Текст книги "Под заветной печатью..."

Автор книги: Юлия Радченко

Пушкин находился от них в 300 верстах, но около памятника Петру Великому в тот морозный день появляется немало его друзей, в том числе два лицеиста-одноклассника – Иван Пущин и Вильгельм Кюхельбекер.

Новый царь Николай I растерян, он пытается уговорить бунтовщиков, но для этого власть должна иметь моральный авторитет.

Меж тем толпы народа явно сочувствуют декабристам и бросают поленья в полки, что держат сторону Николая.

Генерал Милорадович, петербургский генерал-губернатор, подъезжает к мятежникам и пробует их уговорить. Солдаты не шелохнулись. Генерал смертельно ранен пистолетным выстрелом Каховского. Подъезжает другой генерал, затем пробует воздействовать на противника брат царя, великий князь Михаил: все тщетно!

Остается последнее моральное средство – церковь. Сейчас будет произведен экзамен, чей дух крепче: у тех ли, кто читает «Гавриилиаду», или у тех, кто ее запрещает.

Одного из генерал-адъютантов срочно посылают за митрополитами. Генерал буквально врывается в придворную церковь, где петербургский митрополит Серафим и киевский митрополит Евгений готовятся начать благодарственное молебствие в честь благополучного воцарения нового императора. Серафим уже надел облачение зеленого, узорчатого бархата, Евгений в бархате пунцовом; приготовлены и необходимые для торжества бриллиантовый крест, украшенная бриллиантами митра…

«Поскорее, – кричит генерал, – время не ждет!»

Озадаченных стариков сажают в карету, генерал вскакивает за запятки – и через несколько минут они прибывают на Сенатскую площадь. Митрополиты вышли и оторопели при виде войск, от грохота стрельбы… Настолько оторопели, что вернулись в карету и попытались скрыться, однако царь Николай I был начеку и тут же пресек эту попытку, послав наперерез одного из главных своих приближенных, генерал-адъютанта Васильчикова. Со слезами отчаяния он буквально заклинал митрополитов выполнить приказ царя.

– С чем же я пойду? – растерянно спросил Серафим.

– С богом! – отвечал находчивый генерал.

И два митрополита, сопровождаемые двумя дьяконами, высоко, как белый флаг, поднимают кресты над головою и движутся к мятежникам. Их роскошные облачения, сверкающие драгоценности, казалось бы, должны поразить воображение мятежников…

Но вот важные духовные лица подходят к восставшим и начинают их уговаривать, чтобы покаялись, разошлись…

В ответ раздается: «Это дело не ваше, мы знаем, что делаем…»

Серафим протягивает крест декабристу Каховскому: «Поверь хоть ему!» – и просит не проливать братской крови. Каховский целует крест и твердо отвечает, что восставшие сами страшатся кровопролития, но могут быть к нему вынуждены; поэтому митрополитам предлагается уговорить царя и его слуг, чтобы они не нападали, а мятежники крови не хотят и желают только предъявить свои требования о переменах в России.

Серафим, главное духовное лицо в столице, пытается еще что-то сказать, но (как вспоминал позже один из декабристов) «солдаты не пошатнулись пред митрополитом». В это время на помощь восставшим подошел лейб-гренадерский полк, площадь становилась все шумнее и грознее. И четыре парламентера должны были спешно убраться за ограду строящегося собора; там они наняли городского извозчика и вернулись к тем, кто посылал.

Царь и его окружение забрасывают митрополитов вопросами: «Чем нас утешите? Что там делается?»

Серафим отвечает: «Обругали и прочь отослали».

Разумеется, митрополит и не заикнулся о предложении декабристов, чтобы царь не пролил крови.

Так проявилось бессилие господствующей церкви, так было отвечено, кто сильнее.

Царь не мог уговорить восставших, он смог их только расстрелять…

Каждый пушечный залп был проявлением грубой силы и в то же время полного бессилия власти.

Декабристы разбиты, затем отправлены на виселицу, в Сибирь, на Кавказ, но моральную их победу чувствовал даже царь: всю жизнь их боялся. В этом одна из причин, что именно в дни казни и расправы Николай I решает «простить» Пушкина, находя более выгодным для себя привлечь, приручить столь крупное литературное дарование и хоть отчасти замаскировать свое бесславное воцарение.

Возвращенный, помилованный, поэт находится, однако, под крепким тайным надзором.

Хотя декабристы сосланы, но по всей стране разъезжают агенты власти, выискивая еще не вырванные корни, докапываясь до скрытого даже «под заветною печатью».

