встала от стола, подошла к печке. У Ольхона торкнулись вверх уши. Он подождал, пока хозяйка сняла ведро, поднялся на ноги, вильнув закрученным в кольцо хвостом. Она вышла из зимовья, он – за ней.

– Хороша охотница, а? – обратился Дрыхлин к Савину.

Давлетов подумал вслух:

– Как же мы все здесь поместимся?

– Знаете, Женя, – продолжал Дрыхлин, – а ведь она положила на вас глаз. Я для нее – гость. А вы – бойе, друг, значит. Чуете, Женя?.. Между прочим, если я не обманываюсь, в торбе, что привязана к поняге, соболь.

– Какой поняге?

– Заплечная доска – поняга. Кстати, гораздо удобнее рюкзака. На Тунгуске у всех охотников такие... Вы же никогда соболя не видели, Женя. Попросите ее показать.

Девушка вошла в зимовье, присела на чурбачок у печки, подкинула дров. Сидела, чуть покачиваясь, глядя на огонь, словно читала в беспокойном дрожании желтых языков то, что было спрятано от других; и Савин, завороженный огнем, будто подглядел, как метнулась ее душа в прошлое, которого она не знала, когда собирались на камлание у костра ее сородичи и нечесаный шаман заклинал добрых духов послать удачу охотникам. Савин пытался отвести глаза и не мог. Глядел на нее, как на жительницу иного мира, как на таежный мираж, сознавая в то же время, что все – явь, что может, если захочет, дотронуться до ее плеча. И никакая она не охотница! Тонкоскроенная, чем-то обиженная девчонка сбежала в лес и попала в компанию троих случайных мужиков.

Да что же это такое? Как же могла так распорядиться жизнь, определив женщине мужскую судьбу? Ей бы по асфальту – в модных сапожках и в своей мохнатой шапке. Поставить бы обеих: ту – королеву и эту рядом – глядите, кто лучше? Но это несбыточно, невозможно, как нельзя столкнуть стылый голубой день и мягкую буранную ночь.

Она встала, подошла к столу, спросила:

– Можно убирать?

– Нет-нет, – торопливо ответил Давлетов. – Отдыхайте, мы сами.

Но она уже взялась за посуду, с женским проворством и привычкой.

Давлетов взглянул на часы: было начало десятого. Больше двух часов прошло, как появилась в избушке охотница, и не ясно было – много это или мало.

– Что ты ищешь, гость, в этих местах? – неожиданно спросила она Дрыхлина и прострелила его в упор своими раскосыми глазами. – Соболя ищешь? Или я ошибаюсь?

– Я ищу землю для трассы БАМа, – ответил он. – А вот Женя соболя никогда не видел. Можете вы доставить ему такое удовольствие?

Он будто зрил сквозь холстину, потому что из той самой торбы, прикрученной к поняге, она и вытащила темно-коричневую, чуть больше рукавицы, шкурку. Бросила ему на колени. Он взял ее, дунул на мех. Протянул Савину:

– Полюбуйтесь, Женя. Хоть и не экстра, но хороша.

Савину вдруг стало неуютно и тоскливо. Что-то укололо его, и этот укол вызвал в нем мгновенное и необъяснимое ощущение тревоги. Он явственно ощутил, что из-за стола уходит благожелательность. Глядел на охотницу, на Дрыхлина, пытаясь понять то, что ускользнуло от него. Дрыхлин поднялся за чайником, сыпанул не меряя из пачки в кипяток заварки. Охотница провожала взглядом каждое его движение. Шкурка лежала около Савина, темная, невзрачная, с желтоватым размытым пятном у шеи. Для приличия он потрогал ее. И спросил тоже для приличия:

– Чего она такая маленькая?

– Не выделанная еще, Женя, – откликнулся от печки Дрыхлин. – Понравилась?

– Не знаю. Шкура и есть шкура.

Охотница отреагировала на его слова удивленным:

– О, бойе!

Обласкала взглядом, и он словно бы почувствовал теплое прикосновение к лицу. Оно было настолько осязаемым, что он даже тряхнул головой, прогоняя наваждение. Но ничего не получилось. Будто его заколдовали. И только голос Дрыхлина смахнул эту колдовскую волну.

