Текст книги "Биг-бит"

Автор книги: Юрий Арабов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

– А акробаты будут? – наивно поинтересовался Фет.

– Нет, – жестко отрубил режиссер. – Какие акробаты на поле боя? Ты что, с ума сошел?

– Должны, – уперся, как баран, Фет. – Должны быть акробаты!

– И чему тебя в школе учили? – вспыхнул Станислав Львович. – Ты хоть знаешь, что такое война?

– Нет, – сказал мальчик. – Но я знаю, что такое кино. Без акробатов ваш фильм смотреть не будут.

Здесь женщина трудной судьбы, пользуясь тем, что Фет сидит к ней спиной, демонстративно покрутила пальцем у своего виска.

Режиссер принял ее жест к сведению и взял себя в руки.

– Ладно, – сказал он. – Я подумаю над твоим предложением.

– А Степан? Степан-то здесь при чем? – потребовал Фет продолжения.

Оказывается, Степан ухаживал в цирке за медведями и в свободное время пел под гитару песни собственного сочинения. Он подружился с Жаном и, когда тот захотел следовать за Юрием Никулиным в Советский Союз, спрятал мальчика в ящике для песка.

– Степан – такой современный парень. Вроде тебя, – пояснил дядя Стасик. – Бьет по струнам, суется не в свое дело. В общем, отличная роль. Кстати, позволит тебе исполнить на экране свою песню.

– Если он современный парень, то назовите его другим именем. Например, Нэш, – предложил Фет. – Или Кэш.

– Нэш, Кэш, – помял губами Станислав Львович. – А что это за имена?

– Неизвестно, – сказал Фет. – Но зато – звучат!

– Ладно, – пробормотал режиссер. – А теперь пошли на площадку!

И Фет понял, – шутки кончились. В ближайшие полчаса ему предстоит сделать ответственный шаг, от которого зависит его личная судьба и будущее всего рок-н-ролла в этой забытой Богом и битлами стране.

На негнущихся ногах, задевая гитарой головы работников студии, он зашел в гримерную, где из него довольно быстро сделали брата Зои Космодемьянской, – подвели глаза и брови, зализали непослушные волосы и накрасили губы. Фет посмотрел на себя в зеркало и чуть не сблевнул. «Нет, это не Нэш!» – подумал он.

– Мы тебя просто поснимаем на фотопленку, – успокоил его дядя Стасик. – А потом под гитару ты что-нибудь нам споешь.

В павильоне Фета ослепили софитами и окончательно выбили из головы веру в людей. Его заставили принимать неестественные позы – гладить шкуру медведя, смотреть сквозь железные прутья клетки и закатывать к небу мечтательные глаза.

– Пой! – приказал режиссер, сунув ему в руки гитару.

Фет, проклиная в душе дядю Стасика, сделал то, что его просили.

– М-да, – задумчиво пробормотал Станислав Львович и вдруг поинтересовался: – Ты – комсомолец?

– Никогда! – пролепетал красный от смущения Фет.

– Нужно вступить! – отрубил дядя Стасик.

– Зачем?

– Это – приказ. Иначе – не пройдешь пробы. И… – здесь Станислав Львович интимно прильнул к уху мальчика, – тебя никогда, никогда не выпустят к твоим жучкам!

Стороны договорились, что через несколько дней пробы будут продолжены и Фета снимут на кинопленку.

Мальчик возвратился домой, как из ледяной проруби.

– Ты что это? – с тревогой спросила мама.

– Я – сын Тани, – ответил он мрачно.

– Ты недоволен? Хочешь стать сыном тети Ксении?

Фету представилось, как его отселяют к соседке, как она ставит ему Робертино и укладывает в накрахмаленную постель.

– Да я так. Просто на студии все уши прожжужали: «Это сын Тани! Это сын Тани!». Надоело. Хотя я и не против быть твоим сыном, – пошел он на попятный.

Здесь суровая мама потребовала обстоятельного рассказа. Услышав про комсомол, еще более насупилась.

– Что же делать, сынуля. Ты ведь хочешь сниматься у дяди Стасика?

– Я к жучкам поехать хочу, а не сниматься!

– Тем более. На Дикцию ведь надежды мало… Подвела нас Дикция. До коммунизма будем ответа ждать. Вступай!

