Текст книги "Коненков"

Автор книги: Юрий Бычков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

С подъемом Сергей Тимофеевич рисует и лепит эскиз для горельефов «Минералогия» и «Геология». Фигуры и пропорциями и движениями напоминают фриз Парфенова и рельефы классического Петербурга, Конечно же, коненковское начало отчетливо заявляет о себе и в этих основанных на классической традиции композициях. Удлиненные пропорции, некоторая доля иконности, ритмичность, музыкальность образных решений.

В разгар работы над горельефом «Минералогия» и «Геология» от архитектора С. Г. Бродского поступает предложение взяться за скульптурное оформление Музыкально-драматического театра Карелии в Петрозаводске.

Они сидят друг против друга – Сергей Тимофеевич на своем кресле-пне с причудливо изогнутыми корнями, Бродский – в кресле «Лебедь». Между ними «Столик с белочкой», на нем разложены чертежи и фотографии проекта. Архитектор рассказывает о строящемся театре.

Проект представляет собой классическую интерпретацию театрального здания – с монументальной колоннадой и большой прорезной аркой на тимпане фронтона… Архитектор предлагает противопоставить статичности и строгости портика театра что-то взволнованное, трепетное в скульптуре фронтонов – радость большого праздника, порыв, устремленный в будущее, но на основе карельских мотивов: костюмов, танцев, инструментов.

Коненков вместе с архитектором отправляется в Петрозаводск, совершает путешествие по Карелии. Он знакомится с людьми разных профессий, изучает карельское искусство. Архитектура Севера знакома, близка ему. Он взглядом мастера-древодела осматривал рубленные одним топором хоромы и храмы, любовно оглаживал резные «причелины» и «полотенца», похваливая мужиков-умельцев, собратьев по ремеслу. В карельских селах, разговаривая с людьми, он чувствовал себя превосходно, так, словно из Караковичей для знакомства заглянул в близлежащий район. Как тесно связана Карелия с русской культурой, как много общего и в вышивках-узорах, и в обычаях, и в традициях! Плодотворно такое взаимовлияние. Естественно возникает мысль показать на фронтоне и фризах театра братство советских народов. На фронтоне он задумал разместить десять фигур молодых женщин, выражающих своим порывом чувство ликования, праздничное чувство победы советского народа пад темными силами фашизма. Образ Победы – группа ликующих людей. В центре – фигуры русской и карельской женщин. Они стоят рядом, подняв над собой пятиконечную рубиновую звезду. Они, – грезил Коненков, – родные сестры «Нике». Они будут парить над городом, где в годы Великой Отечественной войны шла битва.

Душевная привязанность Коненкова к своему крестьянскому роду, к тому, что дорого, близко с детских лет, легко, свободно, артистично запечатлевалось в рисунках и пластилиновых набросках.

На фризе, опоясывающем театр, он задумал поместить гармониста, сидящего на пне… Он играет и поет. Ему подпевают две девушки. На противоположной стене, тоже на пне, сидит рунопевец: руки на струнах, глаза устремлены вдаль. На фризе пляшут деревенские парии и девушки.

Через своего бывшего ученика и помощника, профессора Строгановки Георгия Ивановича Мотовилова Коненков нригласил в качестве исполнителей этих двух крупных монументальных заказов молодых скульпторов, недавних выпускников института. Строгановка, где преподавал Мотовилов, имела архитектурный уклон, что вполне устраивало Сергея Тимофеевича. В один прекрасный день перед ним предстали Борис Дюжев, Маргарита Воскресенская, Ираида Маркелова, Александр Ястребов, Олег Кирюхин, Иван Кулешов – ныне известные скульпторы.

Спустились по небольшой, в пять ступенек, лестнице в мастерскую. На щитах, сбитых из плотно пригнанных досок, – рисунки, нанесенные белой краской, гуашью. Композиции «Геология» и «Минералогия». Сергей Тимофеевич подготовил фронт работ, встретил молодежь ласково.

