Текст книги "Под заветной печатью..."

Автор книги: Юлия Радченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 11 страниц)

Церковь бьет во все колокола. Главная мысль, главное политическое задание в том, чтобы крестьяне, не дай бог, не сочли освобождение недостаточным. Вот что написала одна крупнейшая официальная газета в эти дни: «Русские люди, русские люди, на колени! Молитесь богу, благодарите бога за это высокое, несравненное счастье…»

Речь идет, разумеется, об отмене крепостного права. Дальше высказывается мнение, как должны встретить это известие крестьяне: «… в назначенный час нарядятся в свои кафтаны, пригладят волосы квасом, пойдут с женами и детьми в праздничном платье молиться богу. Из церкви крестьяне потянутся длинной вереницей к своим помещикам, поднесут им хлеб-соль и, низко кланяясь, скажут: спасибо вашей чести на том добре, что мы, наши отцы и наши деды от вас пользовались; не оставьте нас и напредки вашей милостью, а мы навсегда ваши слуги и работники».

Филарет трудится без устали. Все силы его ведомства брошены на обработку народного сознания. Меж тем летом и осенью 1861 года в Казанской, Пензенской губерниях и в других местах России загремели залпы против крестьян, которые осмелились требовать больше того, что им давалось. Но одновременно в Воронежской губернии с большим шумом открываются мощи еще одного святого. По всей стране поднят трезвон, явно с целью отвлечь внимание народа.

Герцен внимательно следит за событиями и тут же отзывается знаменитой страстной статьей «Ископаемый епископ, допотопное правительство и обманутый народ». Он там напишет: «Чудесам поверит своей детской душой крестьянин, бедный, обобранный дворянством, обворованный чиновничеством, обманутый освобождением, усталый от безвыходной работы, от безвыходной нищеты, – он поверит. Он слишком задавлен, слишком несчастен, чтоб не быть суеверным».

Герцен даже обращается к русскому крестьянину: «Ты ненавидишь помещика, ненавидишь подьячего, боишься их – и совершенно прав; но веришь еще в царя и в архиерея… не верь им».

Он клеймит и клеймит церковь, каменно равнодушную к народному делу, возмутительно, преступно бездушную к злодействам помещиков, к насилиям, убийствам. «Где заступничество народа перед остервенелым дворянством, – вопрошает Герцен, – где совет царю? Ничего подобного – молчание, семга, купеческие кулебяки да вино. Что общего у вас с народом, с людьми вообще? – гневно бросает Искандер в лицо Филарету и ему подобным. – С народом разве борода, которой вы его обманываете!»

В России статья произвела большое впечатление. Написанная по поводу открытия мощей, она выходила далеко за рамки разоблачения «чудес» – и название «обманутый народ» означало обман реформой.

В. И. Ленин в статье «Памяти Герцена» приводит большую выдержку из этой работы Александра Ивановича как доказательство того, что Искандер «боролся за победу народа над царизмом, а не за сделку либеральной буржуазии с помещичьим царем. Он поднял знамя революции».

Далеко-далеко разошлись, как смертельные враги, Герцен, который неустанно бьет в свой «Колокол», и престарелый Филарет, который однажды поражает московских прихожан странной политической проповедью против революции: «Молимся богу нашему! Отврати гнев, на нас движимый!»

Один молится богу против Герцена и ему подобных, а Герцен доказывает, что такие люди, как Филарет, обманывают своих прихожан и приговорены не только судом истории, но даже Священным писанием, которое толкуется всегда в духе самодержавной власти.

