Текст книги "Под заветной печатью..."

Автор книги: Юлия Радченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)

«Властолюбивый, ограниченный, необразованный, грубый и потому самоуверенный солдат, он (Николай) не мог не любить власть и интересовался только властью, одного желая – усиления ее. Вспыхнул мятеж. И на это он ответил картечью, виселицей и каторгой лучших русских людей!»

Еще за год-два до смерти, по свидетельству Н. Н. Гусева (секретаря и друга Льва Николаевича), писатель вынашивал замысел – все-таки написать о Николае и декабристах.

17 марта 1908 года Гусев записывает слова Толстого:

«Вам Саша[7]7
  А. Л. Толстая, дочь писателя.


[Закрыть] говорила, что я отдал ей бумаги от Николая Михайловича[8]8
  Великий князь Николай Михайлович, один из внуков Николая I, историк, познакомивший Толстого с перепиской царской семьи в 1825–1826 годах.


[Закрыть]? Вот надо будет отвечать ему. Я обещался не показывать, но рассказывать можно. Письма Николая Павловича о декабристах. На плохом французском языке с орфографическими ошибками, называет их мерзавцами, волнуется и успокаивается, когда они казнены. Я хочу ему написать, что это не только интересно, но и ужасно по тому мраку, который… (дальше я не запомнил)».

«Хотелось бы мне быть молодым, чтобы засесть за эту работу», – говорил Толстой другому своему секретарю – Д. П. Маковицкому.

Так великий писатель мстил Николаю, мстил самодержавию. Он почти никому не показал те документы о казни над декабристами, что доставил ему Стасов, но свои впечатления от них (и от многих других бумаг и рассказов) представил для всех. Спустя десятилетия он заклеймит палача, ужаснувшего его своей обдуманной, хладнокровной жестокостью.

Могла ли власть оставаться равнодушной к таким обличениям?

Отлучение явилось первым актом того фарса, который разыграли церковники вокруг Толстого, стремясь любой ценой добиться примирения писателя с церковью, примирения хотя бы внешнего. В течение девяти лет, прошедших со дня отлучения до смерти Льва Николаевича, церковь делала неоднократные попытки запугать или сломить волю Толстого. Митрополит Антоний направляет письмо Софье Андреевне: играя на ее религиозных чувствах, он просит помочь мужу умереть христианином. Толстой заявляет: «О примирении речи быть не может. Я умираю без всякой вражды или зла, а что такое церковь? Какое может быть примирение с таким неопределенным предметом?»

В 1908 году Толстой публикует статью «Не могу молчать!», где резко выступает против смертной казни. Поток оскорблений и угроз, непрерывно идущий со страниц черносотенных газет, усиливается. В совете министров обсуждается вопрос о привлечении писателя к суровой уголовной ответственности.

Наступает осень 1910 года. Заболевший Толстой находится на станции Астапово. За умирающим писателем установлена полицейская слежка. По поводу его болезни созывается экстренное тайное заседание синода. Обсуждается вопрос: как быть в случае смерти? Как хоронить отлученного?

Власти пытаются организовать раскаяние Льва Николаевича. Они идут даже на прямой подлог. Однако их попытки проваливаются. Писатель заранее написал в дневнике: «Как бы ни придумали они чего-нибудь такого, чтобы уверить людей, что я „покаялся“ перед смертью. И потому заявляю, кажется повторяю, что возвратиться к церкви, причаститься перед смертью я так же не могу, как не могу перед смертью говорить похабные слова или смотреть похабные картинки, и потому все, что будут говорить о моем предсмертном покаянии и причащении – ложь…»

Смерть Толстого не положила конец преследованиям великого писателя со стороны правительства и церкви.

Поэт Валерий Брюсов с горечью отметил: «Было сделано все, что только можно, чтобы лишить похороны Толстого их всероссийского значения».

На всем пути траурной процессии располагались жандармы и полицейские, неподалеку находились даже вооруженные отряды.

После погребения полиция продолжает следить за теми, кто приходит поклониться праху великого гения.

В ответ по стране прокатилась волна протеста.

«Смерть Толстого, – писал В. И. Ленин, – вызывает – впервые после долгого перерыва – уличные демонстрации с участием преимущественно студенчества, но отчасти также и рабочих».

Романовы и Победоносцевы прокляли великого мастера – но лишь «сотрясали воздух»: прошло сто пятьдесят лет со дня рождения Толстого, и он все молод, современен, любим миллионами читателей. Зато отлучение, которое он послал своим врагам, оказалось пророческим и сбылось всего через семь лет после ухода Льва Николаевича. И многие из тех, кого ненавидел писатель, остались в истории только благодаря тому, что хоть как-то «зацепились» за биографию могучего и светлого гения.

* * *

Вообразим, что главные герои этой книги вдруг сошлись за одним столом, одной трапезой, одной беседой: кто – в тюремном рубище и цепях, кто во фраке, кто в купеческой шубе…

Долгонько им пришлось странствовать, чтоб сойтись: один из XVII столетия, по двое из XVIII и XIX, наконец, один – из первых лет нашего, XX.