– Давайте знакомиться.

– Ира.

– Рита.

– Ваня.

– Саша.

– Борис.

– Олег.

– Какие имена хорошие! – И, улыбаясь в белую бороду, несколько раз повторяет нараспев: – Ваня, Ира. Вот смотрите – это рисунки под рельеф. Завтра начнем. Во сколько вы хотите быть?

– В 8 утра, Сергей Тимофеевич.

– Вот и хорошо, с утра голова яснее. Приносите с собой карандаши и бумагу, рисовать будете. Да, и еще. Будете работать, чистоту в мастерской соблюдайте. У кого в голове мусор, у того и в мастерской грязь.

Рельефы, над которыми трудились молодые люди, Сергей Тимофеевич поправлял, когда его помощники уходили обедать. Вернутся, а фигура на рельефе у одного из них целиком слеплена – смотрится цельно, объемно, рисунок четкий.

После того как вылепили оба рельефа для института геохимии, молодые скульпторы принялись за работу по Петрозаводскому театру. Одна работа подгоняла другую. Они фактически велись параллельно. Коненков в это лето готовился к открытию своей персональной выставки. Ему исполнилось 80 лет. По привычным человеческим понятиям – это возраст глубокой старости. Между тем архитектор Бродский свидетельствовал (это год 1954-й): «Открылась боковая дверь, и в гостиную вошел молодой красивый человек с бородой патриарха. Да, да, я не оговорился – молодой, несмотря на свою седую бороду, стройный, с блестящими молодыми глазами, с тонкими нервными руками, руками пианиста или хирурга». Молодо чувствовал, молодо работал Коненков в свои восемьдесят. Годы, большие годы! А между тем характер творческого и человеческого восприятия Коненковым действительности нисколько не изменился. Он не остывал. Встречая восьмидесятилетний рубеж, жил, трудился интенсивно, страстно.

На торжестве открытия памятника А. М. Горькому на площади у Белорусского вокзала Коненкова познакомили с Всеволодом Витальевичем Вишневским. Они почувствовали друг к другу взаимную симпатию. Несколько дней спустя писатель появился в мастерской, и эта встреча оказалась последней. Коненков вырубил в мраморе бюст писателя-романтика, которого знал такой короткий срок, а кажется, глядя на портрет, что они шли рядом всю жизнь. Широкая, богатырского размаха натура, человек новой, советской формации, Всеволод Вишневский и Коненков – оба они в полном смысле слова герои нашего времени. Для них альфа и омега творчества – вдохновение.

В год восьмидесятилетия Академия художеств избрала Коненкова действительным членом.

Разлетелись по свету, стали общеизвестными крылатые коненковские слова:

 
Где вдохновение – там нет равнодушия.
Где вдохновение – там дышит мрамор.
Вдохновение рождает мастерство и целеустремленность!
 

Канун восьмидесятилетия. К Коненкову являются исполинские силы.

Он весь в мыслях о Толстом – им владеет настойчивое стремление довести до бронзы памятника свое видение, свое личное, отложившееся в сознании представление о мирового масштаба мыслителе с обликом русского мужика. Таким Лев Николаевич запомнился студенту Училища живописи, ваяния, зодчества по их мимолетной встрече у театра «Скоморох».

Скульптора постоянно влекло к себе величие натуры Толстого. Первые эскизы портрета относятся к американскому периоду. В 1953 году он создает бюст писателя и весь уходит в работу над памятником. Вместе с архитектором С. Г. Бродским параллельно разрабатывает два варианта. Первый – традиционный, интерпретирующий репинский портрет Л. Н, Толстого, и второй – трагический, «Уходящий Толстой». В процессе размышлений и первых эскизных проработок темы явилась настоятельная потребность совершить паломничество в Ясную Поляну, где Коненкова встречали с почетом и огромной заинтересованностью. Приближалось 125-летие со дня рождения писателя, и в ходу были всяческие проекты увековечения. Настойчиво высказывались соображения об ограде и скульптурном памятнике на могиле Толстого, Почему-то выступавших с этой идеей любителей общего порядка нисколько не смущали завещательные слова Льва Николаевича: «…чтобы никаких не совершали обрядов при закопании в землю моего тела. Деревянный гроб и кто хочет снесет или свезет в Заказ против оврага, на место Зеленой Палочки».

