Текст книги "Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно"

Автор книги: Юнас Гардель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)

27.

Они все же договорились увидеться снова, и Анна сказала, чтобы Андерс не удивлялся, если она позвонит ему уже завтра.

Она позвонила в тот же вечер. Через пять минут после его ухода. Потому что ей ужасно захотелось услышать его голос. Когда включился автоответчик, она сказала:

– Привет. Просто хотела пожелать тебе спокойной ночи.

Черт.

Она потом сама будет рада, что он ушел. Ведь это значит, что здравый смысл восторжествовал.

Поднимаясь по лестнице в спальню, она машинально натянула на себя кофту. По дороге бросила детальку от «Лего» на кровать Йеспера. Затем посмотрела на часы и обнаружила, что уже половина четвертого. Боже мой, надо же скорее спать!

Нетрахнутая и не изменившая мужу, Анна устроилась на своем водяном матрасе. Она была уже почти рада, что Андерс не остался. Ведь так будет лучше для всех.

Это хорошо, чертовски хорошо, что между ними так ничего и не было.

Если он позвонит завтра, она поблагодарит его за рассудительность.

Он, правда, не позвонил. И Анна тоже не позвонила.

Никто из них не позвонил.

Хотя нет. Он позвонил, чтобы попросить прощения за случившееся. Сказал, что, видимо, был слишком пьян.

Анна ответила, что не стоит извиняться.

– Ну, значит, все в порядке? – спросил он.

– Все так, как и быть должно, – ответила Анна.

Потом они договорились как-нибудь созвониться и поужинать вместе или сходить куда-нибудь. И больше ни о чем не говорили. Повесили трубки.

Ей нужно как-то пережить этот переломный период. Она наберется сил и оставит тех, кто не дал ей того, что ей нужно. Она найдет тех, кто ее полюбит и оценит.

От такой тоски люди зажигают звезды.

Анна кладет трубку и еще долго сидит у телефона, сложив руки на коленях. За окном и в доме сгущаются декабрьские сумерки. Скоро нужно будет встать и зажечь свет. Но еще рано. Еще можно посидеть в полумраке, наедине со своими непринятыми решениями и непрожитой жизнью. Анна думает: что же теперь делать? Просто жить дальше?

Просто жить дальше, как ни в чем не бывало. Забыть о том, чего так и не произошло. Дверь приоткрылась – и тут же закрылась снова. Ничего не случилось. С годами все выветрится из ее памяти, смешается и станет ненастоящим. Времена года будут сменять друг друга, и сознание ее станет тусклым от дождя и солнца, а снег сокроет и похоронит то, чего не было. Несбывшееся не сбылось.

Ей нужно всего лишь как-то выдержать, переждать это время.

Сейчас она чувствует, как оно заранее натирает ей мозоль. Быть может, с годами песчинки превратятся в жемчуг. А пока что ее поглощает отчаяние – огромное, как космос, в котором мерцает все то, чему не суждено было сбыться. Она так хотела сорвать запретный плод, но не смогла дотянуться до ветви.

Что ж, значит, остается жить по-старому. Спокойно двигаться дальше, спокойно приносить себя в жертву. Не покидать бомбоубежище со складом консервов. Не покидать ни в коем случае.

Наверное, так и надо. Скорее всего, да. Почти наверняка. Господи Иисусе Христе, смилостивись над нами!

Подумать только: она могла бы заставить стольких людей страдать, и ради чего? Если бы она получила свой запретный плод, даже не зная, нужен ли он ей, что было бы дальше? Нет, он не мог ей достаться.

От такой тоски люди зажигают звезды.

Песчинки натирают ей мозоль.

Надо просто как-то пережить это время.

Как там сказал Андерс?

Что сказал Андерс?

«Кажется, я влюблен… Но ты никогда не оставишь ради меня все, что у тебя есть».

Он сказал: «Оставь все, что имеешь, и иди за мной».

Он имел право этого требовать. «Оставь все, что имеешь, и иди за мной».

И Анна отошла с печалью, потому что у нее было большое имение и она не хотела его терять.

Анна в раю, а в раю надо быть очень осторожным. Господь показал ей запретный плод, и если она его вкусит, ее выгонят и врата рая закроются для нее навсегда.

