Текст книги "Избранные произведения в двух томах.Том 1.Проза (1966–1979)"
Автор книги: Юлия Друнина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)
Встреча с Западным Берлином обернулась для меня и новой встречей с княгиней Вики Оболенской.
В своих письмах читатели спрашивают, почему сидела Вики в Старом Моабите, а казнена была в Плётцензее. И что такое «Плётцензее»?
Все политические преступники, осужденные на смерть в любой из тюрем Берлина, в ночь, предшествовавшую казни, переводились либо в тюрьму, именуемую «Бранденбург», либо в тюрьму, именуемую «Плётцензее».
Вики Оболенская попала в Плётцензее…
И вот я вхожу в небольшой кирпичный барак – место казней. В частности, в этом бараке были повешены и участники неудачного покушения на Гитлера 20 июля 1944 года… Теперь здесь, если можно так выразиться, музей…
Тусклый зимний свет проникает сквозь два узких, как в церкви, окна. Сразу же цепенею, не знаю, от чего больше: от промозглого холода или от шести железных крючьев, укрепленных на массивной железной перекладине – усовершенствованной виселице, усовершенствованной, между прочим, и за счет того, что вместо веревки палачи употребляли проволоку…
Поражает обыденность, будничность обстановки: маленький темный барак.
А ведь эти обшарпанные стены слышали последний вздох лучших людей Европы, по этому цементному полу, отполированному деревянными колодками осужденных, шли на эшафот Юлиус Фучик и Муса Джалиль…
Все здесь осталось, как тогда. Нет, впрочем, не все – убрали гильотину. Ее можно видеть теперь только на старых снимках, запечатлевших барак в его, так сказать, рабочем состоянии. Вот она, в правом углу, – машина для рубки голов…
Почему-то именно женщины удостаивались чести быть обезглавленными. Это было личным предписанием Гитлера. Не знаю, какими соображениями руководствовался фюрер – едва ли гуманными…
Западногерманский писатель Рольф Хоххут в своем основанном на документах рассказе «Берлинская Антигона» («Новый мир», 1966, № 8) говорит:
«Голова, отделенная от туловища, продолжает жить еще долго, слепая, но, видимо, в полном сознании, – и живет иногда целых полчаса, тогда как смерть на виселице, как правило, наступает скоро…»
Очень хочется надеяться, что это не так. Но, конечно, женщины, присужденные к обезглавливанию, не могли не думать о такой чудовищной возможности…
Не могла не думать об этом и Вики Оболенская – человек, наделенный к тому же ярким воображением.
Страшно, но нужно проследить ее путь к гильотине. И сделать это с сухой протокольной точностью – любые «художества» будут здесь слабее фактов…
…Вот еще в Старом Моабите – Оболенскую вызывают из камеры смертниц, где она протомилась уже несколько месяцев, и сообщают, что ее пересылают в Плётцензее…
Ночь перед казнью. Крошечная, ледяная, темная камера в подземелье.
Оболенской объявляют, что она может вызвать священника, написать последнее письмо и (о, гуманность!) заказать обед.
Ожидание. «На рассвете, на рассвете…» А может, это произойдет и в другое время – гильотина теперь перегружена работой…
Шаги. Лязгнул замок. Вошел старик, бывший сапожник, сменивший свою профессию на другую, лучше оплачиваемую.
Со дня вынесения смертного приговора Вики была в кандалах. Сейчас палач вдобавок сковал ей руки за спиной, снял с нее туфли и вместо них надел деревянные колодки. Не очень понимаю, зачем – для лишнего унижения?..
Затем бывший сапожник вынул ножницы. За время, проведенное в тюрьме, короткие темные волосы Вики отросли. Необходимо было оголить шею… Наверно, молодая женщина вздрогнула, когда холодная сталь коснулась кожи…
Снова шаги, снова лязгнул замок на двери камеры. Пора…
Последний путь через серый тюремный двор. Последний глоток свежего воздуха…
Мне не удалось познакомиться с архивами Плётцензее – все они хранятся в Белом доме в Вашингтоне. В моем распоряжении оказался акт лишь об одной казни – над некоей Эмми Цеден. Но все эти акты похожи один на другой, как две капли воды. Отличаются только количеством секунд – в течение которых продолжается гильотинирование, от семи до восемнадцати…
Должно быть, это время зависит от поведения жертвы, расторопности палачей, исправности механизма…
Итак – акт казни:
Берлин. Плётцензее – 9 июня 1944.