Жандармский полковник Иван Бибиков, кажется, первым обратил правительственное внимание на «секретную поэму» Пушкина: он докладывает в 1826 году своему шефу Бенкендорфу о молодых людях, «которые разносят пламя восстания во все состояния и нападают с опасным и вероломным оружием насмешки на святость религии, этой узды, необходимой для всех народов, особенно – для русских (см. „Гавриилиада“, сочинение А. Пушкина)».

Опасное см. – «смотри» – это предложение шефу жандармов ознакомиться с богопротивным сочинением. Однако Пушкин пока что помилован; может быть, там, наверху, уже прочитали поэму и, скорее всего, пока не обратили внимания – дело прошлое…

И все-таки не минуло и двух лет, как раздается взрыв.

«Переходит из рук в руки»

В 1828 году дворовый человек штабс-капитана Митькова обратился с жалобой на своего хозяина, что тот читает своим людям богомерзкое произведение, издевающееся над православием: «развращает их в понятиях православной, ими исповедуемой, христианской веры, прочитывая им из книги его рукописи некое развратное сочинение, под заглавием „Гавриилиады“…»

Жалоба вручена митрополиту Серафиму. Тому самому, кто 14 декабря без успеха уговаривал восставших разойтись. Тогда святой отец боялся, ему предлагали идти только «с богом», теперь же иное дело… Теперь он – власть, и с ним не только бог, но и жандармы.

Итак, Серафим пишет статс-секретарю Муравьеву: «Я долгом своим почел прочить сию поэму, но не мог ее всю кончить. Ибо она наполнена ужасного нечестия и богохульства… Поистине, сам сатана диктовал Пушкину поэму сию! И сия-то мерзостнейшая поэма переходит из рук в руки молодых, благородных юношей».

Делу дан ход. Наказание поэту грозит весьма серьезное. Тем более что только что, летом 1827 года, разыгралось дело о его стихах «Андрей Шенье».

 
Снова тучи надо мною
Собралися в тишине…
 

Пушкин еще не забыл месяцы, «высиженные глаз на глаз со старой няней, в Михайловском».

Николай I в это время находится в армии (идет война с Турцией), и всеми государственными делами занимается Верховная комиссия, созданная на время отсутствия государя в столице. Туда и вызывают Пушкина. Он должен ответить на следующие вопросы:

1) Им ли написана поэма?

2) В каком году?

3) Есть ли у него экземпляр?

Поэт решительно отказывается от авторства.

– Да, со стихами знаком, видел еще в Лицее, в году 15-м или 16-м, рукопись ходила среди офицеров гусарского полка, с которыми я был близок. Я их читал, даже, кажется, переписал, вот только не помню, у кого достал и куда дел переписанное. Вероятно, сжег в 1820 году.

Потребовали письменного объяснения.

«… ни в одном из моих сочинений, даже в тех, в коих я особенно раскаиваюсь, нет следов безверия или кощунства над религией, – пишет Пушкин. – Тем прискорбнее для меня мнение, приписывающее мне произведение, столь жалкое и постыдное».

Одновременно Пушкин отправляет письмо Вяземскому, уверенный, что его переписку внимательно читают полицейские чиновники:

«Мне навязалась на шею преглупая шутка. До правительства дошла наконец „Гавриилиада“, приписывают мне; донесли на меня, и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дм. Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность».

Наверное, Пушкин выбрал не самого удачного автора блистательным стихам, ибо Дмитрий Горчаков писал весьма посредственные вирши; но зато он обладал неоспоримым достоинством: он умер и, следовательно, недосягаем для царского суда.

Тем не менее поэта снова вызывают на допрос. На сей раз председатель комиссии граф Петр Толстой обращается к нему от имени Николая I.

«Зная лично Пушкина, я его слову верю», – передает Толстой слова царя.

Николаю нельзя отказать ни в уме, ни в проницательности: он понимает, как следует разговаривать с Пушкиным, так высоко ценившим свою честь и доброе имя.

Поэт просит разрешения лично писать государю. Получив согласие, он тут же, в присутствии Толстого, пишет короткое письмо и передает его для пересылки в действующую армию. Это происходит 2 октября. Вскоре в Верховную комиссию поступает высочайшая резолюция: «Мне это дело подробно известно и совершенно кончено. 31 декабря 1828 г.».

Стало быть, объяснение Пушкина настолько удовлетворило Николая, что он «закрыл» дело.