На душе у Фета полегчало. Он любил, когда неприятные решения принимались другими. В случае чего можно было все свалить на близких.

На следующий день он подошел к своей классной руководительнице на перемене и заявил:

– Хочу в комсомол!

– Чего удумал?! – душевно спросила его классная руководительница.

– В Ленинский… Красного знамени… Трудовой комсомол! – выдохнул Фет.

– А вот тебе! – сказала учительница, сложив из пальцев кукиш и поднеся его к носу мальчика. – Дуля тебе, а не трудовой комсомол! Дуля в рыло!

Она захохотала, и Фет решил идти в коридор. Потому что если педагог так хохочет, то это значит, что комсомола пока не будет, красное знамя временно сворачивается и прячется под гимнастеркой на груди бойца.

Ее фамилия была Пояркова. От надушенного перманента, высоких каблуков и зычного голоса троечников бросало в дрожь, а Фет был даже не троечник, потому что в математике, которую она вела, он не понимал ни бельмеса и решил этот загадочный предмет вообще не посещать. Но хуже всего было другое – из-за пропусков он окончательно позабыл имя и отчество классного руководителя. И звал ее просто: Пояркова. Впрочем, так называли ее за глаза и другие.

Пояркова считалась человеком волевым и могла ударить по щеке, если ученик спутал синус с косинусом. Муж ее сбежал несколько лет назад с расцарапанными щеками в Свердловск, к очередной жене, которая также оказалась учительницей, но географии. И Пояркова, лишившись главного своего ученика, совсем сбрендила. Если ты, положим, выйдя к доске, не мог найти члены у многочлена, то весь класс задерживали после уроков, покуда неумеха-двоечник мучился со своей неразрешимой задачей. Правда, у Поярковой намечался роман с Котангенсом, интеллигентным горбуном, который преподавал геометрию в параллельном «Б» и любил поэзию Рильке. Один раз Фет увидал, как волевая высокая Пояркова зарыдала на плече маленького горбуна, и тот, встав на цыпочки, погладил ее по перманенту. В общем, Котангенс являлся единственной надеждой двоечников, хотя бы в том смысле, что Пояркова, сойдясь с ним, пустит свои затрещины на него.

Фет думал, что зычным отказом все и ограничится, комсомольская тема будет закрыта и совесть соискателя облегчена. Но ошибся. После перемены в класс вошла конгрегация веры с Савонаролой во главе и Торквемадой в президиуме. Эти два имени гонителей изящного Фет запомнил из краткой истории искусств, которую им в качестве эксперимента начали читать на внеклассных занятиях пару лет назад и быстренько свернули за одну четверть.

– Федя! – вдруг сказала Пояркова с неожиданной нежностью. – Вы знаете, дети, что удумал наш Федор?

Фет похолодел, а ребята радостно молчали. Ведь если Фет что-то удумал, то занудный урок не состоится и можно будет покивать головами, соглашаясь с доводами Великого инквизитора.

– Э-вон! – вскричала Пояркова, заводя саму себя этим демоническим рыком. – Э-вон! Федька хочет в комсомольцы!

Класс пораженно вздохнул.

– Ну и пусть хочет, – неожиданно вывела учительница, успокоившись. Это – право каждого ребенка. Хотеть. А мы обсудим, достоин ли ребенок Ленинского комсомола или нет.

– Как ее зовут? – спросил Фет шепотом у своего приятеля Валерки.

Тот пожал плечами, потому что сам посещал школу нечасто.

Тогда Фет решил обратиться к ней официально.

– Товарищ Пояркова! – сказал он. – Зачем меня обсуждать? Не хотите меня принимать, и не надо! Лучше ведите свой урок, товарищ Пояркова, а меня не трогайте!

– Молчи, паразит, – ответила классный руководитель. – Мы – твой коллектив. И должны дать тебе рекомендацию, достоин ли ты комсомола или нет. Медведева, начинай!

Наташка Медведева, сидевшая на передней парте, покорно встала. Ее в классе любили и уважали. Любили за то, что у нее были полноватые и вместе с тем длинные ноги, которые она показывала время от времени народу, задирая юбку. А уважали за то, что она не позволяла к этим ногам прикасаться. Фет пару месяцев просидел с ней на одной лавке и наблюдал, как из накрученной шишки на голове вылезает капроновый чулок. Тогда многие подкладывали чулки под волосы, мода была такая, сексуальная, кстати сказать, мода…

– Федор не плохой, – сказал Наташка, – но и не хороший. Знаете, он какой-то никакой. Циник с холодными глазами, вот кто он!