К Коненкову, как только появился он в Ясной Поляне, бросились и те, что хотели воздвигнуть памятник на могиле, и те, для кого зеленый холмик на краю оврага у Заказа был непререкаемой святыней. Сохранилось письмо сотрудницы музея Л. Н. Толстого Людмилы Проферансовой к М. И. Коненковой. Оно написано по следам поездки в Ясную Поляну: «…пожалуйста, передайте Сергею Тимофеевичу и от меня и от Николая Павловича Пузина – автора путеводителя по Дому-музею Л. Н. Толстого – нашу глубочайшую признательность ему за то, что он так чудесно, так просто и веско разбил гордиев узел долголетних страстных дебатов над нелепыми проектами «оформления» могилы Толстого».

– Так лучше всего. Так, как есть. Толстому на могиле не нужны ни ограды, ни памятники, – рассудил тогда Сергей Тимофеевич.

Завещательные слова Льва Николаевича для Коненкова святы. В Ясной Поляне все говорит о жизни, писательском труде Толстого, на всем – печать его личности. Но как огромно духовное влияние великого писателя земли русской на людей, как дорог им его образ, запечатленный в документальных фотографиях, рисунках, картинах, скульптурных портретах и памятниках. Кто из крупнейших русских художников не обращался к воплощению на холсте, бумаге, в бронзе и камне впечатляющего облика Толстого?

Коненкову хотелось сказать свое слово о Толстом, и чтобы это слово «слышно» было миллионам. Он, от природы наблюдательный, по-крестьянски приметливый, говорил: «Попробуй-ка, сосчитай, сколько миллионов людей видели «Медный всадник» или памятник А. С. Пушкину в Москве! Лично Толстому памятник не нужен: его слава и без памятника безмерна, как океан, но памятник великому писателю земли русской нужен его Родине, его читателям, его будущим поколениям». Казалось бы, в этом начинании все обстоятельства на стороне маститого художника. Толстой близок ему и как художник, и как человек одержимый поиском путей нравственного совершенствования. Он знал Льва Николаевича при жизни. Его творческий темперамент под стать одержимости гения мировой литературы. Его увлекает желание во всей полноте передать драматизм переживаний Толстого, рвущего связи с окружающим его на протяжении долгой жизни, близким и теперь таким ненавистным ему миром. В крестьянской одежде, подпоясанный грубой веревкой, горящий, отрешенный взгляд – «Уходящий Толстой». Первый вариант забыт. Все силы отданы передаче трагедии жизни Льва Николаевича Толстого. Модель исполнена в размере несколько больше натуральной величины.

Как согласуется «Уходящий Толстой» с условиями конкурса на памятник великому писателю для Москвы? Об этом Коненков не думал, не желал думать. Его душу сотрясала открывшаяся ему бездна – трагедия великого правдоискателя, его сверстника. Перелом у Льва Николаевича произошел в возрасте, который переживает Коненков. Скульптор нашел для выражения трагедии Толстого средства пластического выражения. Педантизм жюри конкурса – вместо обобщающего грандиозную жизнь образа представлен всего лишь частный эпизод биографий писателя – естественно, оскорбил его в лучших чувствах, но не настолько, чтобы остановить половодье творческого вдохновения.