(Штрафная тюрьма)
Приведение в исполнение приговора о смертной казни над Эмми Цеден. Присутствовали:
Ответственный за исполнение приговора: доктор Клюгер
Представитель юстиции юрист Карпе
В 13.00 часов осужденная, со скованными за спиной руками, была приведена двумя стражниками. Берлинский палач Рёттгер стоял со своими тремя помощниками.
Кроме того, присутствовал:
Тюремщик такой-то (подпись неразборчива).
После удостоверения личности осужденной палачу было поручено исполнять свои обязанности. Осужденная спокойно, не теряя самообладания, легла на гильотину, затем палач обезглавил ее и доложил, что приговор приведен в исполнение.
Вся процедура казни продолжалась семь секунд.
Подписи доктора Клюгера и юриста Карпе.
«…Вы были с 1933 по 1945 год членом преступной нацистской партии и во время войны работали в пропагандистском аппарате нацистского государства. 24 января 1967 года вы осмелились возложить венок у памятника жертвам нацизма в Плётцензее. Из уважения к памяти этих жертв, мы считаем недопустимым, чтобы их чествовал человек, пропагандировавший нацистский режим…»
Это отрывок из открытого письма западноберлинских и западногерманских деятелей литературы и науки канцлеру Кизингеру. Под письмом тридцать семь подписей. Среди них имена таких известных поэтов и писателей, как Ганс Магнус Энценсбергер, Гюнтер Грасс, Рейнгард Летау, Кристоф Мекель, Ганс Вернер Рихтер, Вольфдитрих Шнурре, Фолькер фон Тёрне…
КУРФЮРСТЕНДАМ И КРАСНЫЙ ВЕДИНГСо времени нашего появления в Евангелической академии не прошло и недели. А ощущение такое, словно мы здесь уже вечность. Но и «вечность» кончается – бегут последние сутки.
Из-за фантастически уплотненного, длинного рабочего дня и из-за того, что от академии до центра более двадцати километров, мы фактически так и не познакомились по-настоящему с городом.
То, что нам показывала из окна туристского автобуса очаровательная девушка-славистка (защищающая диссертацию по милому, но отнюдь не самому значительному для русской литературы произведению – «Детские годы Багрова-внука»), мне почти ничего не давало.
Чтобы почувствовать город, я обязательно должна в одиночестве побродить по улицам, потолкаться без дела в магазинах, посидеть в кафе, проехать в подземке, незаметно понаблюдать за парочками, поглазеть на уличные сценки, зайти в гости и к интересным, ярким людям, и к таким, которые интересны для литератора именно своей неинтересностью.
Из всего этого и создается ощущение города, его индивидуальности, его светлых и теневых сторон.
И все это надо делать без спешки, не чувствуя себя официальным лицом, не имея вроде бы никакой цели. Но за этой «бесцельностью» маячит где-то самая важная для художника цель – проникновение в душу города.
А сейчас получилось так, что мне удалось пройти только по мрачному цементу Плётцензее да по нарядным тротуарам Курфюрстендам – главной улице города.
Если говорят, что Вест-Берлин – витрина западного мира, то Курфюрстендам – витрина Вест-Берлина. Причем не только в переносном, но и в прямом смысле этого слова: вся улица – сплошная витрина. Яркая, броская, зазывающая. «Купи меня! Купи меня!» – кричат, принимая обворожительные позы, красавицы шубки. «Купи меня! Купи меня!» – вторят им кокетливые брючки, обтягивающие узкие бедра пикантных манекенов. «И меня! И меня!» – смущают слабые женские души очаровательные сапожки всех цветов и фасонов. «Купи! Купи! Купи!» – кричит, шепчет, воркует Курфюрстендам.
