Текст книги "Что, если? (СИ)"

Автор книги: Юлия Резник

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

Глава 17

Вырубает как по щелчку. Обесточивает. Тренированное, привыкшее ко всему тело дает сбой. Ни снов, ни-че-го. Чернота. Провал. Забытье. Но такое приятное и беззаботное. Как в детстве. В домике дедушки. Ночь – как миг. Открываешь глаза, а дед уже встал, умылся и над плитою колдует. Солнце скользит по постели. Уютно звенит посуда. За окном стелется туман. А трава под ногами мокрая от росы – пока добежишь до нужника, отсыреешь и до костей продрогнешь. Почему-то в момент пробуждения ей вспоминается лето…

Имана привстает, опираясь на локоть. Волосы накрывают ее тело шелковым покрывалом. Она с удивлением трогает рассыпавшиеся по груди пряди. Во сне резинка, конечно, могла и спасть, но чтобы ее коса вот так распустилась…

– Я тебя расчесал. Ничего?

Имана пожимает плечами. Откуда ей знать, насколько это нормально? Она прислушивается к себе. От мысли, что он ее вот так трогал, внутри что-то сладко сжимается. Имана никогда не испытывала таких чувств. Ни к кому. И потому сейчас она банально не знает, как к ним подступиться. Хотя умом вроде и понимает, что с ней случилось …

– Доброе утро. Спасибо.

– Доброе. – Глухов смотрит на нее как-то странно. – Я заварил чай. Кофе здесь отвратный. – Кивает на упаковку сублимированного Нескафе. – Как ты себя чувствуешь?

– Все хорошо. Спасибо.

Ужасно неловко и непривычно, что о ней вот так позаботился чужой человек. Хотя… какой он теперь чужой? Не дыша, Имана забирает чашку из рук мужчины. Пальцы у Германа длинные, смуглые и очень сильные. Но одновременно с тем такие нежные, что ей плакать хотелось, когда он водил ими по лицу. И целовать, целовать эти руки…

– Так. А теперь давай как на духу.

Герман легонько подталкивает вверх ее подбородок.

– Ч-что?

– Как ты себя чувствуешь на самом деле?

Глаза у него темные, умные и внимательные.

– Ладно. Немного болит голова.

– Имана! Будешь врать – настучу по жопе.

Рычит. Но все равно ласково гладит. И потому она ему ни на секунду не верит. И потому ей совсем не страшно. Даже наоборот.

– Сильно болит. Но это пройдет.

– Конечно, пройдет. Выпей таблетку, поешь и ложись. Я сейчас дров подкину, а потом выйду проверить стадо. Ночь пережили. Вроде все целы. Осталось день продержаться. Метет там и впрямь – мама дорогая.

– Как ложись? Ты что? Не настолько мне плохо.

– Имана…

– Герман.

Их взгляды снова сталкиваются. И что-то странное происходит. Какой-то глобальный тектонический сдвиг, перемалывающий в пыль огромные пласты, составляющие их прежних: весь накопленный опыт, представления о жизни, то, как все виделось и как думалось… Раньше. До этих самых пор.

– Я беспокоюсь о тебе, – шепчет Глухов.

– Я знаю, – без тени сомнений. – Но не нужно.

Глухов садится рядом. Касается ее лба своим. Пальцами поглаживает пульсирующие виски, унимая боль. А взглядом… препарирует, разбирает ее по косточкам. Позволяя, впрочем, ей то же самое. Удивительный совершенно процесс слияния душ. Взаимопознания. И абсолютного, безоговорочного, всецелого принятия.

– Ладно. Но хотя бы поешь.

– А ты?

– И я. Куда я денусь с подводной лодки?

Глухов целует ее в лоб и встает, чтобы набрать воды. Пока Имана, улыбаясь, заплетает волосы в привычную косу, он наполняет металлическую колбу умывальника горячей водой. Создавая ей комфорт даже в таких условиях. Что-то подсказывает Имане, что для себя Герман так не заморачивался.

Она быстро приводит себя в порядок, освежает дыхание при помощи пальца и самодельного зубного порошка, а потом, поддавшись порыву, все же ловит его за пальцы и вскользь касается их губами. Не поймет – что ж. А поймет, так… Он понимает раньше, чем Имана успевает сформулировать до конца свою мысль. Прижимает к себе, так что кости начинают трещать, и целует совсем по-взрослому. Поцелуй Германа наполняет ее, как ветер парус. Имана чувствует необычайный прилив сил, от которого в голове шумит и кружится. Она бы никогда не подумала, что целоваться так сладко… Хотя тут дело в другом, наверное. И по этой же причине ей не страшно совсем. Даже если за этим последует что-то большее.