Но что же было в том письме? Увы, ни письма Пушкина, ни ответа царя обнаружить не удавалось. Только одна строчка рукою поэта доказывала, что обмен письмами был. Правда, ходили слухи, будто в своем послании поэт признавался в авторстве. Однако мало кто верил в достоверность такого предположения.

Сам поэт и его друзья постарались максимально замаскировать автора – вот каким образом возникло подозрение, будто поэма и в самом деле не им написана.

Вот где начало тех жестоких споров 1903 года (и более поздних), о которых шла речь. Тогда, в начале нашего века, между прочим, выяснилось, что большинство участников обсуждения, в том числе видные литературные деятели, не имеют достаточно полного, точного текста «Гавриилиады».

Это и не удивительно, ибо основным источником, по которому можно было ознакомиться со стихами, долгие годы служил запретный сборник, изданный Герценом и Огаревым в Лондоне в 1861 году, «Русская потаенная литература». Книгу открывали стихи Пушкина, а на странице 40-й начиналась «Гавриилиада», о которой Огарев в предисловии сказал: «Язык и форма безукоризненно изящны, и вместе с тем содержание проникнуто религиозным и политическим вольномыслием».

Лондонский сборник расходится по Европе, Азии, Америке. И в России действительный тайный советник Модест Корф – некогда одноклассник поэта по Лицею, а теперь человек министерского ранга и к тому же директор Публичной императорской библиотеки – вздыхает, сердится на умершего поэта, жалуется узкому кругу осведомленных лиц, но собирает, сохраняет многое из запретных произведений Александра Сергеевича. Сборник «Русской потаенной литературы» также ставится на полку библиотеки.

«Каков бы ни был мой образ мыслей…»

Ленинград. Государственная Публичная библиотека им. М. Е. Салтыкова-Щедрина. На антресолях в трех стеллажах все прижизненные издания Пушкина. Меня интересуют издания «Гавриилиады», а, как мы знаем, при жизни поэта их не было и быть не могло. Получаю несколько первых изданий поэмы, вышедших у нас и за границей. Маленького формата, некоторые (1918 года) на очень плохой бумаге.

На одном корешке – «Санкт-Петербург 1906» – через восемьдесят пять лет после появления на свет и через сорок пять лет после лондонского издания еще одно пушкинское сочинение выходит на родине. Это годы первой революции, годы отлучения Льва Толстого, годы жестокой битвы: револьверы, камни баррикад, ноты свободных песен, страницы стихов…

Рядом – «Гавриилиада» 1918 года: в первом году победившей революции. Валерий Брюсов публикует поэму в Москве крайне малым тиражом: всего 555 нумерованных экземпляров, разошедшихся за три дня и ставших уникальной книжной редкостью.

А вот первое научное издание. 1922 год. Только что окончилась гражданская война, только что миновало столетие пушкинской поэмы; молодой в ту пору ученый, будущий известнейший пушкинист Борис Викторович Томашевский окончательно и неопровержимо доказывает авторство Пушкина, сопоставляя разные копии «Гавриилиады», сохранившиеся у друзей и знакомых поэта.

Увы! Подлинника, рукою самого Пушкина, не обнаруживается нигде. В последние годы жизни Пушкин сердился, когда кто-нибудь напоминал ему о «Гавриилиаде». Исследователи очень надеялись найти в хорошо сохранившемся, огромном архиве Вяземского автограф поэмы: ведь известно, что этот друг Пушкина никогда не выпускал из своего собрания ничего, туда попавшего. Однако среди книг Вяземского на экземпляре «Стихотворений» Пушкина нашли следующую надпись, сделанную рукой владельца: «У меня должен быть в старых бумагах полный собственноручный Пушкина список „Гавриилиады“, им мне присланный. Должно сжечь его, что и завещаю сделать сыну моему».

Сын Вяземского, очевидно, выполнил просьбу отца…

Еще была, по всей видимости, рукопись Пушкина у другого задушевного друга, страстного собирателя редких книг и документов, Сергея Соболевского. Волею судеб его замечательное собрание, после смерти владельца, разбрелось по свету. В Британском музее, где хранится сегодня часть библиотеки Соболевского, обнаружен и список «Гавриилиады», переписанный рукою пушкинского друга. Повинуясь просьбе Пушкина, Соболевский тоже, скорее всего, сжег подлинную рукопись. Более того, пушкинистам доподлинно известно: Александр Сергеевич взял честное слово с Соболевского, что тот всегда будет уничтожать все встречающиеся ему экземпляры этой поэмы; человек крайне щепетильный и точный в вопросах чести, Соболевский, конечно, сдержал данное слово – но все же сохранил одну копию для себя.

