Текст книги "Вот так уходит день от нас, уходит безвозвратно"

Автор книги: Юнас Гардель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

14.

Она хочет принять таблетку, чтобы заснуть. Много-много таблеток. Врач выписал ей рогипнол и собрил. Она боится таблеток. Наутро после них она не может проснуться.

Днем все не так страшно. Днем она ходит на работу. Преподает шведский язык в гимназии. Она классный руководитель. В классе с социологическим уклоном, первый год старшей школы. Очень интересный, живой коллектив, много молодых талантов. Два раза в неделю она ходит на аквааэробику, а в первую пятницу каждого месяца к ней приходят подруги играть в карты.

По вечерам и в выходные тоже не так страшно. Она убирает квартиру, моет, стирает, гладит. Без дела не сидит. Ей всегда есть чем заняться. А когда нечем, она может открыть ящик с чистым бельем и перестирать простыни, погладить еще раз сложенное белье.

Но вот по ночам…

Ночью она остается наедине сама с собой. Сердце колотится, глаза пытаются всмотреться в темноту. Иногда ночью она так сильно потеет, что ей приходится вставать и менять постельное белье. Она вертится в кровати и никак не может принять удобное положение. Пытается сложить из одеяла и подушки человеческое тело, к которому можно было бы прижаться. Потому что он больше не с ней, тот, кто обещал быть с ней вечно. Тот, кто должен был беречь и защищать ее, ушел и оставил ее одну, наедине с собой и с долгими ночами, полными кошмаров.

Он умер одним из первых.

Конечно, она знала, что у него не все в порядке с сердцем. Но приступ случился как гром среди ясного неба. Нельзя сказать, что врачи не предупреждали, что они ничего не подозревали. И конечно, она много раз просила его не перенапрягаться, старалась использовать в готовке поменьше масла и сливок, – разумеется, она за всем этим следила.

И все же, когда он взял и умер – это оказалось для нее совершенной неожиданностью. Случился приступ, и его увезли в больницу. В больнице случился еще один приступ, потом еще один, и все кончилось. Словно трехступенчатая ракета смерти взорвалась в его обрюзгшем, изношенном теле.

Мне некогда шутки шутить, сказала Смерть. «Птичка, птичка, берегись, в лапы мне не попадись!»

Когда он умер, это было потрясением для всех.

Ее Оке ушел первым.

Затем один за другим стали умирать мужья ее подруг. Буквально за несколько лет их всех не стало. Как будто накатил осенний шторм и унес лето.

Они могли бы пожить еще, состариться как следует, но казалось, что целую команду мужчин забрали в возрасте шестидесяти лет. С напряженным рабочим графиком, лишним весом и слабым сердцем.

У некоторых был рак, но в основном все умирали от сердца. И женщины становились вдовами, если не успевали к тому времени развестись. Казалось, что сцена сделала еще пол-оборота, и все вдруг стали старыми.

15.

Анна уже в дверях поняла, что мама нервничает.

– Заходите-заходите, ну заходите же, не стойте на проходе, заходите, как замечательно, что вы все-таки выбрались, с Рождеством вас, с Рождеством, заходите же, только ОБЯЗАТЕЛЬНО РАЗУВАЙТЕСЬ, Я ВЫМЫЛА ВЕСЬ ДОМ, ВСЮ НОЧЬ НЕ СПАЛА-ЗАНИМАЛАСЬ УБОРКОЙ, так что давайте-ка, спасибо, ботинки вот сюда, на газетку. Нет, не туда. СЮДА. Спасибо. Спасибо большое. Господи, да что ж такая грязь на улице, снег, видимо, вообще уже никогда не выпадет. Ох ты, Господи, что тут скажешь. Даже не знаю. Просто не знаю. Просто не знаю, что сказать. Действительно не знаю.

Скрестив руки на груди, мама нависла над Анной и Хоканом, пока они, сидя на корточках, снимали с Никласа и Йеспера мокрые куртки, сапоги и варежки. Внуков она обнимать не стала. Она никогда этого не делает, это не в ее духе. Но она очень переживает за них. Это ее способ любить.

– Дети в порядке? – спрашивает она и пытается заставить себя погладить их по голове. Протягивает руку, чтобы дотронуться до Йеспера, но останавливается, поправляет выбившуюся из прически прядь и продолжает тараторить:

– Вы голодные? Господи, как подорожали продукты! Остается только надеяться, что к следующему году я помру, дешевле обойдется.