Человек не должен искушать Господа. Поэтому лучше вообще ничего не делать. Не нарушать хрупкий порядок рая. Даже не помышлять о запретном плоде.

Анна сидит в коридоре, около телефона, в пустоте, облокотившись о деревянные перила лестницы. Декабрьский мрак окутывает ее, делает невидимой, и перила кажутся решеткой за ее спиной.

Анна в раю.

В раю лучше не рыпаться.

28.

Вчера вечером Пия сидела в баре, и за соседним столиком оказался молодой парень, лет восемнадцати. Он держался немного жеманно и говорил с заметным эстерготским акцентом. Он только что приехал в Стокгольм из Моталы и сейчас рассказывал своей спутнице – а заодно и всем заинтересованным окружающим, – что на могиле Эдит Пиаф написано… что бы вы подумали? – «Non je ne regrette rien».

– Ты в курсе, что это значит? – спросил он с серьезным видом. – Это переводится как «Я не жалею ни о чем».

– Ух ты! – воскликнула его спутница. – Здорово!

Жеманный юноша важно кивнул и добавил еще более серьезно:

– На моей могиле будет написано то же самое. «Non je ne regrette rien».

Пия с трудом сдержалась, чтобы не треснуть его в этот момент по башке книжкой, которая была у нее в руках. Что такого успел натворить этот восемнадцатилетний шкет у себя в Мотале, чтобы обещать об этом не жалеть?

Что он вообще знает о сожалении, о раскаянии? Коль скоро человеку дана лишь одна жизнь…

У Пии нет работы, нет парня, нет собственной квартиры, зато она закончила факультет культурологии. А еще она, как и все ее поколение, уже в двадцать пять лет начала откладывать деньги в пенсионный накопительный фонд, чтобы смотреть в будущее с большей уверенностью. И что же это за будущее?

К этому моменту она должна была уже родить ребенка, завести себе персонального банкира, устроиться в жизни как-то получше.

Каждый раз, поднимаясь на лифте домой, она рассматривает себя в зеркале и бормочет, словно мантру:

– Черт, до чего же я страшная! До чего же страшная!

На часах 14:22. На улице тихо и пасмурно. С самого Рождества на улице тихо и пасмурно. За весь день ничего не произошло. Ничего и не произойдет. День теряет свои возможности, утрачивает свою энергию, разряжается словно батарейка.

Пия читает вечернюю газету. Там снова пишут про Йессику Гедин[21]21
  Йессика Гедин – литературный критик, журналист, совладелец издательского дома.


[Закрыть]. Образ Йессики Гедин преследует Пию всю жизнь.

У нее роскошные волосы. Она невероятно умна. У нее красивые большие десны. Йессика Гедин стала тем, кем Пия не стала. У Йессики Гедин есть все, чего нет у Пии. Йессика Гедин – молодая, эффектная, успешная, знает себе цену, не стесняется своих связей, своих родственников, своих пристрастий, своей удавшейся жизни.

– Надо не бояться пиарить себя! – призывает Йессика Гедин и улыбается, обнажая всю сотню своих ровных белых зубов.

А Пия в это время сидит в своей ужасной съемной квартире и кусает локти.

Йессика Гедин стала тем, кем Пия стать не смогла.

Она руководит издательством, выпускает газеты, ее приглашают на молодежный канал ZTV, она крута, уверена в себе и в своем будущем.

Пии хочется, чтобы Йессика Гедин была несчастлива, но Йессика Гедин счастлива.

– Надо заниматься только тем, что тебе нравится! – восклицает Йессика Гедин и встряхивает своей шевелюрой.

По ночам Йессику Гедин трахает молодой парень с красивым телом и большим членом. Это, пожалуй, помогает держаться в форме.

Часть лета она проводит на роскошной семейной даче в Руслагене, а другую часть на маленьком острове в Греции, где она с подругами снимает дом.

Йессика Гедин дружит со всеми, кто имеет хоть какой-то вес в обществе. Кстати, список VIP-персон она тоже составляет сама.

У нее нет недостатков. У нее регулярные месячные. У нее веселый и заразительный смех.

Пию просто трясет от ненависти. Пии нет в списке Йессики Гедин. Пии нет вообще ни в одном списке. Пия ничто.