Оторвавшись от губ, Герман бегло проходится по ее лицу поцелуями:

– Черт, Имана… Малышка, там же гребаные олени…

Имана смеется. Сжимает в руках край его толстовки, упирается лбом в грудь.

– И завтрак остыл.

Кое-как удается отлепиться друг от друга. С губ Глухова срывается наполненный разочарованием вздох.

– У нас впереди много времени, Герман.

– Обещаешь?

Имана улыбается и отводит глаза. Будущее ей неведомо.

Переглядываясь, они быстро доедают свой скудный завтрак, одеваются потеплее и выходят. Метет страшно, будто давно закончившаяся, если верить календарю, зима долго-долго копила силы. Имана с Германом разделяются. Так и быстрее будет, и более эффективно. Через несколько сот метров Имана замечает на свежевыпавшем снегу следы песцов. Чудо, что ей удалось их разглядеть до того, как следы засыпало. Но самих зверей не видно – вьюжит так, что в нескольких метрах ничего не разобрать.

– Ты как?

– Нормально.

– А наши подопечные? Мне показалось, они в порядке.

– Природа подготовила их к выживанию в таких условиях, – перекрикивая ветер, соглашается Имана. – Но расслабляться рано. Я видела следы песца.

В ответ на ее слова, Глухов будто бы недоверчиво покачивает головой.

– Что?

– Просто чудо, что этот Армагеддон случился днем раньше…

Банальное везение. Чудо же – это что-то другое. То, чего вообще не могло быть ни при каких обстоятельствах. Но Имана не спорит. Только пожимает вскользь его пальцы и снова заходит на варту.

Так проходит еще один день. В какой-то мере Имана даже благодарна, что была настолько занята, что ей некогда было думать о том, как теперь изменится ее жизнь. Перемены ей вообще нелегко даются.

– Какой же адский холод, – шипит Глухов, согревая дыханием руки.

– Сейчас разожгу печь.

И снова спички, щепа, газетка. Из последних сил приготовленный ужин и натасканная вода.

– Добавь в чай сгущенки.

Организму нужна глюкоза. Имане и хорошо, и все так же странно от того, что кто-то трудится с ней плечом к плечу. Особенно удивляет, что ей даже ничего просить не приходится, они сосуществуют как единое целое.

– О чем думаешь? – спрашивает Имана, когда они с Глуховым, выключив свет, устраиваются на кровати. Метель к ночи стихает, в окошко проникает серебряный свет луны. Хорошо – сонно, томно…

– О том, приедут ли за нами завтра.

– Приедут.

– Ты как будто не рада?

– Я немного боюсь, – шепчет Имана.

– Кто? Ты? – Герман, у которого она лежит на груди, чуть сильнее сжимает руки вокруг ее талии: – Я не верю.

– Зря. Меня действительно страшит неизвестность.

Она знает, чувствует, что и его тоже. Особенно потому, что…

– Да уж будет обидно сдохнуть, когда я, наконец, тебя встретил.

Пальцы Глухова привычно ложатся на щеку, смещаются вверх, ощупывают надбровные дуги и соскальзывают на висок.

– Смерть ничего не сможет поделать…

– С чем?

– С... вот этим, – смущаясь, Имана утыкается носом в его подмышку. И уже оттуда развивает мысль: – Ни погасить, ни ослабить, ни отнять.

– Значит, – Глухов тоже делает паузу, – это навсегда?

– Все в наших руках.

– Значит, навсегда, – безапелляционно заявляет он. – Никуда я тебя не отпущу. Никому не отдам. Ты моя девочка. Повтори. Ну! Ты моя девочка.

Он лихо их переворачивает. Меняет местами, нависает сверху, но не торопится что-то делать. Просто вглядывается в слегка поблескивающие в темноте глаза. Что там в них – ему не разобрать. Но с другой стороны, все что нужно, они уже проговорили.

Имана обхватывает руками его шею и легонько на себя тянет.

– Нет, малыш. Стой.

– Что не так?

– Все примерно. Я не хочу, чтобы твой первый раз прошел так… На чужой замызганной постели… Когда я не разобрался с прошлыми отношениями и… вообще.