Чем же объяснить ту «анафему», которой сам Пушкин подверг свою поэму? Иногда склонны в этом «раскаянии» поэта видеть усиление его религиозных настроений, вернее, перемену во взглядах на религию. На самом деле все сложнее. Пушкин стал осторожнее в своих антиправительственных и антирелигиозных высказываниях. В одном из писем от 1826 года он написал: «Каков бы ни был мой образ мыслей политический и религиозный, я храню его про самого себя и не намерен противоречить общественному порядку и необходимости…»

Не намерен… Значит, мог бы, может быть, и хотел бы, но… не намерен. Каков бы ни был его образ мыслей. Но если бы образ мыслей в какой-то степени отвечал общепринятым в официальных кругах, с какой стати хранить его про себя?

Вообще о вере или неверии поэта в последние годы его жизни много спорили и спорят. Одни специалисты, подобрав острые, атеистические строки в сочинениях и письмах Пушкина, доказывают, что он был убежденный материалист-атеист; другие указывают на иные примеры… Между прочим, не раз говорилось и о такой особенности пушкинского мышления, как его вера в приметы, различные талисманы и прочее.

В самом деле, вот несколько строк из письма к жене: «Только выехал я на большую дорогу, заяц перебежал мне ее. Черт его побери, дорого бы дал я, чтобы его затравить».

Через пару дней ей же: «Въехав в границы болдинские, встретил я попов, и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи…»

И белого человека боялся, от руки которого должен был погибнуть, как нагадала ему в юности гадалка.

Перед смертью принял священника, и в этом особенно видят признак примирения поэта с церковью и официальной религией, забывая слова Николая I: «Пушкина мы насильно заставили умереть как христианина». Действительно, на просьбу умирающего Пушкина к царю позаботиться о семье Николай ответил условием, чтобы поэт выполнил все установленные обряды.

В то же время, за несколько месяцев до гибели, Александр Сергеевич пишет стихотворение, в котором издевается по поводу того, что возле одной иконы поставлен часовой, и мы слышим раскаты «гавриилиадского» гнева:

 
К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятия казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей? —
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?
 

Среди неосуществленных замыслов 1835 года есть наброски фантастической драмы о папессе Иоанне, женщине, занявшей папский престол. Возможно, если бы Пушкин претворил свои планы, то мы имели бы произведение, не уступающее «Гавриилиаде» по дерзкому кощунству, правда не в адрес православной церкви.

Еще и еще раз скажем, что было бы неосмотрительно и легкомысленно, взяв один-два примера из жизни поэта, сделать вывод: «Пушкин – христианин» или «Пушкин – атеист». При таком стремлении обязательно определить позицию поэта с большой точностью может пропасть очень важная и необходимая спутница всякого исследования; имя этой спутнице – история. Без исторического подхода мы, чего доброго, начнем мерить Пушкина (или другого деятеля прошлого) привычной, современной меркой, забыв, что сто пятьдесят лет назад было много фактов, обстоятельств, идей, нам сегодня уж совсем чуждых, далеких…

Заметим только, что Пушкин немало думал о вопросах веры, искал, сомневался, и за это одно отцы церкви уже готовы были покарать! Своею же поэзией он поднимал человека, открывал его красоту, расширял границы знания, свободы, то есть опять же сокрушал привычные, старинные идеи смирения и страха, столь важные для церкви.

Если уж искать главное пушкинское божество, то имя ему – поэзия!

Она была сильнее церкви, сильнее даже самого поэта.

Уйдя перед смертью от богоборческих кишиневских забав 1821 года, Пушкин, например, не властен истребить «Гавриилиаду» – собственный труд, успевший зажить своею жизнью – нелегкой, опасной, необратимой… В сложных странствиях, в подполье, в изгнании поэма жила, и если уж сам автор не смог ее «утопить в реке забвения», то духовным, жандармским властям это и вовсе было не по силам.

«Будучи вопрошаем…»

На этом собственно рассказ должен заканчиваться. Однако закончиться он может только новыми загадками.

Присутствуя однажды на научном заседании в Пушкинском доме, я услышала сенсационные для себя факты, споры.

Привожу их без изменений.

В 1951 году в Архиве города Москвы студенты-практиканты Московского историко-архивного института разбирали громадный архив дворянского рода Бахметевых. Работами руководил ныне покойный В. П. Гурьянов.