Его всегда в гораздо большей степени увлекала задача самовыражения, нежели хлопоты по «устройству» своего творения. Да и скорбеть ему было некогда. В мастерской кипела работа. Молодые его помощники-строгановцы вместе с форматорами производственных мастерских завершали перевод в гипс готовых рельефов для фронтона Института геохимии. В разгаре грандиозный труд по скульптурному оформлению Петрозаводского театра. Формуются портреты. В закутке, отделенном от общего огромного пространства мастерской плотным холстом, мраморщик Николай Фролович Косов вырубает «Мусоргского». Бюст композитора выверенно строг во всех деталях, правдив, классичен. В нем отлилось самобытное представление о М. П. Мусоргском – гениальном русском композиторе, богатыре духа. Идея противоборства, составляет стержень скульптурного образа: непокорная копна волос и спокойная сосредоточенность лица, упрямо склоненная вниз голова и устремленность линий лба, глаз и бровей, вздыбленных вверх волос. Мускулист, энергичен ритм композиции. Перед нами одни из богатырей «Могучей кучки».

Когда Сергея Тимофеевича спросили, что побудило его изваять Мусоргского, он без околичностей дал ответ:

– Модест Петрович Мусоргский? Его всегда исполнял Шаляпин.

На протяжении всей сценической жизни Федор Иванович Шаляпин пел в «Борисе Годунове». Пел партию царя Бориса, пел Варлаама, пел старца Пимена. Сам ставил эту оперу за рубежами Родины. В Париже, Нью-Йорке, Милане он привлекал к постановке оперы Мусоргского выдающихся артистов и художников.

Коненков любил погордиться своим возрастом и тем, что он «скульптор в силах». Особый интерес к теме «Уходящий Толстой», как уже было замечено, объяснялся, в частности, тем, что в пятидесятых годах он стал сверстником мятущегося духом Толстого. Ушедший из Ясной Поляны, Толстой добрался до Оптиной пустыни. С каким упорством, оказавшись там, выспрашивал Коненков козельских старожилов о том, как выглядел граф Лев Николаевич. Был ли он бодр? Что говорил? Выспрашивал не для портрета – хотелось сравниться.

Он при всякой возможности заводил разговор с пожилыми людьми. Узнав, что человек на покое, на пенсии, обязательно, гордясь собой, заключал:

– А я вот работаю.

На восьмидесятом году жизни Коненков ощущал в себе силушку Ильи Муромца.

В 1953 году, летом, он вылепил, а Косов под его началом вырубил «Сократа». Завершался полувековой путь раздумий. «Будучи в Афинах, я не раз вспоминал про себя, что вырубаю из мрамора, который добыт в тех же каменоломнях, откуда брали камень и Фидий, и Сократ, – рассуждал Сергей Тимофеевич. – Сократ – сын скульптора и сам скульптор. Работы будущего философа украшали Акрополь. Навсегда прославились изваянные нм «Три грации».

Фидий силой своего воображения вызвал к жизни, воплотил в камне мифических богов-олимпийцев. Под его резцом они обрели вечную жизнь, бессмертие.

Сократ, философ-провидец, прозорливым умом мыслителя-диалектика постиг, что боги-олимпийцы не более чем поэтическая выдумка, усомнился в них. Он утверждал, что добродетель есть знание, за что был обвинен в «поклонении новым божествам» и «развращении молодежи». Ареопаг приговорил Сократа к смерти. Заключенный в тюрьму-пещеру, Сократ выпил чашу с цикутой, предпочтя смерть отступничеству от своих убеждений.

Героем, подвижником идеи вылепил Сергей Тимофеевич Сократа. Величаво его высокое, крутое чело. Оно заключает в себе бессмертные мысли, которые составили многовековую славу философа древности. В предсмертные мгновения дух его светел.

Используя в качестве иконографической основы античный портрет Сократа, где знаменитый философ изображен грубовато-чувственным стариком, Коненков, не отступив от анатомической характерности античного «Сократа», так одухотворяет и тем преобразует лик его, что вместо маски отталкивающего своей похотливостью сатира мы созерцаем исполненное благородства, возвышенное страданием, величавостью духа трагическое лицо великого человека.

Подъем сил, вдохновение не покидали Коненкова на рубеже пятьдесят третьего – пятьдесят четвертого годов. Восьмидесятилетие для этого феноменального человека стало вершинной точкой его творческого пути.