День догнивает вокруг нее. Тухнет, плесневеет. Ускользает из рук.

Когда Пия была маленькая, она мечтала быть актрисой, исследователем, археологом, испытателем, садовником, поваром, пилотом, кинозвездой, художницей и даже учителем в средней школе.

Кем только она не мечтала стать.

Единственное, кем она не хотела стать, это тем, кем она стала.

– Главное – это всегда оставаться собой! – призывает Йессика Гедин и заливается смехом.

А как узнать, кто ты? И, к слову, разве мы и не остаемся сами собой в любом случае, всегда?

Беда, скорее всего, в том, что ты – это кто-нибудь унылый, капризный, некрасивый и вечно всем недовольный, и поэтому оставаться собой вовсе не хочется.

Пия была собой всю свою жизнь. Ничего интересного из этого не вышло.

Она предпочла бы быть Йессикой Гедин.

29.

Одну попытку поговорить с отцом откровенно Хокан все-таки предпринял.

Уложив детей спать после обеда, Хокан выходит на улицу. Отец убирает с участка шишки – одно из множества бесполезных занятий, которым он всецело себя посвятил. На дворе декабрь, земля замерзла, и ближайшие месяцы шишки никому бы не помешали. Но Хеннинг относится к участку как к отрезку вселенной, за которую он несет личную ответственность. И поэтому он всегда поддерживает здесь чистоту и порядок.

Вдоль засыпанной гравием дорожки, что тянется от ворот до летнего киоска неподалеку, стоят разноцветные фонарики. Вселенная бесконечна. Но здесь Хеннинг дома. У себя дома.

Хокан подходит к отцу и встает рядом. Хеннинг замечает присутствие сына, но не произносит ни слова. Хокан чувствует себя неловко. Когда хочешь поговорить о чем-то действительно важном, начать не так-то просто. Поэтому Хокан молчит. Он хочет дотронуться до отца, но так и застывает в нерешительности. Отец продолжает собирать шишки, что-то бормоча себе под нос, и Хокану ничего не остается, кроме как идти рядом и наблюдать.

Наконец Хеннинг, по-прежнему не глядя на сына, произносит:

– Ты чего хотел-то?

Вот. Это его шанс. Сейчас Хокан должен сказать: «Хочу поговорить с тобой кое о чем. Я ушел от Анны и не собираюсь возвращаться в Эллагорд».

– Да вот, хотел поговорить, – неуверенно начинает Хокан, но отец не дает ему продолжить.

– Нет, ты только посмотри! – восклицает Хеннинг.

– Ч-что? – заикаясь от растерянности, переспрашивает Хокан.

– Уму непостижимо! – продолжает Хеннинг и возмущенно качает головой. – И как они сюда попадают? Ты только посмотри на это.

Он тяжело вздыхает, поднимает что-то с земли и показывает Хокану.

– Черт бы их всех побрал. Почему-то я регулярно нахожу тут и около мыса использованные презервативы. Удивительно! Господи, да, я понимаю, здесь очень хорошо и вообще море, но зачем это тут разбрасывать?

Хокан совершенно сбит с толку. Презервативы? При чем тут презервативы? Он рассказывает о своей неудавшейся жизни, а отец переживает из-за каких-то презервативов!

– Видимо, подростки по ночам залезают на участок и… занимаются этим прямо здесь, – серьезно рассуждает отец. – Наверняка специально дожидаются, чтобы все вокруг заснули. И как только у них наглости хватает! Причем мне ведь ни разу не удалось их застукать. Ни разу не просыпался.

– Да уж, безобразие. Не знаю, что и сказать, – мямлит Хокан.

– Я даже думал как-нибудь не ложиться ночью и проследить за ними, да что-то так и не собрался.

– М-да. Но, пап, послушай, – Хокан решил предпринять еще одну попытку, – я хотел кое о чем с тобой поговорить.

– Что ж я буду, как шпион какой-нибудь…

– Да-да. Пап…

– А еще скажут, что те, кто этим тут занимаются, по закону имеют право доступа ко всем угодьям, находящимся в частной собственности. И в общем, так оно и есть.