«Сдала! – ужаснулся про себя Фет. – Вот дура! И циника зачем-то приплела!»

«Циник с холодными глазами» уже был раз использован Наташкой в сочинении про Печорина. Сейчас она повторилась, наверное, оттого, что получила за это сочинение «пятерку».

– Ладно, на место! – приказала ей Пояркова. – Малафеева, продолжай!

Со скамейки встала полноватая Люся в не очень чистом белом фартуке со следами перхоти на плечах. Хорошая девочка, но до тех пор, пока ее не трогали.

– Федор притворяется, – доложила она. – Притворяется больным. Но он орал «Королеву красоты» на школьном вечере. Больной человек не может так орать!

– Именно больной человек и может! – сказал бас на задней парте.

В классе раздались смешки и тут же погасли.

– Ну и что из этого следует? – попыталась подбить бабки учительница. Нужен ли больной человек Ленинскому комсомолу? Достоин ли Федор такой чести?

– Достоин! – вдруг нагло произнес Витька Карпов.

Фет вздрогнул и воспрянул духом. В кипящей океанской волне показалась спасительная для него щепка.

От Витьки Карпова можно было ожидать всего. Один раз на спор он вылез из окна третьего этажа и спустился по стволу тополя в школьный двор. В другой раз купил у физрука бутылку водки, которой тот торговал из-под полы после уроков, и выпил ее из горлышка без закуски.

– Встать! – крикнула Пояркова. – Давай аргументы!

– А какие тут аргументы? – пробормотал Витька. – Во-первых, больной. Во-вторых, циник с холодными глазами. Всё за него. Для комсомола как раз подходит.

– Ах, вот вы как? – задохнулась классный руководитель и, не зная, чем возразить, прибегнула к своему любимому методу: – Сесть, встать! Сесть, встать!

Это была команда сродни собачьей и упражнение сродни физкультурному. Класс по приказу вставал и садился, садился и вставал. На первом десятке это немудреное занятие разгоняло кровь, но на втором начинало утомлять, действуя угнетающе на ноги и торс.

– Сесть, встать! – командовала Пояркова. – Сесть, встать!

Когда в классе установилась полная тишина, так что можно было услыхать весеннюю муху, бившуюся в стекло, торжественно произнесла:

– Аргументум ад рем!

И ее понял бы Торквемада.

– Аргументум ад рем, слышишь, Карпов?! Идите!

Махнула указкой, выпуская класс на свободу.

Поднялся вихрь, пыль взлетела к потолку. Будто пробку выбили из бутылки, и струя хлестнула через край.

А когда брызги рассеялись, то один лишь Фет спешил к выходу, потому что вечно не поспевал за своими товарищами.

– Погоди, – остановила учительница. – Какие выводы ты для себя сделал?

– Аргументум ад рем, – ответил Федор, сбавив шаг. – Рано еще в комсомол… Подрасти надо. Подтянуть успеваемость.

– Правильно, – одобрила Пояркова. – Даже корова мычит, мычит, а потом скажет человеческое слово, – и наклонилась к Фету, так что он почувствовал вкус ее горького дыхания. – Евреям там вообще не место!

– А разве я – еврей? – поразился Фет. – Я – грек, и то наполовину.

– Это – одно и то же, – сказала Пояркова радостно.

У мальчика отлегло с души. Если Пояркова радовалась, то, значит, репрессии позади, конгрегация веры уходит в отпуск, и Савонарола подметает школьный двор на общественных началах.

Фет отправился домой с облегченным и радостным сердцем, – в Ленинский комсомол вступать не надо, следовательно, за идеалы коммунизма будут бороться другие, например, Наташка Медведева. «Пусть себе борется, разрешил мальчик. – Но как бы она и не поехала за меня в Лондон!»

До пятого класса средней школы Фет считался лидером в своем коллективе, сбивая с ног кулаком и правого, и виноватого. Этому помогали его немалый вес и то обстоятельство, что школа при педагогическом училище была в меру интеллигентной, то есть народ там водился жидкий, не драчливый, а если что и делал предосудительного, так только рассказывал про одну отличницу, будто она любит рассматривать трусики своих подружек.