– Ой, вы все-таки принесли подарки, ну мы же договорились, что в этом году обойдемся без этого… ну ладно, я тут тоже кое-что для вас подготовила. Где-то припрятала. Покупать я ничего не стала, потому что в этом доме полным-полно вещей, которые можно раздаривать.

– Да, Пия уже здесь. Она пришла вовремя, как всегда. Ну а чего – ей долго собираться не надо, она же одна. Это кошмар, что она никак не найдет себе хоть кого-нибудь. Я ее попросила почистить картошку, пусть хоть чем-то поможет. Нельзя же всегда рассчитывать, что мама ВСЕ сделает. Ой, извините, мне надо взглянуть на кашу!

И она убегает на кухню. У нее туфли с пушистыми помпонами на носу. Каблуки сильно цокают при ходьбе. Анна, Хокан, Йеспер и Никлас идут за ней следом. Анна делает знак детям вести себя тихо.

– Самое страшное – это если пригорает ко дну. Знаете, сколько молока уходит на такую кашу? ТРИ ЛИТРА! Ужас какой-то! Ну или как минимум два, но молоко же сейчас караул сколько стоит! Нет, я серьезно надеюсь помереть к следующему Рождеству, дешевле обойдется. Точно говорю.

В ответ все молчат.

И это как раз самое неприятное.

– Но нам же нужна каша, – продолжает она, чтобы было не так заметно, что никто не возражает против ее намерения умереть к следующему году, – у нас обязательно будет рождественская каша. Все этого ждут.

– Вообще-то никто из нас кашу не ест, – пробормотала Пия, стоя у раковины.

– Как это никто? – фыркнула мама. – Я вот ем.

Она подходит к Пии и тычет ей в плечо указательным пальцем:

– Я ВОТ ЕМ кашу, это не в счет? Я могу у себя в доме поесть каши?

Она оборачивается к Анне и Хокану за поддержкой.

– Но я, наверное, вообще не в счет. Я, наверное, тут просто прислуга.

Мама смеется над собственной шуткой, но вскоре замолкает, хватается за виски, закрывает глаза и что-то бормочет себе под нос.

Все должны понимать, что она невнятно бормочет, чтобы не рассказывать им, как сильно у нее болит голова, ну просто раскалывается на кусочки. Однако на всякий случай она произносит вслух:

– Не понимаю, ПРОСТО НЕ ПОНИМАЮ, похоже, у меня мигрень…

Чтобы они знали. Чтобы не ошиблись.

Потом она снова скрещивает руки на груди и улыбается:

– Ну, что ж поделаешь. По случаю Рождества надо превозмочь себя.

Все молчат. Анна пытается поймать взгляд Хокана, в поисках поддержки. Но Хокан уставился в стену.

Пия склонилась над раковиной. Она уже почистила несколько килограммов картошки. Она крепко вцепилась в очередную картофелину и корчит ей страшные рожи. Она осыпает картофелину чудовищной бранью, и в душе у нее оживают старые обиды, – все то, что она никогда не забудет и не простит. Напряженный голос матери про-н-зает тело, проникает сразу в кровеносную систему, бьет по нервам, пронзает живот, разрывает легкие, становится трудно дышать, но голос эхом отдается в желудке Пии, отзывается в позвонках, обволакивает ее сознание словно морок.

Когда последние слова матери отзвенели, воцарилась полная тишина. Все вдруг почувствовали, что больше всего на свете хотели бы оказаться сейчас в другом месте.

Но все молчат.

И Пия и Анна знают, что кто-то должен найти выход из положения и что-то сказать.

И вот Анна собирается уже произнести что-то вроде: «Ой, смотрите-ка, рождественский вертеп снова достали, глядите, какой же он красивый». Да, так она и скажет, легко и весело, и все сразу успокоятся, – она просто поднимет руку, укажет на вертеп и скажет то, что задумала.

Но мама не стала этого дожидаться.

– Что-то вы все какие-то недовольные, что-то не так? – спрашивает она, и по голосу чувствуется, что она вот-вот заплачет. – Что-то случилось? У вас плохое настроение? Может, будем как-то повеселее, сегодня ж, как-никак, Рождество. Ну что вы, не можете быть чуть-чуть повеселее? Я все-таки так старалась устроить праздник:

– Я веселая, – кисло бубнит Пия.

– Я тоже, – восклицает Анна, – у меня отличное настроение! – И она тут же замолкает, потому что прозвучало это настолько фальшиво, что ее саму покоробило.