Хокан не знает, что на это сказать. Да отец и не ждет ответа, он продолжает говорить:

– Надо понять, где же они здесь этим занимаются. Прямо на земле – вряд ли, все-таки кругом шишки и мусор. Должно быть не слишком удобно… ну, для этого дела. Скорее всего, эти подростки ложатся прямо около воды. Да, наверняка это подростки, а кто же еще это может быть.

Хеннинг смеется.

– Сложно ведь себе представить, чтобы женатая пара средних лет совокуплялась во дворе у незнакомого человека, на свежем воздухе, так сказать.

– П-пожалуй, так, – запинается Хокан.

– Чаще всего презервативы валяются внизу, около камня, что на мысе. Должно быть, там удобнее. Есть куда голову положить.

Отец держит презерватив кончиками пальцев.

– Конечно, надо предохраняться, от СПИДа, например. Но – не знаю… Не думаю, что те, кто занимаются сексом в такой дыре, как наш Коппом, могут кого-нибудь чем-нибудь заразить. Если такие и есть где поблизости, то это уж где-нибудь в городе, в Карлстаде. За последние пятнадцать лет в Швеции зарегистрировано 1250 ВИЧ-инфицированных гетеросексуалов. Только 200 из них являются шведами. Остальные 1000 зараженных – приезжие, в первую очередь из Африки. Так было написано в одной заметке, которую я тут вырезал из газеты. Прямо какую-то гордость чувствуешь, да? Здесь, на далеком свободном севере, можно трахаться, не рискуя заболеть СПИДом, и к тому же на участке Хеннинга Лагерквиста, с видом на море!

Хеннинг смеется и отправляется с презервативом к мусорному контейнеру.

– Ну, так о чем ты хотел поговорить? – спрашивает он, вернувшись к Хокану.

– Да нет, – отвечает Хокан. – Ни о чем, собственно. Наверное, дети уже проснулись, пойду посмотрю.

Хокан идет к дому. Больше он не станет искать случая поговорить с отцом.

Хеннинг даже не смотрит ему вслед, он продолжает уборку участка.

– Приятно все-таки иногда перекинуться парой слов с сыном, – бормочет он про себя.

Если Хокан ни о чем глубоко не задумывается, то кажется, что все не так уж плохо. Если оборвать все мысли, прекратить их думать. Иначе он начинает думать обо всем одновременно, и у него сразу же сводит судорогой живот.

Хокан лежит в мальчишеской кроватке в своей бывшей детской и пытается не думать о том, о чем думать надо. Вместо этого он думает: Господи, не позволь ненависти истерзать мою душу.

Хокан никому не рассказал, что он ушел от Анны.

Ни отцу, ни детям, ни Анне.

Он так и не написал письмо, которое хотел написать. Он собирался здесь подумать о многом, но так и не смог.

Письмо, которое он собирался написать, он так и не написал.

Все, о чем он собирался подумать, он так и не подумал.

Не совершил задуманное.

И уход его тоже не случился.

Все сложилось так, как сложилось. И значит, они будут жить, как прежде.

Их брак распался на целых пять дней, но никто об этом не узнал.

На следующий день, утром 31 декабря, как они и условились, Хокан посадил детей в машину и отправился домой в Эллагорд.

30.

Когда Хокан с детьми садились в машину, отец вышел их проводить.

Хеннинг отчего-то часто моргал. Он стоял молча, скрестив руки на груди, и наблюдал, как Хокан упаковывает вещи в багажник и пристегивает детей в детских креслах.

Он подумал, что надо бы что-то сказать, например, чтобы Хокан был осторожен на дороге и что было мило повидаться.

– Ты уж давай, – медленно произнес он, – езжай осторожнее.

– Конечно. Поедем очень осторожно, – ответил Хокан.

Вот и поговорили. Больше никто ничего не сказал.

Машина развернулась на площадке перед домом и уехала. Хеннинг еще долго смотрел им вслед. Потом пошел в дом.

На ужин Хеннинг разогрел себе блинчики. Он подумал, что стоило бы позвонить сыну – узнать, как они доехали, и пожелать счастливого нового года. Но он не делает этого. Он наливает себе чаю и перечитывает письмо на тему перехода на летнее и зимнее время, которое написал в газету.