Я не сразу сообразила, что же кажется мне странным в зеваках, зачарованных сладким зовом курфюрстендамских сирен. И вдруг поняла: неприятно поражает обилие у витрин юных парочек. Шестнадцати – восемнадцатилетние Ромео и Джульетты (им бы смотреть друг на друга да на звезды!) прилипают носами к стеклу и, не в силах оторваться, с азартом и знанием дела обсуждают достоинства кухонного набора или ультрамодного мужского белья, обшитого кружевами…
И, как всегда на Западе, меня удивляет отсутствие покупателей в книжных магазинах и то, что в подземке или в автобусе никто не читает. Невольно вспоминаю дорогих моих москвичей, которые даже в час «пик», стоя на одной ноге в переполненном вагоне, ухитряются-таки вытащить книгу или газету и уже ни на что не обращать внимания…
И хотя на первый взгляд кажется, что нет никакой связи между юными парочками у витрин и утверждением Евы Крамм, что в ее стране поэзия – «выражение переживаний одиночек», мне думается, связь эта существует…
Нет, я отнюдь не против кухонных наборов – разумеется, все, что облегчает быт, можно только приветствовать. И в конце концов если некоторым представителям сильного пола нравится носить штаны с кружевами – на здоровье! Но скучно, когда сияние начищенных кастрюль перекрывает сияние звезд…
К моему спутнику подошел какой-то господин, вежливо протянул двадцать пфеннигов. Мы вытаращили глаза на него и друг на друга… Потом нам объяснили, что здесь считается неприличным попросить закурить, не предложив плату. Ну и ну!..
По совершенно понятной ассоциации мой спутник вдруг затянул, не обращая внимания на косые взгляды шокированных прохожих:
На земле весь род людской
Чтит один кумир свяще-е-енный.
Он царит над всей Вселе-е-енной,
Тот кумир – телец златой…
Ох, все-таки здорово, что этот самый «телец» царит не над всей Вселенной, – как невыносимо скучно было бы жить на свете!..
Конечно, и у нас на Родине не без равнодушных, алчных людей. Но они – отклонение от нормы, мещане, которые изо всех сил стараются скрыть бедность своей души, а не выдавать ее за добродетель, потому что знают – их будут презирать.
Это культивируемое революцией презрение к мещанству – тоже благодатная почва для расцвета поэзии.
На дискуссии в академии мы были в особом климате – нас окружали в основном как раз те «странные», влюбленные в поэзию одиночки, о которых упоминала Ева Крамм.
А здесь, на роскошной Курфюрстендам, – образцово-показательной витрине Западного Берлина, снова и снова вспоминала я удивительные своей точностью и глубиной строки из интервью Сергея Есенина, данного им в 1922 году в Берлине корреспонденту русской эмигрантской газеты:
«Только за границей я понял совершенно ясно, как велика заслуга русской революции, спасшей мир от безнадежного мещанства…»
Хочется мне привести и еще несколько выдержек из одного письма Есенина, позволяющих взглянуть на заграницу его глазами, проницательными глазами большого поэта, попавшего из борющейся с разрухой революционной страны в капиталистический рай:
«В страшной моде Господин доллар, а на искусство начхать – самое высшее – мюзик-холл. Здесь все выглажено, вылизано и причесано… Птички сидят, где им позволено… Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод… зато у нас есть душа…»
Наконец-то садимся в родные наши посольские «Волги» – здесь, в Западном Берлине, на них смотрят с интересом, как на редких зверей. Девушки-студентки, подрабатывающие в академии в качестве поварих, официанток, горничных, широко улыбаясь, держат за четыре конца большую белую скатерть, парусящую на ветру. Так вот от какого обычая пошло выражение «скатертью дорога!»
Прощай, Евангелическая академия! Ты была гостеприимной хозяйкой, мы благодарны тебе за это. И, надеемся, ничто не замутит хороших наших воспоминаний…
И вот – уже по дороге в Восточный Берлин – последнее наше выступление в Западном. Мы в Красном Вединге – пролетарском районе, районе антифашистов.
Красный Вединг! – сквозь вопли «хайль!» – сквозь неистовый рев нацистов звучит спокойный, отрывистый голос Эрнста Буша.