Хокан откашливается и готовится выдать что-то о низком содержании сахара в крови, но тут Анна наконец собирается с духом и выпаливает:

– НЕТ, ВЫ ТОЛЬКО ПОСМОТРИТЕ НА ВЕРТЕП, МАМОЧКА, ДО ЧЕГО ЖЕ ОН КРАСИВЫЙ!

– Картошку я почистила, – шипит Пия с другого края могилы и выходит из кухни.

16.

За весь обед мама почти не присела. Она дирижировала блюдами.

– Хокан, немного яблочного варенья? Пия, передай Йесперу горошек. Что? Йеспер не ест горошек? Да нет, что за глупости, все едят горошек. Кому лосося? Лосось?

Она держит в руках поднос с лососем и нервно вертит его в руках, как аукционист.

– Лосось кому? Лосося? Анна, будь добра, передай масло…

Мама быстро окидывает взглядом стол:

– Так. Йеспер, ты все еще не положил себе горошек. Ну что это такое? Давай, бабушка тебе положит немного горошка, давай, я его готовила по самому вкусному рецепту! ПОЧЕМУ НИКТО НЕ ЕСТ ПЕЧЕНОЧНЫЙ ПАШТЕТ? Я ВСЮ НОЧЬ СТОЯЛА У ПЛИТЫ, ГОТОВИЛА ПЕЧЕНОЧНЫЙ ПАШТЕТ, НУ ПОПРОБУЙТЕ ХОТЯ БЫ, ПОЖАЛУЙСТА, А НЕ ТО Я ПРОСТО ОБИЖУСЬ! Кому положить окорок? Окорок? Кто хочет? Стоит, между прочим, пятьдесят девять крон за килограмм. Но зато это «Пигхэм», или как там это теперь называется? Кому положить?

Мама поднимает поднос с окороком.

– Здесь несколько килограммов. Нельзя же выкидывать на помойку несколько килограммов свинины, это нехорошо. Йеспер, ты что, выходишь из-за стола? А горошек так и лежит на тарелке? Нет, знаешь что? Если уж положил себе что-то на тарелку – надо доедать!

Анна смотрит на мать с отчаянием.

– Ну, раз уж сегодня Рождество, то все можно. И РИСОК ВОТ ЙЕСПЕР, ПОЖАЛУЙ, ПОЛУЧИТ. ВОЗЬМИ, ПОЖАЛУЙСТА, ОДНОМУ БОГУ ИЗВЕСТНО, СКОЛЬКО ВРЕМЕНИ Я ИХ ГОТОВИЛА!

Словно по какому-то волшебному знаку все могли бы сейчас оставить свои приборы, встать и поднять страшный крик, но взбунтовалась одна Пия.

– Старая истеричка, чтоб тебе самой все это сожрать и сдохнуть! Ты не можешь сесть и дать людям поесть спокойно? – внезапно завопила она.

Совершенно неожиданно. Как гром среди ясного неба. Их мама, уж извините, ничего не понимает. «Знаете, теперь я вообще ничего не понимаю», – говорит их мама и выглядит так ошарашенно и беззащитно.

Да чего тут понимать. Не иначе Пия сегодня не выспалась. Или у нее менструация. Она всегда какая-то напряженная, с самого детства. Вечно со всеми скандалила. У нее всегда был ужасный характер. Давайте есть окорок и не будем о грустном!

– Иногда полезно выпустить пар, чтоб не лопнуть. – Мама пытается обратить Пиин выплеск в шутку.

И тут Пия сделала это. Она встала и схватила окорок, зажав его обеими руками так, что горчичный соус потек сквозь пальцы как мокрая глина. Анна хотела было остановить сестру, но осеклась, потому что рукой Пии двигал сам Бог, ею руководил гнев Господень.

Никлас заплакал. Йеспер просто опешил. Оба понимали, что Пия делает что-то ужасное.

Пия выкрикивает матери:

– Сука вонючая, я тебя ненавижу!

Побелевшими трясущимися руками Пия поднимает окорок над головой и со всей силы швыряет его на лоскутный коврик – тот самый коврик, который мама стирала специально к Рождеству.

Окорок разлетается на кусочки. Один кусочек отскакивает к стене. Горчичный соус расплескивается по всей комнате.

Пия смотрит на дело рук своих, застыв на месте. Когда до нее доходит, что она натворила, она начинает плакать. Руки ее продолжают трястись.