«Европейские политики уже высказывались на тему ежегодного перевода часов на зимнее и летнее время. Необходимо либо круглый год придерживаться времени, на час-два опережающего солнечное в каждой стране, либо следовать нормальному времени, соответствующему солнечному. Графики же работы могут устанавливаться на каждом предприятии произвольно, как и было до 1980 года, если кому-то уж очень хочется каждую осень и весну менять рабочий режим. Существующая система с переводом часов и устойчивым рабочим графиком безусловно себя изжила».

Хеннинг откладывает ручку в сторону. Он недоволен. Ему не нравится, что у него получилось. Письмо написано уже неделю назад.

Он вспоминает об Эрике Нильсоне. Интересно, как бы тот сформулировал свои мысли на его месте? Вот было бы хорошо, окажись он тут сейчас. Им бы нашлось о чем поговорить.

Когда Хеннинг заканчивает мыть за собой чашку и последний раз за день вытирает стол, он замечает, что ему непривычно тяжело дышать. Но это такое еле ощутимое изменение, просто маленькая неприятность, – можно не обращать внимания. Как будто изъяли что-то важное… Да не стоить брать в голову.

Перед тем, как выключить свет, Хеннинг оборачивается в дверях и бросает взгляд на кухню. Непромокаемая скатерть в мелкий цветочек на столе. Синие деревянные стулья. Прохладный, недавно вымытый пол с линолеумным покрытием. Чистая пустая раковина. Тщательно протертые разделочный столик, радиоприемник, хлебница. Хеннинг и сам не знает, почему вдруг обернулся, чтобы посмотреть на кухню, которая чисто убрана и полностью готова к встрече нового дня. Будто что-то заставляет его еще несколько секунд стоять так и смотреть, будто он должен увидеть там нечто, чего он до сих пор не видел.

Затем он выключает свет, и кухню поглощают тени. И кажется, будто эти тени отправляются провожать Хеннинга через прихожую в спальню.

Хеннинг раздевается и складывает одежду на стуле у кровати. 31 декабря. 22 часа 15 минут.

Перед сном Хеннинг открывает книгу Дитера Странда об Улофе Пальме. Он перечитывает ее не первый раз. Когда ему надоедает чтение, Хеннинг выключает лампу в изголовье, устраивается поудобнее и почти мгновенно засыпает.

Когда смерть однажды придет за Хеннингом, он этого даже не заметит. Он будет один. Это случится ночью. Хеннинг даже не проснется, его сердце просто перестанет биться.

В день, когда умер отец Хокана, в его морозилке лежали:

22 пачки блинчиков

14 пачек рыбной запеканки

4 больших упаковки булочек для гамбургера «Финдус».

Всю еду пришлось выбросить.

31.

Вообще-то они познакомились на дискотеке. Смешно сказать. Это был такой утешительный приз…

Пия отправилась на эту дискотеку, потому что там должен был появиться один придурок, а она себе внушила, что увлечена им.

За неделю до Рождества Пия пригласила придурка к себе на ужин, и за этим последовало самое идиотское в ее жизни совокупление.

Бывает, что как только партнер оказывается без одежды, ты понимаешь, что он ужасен. Это был ровно тот случай: то, что под одеждой выглядело как мышцы, оказалось жиром, да к тому же у него был отвратительный впавший пупок, наверняка заросший грязью, и одна мысль дотронуться до него пальцем внушала омерзение, хотя не совсем понятно, с какой стати вообще нужно дотрагиваться до пупка. В общем, да, это было самое идиотское совокупление.

Такое, когда в середине акта лежишь и думаешь: Господи, чем я тут вообще занимаюсь? Кто он такой? Что он делает во мне? – но вслух ничего не говоришь, потому что это было бы совсем уж странно. Ну и вообще, кому охота показаться невежливым.

Зато можно о многом подумать, пока ждешь, когда же все закончится. Что надо успеть сделать, кому позвонить, что постирать. Иногда Пия уносится так далеко в своих мыслях, что едва замечает оргазм партнера. В тот раз она думала о Папе Римском.

И все же Пия потащилась на новогоднюю дискотеку, потому что придурок обещал там быть. Альтернативой было просидеть целый вечер перед телевизором с мамой. Так что выбирать было особенно не из чего.