Три автопортрета Коненкова 1912, 1916, 1954 годов дают повод для такого вывода. На портрете времени поездки в Грецию – погруженный в созерцание прекрасного художник. Подцвеченный мрамор подчеркивает примат эстетического в этом самоизображении. В портрете пресненского периода неистовый правдолюбец, упорный, дерзкий, всевидящий художник смотрит пытливо, с вызовом. Портрет этот говорит, каким должен быть художник, покоряющий одну за другой вершины искусства. «Автопортрет» 1954 года – произведение обобщающего характера, философского склада. Это взгляд творца на искусство. Это разговор о назначении художника. Суждение о времени и о себе.

Цветение духа, завидную физическую бодрость восьмидесятилетнего Коненкова отмечали многие, но только Анна Сергеевна Курская, ставшая другом дома, сделала то, что не догадались сделать другие. Это было в солнечный мартовский день. Анна Сергеевна как-то особенно внимательно и восхищенно посмотрела на сидевшего в своем знаменитом кресле Коненкова и непререкаемым тоном заявила:

– Сергей Тимофеевич, как хотите, но вы должны приняться за свой автопортрет.

– Да у нас и трельяжа нет, чтобы ему видеть себя в профиль, – слабо возразила Маргарита Ивановна.

Анна Сергеевна стояла на своем и заверила, что трельяж будет. И в самом деле, на другой день она прислала зеркала, в которых человек виден с трех сторон. Коненков принялся за «Автопортрет». Как ему запомнилось, лепил он три полных дня, ни на что не отвлекаясь, не отходя от станка. Тут же принялся переводить «Автопортрет» в мрамор.

Впоследствии, в день присуждения ему за «Автопортрет» Ленинской премии, он писал в «Правде»:

«Когда в тиши своей мастерской я работал над «Автопортретом», относясь к этому, как к глубокому раздумью, я думал не только о портретном сходстве, а прежде всего хотел выразить свое устремление в будущее, в царство постоянной правды и справедливости. Как мне радостно сознавать, что этот мой разговор с самим собой, взгляд в светлое грядущее понят моими современниками».

Главное в «Автопортрете» – восхищение творческими силами человека, могуществом человеческого духа, человеческого разума. Вдохновенное слово о личности человека-творца, о его особом, ответственном назначении, о счастье, обретаемом в неустанном, увлеченном труде, о художнике, как провозвестнике, пророке будущего оказалось доходчивым, впечатляющим. Впервые «Автопортрет» зрители увидели на персональной выставке С. Т. Коненкова, открытой в октябре 1954 года в московском Доме художника на Кузнецком мосту. То, что было совершено в искусстве человеком, представшим перед людьми в «Автопортрете», поражало и восхищало. Обилие произведений, удивительное разнообразие сюжетов, масштабов, жанров, материалов: многофигурные фризы и камерные портреты; всем известные исторические личности и фантастические существа; дерево, бронза, мрамор, цемент, гипс; множество образов, различных по темам, художественной трактовке, творческим традициям и историческим связям.

Собственно, до этого мало кто представлял себе подлинные масштабы такого явления в скульптуре, как «Коненков». Знали отдельные его произведения, но не знали целого. Тогда в выставочном зале на Кузнецком удалось собрать 156 произведений скульптора, 17 произведений декоративной скульптуры и фотографии некоторых монументальных работ. Успех был ошеломляющий. У входа в выставочный зал нескончаемая очередь, радостное возбуждение в залах, переполненные восторженными записями книги отзывов. После того как прошли еще две его большие персональные выставки (к 90– и 100-летию со Дня рождения), число выявленных творений Коненкова приблизилось к полутора тысячам. Океан труда!

За «Автопортрет» в 1958 году Сергей Тимофеевич Коненков первым среди мастеров изобразительного искусства был удостоен Ленинской премии.

В 1954 году он стал действительным членом Академии художеств СССР. В следующем, 1955 году, ему присвоили звание народного художника РСФСР. С 1958 года он. – народный художник СССР. Признание полное, безусловное.