Кое-кто из священников замечает это двоедушие и осуждает величественное равнодушие своих митрополитов по отношению к страдающему народу; архимандрит Феодор (до пострижения Александр Матвеевич Бухарев), писатель и ученый, преподававший в духовных академиях, посмел написать небольшую книгу «Об отношении православия к современности», где рискнул рассуждать иначе, свободнее, нежели ему было предписано, – решился упрекнуть духовенство за равнодушие, невнимание к насущным вопросам русской жизни… Последовал донос – и Феодора заключают в монастырскую тюрьму, но он не желает смириться…

Наконец, кто-то сообщает в «Колокол» Герцену о преследованиях этого человека, а Искандер печатает заметку под названием «Духовное тиранство»: «Архимандрит Феодор… два раза подавал в синод прошение об увольнении его из духовного звания в крестьяне. Синод отказывает…»

Может быть, только под влиянием вольной печати Филарет и другие столпы церкви, выдержав «провинившегося» два года в заключении, позволили ему сложить с себя монашество и навсегда покинуть «их ряды»…

Так продолжается «заочный поединок»… За несколько тысяч верст от Москвы Герцен продолжает быть свободным оком России, которое все видит и проникает во все намерения. Однажды случилась такая история: в Брюсселе служил почтенный русский посол Николай Александрович Орлов, раненный в Крымской войне, сын шефа жандармов (и племянник декабриста Михаила Орлова). С юности его очень волновал вопрос о необходимости отменить телесные наказания, как унижающие человеческое достоинство. Однажды он посылает записку о том на царское имя. Документ был передан Александром II на рассмотрение Филарету, все, конечно, держалось в глубоком секрете… И вот архипастырь приготовил ответ Орлову: «Записку о телесных наказаниях с христианской точки зрения», где было одиннадцать возражений против отмены розог в России; среди доводов митрополита были, например, такие: «Раньше, когда были очень тяжелые наказания за преступления, то многие, пройдя через эти наказания, очищались и становились лучше, а если отменить эти наказания, то как же преступник будет очищаться?»

Другой довод – еще более иезуитский: если не бить, надо расширять тюрьмы, а тюрьмы лягут тяжким бременем на народ. Значит, телесные наказания выгодны народу, так как меньше стоят!

Как ни была секретна эта переписка, прошло всего несколько месяцев, и – о, ужас! – все это было напечатано на страницах «Колокола», да еще как: в виде примечаний была опубликована вполне серьезная статья против Филарета, которую написал престарелый декабрист Николай Тургенев; он ловил Филарета на противоречиях, если чем сильнее наказание, тем больше очищение, то почему бы не пытать по-старинному: не рвать ноздри! Затем Тургенев доказал, как выгодно Филарету, чтобы народ был под розгой: ведь это унижает в нем человеческое достоинство – и тем легче подчинить его вере, церкви…

Написал от себя про эту историю и сам Герцен, он оценил это «архипастырское розгословие» и сказал, что митрополит «идет рука в руку с палачом, истязателем и грабителем».

Герцен и Николай Тургенев, конечно, не убедили Филарета, как и Филарет Герцена, но десяткам тысяч людей было предложено выбрать, кто прав?

Герцен и Филарет умирают почти в одно время: Филарет на 85-м году жизни в Москве, родном, любимом герценовском городе; Герцен окончил дни на чужбине, очень далеко от Москвы, от той улицы, которую через полвека назовут его именем, прожив неполных 58 лет.

Те слова, которые митрополит десятки лет произносил о любви к ближнему, произносил со всем умом и умением, служили «особенному богу», трудно отличаемому от Николая I и Александра II.

Слова о любви к людям не уставал повторять и Герцен. Любовь к ближнему, свобода, создание «царства божьего» на земле… Но кто же из них двоих сделал больше – церковный деятель или материалист, революционер, едва избежавший анафемы?

Филарет выделялся из многих ему подобных: человек способный, яркий, чей талант время от времени прорывался и даже мешал жить, пока не был подавлен железной волей, честолюбием, привычкой к неправому делу. Александр Герцен развил, необыкновенно обогатил свое изумительное дарование, чтобы однажды, незадолго до конца сказать: «Мы сделали все, что могли… Наша религия – освобождение человека…»

ТОЛСТОЙ ОТЛУЧАЕТ…

Начало XX века, 1901 год. Начинается эпоха небывалого расцвета всех наук, невиданного подъема промышленности, эпоха всемирного прогресса.