Если Пия с кем-то спит, она всегда убеждает себя, что это любовь, потому что трахаться с парнем, к которому ничего не чувствуешь, – это как-то цинично. А ей совершенно не хочется чувствовать себя циником.

И вот она на дискотеке, сегодня Новый год, сидит и беседует с этим жирным придурком, у которого грязный пупок, а он ее совершенно не слушает, демонстративно пялится на других и лишь изредка недовольно поворачивается и переспрашивает: «Что ты сказала?»

Пия с удивлением отмечает, что придурок становится все более и более отвратительным всякий раз, как она на него смотрит. Неужели такое бывает? В детстве они ходили в детский парк «Грена Лунд», и там, помнится, была дама, которая прямо на глазах превращалась в гориллу.

Как ей могло прийти в голову, что ее интересует этот урод? Надо же такое вообразить. Может, она спятила? Интересно, это лечится? Пия представляет себе, как вернется домой и сразу же примет душ, чтобы смыть с себя каждый след, каждое воспоминание, каждую частичку его кожи.

А пока, поскольку Пия чрезвычайно хорошо воспитана, она продолжает сидеть, вежливо улыбаться, разговаривать, разговаривать и молить Бога, чтобы ее собеседник как можно скорее сдох. Когда все доступные темы для разговора исчерпаны, они продолжают сидеть молча, и Пия улыбается еще более вежливо.

Она смотрит на часы. До полуночи еще далеко. Этот вечер, кажется, не собирается заканчиваться. Черт бы подрал эту новогоднюю ночь. У Пии уже болят щеки от того, что она все время улыбается. Она рисует в своем воображении самые ужасные сцены смерти этого придурка. Ни одна казнь не будет для него слишком жестокой.

Часы наконец бьют двенадцать. Наступает новый год. Музыка затихает, и все начинают хором отсчитывать: «…четыре! Три! Два! Один! С Новым годом!» – после этого все обнимаются и чокаются друг с другом.

Пия обнимается и чокается с придурком, как все. Они здесь, потому что Новый год принято встречать с кем-нибудь, а им обоим больше не с кем. Так что они чокаются и обнимаются, и все это так фальшиво, что Пия не знает, куда деваться.

Люди танцуют и празднуют Новый год, отовсюду сыплется серпантин и конфетти, пробки от шампанского улетают к потолку, диджей ставит «Happy New Year» группы «Абба».

Пия чувствует отвращение к партнеру каждой клеточкой и мучительно ждет, когда же закончится дискотека. Она начинает потихоньку сходить с ума от злости, но тут становится достаточно поздно, и Пия говорит, что она уже скоро будет собираться домой.

И в этот момент придурок встает и уходит.

Просто встает и уходит, не говоря ни слова!

Пия ошеломленно смотрит ему вслед. Они больше никогда не увидятся. На столе перед ней – двенадцать кружек из-под пива. Восемь его, четыре ее. И все это так унизительно, так глупо, что Пия готова зарыдать.

Она оглядывает зал. В воздухе – густая пелена сигаретного дыма. Большая часть посетителей разошлась по домам. Танцпол усеян разбитыми стаканами, пустыми бутылками, крошевом конфетти и рваным серпантином. Несколько усталых парочек еще топчутся под музыку, повиснув друг на друге. На диване у одной из стен сидит какой-то парень и смотрит на Пию.

Пия тут же отводит взгляд.

Только попробуй, зараза! – злобно думает Пия. – Не надо мне утешительных призов в без четверти три, не лезь. Хватит с меня унижений!

Но парень уже встал с дивана и направляется к ней.

Проклятье. Чтоб его. Пия не верит своим глазам, но все именно так.

Вот он уже стоит перед ее столиком, проводит рукой по волосам, поправляет пиджак, кашляет, набирает воздуха в легкие и произносит:

– Ты здесь одна?

Ты здесь одна? Ты что, для этого приперся? Самая тупая фраза на свете для завязывания знакомства.

– Да вали ты отсюда, урод, чтоб ты сдох, обезьяна похотливая! – выпаливает Пия и резко встает из-за стола. И это первые слова, которые она говорит самой большой любви в своей жизни.