ГЛАВА XI
САМ СТАР, ДА ДУША МОЛОДА

Дивное, счастливое воодушевление владело им. Во второй раз на склоне лет он становится признанным лидером отечественной скульптуры. Современникам импонирует общественный темперамент Коненкова. Его публицистические выступления в печати и по радио воспринимаются с горячей заинтересованностью и верой. Коненкову оказана высокая честь – вступительным словом открыть первый Всесоюзный съезд художников. Его речь, обращенная к товарищам по труду, открывала широкие горизонты творчества, звала твердо следовать традициям русского демократического искусства.

Сергей Тимофеевич говорил о годах революции, о ленинском плане монументальной пропаганды. Его речь содержала конкретный, обоснованный всей предшествовавшей жизнью призыв: «Я предлагаю съезду художников, чтобы историческая дата опубликования ленинского плана монументальной пропаганды – 14 апреля 1918 года, начиная с 1958 года, ознаменовалась и отмечалась как День художника. Пусть именно в весенний день 14 апреля мастера изобразительного искусства ежегодно отчитываются перед народом. Пусть в этот день в клубах, в фойе театров открываются новые выставки, закладываются памятники, а художники и скульпторы в своих мастерских принимают зрителей, как самых своих желанных гостей».

Коненков так поступал в далекие годы революции, так было и с того момента, как он въехал в мастерскую на Тверском. Желающих прийти в гости к Коненкову было великое множество: делегации заводов и фабрик, школьники и ученые, космонавты и музыканты.

В 1958 году вышла в свет первая книга Сергея Тимофеевича «Слово к молодым». Привлекали всеобщее внимание его публицистические выступления на страницах «Правды», «Известий», «Советской культуры», «Литературной газеты», журналов «Коммунист», «Огонек», «Молодая гвардия». Слово Коненкова, так же как и его искусство, волновало, звало за собой.

Преодолевая робость, и смущение, я, молодой в ту пору журналист, увлечённый решением проблемы сбережения памятников русской старины, позвонил Коненковым и сказал взявшей трубку Маргарите Ивановне, что мне необходимо встретиться с Сергеем Тимофеевичем по важному, неотложному делу. Услышав в ответ привычно звучащее в устах занятых людей: «Позвоните завтра», огорчился. А назавтра – неожиданная радость: «Сергей Тимофеевич ждет вас к пяти часам».

Он слушал внимательно, безмолвно. Величавое спокойствие постепенно исчезало с его лица, он стал разглядывать меня заинтересованно, вдруг перебил:

– В годы революции мы не так относились к памятникам…

– Об этом нужна статья для «Огонька». Ваша статья. Уверен, она многих убедит в том, что забота о сохранении памятников – долг и обязанность каждого из нас, всех граждан.

– Конечно, это так. И у меня душа болит за памятники…

Он загорается и увлеченно, с поражающим воображение знанием предмета излагает свои взгляды. Я спешно записываю его мысли. Замечательно то, что видит он проблему в исторической перспективе, а мыслит по-государственному.

– Попробуйте все, что мы тут говорили, – обращается он ко мне, – на досуге изложить последовательно, складно. Детка, – это Маргарите Ивановне, – запиши: телефон Юрия Александровича. – Испытующе взглянув, на меня своим пронизывающим взглядом, он поднимается, подает на прощанье руку и исчезает за дверью, ведущей в мастерскую.

Наутро, в девять, звонок:

– Сергей Тимофеевич ждет вас. Когда? Уже ждет. Вы его чем-то «потрясли». Впрочем, это так часто происходит, что я перестала удивляться, – закончила разговор Маргарита Ивановна.

Только присели, Коненков строгий, сосредоточенный, приказал:

– Читайте.

«Хорош бы я был, не приготовь статью к сегодняшнему утру», – подумал про себя и стал читать, волнуясь, стремясь донести до него каждое слово.