Мама ничего не говорит. Она начинает молча собирать ошметки окорока с пола. Она прекрасно слышала, что сказала дочь. Ответить тут нечего. Она вытирает бумажным полотенцем соус с лоскутного коврика. Который она специально к Рождеству пылесосила и стирала.

Коврик теперь весь пропитан жиром. Бумажное полотенце украшено каймой из маленьких Дедов Морозов. Мама что-то говорит. Все-таки что-то надо сказать. Мама говорит, что окорок все равно можно есть. И садится обратно за стол.

А Пия теперь молчит. И все остальные тоже молчат. Мама вытирает лоб прихваткой, поправляет выбившуюся прядь волос и не знает, куда девать глаза.

Потом говорит:

– Мы не можем хотя бы сделать вид, что мы нормальная семья?

Все принимаются за еду.

Вот так Рождество из дня семейного единения превращается в день семейного скандала. Все сосредоточенно жуют, сидя на расстоянии друг от друга. Окорок, картошка, свекольный салат. Мама ковыряется в печеночном паштете собственного приготовления. Анна и Пия склонились над своими тарелками и не поднимают глаз.

Они смотрят куда-то перед собой.

Они вообще никуда не смотрят.

Мама откашливается и маленькими глотками пьет шнапс. Пия все еще всхлипывает. Вилки и ножи скрипят по тарелкам.

Наконец Анна нарушает тишину и говорит:

– Хокан, пожалуйста, перестань снимать!

17.

После обеда все начинают распаковывать подарки. Те самые, которые в этом году было решено не дарить.

Мама собирает оберточную бумагу и аккуратно складывает ее со словами «Мне пригодится».

– Веревочку тоже давай сюда! – говорит она и сматывает веревку в клубок. – Пригодится на следующий год.

Все молча продолжают разворачивать подарки. В камине потрескивает огонь, телевизор работает без звука. Мама складывает оберточную бумагу, и елка может вспыхнуть в любой момент.

Да, елка, вполне вероятно, может вспыхнуть. Елки вообще очень легко воспламеняются. Те, кто видел, знают, как оно бывает: раз – и все свечки загораются одновременно! Это не просто вероятно, это почти неизбежно.

Поэтому все наблюдают молча, как мама тщательно складывает оберточную бумагу в ровные стопки. Во всем должны быть чистота и порядок.

Они могли бы сейчас наброситься на нее, избить. Накинуться как дикие звери – и растерзать ее на кусочки. Но все просто молча сидят по своим местам и следят за каждым ее движением.

Хокан подарил Анне аппарат для приготовления мороженого.

Анна говорит: «Ой, спасибо, вот здорово, теперь у нас будет сколько угодно мороженого».

Это особенно удобно, когда приходят гости.

Теперь у них всегда будет такое вкусное мороженое!

Можно еще делать мороженое из йогурта или с фруктами – это более диетично.

Все это Анна говорит, получив в подарок аппарат для приготовления мороженого, и складывает руки на коленях.

Она, вполне вероятно, могла бы швырнуть подарок об стенку, закричать, что ненавидит все на свете, ненавидит Хокана, ненавидит аппараты для приготовления мороженого. Что аппарат для приготовления мороженого разрушил всю ее жизнь! Это было бы некоторым преувеличением, но она вполне могла бы так сказать.

Это не просто вероятно, это почти неизбежно.

Впрочем, Хокан предусмотрел и такую возможность, и пока Анна распаковывала подарок, он несколько раз повторил:

– Там сохранился чек! Там сохранился чек!

Потому что окорок могут бросить на пол, а елка легко может загореться.

Телевизор может сломаться, с детьми может случиться все, что угодно.

Если не сохранить чек.

С чеком в руке ты можешь, по крайней мере, сделать вид, что у тебя есть выбор. Что можно передумать и пойти другим путем. Хотя на самом деле это неправда.

Чеков нет, и нет возврата.

Рождество – не праздник семейного единения, а день скандалов и ссор, и вот сидят они, каждый со своим чеком, и молчат, чтобы не выплеснуть наружу горечь и разочарование, потому что все-таки Рождество, а они одна семья, родные люди, любящие друг друга. Это их жизнь, они такие, какими стали; этим их жизнь ограничивается и на том заканчивается. Будь оно все проклято. Трижды проклято.

В машине по дороге домой Анна держит на коленях свой новый аппарат для приготовления мороженого. Хокан, не сводя глаз с дороги, замечает, что вечер все же получился неплохой. Анна соглашается. Дальше они едут молча.