Не только история и география у этих людей не простая: одного москвича придется искать в Лондоне, другого – в Кишиневе, парижанина в Петербурге, курского мещанина – близ Алеутских островов…

Наконец, сойдясь, еще неизвестно – поладят ли?

Длиннобородый протопоп косо глянет на соседа в парике… Автор «Войны и мира» улыбнется ли «Гавриилиаде»?

Однако мы не дадим этим замечательным людям заспорить. Мы попросим их протянуть друг другу руки.

И воскликнем:

«Милостивые государи! То, что соединяет вас, нам в тысячу раз важнее разделяющего! Вас сближает Россия – вас, пятерых русских людей и одного иностранца, полюбившего и понявшего нашу страну.

Вас соединяют талант, страсть, задор…

Наконец, вас соединяет… церковь!»

Тут, может быть, Аввакум грозно рыкнет на еретиков и нехристей.

Шелихов подумает: «И не таких укрощали!»

Пушкин сверкнет своим знаменитым смехом…

А Дидро и Герцен вежливо улыбнутся: «Никаких знакомств на небесах не имеем…»

При чем же тут церковь, как она соединяет этих людей, если один хочет верить по-старому, другой по-новому, третий никому не желает молиться, четвертый же так расскажет о своем боге, что удостоится анафемы…

Анафема – проклятие, отлучение от православной церкви – вот что соединяет вас, милостивые государи!

Одному прокричат анафему по всем правилам, другому – в последнюю минуту воздержатся; остальных кого как: донесут, арестуют, сошлют, пригрозят, запретят, обругают посмертно – все это ведь малые и большие «анафемства».

Но за что же?

Ведь из шестерых разве что двое не веруют твердо…

За что же?

Да за то, что вы не умели думать по подсказке… Даже не отказываясь от бога и церкви, вы жили и мыслили так гордо, что раздражали попов, архиереев, синод, которые требовали не просто веры – но именно такой, как они велят, послушания полного.

И вот начинается борьба при жизни тех славных мастеров – и посмертно…

Это не столько борьба церкви и неверия, сколько борьба деспотизма и вольной мысли – пусть во многом отличающейся от того, к чему мы привыкли в наше время, но вольной, самой решающей, чему поклоняться и что отвергать?

Миновали десятилетия, века… Давно унеслось даже эхо старинных проклятий, приговоров, доносов – и многих некогда знаменитых игуменов, епископов, митрополитов теперь и помнят только за то, что они пытались вычеркнуть из истории великих, смелых писателей, ораторов, мыслителей, мастеров…

Давно растаяли те анафемы, а все звучат, все громче разносятся над Россией и всем миром громоподобные, неистовые словеса Аввакума, пророческие, ясные формулы Дидро, похожие на древнюю сагу рассказы Шелихова; наконец, «и божество, и вдохновенье» Пушкина, Герцена, Толстого…

Но чтобы мы, потомки, не забыли, сколь недешево досталась им победа над злым, хитрым, угрюмым врагом, чтобы мы лучше запомнили то, что соединяет этих шестерых за одним столом, одной трапезой, одной беседой, прислушаемся к их рассказам, отправимся вслед за ними в 1600, 1700, 1800, 1900-е годы.

Потому что вы нам близки, милостивые государи!

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Есть у бельгийского поэта Эмиля Верхарна такие строки: «Жить – значит жечь себя огнем борьбы, исканий и тревоги». Думаю, их можно было бы с полным правом поставить эпиграфом к только что прочитанной вами книге, поведавшей о «заветных мирах» людей, которые оставили в истории свой неповторимый след.

Удивительно несхожи между собой эти «заветные миры», как несхожи и создавшие их люди: блистательный философ-материалист, энциклопедист, один из самых непримиримых ниспровергателей богов Дени Дидро и неистовый религиозный фанатик протопоп Аввакум; одержимый бунтарским духом великий Пушкин, не только бравший, но и преподавший в своих произведениях уроки «чистого афеизма», и человек «огненной души», мечтатель Григорий Шелихов, который вряд ли когда-нибудь даже в мыслях своих усомнился в истинности православной веры; пламенный революционер Александр Герцен, чей «Колокол», словно набат, звал русский народ на борьбу с самодержавием и стоявшей на страже его устоев православной церковью, и титан мировой литературы Лев Толстой, отлученный от церкви как опаснейший враг ее, но тем не менее видевший лишь в христианстве путь к спасению человечества от всех мировых зол.

И все-таки есть свой смысл в том, что рассказы об этих людях оказались в одной книге. Как ни различны были их взгляды и представления о мире и человеке, как ни отличались их устремления, их суждения о путях к свободе и счастью, они выступали против деспотизма и тирании, восставали против насилия над разумом, расплачиваясь за это дорогой ценой – собственным спокойствием и благополучием. Каждый по-своему жег себя «огнем борьбы, мечтаний и тревоги», проявляя настойчивость в достижении поставленной цели, бросая вызов жестокому миру угнетения.