Красный Вединг! – сквозь колючую проволоку фашистских концлагерей смотрят в упор лихорадочные глаза измученных, но несломленных узников.
Красный Вединг! – поднимает сжатый кулак расстрелянный бессмертный Эрнст Тельман…
Мы читаем стихи в Обществе дружбы с Советским Союзом. Скромное, похожее на большой сарай помещение набито до отказа. Сцена украшена портретом Ленина и громадной цифрой «50» – нашим выступлением начинается цикл вечеров в честь пятидесятилетия Советской власти.
Приподнятое настроение аудитории – просто одетых людей всех возрастов – передается нам. Читать радостно и волнующе. Мы понимаем, что восторженность, с которой нас здесь встречают, – выражение чувств Красного Берлина к Красной Москве.
Молодежь не только бешено аплодирует, но и бурно топает ногами – высший знак выражения восторга.
После чтения стихов отвечаем на вопросы. Сначала – организованно, со сцены, через переводчика, потом сходим в зал, смешиваемся с публикой. Я, к сожалению, знаю всего несколько немецких слов – признаюсь, что не слишком любила этот язык… Но ведь существует еще язык глаз и улыбок…
ТЫ ПРОСТИ МЕНЯ, ЗИНА…Посмотрели бы на меня сейчас ребята из 667-го стрелкового полка 218-й Краснознаменной Ромодано-Киевской дивизии или из 1035-го КСАП – отдельного Калинковичского самоходного артполка!
Думали ли мы, вжимаясь в осыпающийся, грохочущий окоп или врастая в броню обстреливаемой самоходки, что когда-нибудь кто-нибудь из нас будет рассуждать в Берлине с немцами о поэзии?
Нет, конечно же, не думали. Не думали мы об этом, когда поднимались скромные холмики братских могил на взбудораженной земле, – от самой Москвы до самого Берлина.
Ты прости меня, Зина Самсонова из села Колычево, и ты, Машенька Широкова из села Непорова, – две рязанские подружки-хохотушки, два отчаянных батальонных санинструктора 218-й стрелковой. Вам так никогда и не исполнилось двадцати…
Прости меня и ты, Лена-санинструктор, по прозвищу «Большая старшина», – не помню ни фамилии твоей, ни года, ни места рождения. Знаю лишь место и время твоей смерти – дальние подступы к Риге, октябрь сорок четвертого… И никогда не смогу позабыть, как это произошло…
Вот, казалось, что годы притупили боль фронтовых воспоминаний. А здесь, в Вест-Берлине, они снова пошли на меня в атаку.
И я даже не могу точно объяснить, почему мне так хочется сказать всем, кто не дошел до победы: «Простите!..»
И моим однополчанам, и совсем, совсем незнакомым однокашникам. И юным поэтам, которые так и не увидели ни одной строчки своих стихов напечатанной. Тем, которые могли бы сейчас сидеть здесь, в Западном Берлине, вежливые, готовые к бою, ничего не забывшие, верные фронтовой дружбе, мысленно вспоминающие погибших товарищей.
Да, никогда я еще не чувствовала так остро горький вкус воспоминаний, как при этой встрече.
И в то же время появилось ощущение, что в жизни поставлена необходимая точка.
И я горда, что мне еще раз оказана высокая честь сразиться за идеалы своей юности.
1967
Я ВОЗВРАЩАЮСЬ В ПАЛЕРМО
Когда я вышла на площадь Испании, поднялась настоящая русская метель. Мокрые хлопья снега мгновенно побелили зеленые пальмы и пинии, принарядили старые дома, густо облепили прохожих. Метель в Риме, родная российская метель!
Легко, по-южному одетые римляне натянули – словно противогазы – шарфы на носы и рты и ускорили шаги. На площади сразу же стало пустынно и неуютно. Я шарахнулась от шайки развязных хриплоголосых юнцов к чинной стайке длинноволосых девушек, но «девушки»-то как раз и оказались юнцами, а «юнцы» – девушками…
Медленно шла я по торопящемуся продрогшему Риму и, пытаясь хоть немного понять душу города, всматривалась в лица прохожих и в лица домов, читала вывески и афиши.