Имана задумчиво гладит короткий ежик у Глухова на затылке. Пальцы скользят, впитывают его тепло. Она может сказать, что для нее это все людское не имеет никакого значения. Что она в принципе мыслит не так, как большинство женщин. Другими совсем категориями. По меркам души он – ее. Остальное вообще неважно. С другой стороны, если ему все именно так видится, если, по его мнению, в ожидании имеется некий смысл – пусть.

Герман осторожно перекатывается на бок. Они с Иманой лежат лицом друг к другу. Лунный свет становится ярче, потому что луна, сместившись, заглядывает прямо в окно. Разбавляет сумерки. В которых они не спят. И все смотрят друг на друга. А когда этого становится мало, Имана делает глубокий вдох и будто вскользь касается груди Германа. Вдох – выдох. Пока дыхание полностью не синхронизируется, сливаясь в одно. Теперь можно двигаться дальше. Не отрывая глаз, девушка смещает руку Глухову на живот, который запросто считывает беззвучный посыл и зеркалит ее движение. Вдох животом, шумный выдох ртом… Долго-долго, пока в теле не начинает ощущаться нечто странное. То, что потом вполне можно визуализировать искрящимся потоком энергии, перетекающим от тела к телу.

Под сильным взглядом матерого хищника некуда спрятаться. Да и желания прятаться нет. Напротив. Имана открывается, обнажается перед ним как никогда. Выворачивает душу, все, что в ней есть или когда-либо было. Никто еще и никогда не видел ее так, как он… Никто ее не знал. А она сама еще никого так не любила.

Боясь спугнуть этот момент, Имана осторожно обвивает руками шею Глухова. Так сердцем к сердцу… Дальше. Она не стремится к чему-то конкретному. Она понятия не имеет, как доставить ему или себе удовольствие. Она просто отдает всю себя – бесконечно ему доверяется. И это что-то большее, чем секс. Намного-намного большее.

Имана останавливается, только когда начинает казаться, что ее тело просто не выдержит этих чувств. Прикрывает глаза. Дрожащая, прижимается к нему сильней и постепенно успокаивается, проваливаясь в дремоту.

Утром Имана просыпается раньше Германа. Осторожно выбирается из-под одеяла. Но он, не будь собой, тут же вскидывается, что-то бормочет сонный...

– Давай еще поспим, Снежка… Я пипец как вымотался.

– Поспи.

Глухов переворачивается на бок и в одну секунду вырубается. Имана залипает на его лице. Ведь только спящего она может разглядывать его сколько угодно. Щетина у него растет быстро. Какие-то два дня прошли с тех пор, как он брился в последний раз, а его щеки заросли, как у басурманина. Имана улыбается, осторожно касается пальцами кожи вокруг рта – та раздражена и саднит. Но ей почему-то нравится. Все-все нравится. Никогда еще она не была так счастлива. И может, поэтому еще никогда ей не было так страшно.

Умывшись, девушка в одиночку обходит стадо. Подсыпает изголодавшемуся оленю рыбы. Ягель зверь выел уже подчистую, и по-хорошему со стоянки надо сниматься. С этими мыслями она устремляется обратно к балку, когда на горизонте появляется сразу несколько снегоходов. А вместе с ними и такой лютый страх, что ее немного ведет. Имане даже приходится привалиться к стене, чтобы устоять на ногах. И сколько она так стоит, прежде чем ее не окликают – неясно.

– Эй, малышка… Ты чего?

– Ничего. Ты видел? Там за нами приехали. Я же говорила.

– Хм… Да? Ну, тогда надо встречать гостей. А ты беги в дом, погрейся.

Герман уходит. Но Имана и не думает сходить с места. Она с жадностью наблюдает за тем, как снегоходы останавливаются. Как с них спрыгивают знакомые ребята. И окружают… Как Михалыч собственной персоной принимается о чем-то с Глуховым спорить. Но чем больше тот гнет свое, тем сильней Герман злится. И тогда начбез что-то тычет ему в лицо. И одновременно с этим кто-то совсем рядом выплевывает:

– Ни с места, Малышка. Ты даже не представляешь, как мне тебя сейчас хочется пристрелить.

Имана прикрывает глаза. Кусочки пазла складываются в голове в довольно неприглядную картину. И потому она медленно-медленно поднимает руки и выставляет перед собой во всем знакомом жесте.

– Все не так, как кажется, – выталкивает она и размыкает ресницы, чтобы натолкнуться на пустой, лишенный всяких эмоций взгляд Глухова.