Россия входит в новый век страной нищей, отсталой, где большая часть населения бесправна и безграмотна. Россия входит в новый век страной бурной, мятежной, непокоренной, народом Ленина, Чехова, Менделеева, Толстого…

В 55-й день нового столетия, 24 февраля 1901 года, «Церковные ведомости при святейшем синоде» публикуют «определение» об отлучении Льва Николаевича Толстого от церкви. В тот же день эта весть по телеграфу разносится по всему миру. В. Г. Короленко заметит: «Отлучение от церкви, передаваемое по телеграфной проволоке, парадокс, изготовленный историей к началу XX века».

Однако это не был парадокс истории, это была давно задуманная провокация, направленная на разжигание злобных инстинктов темной, черносотенной толпы; стремление запугать, очернить великого писателя, а при случае – довести дело и до физической расправы…

В своем «определении» синод провозгласил:

«Известный всему миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего, дерзко восстал на господа и на Христа его и на святое его достояние, явно пред всеми отрекся от церкви православной и посвятил свою литературную деятельность и данный ему от бога талант на распространение в народе учений, противных Христу и церкви, и на истребление в умах и сердцах людей веры отеческой…»

На календаре истории, однако, был не XVI век, а двадцатый. Прежде, в средних веках, всякую смелую, яркую, «соблазнительную» мысль, бьющую против церкви, назвали бы даром «от дьявола» и – на костер… Нынче же руки коротки, да приходится считаться и с духом времени; поэтому даже синод вынужден произнести – «данный ему от бога талант». Но вынужденную сдержанность в словах церковники компенсируют чисто инквизиторской ненавистью…

В тот же день, 24 февраля 1901 года, в Хамовнический переулок, где в это время жил Толстой, пошли сотни писем и телеграмм, явились толпы людей с цветами, стремясь выразить возмущение поступком синода и желая оказать поддержку Льву Николаевичу. Поток писем и людей не иссякал в течение многих месяцев. И если церковь надеялась своим отлучением вызвать озлобление против Толстого, то уже в первые же дни ей пришлось разочароваться в своих ожиданиях. А они ведь ждали, какова будет реакция: вдруг Россия отзовется слабо – и тогда бы в синоде приступили, конечно, к новым действиям…

Жена писателя Софья Андреевна записала в дневнике 6 марта:

«Бумага эта вызвала негодование в обществе, недоумение и недовольство среди народа. Льву Николаевичу три дня подряд делали овации, приносили корзины с живыми цветами, посылали телеграммы, письма, адреса. До сих пор продолжаются эти изъявления сочувствия Льву Николаевичу и негодование на синод и митрополитов. Я написала в тот же день и разослала свое письмо Победоносцеву и митрополитам…»

В этом письме графиня Толстая пишет:

«Горестному негодованию моему нет предела. И не с точки зрения того, что от этой бумаги погибнет духовно муж мой… Но с точки зрения той церкви, которая громко должна провозглашать закон любви, всепрощения, любовь к врагам, к ненавидящим нас…»

Кончается письмо так:

«И виновны в грешных отступлениях от церкви – не заблудшиеся люди, а те, которые гордо признали себя во главе ее и, вместо любви, смирения и всепрощения, стали духовными палачами тех, кого вернее простит бог за их смиренную, полную отречения от земных благ, любви и помощи людям жизнь, хотя и вне церкви, чем носящих бриллиантовые митры и звезды, но карающих и отлучающих от церкви – пастырей ее».