«После шестидесяти лет» – в кафе с таким элегическим названием и в самом деле сидели только седовласые почтенные люди.
«Jinson-boia» – «Джонсон-палач» было начертано мелом на тротуаре перед вокзалом Терминус. И рядом: «Да здравствуют бедра моей Маризы!»
Здесь же, на тротуаре, выросли большие черные грибы. Это предприимчивые бизнесмены мгновенно организовали торговлю зонтиками: ими здесь обороняются не только от дождя, но и от снега.
А метель все набирала силу. Укрываюсь в соборе святого Петра. Скольжу взглядом по его как бы отполированным экзальтированными взорами туристов сводам. И вдруг, словно удар тока, «Пьета» («Сострадание») Микеланджело. Произведение искусства невозможно, да и незачем пересказывать. Замечу только, что от «Пьеты» трудно – просто физически трудно – оторваться. Я наблюдала, как люди после долгого созерцания наконец уходили, оборачиваясь, и снова возвращались, и снова уходили, и опять ноги несли их к прекрасной мраморной женщине, на колени которой склонился умирающий юноша…
А на улице я увидела современную живую «Пьету». На красный свет, на огромной скорости шла беспрерывно клаксонящая машина. Молодая женщина, ведущая ее одной – левой – рукой, правой бережно поддерживала потерявшего сознание мужчину. И люди долго смотрели им вслед…
Стемнело. Пора было подумать и о грубой, не духовной пище. Я зашла в крошечную тратторию, приютившуюся рядом с моей скромной гостиницей, носившей шикарное название «Люкс». В траттории было пусто. Старуха за стойкой страшно обрадовалась клиентке. Она суетливо приняла заказ и громко закричала кому-то на кухне: «Пьетро, Пьетро, приготовь синьоре спагетти!» Потом она снова уселась за стойку и не слишком музыкально, но с энтузиазмом запела «Санта Лючию». Ну, это уже, конечно, был специальный номер для туристов! Нате, мол, вам, Италию в чистом виде!
Все это чудесно, но я была в отчаянии. Я-то не турист. Я должна увидеть в Италии нечто такое, что никто до меня не видел. А что делать, если прекрасная эта страна оказалась точно такой, какой все мы ее знаем по фильмам итальянских неореалистов? Вспомним хотя бы «Рим, в 11 часов», «Похитители велосипедов», «Умберто Де».
И вот я в гостях у автора сценариев, по которым поставлены все эти картины – одного из величайших кинодраматургов мира Чезаре Дзаваттини. Делюсь с ним своими тревогами. «Поэту нельзя подсказать тему, – мягко говорит этот удивительно милый и скромный человек. – Журналисту – можно, а поэту – нельзя. В душе поэта должна быть антенна, которая сама ловит нужные ей волны».
Впрочем, я и сама прекрасно сие понимаю, однако от этого понимания паника во мне нисколько не уменьшается. Вот уже три дня как я в Риме, а моя «антенна» что-то не улавливает никаких особенных, адресованных именно ей, волн…
Сижу, внимательно слушаю синьора Дзаваттини, рассказывающего, по моей просьбе, о новой своей работе, а в голове вертится светловское:
Черный крест на груди итальянца,
Ни резьбы, ни узора, ни глянца,
Небогатым семейством хранимый
И единственным сыном носимый…
Сюжет нового сценария Чезаре Дзаваттини таков. Во время второй мировой войны одна неаполитанка (ее должна играть София Лорен) получила извещение, что ее муж погиб на Восточном фронте, в России.
…Молодой уроженец Неаполя!
Что оставил в России ты на поле?
Почему ты не мог быть счастливым
Над родным знаменитым заливом?..
Через несколько лет после войны вдова решает поехать в Россию, чтобы найти там могилу своего мужа. Но в Советском Союзе она узнает, что супруг ее был не убит, а попал в плен, теперь жив-здоров и женат на русской. Происходит встреча, вспыхивает прежнее чувство. Итальянец возвращается к своей жене и едет на родину. И вот здесь, «над родным знаменитым заливом» он вдруг чувствует – в душе его что-то сместилось. Несмотря на свою любовь к Италии и к жене, он не может уже жить без России и той – русской – женщины. Фильм должен кончаться возвращением Итальянца в Советский Союз.