Глава 18

– Не могу поверить, что все закончилось! Что ты здесь, со мной. Живой! Что все хорошо! – живот обжигает чередой быстрых жалящих поцелуев. Глухов бесцеремонно оттесняет лежащую у него на коленях женщину и встает. Ее прикосновения ему невыносимы. Ему теперь все, на самом деле, невмоготу. И непонятно вообще зачем…

Герман подходит к бару, наливает коньяка на два пальца и, отвернувшись к окну, опрокидывает в рот, не поморщившись. Как лекарство.

– Гер, малыш…

– Не сейчас, Елена, – рявкает он.

– Эй! Да что с тобой?! Я два дня сама не своя, не знала, что думать…

– Не преувеличивай. Виктор Палыч передал Михалычу, что мы живы, еще в четверг.

– И что?! Думаешь, я сразу успокоилась? Да как бы ни так! Ты остался наедине с убийцей!

Глухов сглатывает. Прячет сжимающиеся от бессилия кулаки в карманы. Потому как ну что тут скажешь, если он сам ни черта не понимает! Даже теперь, когда голова более-менее остыла. Когда ему удалось достать себя из-под лавины чувств и кое-как собрать по кусочку?

– А я тебе говорила! Она никогда мне не нравилась.

– У-у-у-у, – доносится вой с улицы.

Три дня прошло. Всего какие-то три дня, а он как будто несколько жизней прожил.

Герман распахивает окно и выходит на террасу.

– Эй! Ты куда? Гер, мы же разговариваем!

– Нужно мозги проветрить.

Он старается хотя бы ей не грубить. Потому что нет вины Елены в том, что он свалял дурака. Он! Это же надо – встрять вот так. Позволить какой-то соплячке себя провести. В его-то годы. При его опыте… Да он же, сука, теперь тупо профнепригодный!

Не разбирая дороги, Глухов идет вперед. Перед глазами стоит физиономия Михалыча.

– Она встречалась с Бутовым. Получала указания от его начбеза. Да я почти уверен, что это Имана вывела из строя систему вертолета…

– Ты спятил, Коль? По-твоему, она похожа на самоубийцу?

– Не забывай, что девка до последнего не хотела лететь!

Все так. И не так одновременно.

Глухов останавливается у вольера. Сжимает в руках решетку. Волк несется к нему через территорию. Охаживает пальцы розовым языком и заискивающе в глаза заглядывает. Но Глухов не обманывается ни на секунду. Дай зверю спуск – тот ему оттяпает руку по локоть.

– Нет у меня ничего, Волк. Я не взял угощений.

Холодный ветер жалит горящие щеки. Мозг кипит. И за грудиной ведь жжет не меньше. Вроде все складно, да. Но какого-то черта Герман не может расслабиться и до конца поверить в то, что это Имана сделала. И не может не думать о том, как она там, куда он ее отдал, держится. О чем уже говорит, а что только предстоит из нее вытащить.

Волк скулит. Прыгает на решетку, мечется. Прям как Глухов, если бы тот мог позволить себе открытое проявление чувств… Но он не может. Как не мог и у балка, но каким-то чудом себя заставил. Подойти к ней на глазах у всех, чтобы спросить:

– Как ты вывела из строя вертолет?

– Я не выводила.

Герман отошел, чтобы ее не ударить. Попросил у кого-то из мужиков сигарету, подкурил, сделал пару глубоких затяжек и только потом вернулся:

– С начбезом Бутова накануне вылета ты тоже не разговаривала?

– Говорила, но…

Глухов не мог больше это слушать. Потому что он, пожалуй, впервые в жизни сам себе не доверял. Не верил своим инстинктам, своим глазами и ушам не верил. Рядом с ней разум ему отказывал. Казалось, эта женщина может убедить его в чем угодно – такую она обрела над ним власть.

Он себе больше не верил, да...

Он. Себе. Больше. Не. Доверял.

И потому отдал ее тем, кто мог беспристрастно с этим дерьмом разобраться. Выяснить все как есть от начала и до конца.

Когда Имана поняла, что ей предстоит, встрепыхнулась. И если до этого она всю дорогу молчала, тут заговорила как миленькая:

– Герман, послушай, я и так расскажу все, что знаю…

– У тебя была для этого куча времени, – отрезал он и ушел не оглядываясь. А теперь, вот, даже об этом жалеет. Что ему стоило ее выслушать? Нормально выслушать, а не поймать брошенное наспех, когда ее уже уводили:

– Это кто-то близкий… Слышишь? Пожалуйста, будь осторожнее.