Ночью в своих снах они видят ветви рождественской елки, которые вспыхивают и взмывают вверх, как яркие волшебные факелы.

18.

За ужином Хеннинг зажигает свечку. Праздник как-никак. Пиво «Рождественское», рождественский батон и пачка рождественского масла, украшенная рождественским орнаментом.

Значит, наступило Рождество.

Когда Хеннинг садится за стол, он вспоминает, что можно включить радио. Наверняка там сейчас играет какая-нибудь рождественская музыка, вот он ее и послушает, раз уж праздник.

Но потом передумывает: «Да зачем, я ведь уже сел».

После еды Хеннинг привычно моет за собой посуду.

Тарелку, вилку, нож, стакан, кастрюлю от картошки. Потом он тщательно вытирает стол и подметает под стулом, на котором сидел.

Он снова думает, что можно было бы включить радио, но так этого и не делает. Кстати, скоро уже он сядет смотреть телевизор. Хеннинг заранее отметил в программе интересные передачи, и теперь надо следовать плану, чтобы во всем этом был хоть какой-то смысл. Он будет смотреть рождественские выпуски передач. А сейчас, за кофе, он решит специальный рождественский кроссворд в газете «Дагенс Нюхетер».

Кроссворд оказывается таким простым, что у Хеннинга начинает болеть голова. И болит потом весь вечер. Когда кроссворд разгадан, Хеннинг долго смотрит на него, будто проверяя, не осталось ли незаполненных клеточек, затем вздыхает и отодвигает газету в сторону.

Потом Хеннинг еще раз протирает стол. А то вдруг на нем отпечаталась типографская краска. Газеты иногда ужасно пачкаются.

Он выходит из кухни, задув свечку. Свою рождественскую свечу.

У него возникла было мысль позвонить Хокану с Анной, поболтать немножко, спросить, как дела, но все-таки он решил, что не стоит. Наверняка они сейчас заняты, ни к чему их беспокоить.

Хеннинг устраивается в гостиной, чтобы посмотреть телевизор. На подоконнике здесь стоит электрический подсвечник с семью лампочками. Сначала он его включает, а потом передумывает: от подсвечника только грустнее.

Тогда он его выключает.

У него болит голова, и он знает, что не сможет из-за этого заснуть. Но Хеннинг не принимает таблеток. Боль означает, что он все-таки жив. Поэтому так лучше.

Головная боль не оставляет его всю ночь, и он терпеливо бодрствует.

Дни его – как уклоняющаяся тень, и сам он иссох, как трава.

19.

На следующий день после Рождества Пия звонит маме, чтобы поблагодарить за вчерашний обед. Ей хочется, чтобы все было в порядке, не охота все же портить отношения.

– Привет, это Пия, я хотела сказать…

– Ой, не надо мне ничего говорить, – кричит мама, – НИЧЕГО не говори мне об этом! Просить прощения не за что. Совершенно не за что, абсолютно не за что. Мало ли чего порой случается, всякое бывает. И вообще, я с самого начала заметила, что ты неважно себя чувствуешь. Это первое, о чем я подумала, когда ты пришла. Что ты плохо себя чувствуешь. Так что не надо просить прощения.

– Нет, я вовсе не собиралась просить прощения, я…

– Не-ет? – удивляется мама, и в ее тоне слышится легкая обида. – Ну ладно, не проси. Пожалуйста, и не надо, а то ведь бывает, что…

– Мама, – пытается вставить Пия, – я хочу…

– Зайти ко мне перекусить? – перебивает мама. – Давай, конечно, здесь столько еды осталось, что хватит на месяц. И тем более если ты неважно себя чувствуешь, нечего тебе заниматься готовкой. Сама-то я почти ничего не ем. Я никогда не ем, если у меня мигрень. Не знаю, с чем это связано, но я не могу проглотить ни кусочка. Вся еда выходит оттуда же, куда входит, если так можно выразиться. Меня буквально наизнанку выворачивает. Но это ладно, меня больше волнует, что так много еды осталось. Когда вы ушли, я везде погасила свет и тут же легла. Так и пролежала остаток вечера в темноте. Если лежать неподвижно, боль не так чувствуется. Я лежала и думала о моих чудных детках и как же мне повезло, что у меня такие прекрасные детки, Пия, Анна и Калле… Кстати, Калле не звонил?