Но в меру интеллигентная школа учила детей лишь четыре года, довольствуясь рассказами о трусиках и не подготавливая к большему. Когда же потребовалось от слов перейти к делу, то всех загнали в учебное здание номер 306, где в первый же день Фет получил по морде ни за что от мальчика с пронзительно-синими и пронзительно-злыми глазами. Для Фета это было открытием – оказывается, в мире наряду с газировкой, мороженым и рок-н-роллом есть пронзительно-злая синева с немотивированным ударом в челюсть.

Когда-то здесь учился сам Боцман, личность легендарная, писавший в тетради вместо решения задач теплое поздравление: «С приветом, Боцман!». Учителя, пораженные фантазией подростка, пугались и ставили ему «тройки». Другой местный лидер разжигал костры в коридорах школы и отрывал головы голубям. В общем, Фет под напором новых для себя обстоятельств сломался. Даже по географии он начал хватать «неуды», не говоря уже о дисциплинах, где требовалось хоть какое-то соображение. Но прививка насилия дала, в целом, положительный результат – мальчик перестал драться и начал осваивать спасительную для своего поколения вегетососудистую дистонию.

– Что с комсомолом? – спросила мама, наливая ему красный борщ.

– Думают, – уклонился Фет от прямого ответа. – А письмо от Дикции не приходило?

Мама отрицательно покачала головой.

На следующий день Фет был на студии, пропустив под этим благородным предлогом школу.

Дядя Стасик пришел на площадку зеленый и мутный, словно бутылочное стекло. Мальчик слышал, как он бросил ассистентше:

– Всю ночь правил сцену. Да разве здесь что-нибудь исправишь?

Пока ставили свет, он поманил рукой Фета и спросил напрямую:

– Как тебе твоя роль?

Федор хотел соврать, уже рот открыл для вранья, но, против воли, вылетело:

– Роль – фуфло!

Дядя Стасик, услышав это, не удивился.

– А сценарий?

– И сценарий не лучше, – радостно ответил Фет, поражаясь собственной наглости.

– Да, – пробормотал Станислав Львович. – Вот вы какие, битники… Что ж, надо работать!

Последующие несколько часов Фет показывал мальчику, который должен был играть роль Жана, простейшие аккорды на гитаре, и это все снималось на пленку. Жан в конце сцены говорил с неприятным французским акцентом:

– Ты теперь – мой брат!

Дети обнимались, дядя Стасик орал в рупор:

– Стоп!

И все начиналось сначала.

Наконец режиссер остался доволен результатом.

– Позвони в группу через пару недель, – сказал он Фету перед тем, как отпустить его на свободу. – Узнаешь, прошел ты пробы или нет. Кстати, ты подал заявление в комсомол?

– Подал, – ответил Федор. – Но меня не приняли.

– Тогда пеняй на себя, – сказал Станислав Львович.

Потянулись долгие весенние дни без новостей. Солнце увеличивало свой путь по небосклону, не прыгая, как зимой, за горизонт где-то в районе Останкина, а приземляясь много дальше, за стеклянным куполом павильона «Машиностроение» и освещая его изнутри розоватым марсианским светом. Каждое утро Фет звонил на студию, пытаясь узнать, что с его кинопробами и когда «Беглец с гитарой» убежит в свободный мир. Но телефон группы или молчал, или был занят. Наконец, отчаявшись установить техническую связь, мальчик упросил маму заказать ему одноразовый пропуск, чтобы явиться к дяде Стасику, как Каменный гость, и спросить его замогильным голосом: «Дрожишь ли ты?». Про Каменного гостя Фет видел недавно постановку на телевидении, и ему очень понравилось.

Он вошел под затхлые своды кинофабрики, понимая, что до Каменного гостя ему еще расти и расти. Отдал вахтеру пропуск и заметил, что у старика нет большого и указательного пальцев на правой руке. Вахтер принял пропуск, зажав его мизинцем, и спросил:

– Знаешь, как это все называется, парень? Мудявые ожидания!

И засмеялся.

Проницательный старик сидел здесь давно и прекрасно разбирался в психологии людей, посещавших это скорбное место.

