Текст книги "Под заветной печатью..."

Автор книги: Юлия Радченко

Так или иначе, но летом 1795 года секретарь Трощинский снова открывает в Петербурге шелиховскую папку.

В посланном из Иркутска 30 апреля прошении еще и еще раз Шелихов благодарит за «прошлые благодеяния»: верфь, мастера, хлебопашцы… скоро надеется на «добрые успехи», но… И далее из дипломатически составленного документа (слишком сильно жаловаться нельзя: в Петербурге решат, что Шелихов – «плохой хозяин», но нельзя и умолчать) видно, что на Крайнем Востоке адская нехватка людей: «штат пришел в упадок», ибо «многие либо умерли, либо по неизвестным мне причинам развратились в образе жизни, либо болезненны». Шелихов сообщает, что надеется на нескольких смышленых алеутских мальчиков, обучающихся морскому и сухопутному мастерству, но когда еще выучатся!

Шелихов еще убеждает высшее начальство, чтобы дали его компании некоторое число людей, числящихся на государевой службе, «а особливо для отправления дальних вояжей для коммерции, ежели ожидание мною от всемилостивейшей государыни дозволение последует отправлять суда в Кантон, Малайю и в Филиппинские острова».

Вот о чем мечтает 47-летний «искатель странствий».

Рыльскому почетному гражданину не терпится, а время его уже на исходе.

Слишком много противников – и среди начальства в мундире и рясе, и среди купцов-конкурентов, и в собственном доме…

* * *

Что-то неладное происходило в Иркутске летом 1795 года. Сохранились рассказы о том, что Григория Ивановича терзали боли в животе и он, «пытаясь хоть бы на мгновение уменьшить их, по целым тарелкам глотает лед». Один из современников, близких к его семье, утверждал, что он умер «по своему деланию», иными словами, отравился.

Но отчего бы травиться?

Было дело, были долги, затруднения, но были и надежды: ведь письмо-прошение о новой поддержке в эти дни только пришло в Петербург! Да ведь, убивая себя и, конечно, сохраняя сам факт такого нарушения церковных заповедей в тайне, было бы естественно составить завещание, а мы точно знаем, что славный путешественник не успел этого сделать. Странные дела!

Замечательный памятник скоро уж два века стоит у Знаменского монастыря в Иркутске, а тайна, им покрытая, едва вырисовывается.

Пока только гипотеза…

Шелихов в остром конфликте с женой, возможно, и с родней ее. Завещание либо составлено не так, как хочется близким, – и тогда его скрывают. Либо и того хуже: это они, родичи, помогают умереть полному сил и энергии путешественнику.

Не зная подробностей всех интриг, понимаем, что Наталья Шелихова своего добилась: капитал мужа (или значительная его часть) остался при ней, – и вот тут-то начинаются мощные действия по сооружению памятника, своим размахом удивительные для современников. Что за этим скрывалось на самом деле? Естественное желание вдовы увековечить память мужа, освятив тем самым Российско-Американскую компанию, окончательно утвержденную новым императором Павлом I через четыре года после смерти ее инициатора? И не призван ли особенный монумент искупить и некие темные деяния вдовы перед столь рано угасшим супругом?

Невиданный памятник легко опровергал любой неблагоприятный слух…

А слухи ходили. Декабрист Владимир Иванович Штейнгель, вернувшись в родные края по делам службы через семь лет после кончины Шелихова, запишет позже: «Внезапная смерть Шелихова была многими приписана искусству жены его…»

Работы по изготовлению памятника длятся пять лет. Монумент попадает даже в иркутскую летопись:

«В 1800 г. наследниками воздвигнут великолепный памятник, обложенный мрамором, в виде пирамидального обелиска на трехступенном подножии, вышиною 7 аршин с бронзовым барельефом его портрета. Этот мавзолей работай в Екатеринбурге».

С Урала в Иркутск, за три с лишним тысячи верст, везут многотонный мавзолей. Выбивают стихи Державина, стихи Дмитриева, а на северной, «полунощной», стороне красуется гордая, истинно купеческая надпись:

«Поставила сие надгробие в память почтенного и добродетельного супруга горестная вдова с пролитием горячих слез и сокрушенным воздыханием по господу.