– Не продадите?

– Какую цену дашь, гость?

– Вам удобнее самой назвать цену.

– Зачем она вам, товарищ Дрыхлин? – спросил Давлетов.

– Не мне, Халиул Давлетович, – жене. Приспичило ей соболью шапку. У одной соседки есть, у другой, а у нее, видите ли, нет. Вот и пообещал при случае...

Савин отодвинул от себя шкурку к Дрыхлину, поднялся, встал рядом с охотницей, прикоснулся плечом к ее плечу. Хотел поймать ее взгляд, чтобы еще раз почувствовать невидимое прикосновение. Но она молча смотрела на Дрыхлина.

– Что же вы молчите, Оля? – не выдержал тот.

– Боюсь прогадать.

– Может быть, у вас еще есть?

– Здесь нет.

– Не надо стесняться, девушка. Дело есть дело. Скажите, сколько я должен вам?

Давлетов недоумевая и с неприязнью глядел на них. Она засмеялась тихим смешком, и Савину подумалось, что улыбка ей очень идет. Засмеялась, превратилась в девчонку и сказала, как процитировала:

– Все оборотни в шкурах и перьях прячутся в пещерах и утренних туманах.

Дрыхлин непонимающе уставился на нее, подчеркивая свое непонимание выражением лица.

– Это ничего не стоит, гость! Это тебе подарок. – Она улыбнулась, но как-то смутно, странно, через силу, будто сожалея о подарке.

– Нет-нет! – запротестовал Дрыхлин. – Так я не возьму.

– Бери, бери, гость.

– Не могу.

– Как ты можешь отказываться, если знаешь наши обычаи? Сказал «нет» – оскорбил хозяина и его дом.

Дрыхлин развел руками, простецкая его улыбка раздвинула щеки.

– Сдаюсь и принимаю подарок. Но чувствую неудобство и желаю отдарить. – С этими словами отстегнул с руки часы; взяв ее руку, вложил их в ладонь. – Примите от меня. Электроника!

Несколько секунд она разглядывала циферблат с меняющимися и скользящими на глазах цифрами.

– Беру их, гость, чтобы не обидеть тебя, – сунула небрежно часы в карман брюк. – С твоего разрешения я подарю их дяде.

– Дело ваше, милая девушка. Вы вольны распоряжаться.

Она искоса бросила взгляд на Савина и сразу же повернулась к Давлетову, словно задала ему немой вопрос. Помешкала, произнесла неуверенно:

– Хочешь такую же?

Давлетов неодобрительно покачал головой:

– Нет. Мне не нужно ваших соболей.

Глаза ее утратили густоту, потеплели. Она спросила его:

– Откуда ты родом?

– Я – татарин. Из Белебея.

– Это далеко, – вздохнула. – Я никогда не слышала про Белебей. За Уралом, да?

Он кивнул.

– Я никогда не была за Уралом. Знаю Чегдомын и Хабаровск. В Чегдомыне я жила в интернате, когда училась в школе. И в Хабаровске тоже училась.

Давлетов заморгал, глядя на охотницу, пробормотал что-то похожее на «бола, бола». Савин неожиданно уловил их поразительную схожесть, словно охотница была дочерью его начальника: скулы, лоб, что-то общее в разрезе глаз. Ему захотелось исчезнуть, оставить их вдвоем, чтоб они могли наговориться по-семейному, посекретничать. Мысль была глупая, но прилипчивая.

– Ты вспомнил свою дочь, да? – спросила она Давлетова.

Тот утвердительно закивал головой, закашлялся по-стариковски.

– У тебя, наверно, красивая дочь?

Давлетов опять согласно кивнул. Помолчал. Ответил:

– Только невезучая.

– Не нашла мужа?

– Нашла. Непутевый человек.

– Непутевый – значит тропу потерял?

– Пьет он.

– Совсем худой муж... Он – хороший муж, – кивнула на Савина, и улыбка у нее стала виноватой.

Савина тронула эта виноватость, он и сам заулыбался так же, с непонятной для себя признательностью к ее словам. Заулыбался, как союзнице в чем-то понятном им одним. И произнес, что и не гадал еще минуту назад:

– А ты красивая, Ольга.