Фет поднялся на третий этаж. Без стука вошел в знакомую комнату…

– А тебе разве не сообщили? – спросила женщина трудной судьбы, накручивая телефонный диск и даже не глядя в его сторону.

Фет промолчал.

– Ты не прошел пробу. Худсовет не утвердил.

Она бросила трубку на рычаг телефона.

– И вообще… скажу тебе по секрету. Ты – в черном списке!

Фет, не попрощавшись, ушел.

В тяжелом расположении духа он добирался домой часа полтора, хотя путь от проходной до подъезда занимал пять с половиной минут, если человек, конечно, был в своей тарелке.

Однако, войдя в квартиру, он понял, что ангел надежды, как бабочка, снова залетел в их приоткрытое окно.

– Дикция ответила! – выдохнула мама. – Наш дорогой Леонид Ильич!

В руках ее трепетал продолговатый клочок бумаги.

Глава двенадцатая. Прыжок Лешека

Она не могла ничего объяснить и была близка к эпилептическому припадку. Мальчику пришлось самому взять листок в руки. В нем говорилось, что просьба о прописке направлена на рассмотрение в Моссовет. И больше ничего. Точка. Всего полторы строки без подписи. Но с особым штампом.

– Что это такое? – не понял Фет.

– Прописка! – сказала мама и засмеялась.

– А где же Лондон?

– Лондона не будет, – пробормотала бедная женщина, всхлипывая. – Но зато твою тетку и бабушку явно возвратят из ссылки!

– Вот так Дикция! – только и мог сказать Фет.

– Не называй Леонида Ильича Дикцией! – вскричала мама. – Это ты Дикция, а не он! Все мы – Дикция по сравнению с ним!

Фет не стал спорить. Пусть он будет Дикцией, пусть даже не очень внятной Дикцией, это непринципиально, лишь бы женщина успокоилась и пошла бы на кухню варить обед.

Но женщина успокаиваться не собиралась. Она сгребла письмо в сумку и, напялив на себя синтетическое американское платье, купленное за бесценок у солистки ансамбля «Березка», выбежала вон.

Фет не знал, как относиться к полученному письму. Из него следовало, что их семья, по-видимому, скоро увеличится на двух человек. Тетя Валя вместе с бабушкой Фотинией из далекой Уфы. Он, конечно, любил их, но не столь горячо, как навозных жучков. С последними же была полная неясность, и Фет сделал вывод, что канцелярия Леонида Ильича читает приходящую корреспонденцию кусками, через строчку, выбирая из нее наиболее разумные просьбы и подготавливая по ним в меру приемлемые решения.

Поздно вечером возвратилась мама, растрепанная, как старый мельник из оперы «Русалка».

– Я кинула им это письмо в морду! – захохотала она.

– Ты не заболела? – осведомился обеспокоенный Фет.

– Я здо-ро-ва! – произнесла по слогам бедная женщина. – Я очень, очень здорова!

– Ладно, – согласился мальчик. – Тогда почему ты не приготовила обед?

– Не буду я ничего готовить! – отрезала она. – Я от Брежнева письмо получила, а ты говоришь про какой-то обед!

Из ее дальнейших слов Фет понял, что мама показала на студии кое-кому злополучный конверт. Секретарь парторганизации якобы схватился за сердце, а начальник дубляжного цеха вскричал: «Это надо обмыть, Таня!», выбежал из кабинета, но обратно не вернулся, и больше его в тот день никто не видел.

Через неделю маме дали новый дубляж – индийскую картину с постаревшим Раджем Капуром, который, в очередной раз, изображал бездомного бродягу и ночевал в бочке из-под селедки.

А через две недели в их квартиру возвратился Лешек с раздувшимся старым портфелем. На глазах его были надеты темные очки, и он напоминал кота Базилио из подросткового эпоса «Буратино». Позднее выяснилось, что солнцезащитные стекла прикрывали синяк под левым глазом.

– А тетя Липа где? – поинтересовался Федор.

– В планетарии, – и отчим как-то странно усмехнулся.

– Ты хоть костыли ей оставил? Или все с собой забрал?

– Послушай, бардзо! – миролюбиво сказал Лешек. – Разве не ты меня просил: «Дядя Алеша! Вы ведь не оставите нас?».