Стоит все на все 11 760 рублей». Сумма и в самом деле для купеческого надгробия неслыханная, недаром и летописец указывает ее в своей хронике.

Многое, очень многое, даже назойливо подчеркиваемая надписями скорбная роль вдовы, – все это вызывает ощущение, что монумент маскирует темное деяние.

О том, что мавзолей Шелихова действительно символизировал многое и был элементом ожесточенной борьбы, свидетельствует жалоба епископа Вениамина (с которой мы начали этот рассказ) и другие документы, сохранившиеся в Отделе рукописей Публичной библиотеки в Ленинграде и относящиеся к первому году существования славного монумента – 1800-му.

Немало, очевидно, знающий про потаенную историю мавзолея, но робеющий перед богатейшими и влиятельными прихожанами, епископ заверяет столичное, более высокое духовное лицо, что «совершенно удален от того, чтоб желал чрез сие причинить какое-либо г. Шелиховой неудовольствие».

Митрополит Амвросий, получив запрос, тоже ни на что не решился. В ту пору решал один человек: император Павел. К тому же этот царь не раз откровенно называл именно себя «главою церкви»; случалось даже, руководил богослужением в особом священном одеянии: давно уже российская православная церковь была полностью подчинена всесильному владыке, который изредка, в хорошие минуты говаривал, что дела в России делают только двое – он сам да его первый помощник генерал-прокурор.

Именно поэтому к могущественному генерал-прокурору Петру Обольянинову и обращается Амвросий 19 июля 1800 года.

Обольянинов, по должности, быстро сориентировался и обнаружил близкого родственника Шелиховых в одном городе с собою: Николай Петрович Резанов, правитель дел только что утвержденной Российско-Американской компании, человек, весьма интересный генерал-прокурору и другим персонам своим богатством, влиянием, щедростью (в будущем первый посол Российского государства в Японии).

Обольянинов попросил у Резанова рисунок монумента, сибиряк же отвечал довольно нервно, а если представить, каковы были политические нравы в павловском Петербурге и как страшен и могуч был в ту пору Петр Хрисанфович Обольянинов, тогда догадаемся и о силе господина Резанова:

«Милостивый государь Петр Хрисанфович!

Из почтеннейшего отношения Вашего Высокопревосходительства, в коим изволите требовать рисунки монументу Шелиховскому, вижу я, что зависть иркутских купцов и недоброхотов к нам (и) в дружбе с ними пребывающего тамошнего епископа Вениамина представили сей родственный подвиг совсем в другом правительству виде. Первое, что это не монумент, а мавзолей, каковых здесь в Невском монастыре множество, а в Иркутске, конечно, это первый.

Второе, что ставится не на площади и не в городе…

Третье, что оно делает украшение и монастырю и будет в потомстве памятником российской предприимчивости».

Подробно описав памятник и не забыв упомянуть об огромной его стоимости, Резанов заключает:

«Издержка сия есть жертва нашей благодарности. Впрочем, когда в иностранных государствах ставят великим мужам, как то писателям, музыкантам и художникам публичные монументы, то неужели сей росс, приведший в подданство многие народы, не заслуживает никакого на могиле своей надгробия?»

Резанов просит Обольянинова, «разреша недоумие злобствующих невежд, осчастливить наше семейство. Впрочем, и самый монастырь, в котором погребен тесть мой, получил от нас знатную ссуду, кроме поправок, сделанных нами, как-то каменной ограды и т. п.».

Через день, 23 июля 1800 года, Обольянинов уже докладывал императору.

Вероятно, он представил дело аккуратно и осторожно: если бы Павел нашел (а это легко могло случиться), что рыльскому купцу приписываются чуть ли не царские доблести, если бы Павел вник, что в надписях на памятнике неоднократно восхваляются деяния ненавистной ему матушки Екатерины, мог бы разразиться высочайший гнев, и – не быть памятнику!

Однако обошлось.