Любопытное время было на Руси: прежде многих неверующих, откровенных материалистов (Чернышевского, например) церковь «догадывалась» не предавать анафеме и просто приветствовала изъятие их полицией. Воздержались (хоть и с трудом) от публичных проклятий Герцену. Но вот полвека спустя, там, наверху, уже не могут остановиться – отлучают. И кого же? Революционера? Но все знали, что Толстой выступал против всякого насилия. Неверующего? Но Лев Николаевич едва ли не в каждой статье говорил о своей вере в бога, а ответ его жены – сильный, достойный, но тоже не в атеистическом духе написанный.

Нельзя не привести выдержек из еще одного яркого документа, направленного единомышленником Льва Николаевича И. К. Дитерихсом обер-прокурору синода Победоносцеву.

«Этим декретом о Толстом Вы лишний раз обнаружили присущие Вам и Вашему синклиту грубое, кощунственное отношение к идее христианства, ханжество и величайшее лицемерие, ибо ни для кого не тайна, что этим путем Вы хотели подорвать доверие народных масс к авторитетному слову Льва Толстого».

И наконец, ответил сам Толстой.

Говоря о постановлении синода об отлучении, Лев Николаевич пишет:

«Оно незаконно или умышленно двусмысленно; оно произвольно, неправдиво и, кроме того, содержит в себе клевету и подстрекательство к дурным чувствам и поступкам».

Затем писатель говорит, что сначала он посвятил несколько лет теоретическому и практическому исследованию церкви, перечитав все, что мог, об учении церкви, посещая все церковные службы. «И я убедился, – продолжает Толстой, – что учение церкви есть теоретически коварная и вредная ложь, практически же собрание самых грубых суеверий и колдовства». Далее Лев Николаевич разоблачает в своем письме церковные догматы, «отвергая непонятную троицу, басню о падении первого человека, кощунственную историю о боге, родившемся от девы», и завершает свое письмо признанием, что весь смысл жизни для него заключается в исполнении воли бога, «воля же его в том, чтобы люди любили друг друга».

Еще раз мы видим, что Толстой не был безбожником в нашем понимании, он создал взамен официальной свою веру, своего Христа, проповедовал доброту, душевную чистоту, умение прощать врагам. И это вызывает особенный гнев официальной церкви: только там, в Петербурге, в здании синода, выходящем на трагическую Сенатскую площадь, только оттуда должны исходить точные указания российским жителям – как им верить, как молиться, как православие блюсти…

И вдруг из Ясной Поляны доносится новое толкование Священного писания.

Писатель, не имеющий никакого духовного чина, осмелился в рамках христианства создать свою религию!

Незадолго до того Ф. Энгельс тонко заметил, как всякий выискивает в Библии то, что ему нужно. Так поступали вожди народных восстаний в прежние века.

Так поступил Лев Толстой: многие тексты из Ветхого и Нового заветов он толкует совсем не так, как принято отцами церкви; искренне, горячо привносит в христианство многое из того, чего в нем нет, – свою толстовскую любовь к людям, к истине и справедливости, свою горечь за угнетенных, униженных…

В своем первом автобиографическом произведении «Детство» писатель рисует чистую, незамутненную веру ребенка, не забывающего каждый вечер горячо молиться за любимых людей. Однако в следующей книге – «Отрочество» – мы уже находим первые сомнения. Герой дерзко спрашивает бога: «Я, кажется, не забывал молиться утром и вечером, так за что же я страдаю?» И Лев Николаевич продолжает: «Первый шаг к религиозным сомнениям, тревожившим меня во время отрочества, был сделан мною теперь не потому, чтобы несчастие побудило меня к ропоту и неверию, но потому, что мысль о несправедливости Провидения, пришедшая мне в голову в эту пору совершенного душевного расстройства и суточного уединения, как дурное зерно после дождя, упавшее на рыхлую землю, с быстротой стало разрастаться и пускать корни».