Пия хотела ответить, но мама продолжила:

– Сюда он не звонил. Но звонить из Америки так дорого, и надо всегда учитывать разницу во времени. Да чего уж там. Неудивительно, что он не звонил. Я как раз лежала и думала, что он единственный, которого назвали не просто так, а в честь моего отца. И вот он вырос и стал трансвеститом. Надо ж было такому случиться?

– Мам, ну что за ерунду ты говоришь, никакой Калле не трансвестит.

– Да, а кто же он?

– Как ты можешь говорить такие глупости? Господи, он самый обычный педик.

– Да-да, ой, давай не будем больше об этом говорить. По крайней мере, хорошо, что он живет в Нью-Йорке, там таких, как он, столько, что это считается нормой. Но все-таки знаменательно, что именно его назвали в честь моего отца, он ведь был священником. Не перестаю удивляться. Ну разве не забавно? Господи боже мой, да что тут скажешь. Когда Бог хочет приколоться над человеком, у него отлично получается. В каком-то смысле можно порадоваться, что Оке умер и всего этого не застал. Нехорошо так говорить, я знаю, но все-таки. Не могу сдержаться.

– Мама…

Дело не в том, что Пия не понимает. Она понимает, что значит остаться одной после долгих лет жизни с близким человеком. Но Пия хочет убедить маму подумать немного о себе. Например, покрасить волосы, купить новой одежды, почаще выходить из дому, бывать на людях.

– Мама, знаешь, что тебе стоило бы сделать?

– Что же? Оторвать себе голову?

– Мама, – Пия возмущенно повышает голос, – я вовсе не это хотела сказать!

– Ну ладно, – успокаивается мама. – Мало ли, откуда мне знать.

В школе на уроках она старательно выводит слова на черной доске, чтобы ученики могли их переписать. Самое главное она подчеркивает мелом и зачитывает вслух.

Когда она пишет на доске, ей приходится стоять спиной к классу. Затылком она всегда чувствует глупые злобные взгляды учеников. Она пытается взять себя в руки, не бояться, старается сдержать дрожь в пальцах, водящих мелом по доске.

Она знает, что они знают. Они чувствуют запах ее страха.

Страх источает запах.

Но это неправильно, она не должна бояться, поэтому она каждый раз заставляет себя продолжить тщательно выводить слова, а затем неспешно подчеркивать и зачитывать их вслух. После этого она наконец поворачивается к классу лицом и улыбается. Хотя улыбаться тут нечему.

Никаких поводов для улыбок. И все-таки она улыбается, это ее способ сдержать страх и отчаяние, и только улыбку она сдержать не может.

Например, идет урок литературы. Она рассказывает классу о своем любимом поэте – Юхане Людвиге Рунеберге. Она старается подать материал так, чтобы это было занимательно, пытается смотреть детям в глаза, искренне хочет донести до них самое интересное, что было в жизни финского национального поэта. Дети смотрят на нее с безразличием, злобными, как у рептилий, глазами. В итоге она не выдерживает и отводит взгляд и больше не знает, куда его девать.

Она решает смотреть в окно и продолжает рассказ о карельском просветителе Рунеберге – так она обозначила тему сегодняшнего урока – и все время улыбается, несмотря на то, что она рассказывает о никому не нужном Рунеберге, глядя в окно; несмотря на то, что она вот-вот заплачет, на глазах уже появилась влажная пелена, и ей приходится кусать губы, чтобы сдержаться.

В конце урока она раздает всем конспект лекции, где уже отмечено главное, что надо вынести из рассказанного. Это на случай, если кто-то из учеников не успевал за ней записывать. Во время перемены она все записала изящным каллиграфическим почерком и сделала копии для всего класса.

Она проходит между партами, она не смотрит детям в глаза, она старается унять дрожь в руках, когда раздает конспекты, она старается сдержать слезы.

– Это тебе, это тебе… – приговаривает она мягким голосом, и никто не говорит даже «спасибо».

А чего она ждала? Что они должны быть счастливы, что они будут восхищаться, какая она чудесная, что они оценят ее усилия? Дети ничего не говорят. Когда раздается звонок, они так же молча встают и уходят из класса.

Конспекты остаются лежать на партах.

Услышь, Господи, мою молитву. Не прянь от меня Свое лицо. Выслушай меня. Ответь мне.

Ответь, ибо дни мои исчезли как дым, кости мои истончились, сердце мое иссохло.

Как трава.

Что мне делать? Куда мне податься? Как мне все это вынести?

Не прячь от меня Свое лицо. Выслушай меня.

Ответь на мой зов.