Обольянинов – Вениамину иркутскому:

«Я имел счастие докладывать государю императору и получил высочайшее его императорского величества повеление надгробие то поставить».

Так, благодаря удачному стечению обстоятельств, сохранился прекрасный обелиск, «выше алтаря».

Постепенно затухали, стирались, исчезали страсти, расчеты, вызвавшие его появление. Через десять лет, в 1810 году, окончила свои дни Наталья Алексеевна Шелихова в другой части света – в Москве. (Как видно, ей невозможно было оставаться в Иркутске.)

Пройдут еще десятилетия, и за оградой монастыря появятся скромные, незатейливые могилы декабристов и декабристок.

Невдалеке от них – памятник Шелихову, необыкновенный и своей историей, и формой. Памятник глядевшему через десятилетия и века, размышлявшему (как и Герцен через 60–70 лет) о Тихом океане как «Средиземном море будущего». Нелегко было человеку, обгонявшему свой век: слишком далеки расстояния, слишком неповоротлива самодержавная машина, крепостное право тормозило торговые и промышленные начинания, церковь ревниво следила за «чрезмерными» успехами просвещения. Победило, осталось главное: славное дело, могучий дух Шелихова преодолели в веках дрязги купеческие, семейные, наветы церковные…

Живет память об удивительном человеке. Его именем назван молодой город неподалеку от Иркутска; залив Шелихова – в Охотском море; пролив Шелихова – в северо-восточной части Тихого океана.

В горделивом иркутском монументе сошлись география и поэзия, история и разнообразные человеческие страсти – «пламя плящее»…

«Коломб здесь росский погребен…»

«ПОД ЗАВЕТНОЙ ПЕЧАТЬЮ…»

«Зевеса нет, мы сделались умней»

Пушкин «Гавриилиада»

Летом и осенью 1903 года на страницах нескольких русских журналов и газет разгорелись страстные споры, закончившиеся довольно резкими выпадами.

Молодой, но уже набиравший силу поэт Валерий Брюсов напечатал в журнале «Русский архив» статью об одной загадочной поэме Пушкина. В ответ на него обрушились сразу несколько противников.

Журналист, скрывавшийся под псевдонимом «Стародум», воскликнул: «Некто Валерий Брюсов избрал себе специальность чернить память Пушкина!»

Другой автор одернул Стародума: «Этот псевдоним избрал себе, по-видимому, Митрофанушка…»

Третий высказывался более вежливо, но притом находил «неопровержимые доказательства» тому, что Брюсов заблуждается, что поэма Пушкину не принадлежит…

Поэма «Гавриилиада».

Мы присутствуем при давней дискуссии, разыгравшейся примерно на «одинаковом расстоянии» между временами пушкинскими и нашими, сегодняшними.

Тогда, в 1903-м, казалось, загадки «Гавриилиады» не скоро будут разгаданы. С тех пор многое, очень многое раскрыто. Но все ли?

Ленинград 1970-х годов. Набережная адмирала Макарова, дом 4. Некогда здесь помещалась таможня. Желтое здание с белыми колоннами, с башенкой наверху было построено архитектором Лукини в 1829–1832 годах. Значит, Пушкин не раз проходил мимо него, он ведь любил гулять по набережным Невы. Сегодня здесь расположился Институт русского языка и литературы Академии наук СССР, гордо и кратко именуемый Пушкинским домом. В этом здании, в особом помещении, хранятся все рукописи Александра Сергеевича. Выдают их редко, по особому разрешению…

Передо мною на столе лежит большая переплетенная книга-тетрадь, пушкинисты назвали ее 1-й кишиневской тетрадью. Незаметно глажу ее по переплету. Странное чувство нереальности. Сто пятьдесят лет назад юный Пушкин заполнял эти листы красивым, быстрым, стремительным почерком. Правда, давно известно, что писал он нелегко. И здесь на каждой странице десятки тому доказательств – зачеркнуто, надписано сверху, опять зачеркнуто, подписано сбоку, иногда строки густо вымараны.