Наиболее близкий Толстому герой, Пьер Безухов, всю жизнь проводит в поисках веры, смысла жизни. Его метания – то занятия хозяйством, то масонство, то увлечение философией Каратаева – это постоянные взлеты и падения: кажется, вот наконец обретена истина, как это случилось после принятия Пьера в масоны, когда он уверовал в задачу человеческой жизни «противоборствовать злу, царствующему в мире», и с жаром принялся за осуществление этой задачи; но вскоре – глубочайшая депрессия и тоска, когда Безухов задает себе вопросы:

«Кто прав, кто виноват? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить и что такое я? И не было ответа ни на один из этих вопросов…»

В романе «Война и мир» есть истово верующие герои – княжна Марья, Наташа, – люди, глубоко симпатичные автору и читателю. Здесь нет темы ни религиозной, ни антирелигиозной, есть тема поиска. Пользуясь словами В. И. Ленина, скажем, что Россия «мучительно выстрадала» путь к истине.

Новые книги создает великий мастер, но и новые герои постоянно мечутся в исканиях, страдая, отчаиваясь, мучая себя и других. Стремление к подлинной вере и неудовлетворенность ею – и в одном из поздних произведений писателя «Отце Сергии». Герой повести, блестящий офицер, уходит в монахи, пытается найти выход в неистовой, исступленной вере, однако его попытки обречены на неудачу, ибо в основе его фанатичной приверженности богу лежит суетное, мелкое тщеславие, которое в светской жизни заставляло его стремиться всюду быть первым– будь то игра в шахматы, или знание французского языка, или военная служба; даже удалившись в скит, он жаждет «стать выше тех, которые хотели показать ему, что они стоят выше его». Отец Сергий молится, бьет поклоны, но ловит себя на том, что души в этом нет, он как бы действует по чужой воле. В конце концов, желая спастись от соблазнов, он впадает во все больший грех и бежит из скита к Пашеньке – простой хорошей женщине, которая и в церковь-то ходит редко, потому что «оборванной совестно перед дочерью, внуками, а новенького нет», да иногда просто ленится. Пашенька – человек удивительной души, трогательная и чистая, отдавшая жизнь другим, забыв о себе.

«Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей, – думает отец Сергий, поговорив с Пашенькой. – Нет бога для того, кто жил, как я, для славы людской».

В этой повести, как и во многих других сочинениях, Толстой доказывает, что существуют моральные категории, вырабатываемые вне церкви и вопреки ей. «Бог внутри нас» – это древнее евангельское изречение, символ толстовской веры в нравственные ценности, существующие в душе человека: доброта, сострадание, готовность помочь ближнему. Идея самоусовершенствования, близкая лучшим героям писателя, не оставляет, как известно, и самого Льва Николаевича до последних его дней, когда он бежит из дома, спасается бегством, защищая свои нравственные идеалы, – и умирает, потому что нет выхода для великого правдоискателя; он не может больше жить сытой, благополучной, графской жизнью, но слишком поздно, чтобы ее переменить…

Истина, справедливость, добро – это и есть «бог внутри нас», и в этом смысле Толстой – человек, верующий отчаянно и самозабвенно. Но при такой вере ему не нужна церковь, ее сложные лживые обряды, церковь, во всем послушная царю. Толстой хорошо знает, и синод не забывает, кому церковь подчиняется, кто ее глава, более важный и страшный, чем господь на небесах.

Когда к Петру Великому явилось духовенство, спрашивая, кем заменить умершего патриарха, по одной из версий, царь стукнул себя в грудь и воскликнул: «Вот вам патриарх!»

Когда Павел I распоряжался чисто церковными делами, он объяснял приближенным: «Русский государь – глава церкви».

А вот он, Лев Николаевич, уже много лет перед всем народом, перед всем миром фактически предает анафеме самодержавие со всеми его институтами, ничего не прощая, ни о чем не умалчивая, неутомимо, бесстрашно.

«Толстой с огромной силой, – указывает В. И. Ленин, – и искренностью бичевал господствующие классы, с великой наглядностью разоблачал внутреннюю ложь всех тех учреждений, при помощи которых держится современное общество: церковь, суд, милитаризм, „законный“ брак, буржуазную науку».