– Но там не было подписи, – напомнил Фет. – А просьба без подписи недействительна!

– Ну что вы, мальчики, ссоритесь? – проворковала мама. – Хотите, я вам письмо почитаю?

– «Ваша просьба о прописке направлена в Моссовет», – процитировал Федор. – И тоже, кстати, нет подписи.

Его насторожила сговорчивость Лешека, который, разыграв мистерию «Возвращение блудного отчима», начал напоминать кастрированного кота, – то есть ел за четверых, спал даже тогда, когда глаза его были открыты, ленился что-нибудь делать и даже не брал в туалет своего любимого Хемингуэя.

Но предположения о кастрации оказались преждевременными.

Однажды утром еще толком не проснувшийся мальчик вдруг почувствовал за спиной подозрительное движение. Он понял, что кто-то лег вместе с ним на узкую кровать, лег без спроса и разрешения с его стороны.

Голова Фета была забита теплым домашним сном и неотчетливыми образами, которые порождает ночь. Эти образы, тени и силуэты, послевкусие пережитых чувств, которые никогда не вспомнятся наяву, мешали двигаться и адекватно реагировать на возможную угрозу.

Фет ощутил затылком тяжелосмрадное дыхание Лешека, и от него все тело впало в какой-то паралич. Руки отчима коснулись бедра, ладонь крепко сжала тазобедренную кость, и знакомый голос горячо прошептал, оставляя в ушной раковине капельки слюны:

– Малыш… Отчего все так плохо, малыш? Я же тебя люблю, малыш! И ты помоги мне, пожалей своего папочку!

Это было ново во всех отношениях. Больше всего ужалила не дубовая мужская ласка, а то, что отчим ввел в свой лексикон не употребляемое ранее обращение «малыш».

Фет не любил малышей. Поэтому он вскочил с кровати, как ракета, и, перепрыгнув через лежащее рядом тело, помчался на кухню.

Там он опрокинул на пол бутылку испортившегося кефира, которая неделю стояла на холодильнике. Залез в ванную и открыл воду на всю катушку. Трубы загудели, затряслись и зачавкали. Фет склонился над раковиной, чувствуя тошноту. Он обдумывал создавшееся положение.

Возвратился в комнату и, натянув на себя штаны, выбежал во двор.

Отчим, как труп, неподвижно лежал поверх одеяла. Мать и соседка были на студии.

Перед продовольственным магазином, расположенным на первом этаже их кирпичного дома, толпились озабоченные родители – они отправляли детей в первую смену пионерского лагеря.

На сегодня была назначена репетиция. Фет, ничего не соображая, вбежал в двери клуба и обнаружил в нем страсти, бьющие через край.

В партере, на первом ряду, развалился Елфимов в новеньких индийских джинсах «Милтонс». На его коленях картинно сидели целых две незнакомых дородных девки в стиле Рубенса, репродукции которого, взамен запрещенной порнографии, любил публиковать журнал «Огонек». Девки лузгали семечки и смотрели на Фета подведенными, ничего не выражающими глазами. На гипсовом черепе лысого Ленина был напялен женский берет. Под ним Бизчугумб и Рубашея настраивали гитары, повернувшись спиной к разложившемуся в моральном смысле ударнику.

– А вот и он, – хрипло сказал Елфимов, качая на правой ноге музу Рубенса. – Наш лидер!

– А как звать-то его? – спросила муза.

– А у него нет имени, – пробормотал почему-то Елфимов. – Зовите его просто «бас-гитара»!

– Эй, бас-гитара! – проворковала девка, вытаскивая из сумочки пачку «Плиски». – Огоньку не найдется?

– Он не употребляет, – объяснил Елфимов. – Он еще маленький!

– Маленький! – загоготала крашеная. – Маленькая бас-гитарка!

Фет, не ответив, врубил усилитель «УМ-50». Звуки большого раздрызганного радиоэфира наполнили комнату.

– Будем делать новую песню, – хрипло сообщил он. – На текст М.Ю. Лермонтова.

– К-кого? – удивился Рубашея.

– Гусар был такой. Его убили по заданию царя… «Ре минор», «ля минор», «фа».

– «Ле минол» я могу, – сразу оживился Бизчугумб, услышав про свой любимый аккорд.