И масса рисунков. Портреты лиц, знакомых и незнакомых, и всякая «чертовщина»: под скрипку маленького бесенка с хвостиком танцуют четыре чертенка. Рядом две виселицы: под одной из них с повешенным человеком сидит мужчина в круглой шляпе, под другой виселицей – колесо и орудия пытки. Внизу скелет, перед ним фигура на коленях. Переворачиваем страницу – опять бес, сидит за решеткой и греет ноги у огня. Еще один черт, распростертый на решетке, под которой виден огонь, раздуваемый чертенком. Сверху парит крылатая женщина. Кривляющийся карлик, отвратительно хохочущие рты – «адской серией» назвали ученые эти рисунки, преследующие поэта на протяжении многих страниц тетради.

Как известно, рисунками поэт обычно сопровождал замысел, который рождался или осуществлялся. Но здесь ни до, ни после, ни посредине почти ничего не написано, если не считать нескольких строк, которые текстологам удалось разобрать среди зачеркнутого:

 
Во тьме кромешной…
Откуда изгнаны вовек
Надежда, мир, любовь и сон,
Где море адское клокочет,
Где грешникам внимая стон,
Ужасный сатана хохочет…
 

И больше ничего нет. Однако, приглядываясь к корешку тетради, специалисты давно заметили следы вырванных листов. А ведь Пушкин крайне бережно относился к своим черновикам, десятилетиями хранил даже маленькие исписанные обрывки, листочки. И вдруг так безжалостно уничтожил несколько страниц. Почему?

Напомним название тетради: 1-я кишиневская…

«Проклятый город Кишинев…»

Кишинев оказался неплохим завершением дела, грозившим окончиться Сибирью или заточением в Соловецкий монастырь.

Призрак монастыря возник не случайно – в поступившем доносе 20-летний поэт причислялся к вождям «поганой армии вольнодумцев»: на языке того времени вольнодумец – это прежде всего «безбожник» и «непокорный подданный»…

Друзьям – Карамзину, Чаадаеву и другим – удалось смягчить кару за распространившиеся по стране крамольные стихи: Пушкина переводят на службу из столицы в далекий Кишинев и он вынужден дать слово, что «два года не будет писать против правительства»…

Итак, шумный, разноязыкий, пыльный Кишинев 20-х годов прошлого века, полуазиатский город, где царят простые, первобытные нравы. «Город велик, но выстроен нехорошо. Улицы тесны, переулков тьма, домов каменных очень мало, деревянных также, всё мазанки по причине недостатку леса. Дома очень малы и тесны». Такое описание города оставил современник Пушкина.

Губернатор, добрый и мягкий Инзов, с участием отнесся к ссыльному поэту, он даже предоставил ему квартиру в собственном доме. Дом этот стоял на холме, получившем у жителей название Инзовой горы. Пушкин занимал две небольшие комнаты с окнами, выходящими в сад. Из окон открывался прекрасный вид на живописную долину реки Бык и на горы с беленькими домиками молдаван.

В комнате, где жил Александр Сергеевич, у окна стоял стол, диван, несколько стульев, повсюду в беспорядке лежали бумаги, книги, какие-то обрывки бумаг, на которых поэт любил записывать стихи. Голубые стены были покрыты восковыми пулями: Пушкин ежедневно упражнялся в стрельбе из пистолета. Вторую комнату занимал верный слуга Никита.

Зимой, когда выпадал снег, путь из дома Инзова вниз, в город, становился нелегким.

 
Зима мне рыхлою стеною
К воротам заградила путь;
Пока тропинки пред собою
Не протопчу я как-нибудь,
Сижу я дома, как бездельник…
 

Пушкин. Послание к кишиневскому другу В. Н. Горчакову

В 1821 году дом Инзова был поврежден во время землетрясения: треснул верхний этаж, и пришлось Инзову переехать на другую квартиру, но Пушкин, комнаты которого находились на первом этаже, переменить квартиру отказался. Возможно, ему нравилось жить в такой обстановке, будоражащей воображение, – «под развалинами».

Поэту двадцать лет, он смел и дерзок. Карты, танцы, озорные похождения, игра в биллиард и романы, романы…

 
Мгновенно сердце молодое
Горит и гаснет, в нем любовь
Проходит и приходит вновь,
В нем чувство каждый день иное.
 