В 1881-м, после убийства народовольцами царя Александра II, писатель публично предлагает новому царю, Александру III, совершить «истинно христианский» поступок: помиловать убийц. О том же просил молодой талантливый ученый Владимир Соловьев – и его тут же лишили кафедры. Но кафедрой Толстого был его рабочий стол. Как же унять, запугать «бесстрашного Льва»?

Меж тем в 90-х годах он пишет статьи о борьбе с голодом, показывая, что основным виновником его является правительство. По поводу этих сочинений реакционные «Московские ведомости» отзывались так: «Письма графа Толстого являются открытой пропагандой к ниспровержению всего существующего во всем мире социального и экономического строя. Пропаганда графа есть пропаганда самого крайнего, самого разнузданного социализма, перед которым бледнеет даже наша подпольная пропаганда».

Еще раньше появился ряд сочинений Льва Николаевича, где он выступал уже прямо против правящей церкви: «Исповедь», «В чем моя вера?» и другие. Особую его ненависть заслужила церковная верхушка, занятая тем, «чтобы под видом свершения каких-то таинств обманывать и обирать народ».

На фоне этих «очень самоуверенных, заблудших и малообразованных, в шелку и бархате» архиереев и митрополитов выделяется в ту пору фигура любимого учителя и наставника императора Александра III Константина Победоносцева – того, кто представляет в синоде «царствующий дом», – первейшего реакционера и мракобеса. Позже, когда грянет первая русская революция, этот «столп православия» будет разъезжать по столице вместе с маленькими детьми, как бы демонстрируя свою к ним любовь, а на самом деле опасаясь революционеров и справедливо полагая, что они в карету с детьми стрелять не будут.

Об этой личности Толстой пишет царю: «Из всех этих преступных дел самые гадкие и возмущающие душу всякого честного человека – это дела, творимые отвратительным, бессердечным, бессовестным советчиком Вашим по религиозным делам, злодеем, имя которого, как образцового злодея, перейдет в историю – Победоносцевым».

Обер-прокурора писатель вывел в прогремевшем на весь мир романе «Воскресение», опубликованном в 1899 году. Несмотря на многочисленные купюры, которым его подвергла цензура, роман явился ярким воплощением того «горячего, страстного, – по словам В. И. Ленина, – нередко беспощадно-резкого протеста против государства и полицейско-казенной церкви», которым пронизано все творчество Толстого начиная с 80-х годов.

Пожалуй, ни в одном произведении Лев Николаевич так ядовито и безжалостно не расправлялся с церковниками, как в «Воскресении». Чего стоит одна только сцена тюремного богослужения.

Нарочито спокойным тоном писатель объясняет, в чем состоит сущность описываемого действа, – но сколько сарказма, издевки в этом внешне бесстрастном повествовании:

«…предполагалось, что вырезанные священником кусочки хлеба и положенные в вино, при известных манипуляциях и молитвах, превращаются в тело и кровь бога. Манипуляции эти состояли в том, что священник равномерно, несмотря на то, что этому мешал надетый на него парчовый мешок, поднимал обе руки кверху и держал их так, потом опускался на колени и целовал стол и то, что было на нем. Самое же главное действие было то, когда священник, взяв обеими руками салфетку, равномерно и плавно махал ею над блюдцем и золотой чашей. Предполагалось, что в это самое время из хлеба и вина делается тело и кровь, и потому это место богослужения было обставлено особенной торжественностью…»

Дальше автор оставляет описательный тон рассказа и уже открыто и безжалостно разоблачает духовных пастырей:

«Священник с спокойной совестью делал все то, что он делал, потому что с детства был воспитан на том, что это единственная истинная вера, в которую верили все прежде жившие святые люди и теперь верит духовное и светское начальство. Он верил не в то, что из хлеба сделалось тело, что полезно для души произносить много слов или что он съел действительно кусочек бога, – в это нельзя верить, – а верил в то, что надо верить в эту веру. Главное же, утверждало его в этой вере то, что за исполнение треб этой веры он 18 лет уже получал доходы, на которые содержал свою семью, сына в гимназии, дочь в духовном училище. Так же верил и дьячок, и еще тверже, чем священник, потому что совсем забыл сущность догматов этой веры, а знал только, что за теплоту, за поминание, за часы, за молебен простой и за молебен с акафистом, за все есть определенная цена, которую настоящие христиане охотно платят, и потому выкрикивал свои: „помялось, помялось“, и пел, и читал, что положено, с такой же спокойной уверенностью в необходимости этого, с какой люди продают дрова, муку, картофель».

Наконец, перед нами возникает Топоров, в образе которого виден ненавистный писателю Победоносцев.

«Должность, которую занимал Топоров, по назначению своему составляла внутреннее противоречие, не видеть которое мог только человек тупой и лишенный нравственного чувства. Топоров обладал обоими этими отрицательными свойствами… Топоров, как и все люди, лишенные основного религиозного чувства, сознания равенства и братства людей, был вполне уверен, что народ состоит из существ совершенно других, чем он сам, и что для народа необходимо нужно то, без чего он очень хорошо может обходиться. Сам он в глубине души ни во что не верил и находил такое состояние очень удобным и приятным, но боялся, как бы народ не пришел в такое же состояние, и считал, как он говорил, священной своей обязанностью спасать от этого народ.

Так же, как в одной поваренной книге говорится, что раки любят, чтоб их варили живыми, он вполне был убежден, и не в переносном смысле, как это выражение понималось в поваренной книге, а в прямом, – думал и говорил, что народ любит быть суеверным».

Разумеется, эти страницы были изъяты из книги, но появились в переводных изданиях за границей. И опять-таки не это было самым страшным «преступлением» Льва Николаевича. Если бы он нападал только на попов, пожалуй, в этом случае и не вызвал бы такой гнев власть имущих. Но он замахнулся на всю систему, он. поднял голос против верховной власти!

Он отлучил их значительно реальнее, чем они его: отлучил от народа, от правды.

Казалось, мы многое знаем об отношениях Толстого с правительством. Однако с годами открываются все новые факты, которые позволяют более глубоко проникнуть в причину обоюдной ненависти писателя и самодержавной власти – верховного «хозяина» российской церкви.

«Документы Николая»

Переписка Льва Николаевича со знаменитым критиком и одним из руководителей императорской Публичной библиотеки Владимиром Васильевичем Стасовым сохранилась почти полностью. Там мы находим между прочим:

В. В. Стасов – Толстому.

«31 марта 1878 г.

Граф Лев Николаевич, прилагаю здесь копию с письма архимандрита Фотия – копию, которую я доканчивал за 4–5 минут до того, что Вы пришли к нам в Библиотеку и я с вами познакомился. Ведь знаете, это был для меня очень дорогой день. Я давно уже просто до страсти влюблен и в „Войну и мир“, и в „Севастополь“, и т. д.

Итак, посылаю Вам копию с письма Фотия, оно авось принесет Вам несколько золотников той атмосферы, которая носилась около этого русского изувера, грубого и шершавого, как самый захолустный мужик, а смышленого и лукавого, как петербургский лавочник. Письмо это примечательно тем, как Вы, конечно, и сами увидите, что этот дрянной попишка обдувает своих доверчивых корреспондентов и наивных поклонников, уверяя их, что видел в сонном видении их покойную дочь и в каком она теперь положении. Если этот документ (доставленный мною Публичной библиотеке) окажется Вам угодным, то я, пожалуй, достал бы Вам и еще другие – иного сорта, из той же эпохи. Например, я бы постарался добыть и списать Вам копию с собственноручной записки императора Николая I о всем военном и др. обряде, какой надо соблюсти при повешении 5-ти декабристов – хотите?»