 
В минуту жизни трудную,
теснится ль в сердце грусть,
одну молитву чудную
твержу я наизусть…
 

Фет взял гитару и как мог изобразил на ней свою балладу. Из-за того, что голова была забита другими вещами, он сыграл посредственно, без искры и завода, забыв к тому же текст в последней строфе.

Все притихли, скукожились. Даже девки перестали лузгать свои семечки.

– Эт-то не рок-н-ролл, – наконец подал голос Рубашея.

– А что это по-твоему?

– Советская эстрада – вот что это такое! – с отвращением сказал Елфимов.

Вдруг далекий диктор из усилителя, перекрывая помехи радиоэфира, сообщил поставленным голосом пустого чайника:

– Валерий Ободзинский. Английская песня «Девушка». Музыка народная, слова Онегина-Гаджикасимова.

– Во! – заорал Елфимов. – Советский рок-н-ролл! Мы опоздали!

Фет застыл, пораженный фальшивой молнией. Послышались бессмертные битловские аккорды, но сыгранные как-то не так, хуже, жиже, будто в пюре вместо молока налили холодной воды. Медоточивый голос запел по-русски, вздыхая, как оперный тенор:

 
Рассказать я вам хочу, как я любил когда-то,
правда, это было так давно.
Помню, брел я как-то ночью по аллее сада,
чтоб шепнуть в раскрытое окно…
 

И добавил почему-то по-английски:

– Герл, герл, о-о!

Взгляд Фета упал на молоток и отвертку, лежавшие около усилителя.

– Значит, у меня не рок-н-ролл? – спросил он, требуя уточнений. – А это, – он указал на невидимого, как призрак, Ободзинского, – это рок-н-ролл?

Вид лидера был страшен, и никто не посмел издать ни звука. Только безумный радиоэфир выл и постанывал в предчувствии так и не наступившего оргазма:

– Герл, герл… О-о!

– Ладно! – сказал Фет и долбанул молотком по серой металлической крышке усилителя «УМ-50».

Долбанул удачно – плохо завинченная крышка соскользнула вбок, обнажив тускло горевшие лампы чудо-аппарата.

– Это ж казенное! – с ужасом пробормотал Бизчугумб, очевидно, вспомнив техника-смотрителя с его страшной угрозой.

– На! – и Фет тем временем расколол лампу внутри усилителя, как раскалывают орех.

Бизчугумб бросился на безумного бас-гитариста, хотел скрутить ему руки, но был отброшен ударом ноги под бюст В.И. Ленина. Вождь мирового пролетариата покачнулся и упал со своего постамента. Голова его треснула надвое.

– Браво! – истошно заорал Елфимов и хрипло запел во всю луженую глотку: – Ши лавс ю, йе-е-е! Ши лавс ю, йе-е-е!

Фет тем временем пробил грифом гитары обшивку акустической колонки, методично проколол первый динамик, потом – второй и третий.

Для советских подмостков такой прием был внове, но в Англии практиковался уже несколько лет. В Новом Свете же вообще поджигали гитары и даже испражнялись на них прилюдно малой нуждой.

– Прекратить бардак! – вдруг властно приказал знакомый голос.

Фет отвлекся от поверженной акустики, и гриф его гитары уперся в сцену.

– Нет подпольным абортам! – проскандировал отец, сложив ладони рупором. – Тебе что, очко порвали?

– Почти, – признался его сын, тяжело дыша.

К удивлению, сверхпрочная советская аппаратура не была полностью изничтожена, Ободзинский каким-то чудом прорывался сквозь разорванный динамик, только теперь его голос напоминал писк комара:

– Герл, герл! О-о!

– Публичный дом закрывается на санобработку! – и адский Николай смачно шлепнул по заднице рубенсовской блондинки. – Сифилис и гонорею – под надежный контроль Минздрава!

– Идиот! – завизжала блондинка и, одергивая юбку, поспешила к выходу.

За ней, роняя семечки, поплелась ее подруга.

– «Долой хоккей, долой футбол! И прочая, и прочая! Предпочитаем спорт другой, шары в штанах ворочая!» – с чувством прочел отец и назвал автора: Маяковский. Из гражданской лирики. Вот какие стихи надо петь, сынок! А ты развел канитель с Лермонтовым, тьфу!