«Пушкин в Бессарабии и творит там то, что творил всегда: прелестные стихи, и глупости, и непростительные безумства», – пишет директор Лицея Е. А. Энгельгардт.

«Глупостей» в самом деле предостаточно. Пушкин как будто задался целью бесить местное общество. Его беспощадное остроумие каждый день приносит новых врагов. К Инзову без конца поступают жалобы на поэта. Иногда генерал вынужден сажать его под домашний арест или отправлять в недолгую командировку, пока не утихнут страсти, чтобы избежать нелепой дуэли, ибо Пушкин беспрестанно выходит к барьеру…

И одновременно он лихорадочно работает. Осенью 1821 года, кончив поэму «Кавказский пленник», он обдумывает новые стихи, которые начинает, бросает, уничтожает. «Вадим» остался незавершенным, «Братьев-разбойников» Пушкин сжег (сохранились отрывки). Впрочем, завершен «Бахчисарайский фонтан» и помимо этого – множество стихов, набросков, планов, в основном теснящихся в большой конторской тетради, которую поэт исписал вдоль и поперек, – в «первой кишиневской тетради».

23 мая 1821 года Дельвигу отправляется некий намек: «Кончил я новую поэму – Кавказский пленник…

Еще скажу, что у меня в голове бродят еще поэмы – но что теперь ничего не пишу».

«В голове бродят», как мы угадываем, разные идеи, истории, весьма веселые и весьма опасные…

Перелистывая тетрадь, исследователи по соседним отрывкам легко вычисляют, когда в ней появились «бесы» и вырванные листы: весна 1821 года. И как только называем дату, сразу угадываем многое, что в эту пору окружает, занимает поэта: свежие вести о греческом восстании, знакомство и беседы с Пестелем и другими будущими декабристами, стихотворные послания к друзьям, Катенину, Чаадаеву и «К моей чернильнице»; опасные пародии на религиозные темы – «Христос воскрес», «Девятая заповедь»…

Он пообещал «два года не писать против правительства», и вот уж первый год на исходе, и сил нет, как хочется кое-кого ударить строкой, выстрелить эпиграммой, – может быть, не в главу правительства (не хочется нарушать слова!), но хотя бы в его помощников «по духовной части», которые все наглее и свирепее охотятся буквально за каждым вздохом свободомыслия.

Даже в юности Пушкин не проявлял особой религиозности.

Еще в Лицее подшучивал над таинствами потусторонней жизни:

 
Не пугай нас, милый друг,
Гроба близким новосельем,
Право, нам таким бездельем
Заниматься недосуг.
 

Его уже тогда занимает совсем иное бессмертие:

 
Ах, ведает мой добрый гений,
Что предпочел бы я скорей:
Бессмертие ль души моей,
Бессмертие ль своих творений.
 

Директор Лицея Егор Антонович Энгельгардт ужасался легкомыслию своего воспитанника; даже в мыслях не дерзая употребить слово «безбожие», он дал ему такую характеристику. «Его сердце холодно и пусто: в нем нет ни любви, ни религии, может быть, оно так пусто, как никогда еще не бывало юношеское сердце».

Близкий приятель, Александр Тургенев, сетует, что Пушкин получает (и охотно читает) присланные одним приятелем-дипломатом «безбожные стихи из благочестивой Англии».

Конечно, чистым атеистом поэт не был, с детства сохранял по традиции, как и большинство современников, некоторые «религиозные привычки», но ненавидел фанатичных духовных пастырей, не слишком, впрочем, доверяя их истовой религиозности.

В ту пору даже таких чисто и искренне верующих людей, как, например, Жуковского, оскорбляло и унижало явно «нехристианское», деспотическое наступление церкви, которое стало очень заметно в начале 1820-х годов.