Кто-то близкий. Так она сказала.

Глухов отрывает руки от решетки и с силой растирает лицо.

Два дня. Вероятно, ей не хватило их, чтобы понять, что близких у него нет. Что она одна могла бы стать для него такой. Что она почти стала. И потому ее предательство бьет так больно.

История сделала круг и замкнулась. Дочь превзошла мать. Хотя одно с другим, конечно, даже сравнивать глупо. Какой бы сучкой Дарина ни была, на его жизнь она не покушалась. Впрочем, и тогда, когда он молодым был да глупым, и сейчас, когда вроде бы поумнел, Герман совершил одну и ту же ошибку – просто придумал то, чего не было. Ту, которой никогда не было, да… И намечтал наперед с ней такой целую жизнь. Возвеличил, возвел на пьедестал. Не увидев того, что происходило у него прямо под носом!

Разве не смешно, у Глухова ведь даже теперь нет-нет да и мелькает идиотская мысль – что, если он ошибся? И от этой самой мысли его бросает в холодный пот. Потому что тогда ему нет прощения.

Как же так? Неужели жизнь ничему его не учит?

Почему даже теперь, когда все свидетельствует против Иманы, он пытается найти ее поступкам гребаное оправдание? И подыхает, не находя.

На плечи ложится что-то теплое. Глухов оборачивается к Елене, появлению которой аккомпанирует агрессивный рык Волка.

– Спасибо.

– Не хочу, чтобы ты простыл.

– Я уже думал возвращаться. Пойдем.

В тишине они идут по дорожке к дому. Сладко пахнет весной. Наверное, это его рок – все самое худшее с ним именно в эту пору случается. И в этих краях.

Елена зябко ежится:

– Нужно избавиться от этой псины. Она меня ненавидит.

– Это всего лишь глупый щенок.

– Не удивлюсь, если ее на меня натаскивали. Тварь!

– Откуда столько агрессии, Лена?

– Она хотела тебя убить!

Так почему не убила?

Краеугольный вопрос, который, как Глухову хочется верить, и не дает ему покоя. Почему она его не убила? Ведь сколько раз могла!

Телефон звонит, когда они возвращаются в дом. Герман указывает взглядом на диван, мол, подожди меня, ладно, а сам запирается у себя в кабинете. Может быть, у него паранойя. Глухов особенно не анализирует. Но в последнее время он действительно очень осторожен. И если это возможно, предпочитает говорить без свидетелей.

– Да.

– Герман Анастасыч, у нас тут пилот, наконец, очнулся.

Герман бросает взгляд на часы. По-хорошему, ему бы надо ложиться спать, чтобы к завтрашнему подъёму выспаться хоть немного, но, видно, не судьба. К пилоту у них накопилось не меньше вопросов, чем к Имане.

– Еду! – отбивает звонок и, не теряя времени, перезванивает Михалычу. – Коль, собери народ. Мне через десять минут нужно будет отъехать в город.

– Что-то случилось?

– Узнаем по ходу дела.

Елена не в восторге от того, что им снова приходится менять планы на вечер. По факту с момента его возвращения они толком и не были вместе. Глухов не понимает – зачем. Он в принципе не знает, что ему делать с этими отношениями. С одной стороны, ничего как будто не изменилось. С другой – поменялось принципиально все.

– Лен, ты сможешь высказать мне все свои претензии потом. Сейчас мне правда некогда.

Чтобы взять пилота под контроль, его перевозят из фельдшерского пункта в первый попавшийся город за пределами округа, где Глухов будет избираться. Так что тот в надежных руках. Бутову не достать его и не запугать. А вот связанным с Германом людям с ним работать ничего не мешает.

– Только слабенький он, на первом же допросе поплохело, – докладывают Глухову, когда он, наконец, встречается со связным.

– В смысле? Я надеюсь, прежде он успел рассказать, как все происходило?

– Да что тут рассказывать? Денег ему дали за то, чтобы он отклонился от курса. О поломке, как мы и думали, пилот был ни сном ни духом. О готовящемся покушении – тем более.

– Логично. Вряд ли бы он стал рисковать собственной задницей.

– Вот именно. Это сделал кто-то другой. Вопрос – когда. Калинин божится, что перед вылетом все проверил. Наши ребята опросили тех, кто с ним работал. У мужика безупречная репутация. Так что не верить ему – оснований нет.