Среди разных бумаг вдруг находят листок со следующим текстом, без всякого обращения:

«Будучи вопрошаем Правительством, я не почитал себя обязанным признаться в шалости, столь же постыдной, как и преступной. Но теперь, вопрошаемый прямо от лица моего Государя, объявляю, что „Гаврилиада“ сочинена мною в 1817 году.

Повергая себя милосердию и великодушию царскому, есмь Вашего императорского величества верноподанный Александр Пушкин.

2 октября 1828.

С.-Петербург».

Практиканты пришли в необыкновенное возбуждение, они решили, что это пушкинский автограф. Действительно, почерк очень похожий. Экспертиза подтвердила, что бумага и чернила пушкинского времени. Могло и в самом деле показаться, что это автограф знаменитого, утерянного «письма к царю». Однако пушкинисты, казалось бы, развеяли все иллюзии. Их приговор гласил: «умелая подделка». Один из ученых язвительно заметил: «Это мы с вами можем написать „Гавриилиада“ через одно „и“, а уж Пушкин-то знал, как называется его поэма».

Кроме того, как уже отмечалось, в письме отсутствовало обращение, а письма к царю, конечно, начинались какими-то словами: «Ваше императорское величество», «Государь» или по-французски «Sir».

После того в Пушкинском доме положили документ в папку подделок и показывали студентам как образец ловкой мистификации. Правда, с самого начала некоторые специалисты задумались, зачем и кому понадобилось потратить столько сил и труда, чтобы изготовить эту фальшивку. Прежде всего надо было достать бумагу пушкинского времени: но это еще возможно, хоть и трудно. Куда хлопотнее и практически почти неосуществимо в наши дни изготовить тогдашние чернила. К тому же текст явно написан гусиным пером.

Работа могла быть произведена только в наше время, ибо в пушкинские времена просто не существовало таких данных, которые дали бы материал к написанию этого письма: так как только в 1906 году, после первой русской революции, открылись некоторые секретные бумаги III Отделения и было опубликовано дело о «Гавриилиаде», когда стала известна запись Пушкина от 2 октября 1828 года: «Письмо к Ц(арю)». И лишь в 1921 году последовало объяснение ученых, что эта строчка относится именно к допросам поэта по поводу его поэмы.

Абсурдность поступка человека, якобы сфабриковавшего этот документ, продолжала беспокоить пушкинистов, и вокруг найденного письма все время шла кропотливая, упорная работа. Истина восстанавливалась медленно и собиралась новыми крошечными находками. После долгих розысков удалось установить автора письма: им оказался некто А. Н. Бахметев, попечитель Московского университета и гофмейстер. Выяснилось, что он жил в одно время с Пушкиным: родился в 1798 году, а умер в 1861-м и был почитателем поэта. Важной подробностью его биографии была женитьба в 1829 году на дочери П. А. Толстого, то есть того самого сановника, который возглавлял расследование о «Гавриилиаде». Тут стали видны пути, позволившие Бахметеву снять копию с подлинника. Очевидно, царь вернул письмо Пушкина в комиссию, а Толстой, зная об интересе своего зятя к поэту, показал ему письмо…

Итак, круг замкнулся. Значит, в 1828 году Пушкин действительно признался Николаю в авторстве. Правда, признался не до конца: годом написания поэмы назвал 1817-й, ибо, во-первых, был тогда помоложе, а во-вторых, после этого уже был наказан за «афеизм»: не станут же его дважды наказывать за одно и то же.

Вот какое сообщение выслушала я на научном заседании. Оно вызвало волнение среди собравшихся. Позже была принесена папка с подделками и «письмо к царю» было переложено в другую с надписью «Dubia», что по-латыни значит «сомнение»: ведь нет полной гарантии, что Бахметев списал весь текст и без ошибок – пропустил одно «и» в заглавии, мог и еще ошибиться.

Рассказ закончен. Впрочем, нет. Вот нашли же копию письма к царю, и ученые задумались над происхождением сюжета пушкинской «прелестной шалости». А вот другой специалист решил отыскать следы кишиневского друга поэта Николая Алексеева, владевшего самой полной рукописью, и кто-то предлагает даже простукать стены старинного особняка, где, ему кажется, могут найтись спрятанные листы.

И кто знает, вдруг однажды, совершенно неожиданно, на стол ляжет листок с изящным почерком, и среди веселых адских бесов проступят строки:

 
Вы помните ль то розовое поле,
Друзья мои…