Что же говорить о живом, свободном, склонном к насмешке пушкинском уме…

Здесь, в «проклятом городе Кишиневе», он вынужден, подобно всем прочим чиновникам, выполнять установленные церковные обряды: ходить к обедне, поститься, простаивать утомительные службы. Друзьям он признается:

 
Я стал умен, я лицемерю,
Пощусь, молюсь и твердо верю,
Что бог простит мои грехи,
Как государь мои стихи.
Говеет Инзов, – и намедни
Я променял Вольтера бредни
И музу, грешный дар судьбы,
На часослов и на обедни
Да на сушеные грибы.
 

Упоминание имени Вольтера здесь не случайно: Пушкин увлекается его поэмой «Орлеанская девственница», его привлекают ирония, скептицизм великого насмешника.

Кстати, государь вовсе не «простил» ему стихов, поэтому он здесь, а не в Петербурге. Видно, и в божеское милосердие Пушкин не особенно верит. Да и не слишком старается его испытывать.

Ведь он уже успел в столице приобрести невеселый опыт гонений, преследований; и не случайно то, что рождается меж адовой серией, через некоторое время будет вырвано, сожжено, чтоб никакой сыщик, жандарм не смог докопаться…

В письме к старому другу Александру Ивановичу Тургеневу (тому, кто привозил мальчика в Лицей и будет провожать гроб убитого поэта) он вскоре пожалуется: «Мочи нет, почтенный Александр Иванович, как мне хочется недели две побывать в этом пакостном Петербурге: без Карамзина, без вас двух да еще без некоторых избранных соскучишься и не в Кишиневе, а вдали камина княгини Голицыной замерзнешь и под небом Италии. В руце твои предаюся, отче! Вы, который сближены с жителями Каменного острова, не можете ли вы меня вытребовать на несколько дней (однако ж не более) с моего острова Пафмоса? Я привезу вам за то сочинение во вкусе Апокалипсиса и посвящу вам, христолюбивому пастырю поэтического нашего стада…»

«Пакостный Петербург», где хозяйничают архипастыри-доносчики, все же манит, там друзья, старинная подруга Голицына. Тургенев – один из деятелей религиозно-просветительского «библейского общества», отсюда насмешливые обороты «христолюбивый пастырь», «в руце твои, отче» и т. п. Между тем это общество уже вызвало свирепый гнев религиозных затемнителей, и вскоре Тургенев попадет в отставку и опалу. Но пока он еще придворный и вхож к «жителям Каменного острова» (то есть каменноостровского царского дворца) – и вдруг да удастся ему выхлопотать на несколько дней Пушкина, а тот грозится порадовать каким-то новым сочинением «во вкусе Апокалипсиса». Самый строгий читатель чужих писем не найдет тут, к чему придраться: наоборот, Пушкин взялся писать на душеспасительные темы.

Однако Александр I не склонен был, даже на неделю, смягчить свой гнев против кишиневского чиновника 10-го класса Александра Пушкина.

Меж тем религиозно-мистические сюжеты вполне в духе времени. Только что отшумели наполеоновские войны. Бонапарт, поднятый судьбой на самую вершину власти и вдруг низвергнутый, влачащий на заброшенном острове бессмысленные дни, долгие десятилетия будет еще тревожить умы. И Пушкин напишет:

 
Игралища таинственной игры,
Металися смущенные народы;
И высились и падали цари;
И кровь людей то Славы, то Свободы,
То Гордости багрила алтари.
 

«Священным союзом» назвали свое сообщество реакционные правители, подавлявшие свободу. Наступает, по словам современника, «царство мглы, произвола, молчаливого замирания, гибели без вести, мучений с платком во рту». Церковь входит в особую силу. Светлая философия Дидро, Французской революции, воспевающая разум, под запретом. Министерство народного просвещения строжайше предписывает преподавать все предметы в соответствии с верой, устранить всякие мысли, противоречащие Священному писанию. Цензура вымарывает из сочинений такие выражения, как «небесная улыбка», «ангельский взгляд», считая, что они оскорбляют религиозное чувство.