Толстой – В. В. Стасову.

«6-го апреля 1878 г.

Копия с записки Николая, о которой Вы пишете, была бы для меня драгоценностью, и я не могу Вам выразить мою благодарность за это».

…Почему Лев Николаевич с такой страстью ухватился за эти документы? Дело в том, что незадолго до начала переписки, в декабре 1877 – начале января 1878 года, Толстой вновь возвращается к старому замыслу романа «Декабристы», который, как известно, возник в 60-е годы и был оставлен, когда писатель принялся за «Войну и мир».

14 января С. А. Толстая пишет сестре: «Левочка собирается писать что-то историческое, времен Николая Павловича, и теперь читает много материалов».

Однако строки, внесенные писателем в записную книжку накануне, 13 января 1878 года, говорят о том, что Льва Николаевича интересуют скорее последние годы правления Александра I. Контуры замысла – в судьбе некоего декабриста (поначалу он «срисовывался» с Александра Ивановича Одоевского). Молодой человек, очевидно пройдя через «бунт», крепость, суд, должен затем попасть на каторгу; там он найдет собственных крепостных крестьян, попавших сюда по несправедливому приговору, вынесенному несколькими годами раньше… Любопытно, что Толстой, насколько мы можем судить по косвенным источникам, собирался привести своего декабриста к покаянию, отказу от прежней, нечистой жизни, к религии… Но к религии не «по синоду», а по Льву Толстому; к той религии, которая для «верхов» была, пожалуй, страшнее атеизма.

Полвека отделяли Толстого от выбранной им эпохи, но главные документы (прежде всего следственные дела декабристов) лежали в Государственном архиве, «за семью печатями». Лев Николаевич пишет прошение о допуске его к секретным бумагам 1825–1826 годов, но больше всего надеется на собственные розыски.

В его руках – несколько ценных воспоминаний деятелей тайных обществ, некогда напечатанных Вольной русской типографией Герцена; еще здравствует несколько престарелых участников движения…

8 февраля 1878 года писатель едет в Москву за книгами и посещает там декабристов Беляева, Матвея Муравьева-Апостола, Свистунова, Завалишина. Побывал он и у Софьи Никитичны Бибиковой, дочери одного из декабристских вождей – Никиты Муравьева, и она ему «пропасть рассказывала и показывала». По воспоминаниям ее внучки А. Бибиковой, Софья Никитична «не только любила своего отца, она его просто боготворила и свято чтила его память и все, что он успел передать ей из своих знаний». В доме С. Н. Бибиковой был настоящий музей декабристов, который она и показывала Толстому, вручив ему, кроме того, массу книг.

Таким образом, писателю все яснее становились фигуры «с декабристской стороны», но великая объективность художника требовала представить, понять и другую сторону, правительственную, карающую точку зрения.

Тогда-то, в московских разговорах 1878 года, и было названо кем-то важное петербургское имя: Владимир Васильевич Стасов.

Директор Публичной библиотека Модест Андреевич Корф (некогда, как упоминалось выше, одноклассник Пушкина по Лицею) еще в 1856 году ввел молодого ученого в «Комитет для собирания материалов по истории царствования императора Николая I». Целью того комитета (председателем которого был сам Корф) было разобрать бумаги покойного царя, подготовить официальную историю его правления, а наиболее секретные и «не подлежащие печати» документы переслать во дворец царствующему сыну Николая I. Стасов был одним из наиболее деятельных и знающих работников Комитета (с 1872 года он, между прочим, еще и заведовал отделением искусств в императорской Публичной библиотеке). После смерти Корфа (1876 г.) на Стасова легла основная работа по разборке огромного количества секретных материалов (только часть их была объединена в семнадцать обширных томов!). В это же время в библиотеку продолжают поступать новые материалы и сведения о прошедшем царствовании, и они тоже не минуют Стасова…