…На премьере спектакля «Я – Брехт» снова прозвучал этот «итало-русский» мотив. Любимица Италии, обладающая громадным драматическим темпераментом прекрасная певица Мильва, пела невеселую песенку о посылках, которые получала жена солдата: из Франции – одежду, из Германии – продукты, а из «Руссии» – черный крест… И опять я повторяла про себя светловские строки:
…Нашу землю – Россию, Расею —
Разве ты распахал и засеял?
Нет! Тебя привезли в эшелоне
Для захвата далеких колоний,
Чтобы крест из ларца из фамильного
Вырастал до размеров могильного…
«Я – Брехт» – премьера миланского театра, привезшего этот спектакль в Рим. В сущности, это композиция из прозы, стихов и песен на слова Брехта. В спектакле заняты два исполнителя: читает сам главный режиссер этого театра, очень известный в стране Джорджио Стрейлер, поет – Мильва.
Необычная для Италии форма этого спектакля, имена Стрейлера и Мильвы вызвали сенсацию. В театре был «весь Рим». Я смогла проникнуть сюда только благодаря любезности синьора Дзаваттини. В фойе то и дело вспыхивали юпитеры, бесшумно ползли теле– и трещали кинокамеры, нацеленные на очередную знаменитость. Большинство этих знаменитостей было – увы – мне незнакомо. Но вот промелькнуло удивительно знакомое лицо: ах, да это же «Журналист из Рима» – Альберто Сорди. Он же главный герой «Бума», «Обгона» и прекрасного антивоенного фильма «Все по домам». А вот и еще одна знаменитая пара: Микель-Анджело Антониони – худой высокий с очень усталым, нервно подергивающимся лицом, и очаровательная Моника Витти с ее загадочной внешностью, бесспорное своеобразие которой продуманно подчеркнуто спортивной курткой и брюками. Среди невероятных вечерних туалетов разодетых дам этот скромный спортивный костюм выглядел более чем эффектно…
А такой ослепительной выставки мехов и драгоценностей мне, признаться, еще не приходилось видеть. В нищей, трагической, разрушенной землетрясением Сицилии вспомнила я как-то это сверкающее и благоухающее ристалище…
Еще в Москве, обдумывая свой итальянский маршрут, я твердо решила побывать в Сицилии – крае, куда так редко приезжают советские люди, острове, о котором мы знаем так мало. В Риме я составила точный график своего путешествия, график, по которому я должна была прилететь в Сицилию 14 января. Но уже после того, как был куплен авиационный билет до Палермо и заказан номер в гостинице, разговор с корреспондентом «Правды» в Риме заставил меня изменить свои планы. «Мафия, кактусы, бездонные пропасти – это, конечно, интересно, – безжалостно сказал он мне. – Но больше для туристов. Вам же дружески советую срочно сменить всю эту экзотику на так называемый „красный пояс“ – Болонью и ее провинцию. Знаете ли вы, что из двух людей, встреченных на улице в Болонье, один – коммунист? А знаете ли вы, что значит быть коммунистом в Италии? А знаете ли вы, что там есть свои райкомы и обкомы партии? И колхозы?»
Ну, тут я уже не могла устоять. Тем более что была в панике от страха недобрать серьезный материал. А что касается потерянной экзотики, то я рассчитывала наверстать ее в Северной Италии. О, вечносинее небо Флоренции, о, трагическое наводнение, о, мечта туристов – Пизанская «Падающая башня», о, венецианские гондолы!..
Вот так и случилось, что 15 января, то есть в день первых подземных толчков в Сицилии, я оказалась не в Палермо, а в Болонье.
Рано утром, 16-го, еще ничего не зная о землетрясении, выехала в ближайший «колхоз» – кооператив, объединяющий несколько крестьянских хозяйств на базе общей «МТС»: члены кооператива в складчину купили комбайн и другие сельскохозяйственные машины.