Нет, наверное, в мире женщины, которая бы равнодушно восприняла такие слова. Так и Ольга – изумленно махнула ресницами, непрошеный румянец пробился сквозь морозный загар. Вспыхнула, засветилась вся, подошла зачем-то к печке, пошуровала кочергой угли. Потом, словно на что-то решившись, сняла с гвоздя шапку, не спеша, по-женски надела ее, спрятав волосы. Застегнула на груди безрукавку, потянулась за паркой.

– Ухожу я от вас.

– Как это «ухожу»? – всполошился Давлетов. – Куда на ночь глядя «ухожу»? У тебя здесь дом, лежанка. А мы подремлем сидя.

– Нет. У меня другое зимовье. На Эльге.

– А разве на Эльге есть зимовья? – спросил Дрыхлин.

Она не ответила, продолжала собираться. Савин глядел на нее оглушенно, не веря в то, что она уходит куда-то в такую дикую ночь. Подошел к ней, хотел отговорить, убедить. Но не успел. Она провела рукой по его щеке:

– Пойдем со мной, бойе. Проводи немного.

Савин даже не удивился, словно ждал этого. И не ощутил необычности такого приглашения. Виновата, наверно, тут была вся обстановка необычности, тайга, появление Ольги, нежданное и тоже из необычности. Потому он молча стал собираться. Но услышал голос Давлетова:

– Это невозможно, товарищ охотница. У нас – задание.

Савин сел на чурбак, не в силах вмешаться, объясниться и не очень понимая начальника. Что зазорного в том, что он проводит девушку, чей приютный домик они непрошено заняли? Может, боится за подчиненного – не сгинул бы в тайге? И будто подтверждая это, Давлетов спросил Савина, даже с уговаривающей ноткой спросил:

– Где же я вас потом найду?

– Отец, я приведу его к тебе. – Голос охотницы прозвучал, как просьба о прощении, но так, словно она и не сомневалась, что ей не откажут. – Приведу к тому месту, где будут садиться ваши вертолеты.

Давлетов тяжело опустился на скамью, развел в мучительном сомнении руки, борясь сам с собой, понимая, что нарушает какие-то запреты, установившийся порядок, борясь с симпатией к этой явившейся из тайги женщине. Даже растерянность мелькнула на миг на его лице. Но только на миг. Потому что в следующий момент, видно, нашлось спасительное оправдание в пользу порядка и правил. Сказал через силу, скороговоркой:

– Посмотрите в районе вертолетной площадки карьерные косы по ручью, – и отвернулся.

– Ну вот и хорошо! – бодрым голосом воскликнул Дрыхлин. – Вот и договорились! Завтра к восемнадцати часам мы будем на старой стоянке у вертолетной площадки. Там и встретимся.

Охотница вышла в ночь. Простуженно и по-доброму тявкнул Ольхон. Савин натянул черную шубу-короб, тоже шагнул через порог. Крутая темнота ослепила его, тишина оглушила.

– Вот тебе лыжи, пойдешь за мной, – услышал ее голос.

Сделал шаг, протянул наугад руку и сразу поймал ее горячую ладонь.

– Помогу тебе надеть лыжи, – сказала она.

Снова растворилась дверь, нарисовав на снегу тут же смытое серое пятно.

– Женя, можно вас на минуточку, – сказал Дрыхлин. Пододвинулся, зашептал в ухо: – Будьте умницей, Женя. И не опоздайте к сроку. Вы поняли меня?

Савин ничего не понял. Он был просто не в состоянии четко и ясно соображать. Забыв про давешнюю усталость, готов был идти неизвестно куда и сколько угодно.

Дверь проглотила Дрыхлина. Темнота разгрузилась и посерела. Ольга увиделась ему неясной молчаливой тенью. Савин воткнул валенки в просторные лыжные ремни, подтянул сзади сыромятные шнурки. Лыжи были широкие и короткие, как у Дрыхлина.

– Иди по моему следу, бойе, – услыхал будто издали.

И он пошел на голос, скорее угадывая, чем видя ее след.