Царь Александр I, с юности подверженный припадкам меланхолии, целиком во власти фанатиков, кликуш. Во дворце вызывают духи умерших, от бесед с ними зачастую зависит судьба страны. Возможно, думая об Александре, Пушкин позже напишет о Годунове:

 
Так вот его любимая беседа:
Кудесники, гадатели, колдуньи,
Все ворожит, как красная невеста…
 

И в этой обстановке Пушкин сам как будто что-то написал на религиозный сюжет. Впрочем, все не шлет и не шлет друзьям новое сочинение… Только через шестнадцать месяцев после письма к Тургеневу, в начале осени 1822 года, один из приятелей отправляется в столицу, и с ним передается послание старинному другу П. А. Вяземскому. Молодой, по общему мнению, легкомысленный Пушкин призывает старшего семью годами собрата не увлекаться повседневной суетой: «Предприними постоянный труд, пиши в тишине самовластья… А там что бог даст. Люди, которые умеют читать и писать, скоро будут нужны в России. Покамест обнимаю тебя от души. Посылаю тебе поэму в мистическом роде – я стал придворным».

Если первые строки очевидно намекают на будущие перемены, когда «тишина самовластья» отступит перед вольным словом, то в последних – ядовитая шутка: при дворе царит фанатизм, религиозный мистицизм, ханжество; ну, что ж, поэт избирает вполне «придворную тему», в мистическом стиле…

От Вяземского, Тургенева – еще нескольким друзьям; по другим каналам – еще. Вот уже десяток-другой списков осторожно, невидимо странствует по России: в петербургском салоне, московском старом особняке, глухих провинциальных имениях, на офицерских сходках про себя, полушепотом читают изумительные, дерзостно-опасные стихи озорной пародии на библейский сюжет.

Пушкин не впервые рискованно шутит со Священным писанием… Однажды он рисует на ломберном столе одну знакомую даму в виде мадонны, а на руках у нее – младенцем – генерала Шульмана с огромной головой, в больших очках, с нелепо поднятыми руками.

Теперь же – религиозная сатира в стихах.

«Вы помните ль то розовое поле…»

Вкратце содержание поэмы изложено самим поэтом в его набросках: «Святой дух, призвав Гавриила, открывает ему свою любовь и производит в сводники. Гавриил влюблен. Сатана и Мария».

В «Гавриилиаде» Пушкин пародирует известное евангельское сказание о деве Марии, чудесным образом родившей Христа.

Лукавый сатана, архангел Гавриил и господь бог вступают в поэме в яростное соперничество, чтобы завоевать любовь прекрасной Марии. Даже по самым смелым понятиям того времени тут было неслыханное богохульство.

Прелесть и одновременно опасность стихов усиливаются тем, что Пушкин легко переходит с небес на землю. Описывая любовные похождения евангельских героев, тут же говорит о себе самом и явно намекает на собственных друзей и подруг:

 
Поговорим о странностях любви
(Другого я не мыслю разговора).
 

В одном из списков поэмы, принадлежавшем, видимо, южным приятелям поэта, против слов: «так иногда супругу генерала затянутый прельщает адъютант» – значилось – «Алексеев».

Николай Алексеев, задушевный кишиневский друг Пушкина (вместе жили на одной квартире после того, как сгорел дом Инзова), действительно ухаживал за одной чиновной дамой, которую, кстати, и звали Марией. Пушкин некоторое время был его «лукавым соперником», так что для друзей битва сатаны, бога и архангела за прекрасную богородицу была еще и пародией на их собственные похождения. Сохранились некоторые противоречивые сведения о том, что даря Алексееву поэму, Пушкин, вероятно, добавил нечто вроде посвящения:

 
Вот муза, резвая болтунья,
Которую ты столь любил.
Раскаялась моя шалунья,
Придворный тон ее пленил;
Ее всевышний осенил
Своей небесной благодатью…
 

Конечно, здесь те же шутки, что и в письме к Тургеневу.

Архив Алексеева, к сожалению, почти полностью исчез, а вместе с ним множество запретных пушкинских строк, и, вероятно, самый полный текст «апокалиптической поэмы».

Рассылая ее даже самым близким друзьям, Александр Сергеевич тщательно убирает малейшие признаки, способные выдать автора.

Однако много лет спустя выходят «наружу» и распространяются несколько строк, отсутствовавших во всех остальных копиях.