Секретарь Болоньского обкома партии показал мне один из Народных домов – прекрасное, с безукоризненным вкусом построенное и оборудованное здание; его построили рабочие в свободное время. В сущности, этот Народный дом был младшим братом наших Дворцов культуры, но кое в чем он опередил своих старших братьев. Так, например, имелись там и уютная столовая, и бар, и кафе для молодежи, и зал для свадеб – в общем, людям было куда пойти вечером, если даже они и не хотели петь в хоровом кружке или учиться на курсах кройки и шитья.
Вечер провожу у заведующего местным отделением «Униты» Серджио Сольо и его жены, десять лет назад завоевавшей титул «мисс Болонья». Бывший рабочий, в 16 лет ставший партизаном знаменитой Гарибальдийской бригады, Серджио рассказал мне о той Италии, которая в годы второй мировой войны, бок о бок с нами, сражалась с фашизмом. Выражение «бок о бок» не метафора: немало советских партизан, бежавших из немецких лагерей, входило в состав итальянских партизанских бригад. А в окрестностях Болоньи сражался большой отряд русских, считавший себя регулярной воинской частью Красной Армии.
Мне хотелось поговорить с бывшими партизанами, побывать на местах боев. Но тут Болонью потрясла весть о трагедии в Сицилии.
Конечно, нужно лететь в Палермо. Но как это сделать? Ведь у меня уже взяты железнодорожные билеты и оплачены номера отелей в Генуе, Флоренции, Венеции, Пизе. Представитель общества «СССР – Италия» только что улаживал мой отказ от поездки в Палермо… Но как бы то ни было, надо добираться до Сицилии. Легко сказать – добираться. Болонья окутана густым безнадежным туманом. Не полетит никакой самолет, даже военный. Нужно ждать до утра. Ночью – телефонный звонок из дома: «Какое счастье, что ты не в Сицилии». У меня не хватает духу сказать правду… Утром все тот же безнадежный туман. О самолете нечего и думать. Сажусь в машину, которую ведет спокойный, исполненный чувства собственного достоинства «компаньо» (то есть товарищ). Моя тезка «Джулиа» идет со скоростью 160–170 километров, а мне все кажется – медленно.
В Риме тут же иду в Общество Дружбы. «Я все сделаю для вас, компанья, – говорит мне пожилой итальянец. – Но, честно, считаю это немножко авантюрой. Палермо не отвечает, газеты пишут, что там паника, люди бегут из города, оставшиеся ночуют на улицах, отели закрыты, магазины тоже».
Билет на самолет удается достать только на 5 часов 30 минут утра. Остальные рейсы уже целиком укомплектованы. В Палермо ринулись корреспонденты всех стран и люди, в городе у которых остались дети.
Ясно, что о сне нечего и думать. Тем более, что уже без четверти четыре, мне нужно ехать на аэродром Фьюмичино.
Наконец, аэродром. В зале ожидания почти все пассажиры вооружены кино-, теле– и фотокамерами. Звучит разноязычная речь. Только русского языка не слышно. Ах, если бы рядом был соотечественник или хотя бы просто знакомый человек!..
Объявляют посадку. «Каравелла» отрывается от земли. Смотреть вниз – бесполезно – еще темно. Перелистываю газеты. Заголовки малоутешительны: «Сицилия содрогается снова», «Несколько секунд, которые страшнее войны», «Я видел ад», «Ночь ужаса под укусами мороза», «Паника в Палермо». И снимки, снимки. Снимки городов, превращенных в горы щебня, трупов детей, извлеченных из-под развалин, беженцев, бредущих куда глаза глядят. Снимки длинных очередей добровольцев в Риме и в других городах, желающих отдать свою кровь пострадавшим.
Только успели отстегнуть ремни, как стюард снова просит пристегнуть их – лету до Палермо меньше часу. Идем на посадку. У меня мелькает глупая мысль: «А что будет, если толчки начнутся именно в тот момент, когда самолет коснется земли?» Впрочем, мы, кажется, просто садимся в море – оно темнеет под нами, еле различимое в сумерках рассвета. Однако в последние секунды вижу огни взлетной полосы. Садимся. Подают трап. Касаюсь ногой сицилийской земли, кажущейся сейчас такой мирной и безобидной.