– Выходит, ничего нового мы не узнали?

– Ну почему? Пилот вспомнил о заминке, которая случилась перед вылетом. Прямо сейчас мы выясняем, действительно ли к ней причастна… кхм… госпожа Саватеева.

Имана…

Ну что же так хреново, а?

Ну зачем ты, дурочка, в это влезла?

Из-за денег? Глухову интересно, за какую сумму она продалась? Почему вообще пошла по этой дорожке? Как так вышло, что эта дурочка не поняла, что он бы дал ей гораздо больше? Все, что только взбрело бы в ее хорошенькую голову.

А теперь что? Сколько лет ей в тюрьме гнить? Как она вообще выживет в клетке?

Они, наверное, совсем скоро узнают. Но почему-то от этой мысли Глухову только хуже.

Герман возвращается домой и с облегчением понимает, что Елена крепко спит. Он не хочет сейчас разборок. Но и ложиться к ней Герман не хочет тоже.

Наутро у него опять назначены встречи. Дата выборов неумолимо приближается. И потому их графики с Бутовым, очевидно, должны были когда-то вновь пересечься. Встречаются за обедом. В ресторане. В отдаленных городках приличных ведь заведений раз-два и обчелся. Соблюдая видимость цивилизованности, садятся за один стол. Да пространную беседу заводят.

У Бутова, конечно, зад горит. Боится он. Прощупывает почву. Знает, что оба исполнителя у Глухова на крючке. Но все равно виляет. Понимает, прекрасно понимает, что заводить на него уголовку под выборы никто не станет. Потому что тогда все можно будет списать на козни конкурентов и запросто выкрутиться. Герман же не хочет оставлять козлу такого шанса. Ему нужно взять это голосование. Легитимизировать себя в глазах избирателей, а уже потом устанавливать здесь свои порядки. Точнее, закон.

– Мудак, – коротко, но емко комментирует неожиданную встречу Михалыч.

– Да уж, еще какой.

– Я не смог бы на твоем месте с ним за одним столом сидеть.

– Это называется политика.

Глухов и не с такими уродами порой общается. Он умеет разделять. И лавировать. Иначе в его мире никак.

– Да все я понимаю! Но он два раза на тебя покушался.

Герман останавливается у лакированного бока машины. Просовывает руки в карманы. Да. Два. И в первый раз его спасла Имана. И во второй тоже не тронула. Что-то он упускает. Или опять пытается найти ей оправдание.

– За ним водятся грешки и посерьезней.

И вот тут заключается то, что он сильней всего ненавидит…

– Ты про его любовь к юным прелестницам? Как представлю, что он к моей дочке лапы тянет… Так убить его хочется.

Герман отрывисто кивает. Ныряет в приоткрытую для него дверь и вдруг замирает, скованный неожиданно пришедшей ему на ум мыслью.

Что если дело не в деньгах? Что если он… эта жирная мразь, имеет на Иману… другое влияние? Учитывая все, что им удалось на него нарыть.

– Герман! Гер… Эй! Ты в порядке?

– Нет. Перекинь мне всю имеющуюся информацию по Имане. Полный таймкод ее жизни.

– Ты думаешь, он ее… – Михалыч замолкает и тяжело сглатывает. – Да нет. Я же рыл. Никто из ее окружения их между собой не связывал. Да и как бы они пересеклись? Сам же говоришь, что дед у нее – непростой товарищ. Уж ему бы хватило сил ее защитить?

Он надеется. Он, мать его так, очень на то надеется. Ведь в противном случае… Нет. Об этом даже думать нельзя. У него резьбу срывает.

– Коля, мы не будет гадать. Все, что есть на Иману. Слышишь? Каждую незначительную деталь.

Один бог знает, чего ему стоит оставаться на месте, когда машина трогается. И пару часов потом. Жажду действия Глухов компенсирует тем, что нарезает новые задания своим парням в конторе. К черту. Он должен знать о ней все. У Михалыча тупо нет таких возможностей. Кроме прочего Герман пытается восстановить в голове по крупице каждую их встречу. Каждое сказанное ей слово. Каждый взгляд. Каждую улыбку.

Почему он ее не послушал? Она ведь готова была рассказать!

Глухов лезет в карман за телефоном, готовый хоть сейчас сорваться с места и полететь к ней, чтобы все, наконец, выяснить! Когда телефон сам оживает в его руках, сообщая о том, что Имана умудрилась сбежать из-под стражи.