В том месте, где бес и архангел вступают в рукопашную схватку, Пушкин в своей легкой, непринужденной манере переводит рассказ на себя и своих друзей:

 
Не правда ли? вы помните то поле,
Друзья мои, где в прежни дни, весной,
Оставя класс, играли мы на воле
И тешились отважною борьбой.
Усталые, забыв и брань и речи,
Так ангелы боролись меж собой.
 

В списке, находившемся у Алексеева, было еще более откровенно, и упоминались имена:

 
Вы помните ль то розовое поле,
Друзья мои, где красною весной,
Оставя класс, резвились мы на воле
И тешились отважною борьбой?
Граф Брогльо был отважнее, сильнее,
Комовский же проворнее, хитрее;
Не скоро мог решиться жаркий бой.
Где вы, лета забавы молодой?
 

Но кто же не угадает автора, чьими одноклассниками были лицеисты Броглио, Комовский?

Эти саморазоблачения, однако, упрятываются, сжигаются.

«Неизгладимая печать»

«Шалость», – покачают головой Вяземский и Тургенев, прочтя поэму (Вяземский добавит к слову «шалость» эпитет «прелестная»).

«Он все тот же», – заметит о Пушкине один из его приятелей.

И даже смелый, твердый, не склонный к религиозности декабрист Иван Якушкин вздохнет: «Недавно я читал его новую поэму „Гавриилиада“, мне кажется, она самое порядочное произведение из всех его эпических творений, и очень жаль, что в святотатственно-похабном роде».

Сам Пушкин позже пожалеет о чрезмерной откровенности своих шуток – его цель вовсе не в том, чтоб задевать чувства искренне верующих. Адрес «шалости» иной: она адресована тем, о ком он некоторое время спустя скажет:

 
О, сколько лиц бесстыдно-бледных,
О, сколько лбов широко-медных
Готовы от меня принять
Неизгладимую печать…
 

Друзья не давали поэму кому попало, исполняя просьбу автора, высказанную в посвящении Алексееву:

 
И под заветною печатью
Прими опасные стихи…
 

Заветная печать была крепка, но пройдет немного времени, и «широко-медные», даже не успев прочитать «Гавриилиаду», нанесут следующий удар Пушкину.

Весной 1824 года из Одессы уходит письмо поэта (до сих пор не разгадано, кому оно адресовано), в котором были следующие строки:

«…читая Шекспира и Библию, святой дух иногда мне по сердцу, но предпочитаю Гете и Шекспира. – Ты хочешь знать, что я делаю – пишу пестрые строфы романтической поэмы и беру уроки чистого афеизма. Здесь англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я еще встретил. Он… мимоходом уничтожил слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как обыкновенно думают, но, к несчастию, более всего правдоподобная».

Письмо перехвачено. Строки сродни той поэме, что пока прячется «под заветною печатью».

Несколько мест – слишком опасных: автора письма компрометируют и «уроки чистого афеизма», и англичанин, который уничтожает «слабые доказательства бессмертия души» (а Пушкин, как видно из его слов, соглашается, что эта система «более всего правдоподобная»).

О новой «вине» поэта доложено царю. Следует новая, более основательная ссылка – в глухую родительскую деревню, Михайловское, близ Пскова:

 
И я от милых южных дам,
От жирных устриц черноморских,
От оперы, от темных лож,
И – слава богу – от вельмож
Уехал в тень лесов тригорских,
В далекий северный уезд,
И был печален мой приезд.
 

Здесь поэт попадет в клещи полицейского и духовного надзора: стоит Ивану Пущину появиться в его доме, как не замедлит прибыть архимандрит Святогорского монастыря Иона, и Пушкин спешно выложит на стол Жития святых, чтобы подчеркнуть свое благочестие, и монах удалится, получив порцию чаю с ромом и разузнав о приезжем все, что можно…

Спор на площади

Время шло, грянуло 14 декабря 1825 года. Несколько десятков декабристов повели за собою на Сенатскую площадь тысячи солдат, повели, чтобы переменить жизнь и историю своей страны.