«Многочисленны, – читал я, – очаги древней культуры на необъятных просторах нашей Родины. Городища, обнесенные валами, курганы-могильники, соборы, старинные дома, связанные с именами великих русских людей… Вот она – живая книга нашей отечественной истории!.. А часто ли мы заглядываем в эту книгу? Бережем ли память предков? Учим ли молодежь любви к родной земле, ее истории и культуре? Надо прямо ответить: редко заглядываем, плохо бережем, мало учим!»

– Это хорошо сказано. Редко заглядываем. Плохо бережем! Мало учим!

В статье говорилось о высоких образцах искусства, оставленного нам в наследство безымянными мастерами Древней Руси, творившими по принципу: «Как мера и красота скажет». Коненков с восхищением отнесся к словам Ромена Роллана, сказавшего о нашем национальном гении: «Шедевры Рублева сохраняются в моей памяти как выражение всего самого чистого и самого гармоничного в живописи». Однако по мере умножения числа примеров и риторических пассажей он темнел, как грозовая туча.

«…Как же мы можем быть равнодушны к научной пропаганде огромного, художественного наследства Древней Руси? Пропаганде умной, целенаправленной, всенародной?» – бойко прочитав эти два вопроса, я сделал паузу. Коненков строго поглядел на меня.

– Это только декларация, – недовольно заметил он. – А дело, дело! Где конкретные предложения?

– Не дошел еще до дела…

– Так читай. Не медли. Надо спешить. Давно пора вступиться за памятники.

На лету выправляю текст, спешу за ходом мысли Коненкова, тороплюсь в точности записать произносимые им фразы:

«И пора, давно пора переходить от слов к делу!

Почему не доводится до конца прекрасная инициатива Министерства культуры СССР о создании в республиках обществ охраны памятников старины?

Такие общества созданы в Грузии и Латвии. Но такого общества нет, скажем, в РСФСР. А ведь больше всего потрав бесценной старины происходит именно в Российской республике. Общество по охране памятников должно быть создано в России в самое ближайшее время. Ждать нельзя!..»

Когда по требовательному звонку Маргариты Ивановны в очередной раз я пришел к Коненковым, Сергея Тимофеевича застал за чтением огоньковской статьи. Он водил большим увеличительным стеклом в стальной оправе с массивной металлической ручкой по строчкам и, довольный собой, улыбался:

– Как жиганули?! – Это было его любимое словечко из далекой дали деревенского детства, означало оно сильное действие, что ли.

И в самом деле, статья оказалась своевременной. Авторитет выдающегося скульптора позволил перевести проблему из сферы кабинетных научных дискуссий и горьких сетований по невосполнимым потерям знатоков и радетелей старины в область широкого общественного обсуждения, приведшего в скором времени к созданию Всероссийского общества охраны памятников истории и культуры, а впоследствии к принятию Закона Союза Советских Социалистических Республик об охране и использовании памятников.

В июле 1968 года, получив приглашение директора Козельского краеведческого музея Василия Николаевича Сорокина, Коненков отправился туда, чтобы взглянуть на город, оказавший героическое сопротивление несметным полчищам хана Батыя, чтобы побывать в Оптиной пустыни, давшей Толстому материал для «Отца Сергия», бывшей пристанищем для Гоголя и Достоевского.

Побывав в Оптиной пустыни, где живы строения и легенды, связанные со старцем Амвросием, прототипом старца Зосимы, где стены и камни помнят Ф. М. Достоевского, где подолгу жили и работали А. К. Толстой и А. М. Жемчужников, А. Н. Апухтин и M. H. Погодин, где похоронены братья Киреевские, Сергей Тимофеевич загорелся мыслью поселиться там. Крайне утомленный, он расспрашивал, к кому надо адресоваться, чтобы исполнилась эта мечта, и отправил письмо председателю Калужского облисполкома: «Обращаюсь к Вам, не найдете ли Вы возможность назначить меня художником Козельского краеведческого музея, предоставив для летнего нашего пребывания в Оптиной пустыни помещения, где останавливался в свое время Гоголь, где жил Достоевский. Здесь необходимо оборудовать мемориальный музей. Для начала могу предоставить свои работы – скульптурные портреты Гоголя, Достоевского, Толстого и других».