– Ты чего? Ты зачем моих телок? – нагло попер вперед Елфимов, но был остановлен кулаком с татуировкой, приставленным к его носу.

– Где ты был? – чуть не плача спросил у отца Фет. – Я нуждался в тебе!

– Работал над ан-га-же-ментом, – уклонился Николай от прямого ответа. – Есть дело, шпана! Ну-ка, ко мне! – и он поманил их пальцем.

Изо рта его пахло одеколоном «Гвоздика».

Все, кроме Фета, вынужденно сгрудились вокруг гостя, боясь, как бы он не выкинул что-нибудь более страшное.

– В кафешках вы работали или нет? Под ершика, сушки и килечку?

– Н-никогда! – пробормотал Рубашея.

– Значит, будете. Есть одно местечко, «Белый медведь». Днем мороженое, вечером – ершик.

– Клево! – вынужден был признать Елфимов.

– Значит, подписываем соглашение. Чирик за вечер. Пятерка моя, а остальные вы делите между собой.

– Не буду. Я не пойду, – выдохнул Фет.

– Сейчас, шпана! Это уже мое кровное. С сынком мы дело сами уладим!

Он манерно взял Фета под руку и отвел за пыльные кулисы.

– Ты зачем мне ан-га-же-мент срываешь?

– Мне крышка, отец! – простонал Фет.

– Чего ты плетешь?

– Лешек!

Фет всхлипнул и уставился в пол.

– Военный радист Лешек? – незлобиво переспросил адский Николай. – Я узнавал про него. Он разбил свой самолет, а сам спрыгнул с парашютом.

– У тебя есть где ночевать? Я домой больше не пойду.

– Рассказывай! – и Николай внимательно посмотрел на мальчика.

– Не могу! – простонал Фет.

– Он что, тебе вдарил?

– Хуже.

– Тогда вставил пистон!

– Почти.

– Знаешь, так не бывает! – потерял терпение Колька. – Или вставил, или не вставил. Третьего не дано. Или цела задница, или нужно покупать новую!

– Задница цела. Но от новой я бы не отказался, – уклонился Фет от прямого ответа.

– Значит, ленточка разрезана и выставка открылась, – предположил отец, не выдавая своих чувств.

Мальчик молчал.

– Можешь жить пока у меня в каптерке, – разрешил родитель. – Только позвони матери, чтоб она не волновалась.

Он взобрался на сцену и торжественно объявил:

– На сегодня концерт окончен! На «бис» можете не вызывать! Все равно сыграем без вызова!

– А когда пойдем в «Медведя»? – осведомился Елфимов. – За ершиком?

– Когда Федьку приведу в чувство, тогда и пойдем, – сказал отец. Даже трупы выносят с поля боя, а уж контуженных в задницу – тем более!

Он поднял с пола половинку бюста В.И. Ленина и водрузил ее на постамент.

Ребята начали собираться по домам.

Фет тем временем пошел в Красный уголок, где стоял обшарпанный телефон со шнуром, обмотанным изоляцией, и набрал свой номер.

– Алло? – с готовностью откликнулась Ксения Васильевна.

– Это Федя. Передайте, пожалуйста, маме…

– Федор?! Тебя разыскивает Станислав Львович! – вскричала соседка.

– Зачем? Чего ему надо?

– У него что-то срочное! Пропуск на студию уже заказан!

– Мне нужно в группу, – сообщил Фет отцу. – Вечером буду у тебя.

Он вышел на улицу и услышал, что в голове гудит мотоциклетный мотор. Все тело прыгало и вибрировало изнутри, будто под ребрами крутили гигантскую карусель.

Подходя к студии, он машинально провел рукой по лицу и обнаружил, что на щеках выступила щетина – первая щетина в его жизни. Фет постарался выйти за пределы собственного тела и представить себе, как выглядит, – волосы немыты и кажутся темнее, чем есть на самом деле, штаны и рубашка мятые, будто бегали всю ночь отдельно от своего хозяина. «И ладно, – решил он про себя, – гении и должны быть такими. Потому что весь мир против них».

Он получил пропуск и отдал его беспалому вахтеру.

– Знаешь, как все это называется, парень? – пытливо спросил его дедок, подготавливая свою коронную фразу.

– Мудявые ожидания, – опередил его Фет и проскользнул через вахту.