В здании аэропорта тесно, шумно и беспорядочно – люди атакуют билетные кассы.
Что же мне делать дальше? Буду поступать, как другие пассажиры. Они ждут, когда привезут чемоданы, – я жду тоже. Потом все садятся в голубой пульман с надписью «Алиталия» – я тоже.
Автобус трогается. Уже почти совсем рассвело. Прямое широкое шоссе идет вдоль моря. Оно сейчас совсем спокойное, даже ласковое.
Со странным щемящим чувством я замечаю, что Палермская бухта невероятно напоминает Коктебельскую – ту самую, что в Восточном Крыму, рядом с Феодосией. Коктебель, моя любовь, – пустынный апрельский или ноябрьский Коктебель – ты, наверное, и не знаешь, что в далекой Сицилии у тебя есть близнец. Та же необычная форма и цвет гор, та же мрачноватая «Карадагская» гряда справа и – невероятно, но факт! – как и в Коктебеле, она заканчивается каменным профилем Волошина. Правда, «борода» у сицилийского «Волошина» гораздо длиннее и на ней удобно разместились уютные домики…
Въезжаем в город. Он пуст. Сейчас семь часов – время, когда жители, ночевавшие на улице, забежали в свои дома обогреться и перехватить чего-нибудь горячего.
Надо же, чтобы землетрясению сопутствовали еще такие, небывалые для Сицилии холода! А сицилийцы вообще не знают, что такое настоящая теплая одежда. Даже люди, имеющие деньги, не могут купить себе, например, обуви на меху, потому что в магазинах Палермо таковой просто не имеется.
Автобус останавливается около здания «Алиталии». Молниеносно рассасываются корреспонденты со своей аппаратурой. Остаюсь на мертвой улице одна, с чемоданом в руке. Хочу взять такси и поехать прямо в общество дружбы «Сицилия – СССР» (в Риме меня снабдили нужными адресами и телефонами), но никаких машин нет. Захожу в «Алиталию», прошу у дежурного разрешения позвонить. Общество молчит. Звоню домой секретарю общества Лауре Колоянни, и, о, счастье! – мне отвечает приятный женский голос.
– Лаура?
– Си.
– Здравствуйте, Лаура! Я знаю, вы говорите по-русски. Вас приветствует специальный корреспондент «Литературной России». Мне необходимо добраться до мест землетрясения.
– Ну что же, – буднично отвечает она. – Сейчас туда пойдет грузовик с продуктами и одеждой. Я еду тоже и могу прихватить вас. Где вы находитесь? Через час я заеду за вами.
Как здорово все складывается! Но теперь, когда организационная сторона дела вроде бы уладилась, приходит мысль о доме. У меня есть час, чтобы попытаться дозвониться до Москвы.
Телеграф, к счастью, оказывается рядом. Нахожу корпункт, умоляю дежурную срочно связать меня с Москвой, с редакцией и даю ей… домашний телефон.
Сижу, жду, волнуюсь – ведь, кроме всего прочего, ровно в девять я должна быть снова в «Алиталии», куда приедет Лаура. А вокруг корреспонденты всех стран передают срочный материал. «Алло, „Юманите“!», «Алло, „Морнинг-Стар“!», «Алло, „Таймс“!»
Нет, сегодня мне положительно везет – без четверти девять дают Москву. У телефона – мать. «Алло, „Литературная Россия“! – кричу я ей, косясь на прислушивающихся к разговору корреспондентов и дежурную. – Говорит ваш специальный корреспондент».
– Это ты, Юля? Как твое горло? – отвечает мне «Литературная Россия».
– Подробный материал буду передавать завтра. Пока только хочу сказать, что в Палермо все спокойно. Вы меня поняли, «Литературная Россия?»
– Но как все-таки твое горло? – снова спрашивает мать.
– До завтра, «Литературная Россия», до завтра! – я вешаю трубку.
Ну, теперь дома знают, что я жива и здорова! Компанья Лаура Колоянни оказалась маленькой, хрупкой и очень деловой молодой женщиной.
– Скажите мне прежде всего, – набрасываюсь я на нее, – во сколько баллов оценивается землетрясение?