Ему страстно хотелось побывать в образе мудрого старца, освещающего путь всем, кто занят поисками истины. Романтические мечты, конечно же, были несбыточными мечтами. Но поездка Коненкова, высказанные им в «Советской культуре» мысли о значительности Оптиной пустыни в ряду духовных святынь русского народа сыграли свою роль.

Прошло некоторое время, и Василий Николаевич Сорокин написал Сергею Тимофеевичу, что все меняется к лучшему. В домике Достоевского возник филиал краеведческого музея. Он посвящен работе великого писателя над романом «Братья Карамазовы». Начата работа по созданию экспозиции «Лев Толстой в Оптиной пустыни».

По пути в Козельск Коненков побывал на первой атомной электростанции в Обнинске и в калужском Музее космонавтики. Коненков не просто дивился научным свершениям, он производил оценку грандиозным свершениям двадцатого века с позиций человека, родившегося при лучине. Недаром снимок шествующего по Музею космонавтики девяносточетырехлетнего Коненкова обошел прессу мира. Ликование духа, гордость русского человека сказочным прыжком из века лучины в век атомной энергетики и космических полетов заметили все, кто был с ним рядом в зти дни. Сергей Тимофеевич по возвращении в Москву вылепил воображаемый портрет К. Э. Циолковского – в нем восхищение гением, открывшим человечеству путь к звездам. У Коненкова Циолковский провидчески смотрит в безбрежность мироздания.

Коненков не любил подолгу находиться в четырех стенах. Каждое воскресенье в любую погоду – поездка за город, к подмосковным рекам и лесам. В машину грузятся раскладные столик и стулья, корзины с едой. И еще непременно приглашается кто-либо из близких Коненковым людей. Например, Ирина Федоровна Шаляпина. II вот выбрана поляна, горит костер, Ирина Федоровна поет цыганские романсы и сама себе аккомпанирует на гитаре.

Нередко для загородных прогулок выбиралось место, как-то связанное с памятью прошедших, далеких лет. Так, однажды, еще в начале пятидесятых годов, он пожелал; побывать в деревеньке Дунино на Москве-реке под Звенигородом, где летом девятьсот пятого года жил у брата П. П. Кончаловского Дмитрия. Большой радостью для Коненкова было то, что в том самом домике он увидел и качестве хозяина Михаила Михайловича Пришвина. Они были знакомы с 1918 года, Пришвин как-то приходил и пресненскую мастерскую вместе с Есениным. Коненков писал об этой встрече:

«Как приятно мне быть опять в доме, где я жил полвека тому назад, видеть лес и панораму реки. Как дорого мне, что в этом чудесном месте я встретил и ближе узнал Михаила Михайловича Пришвина – замечательного русского художника, произведениями которого зачитываюсь и теперь».

В пришвинском дневнике тоже впечатление от встречи: «1948. 6 сентября. Вчера приезжал Коненков, который, оказывается, в 1905 году жил здесь… Встретились, как родные… Из всех людей, когда отсеялись во мне декаденты… народники, богоискатели, – остались близки Шаляпин, Горький, Коненков. Они были не близки мне в жизни, но они были мне близки по чувству родины и разрешению этого чувства в природе, в детстве и вытекающему отсюда таланту…»

Несколько раз побывал Сергей Тимофеевич в Дунине у Пришвина. Его отвозил туда молодой художник Валентин Никольский, который дружил с Пришвиным. В 1954 году Михаила Михайловича не стало. Скульптор в короткий срок создал намогильный памятник, в котором заключена идея бессмертия художника. Птица Сирин – символ счастья. «Каждая строчка Пришвина вечно будет дарить людям счастье» – так думал Коненков, высекая из камня памятник.