Да, у них было немало ошибок, заблуждений, горьких разочарований. Их замыслы и мечты были сплошь и рядом далеки от реальности. Они не могли подчас вырваться из-под власти ложных представлений об окружавшей их действительности, освободиться от влияния религиозного мировоззрения, мешавшего увидеть мир таким, каков он есть. Но нельзя не отдать дань их мужеству, выразившемуся в протесте против несправедливостей этого мира, в настойчивых попытках изменить, переделать его.

Все они были детьми своего времени, и нам с высот XX столетия не всегда легко их понять, ибо эпоха, в которую они жили, образ жизни и мышления накладывали особый отпечаток на их действия, придавали их протесту сложные, порой необычные формы.

Нам понятен порыв молодого Герцена, давшего клятву продолжить дело декабристов, «принявшего бой» с царским самодержавием и не отступившего с избранного им пути, несмотря на преследования, несмотря на вынесенный по высочайшему повелению приговор петербургского уголовного суда, объявившего его «вечным изгнанником Российского государства». Нам понятна страстность, с которой выступал Пушкин против любых проявлений самовластья, восславляя свободу. Куда сложнее понять протопопа Аввакума, уповавшего во всех своих помыслах на религию и устремлявшего в своих мечтах взор не в будущее, а в прошлое. А ведь Аввакум выступал тоже с протестом, был обличителем власть имущих. Не случайно в высочайшем повелении предать сожжению строптивого протопопа и его приверженцев говорилось: «За великие на царский дом хулы».

Поистине непостижимым представляется то упорство, с которым защищал Аввакум «веру отцов», испытывая лишения и неисчислимые страдания, но не отступившись от своего даже в смертный час. Да неужели же стоило идти на такие жертвы ради того, чтобы отстоять право креститься двумя, а не тремя перстами и писать имя «Иисус» через одно «и»? Как раз об этом многие годы и вели ожесточенные споры сторонники и противники церковных реформ патриарха Никона, послуживших поводом для раскола русской православной церкви. Именно поводом, а не причиной, которая, конечно же, была более глубокой.

Если бы речь шла о спорах вокруг не очень-то существенных различий в богослужебной практике, защита «старой веры» последователями протопопа Аввакума не вылилась бы в широкое общественное движение, которое с такой жестокостью подавлялось самодержавной властью. Движение это, получившее название старообрядчества, писал видный русский марксист Г. В. Плеханов, «опиралось на недовольство народа своим постоянно ухудшавшимся положением». Выразителем настроений масс был протопоп Аввакум, обличавший не только «неправедных» церковных иерархов, но и «неправедную» светскую власть и даже царский престол, на которые он возлагал вину за горе и несчастья народные.

Трагедия Аввакума, человека сильного и талантливого, состояла в том, что он видел мир в кривом зеркале религиозной веры, искажавшей реальные отношения людей, их помыслы и намерения. Он находился во власти наивных представлений, мешавших ему понять истинные причины народных страданий, а следовательно, и найти пути к их устранению.

Он оказался жертвой религиозных иллюзий, которые увели его на ложный путь. Ведь если бы представить себе, что Аввакуму и его последователям удалось бы одержать верх в борьбе против сторонников церковных реформ, то это все равно ничего бы не изменило в положении масс. А подняться до понимания того, что лежит в основе несправедливых социальных отношений, порождает неравенство людей, Аввакум не мог. Потому-то и уповал он на «правую веру», с помощью которой, верил, можно перестроить мир.

Пройдет немногим более двух столетий, и другой обличитель самодержавного строя и православной церкви, великий писатель земли русской Лев Толстой тоже будет стремиться «перекроить жизнь верой». И этот случай также нелегок для понимания. Гениальный художник слова, наделенный природой величайшим даром прозорливости, умением видеть глубинные процессы общественной жизни, обнаживший тесную связь русского православия с царизмом, оказался неспособным понять роль религии в эксплуататорском обществе, усыпляющей трудящихся обещаниями загробного счастья, уводящей их от борьбы за свои реальные земные интересы в мир бесплодного ожидания милостей с неба.

Он подвергает убийственной критике православную церковь, бросая ей обвинения в прислужничестве царизму, на который возлагает ответственность за чудовищную эксплуатацию трудящихся, за нищету и бесправие масс. Церковные иерархи осыпают его проклятиями. Один из них, мракобес Иоанн Кронштадтский, даже сочиняет молитву, в которой обращается к всевышнему с просьбой: «Господи, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих закоснелых последователей». Но писатель, с поразительной правдивостью отразившим настроения русского крестьянства, стремившегося, по словам В. И. Ленина, «смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство», с не менее поразительной наивностью предлагает выход из положения в создании новой религии. Он поучает, что если все начнут следовать евангельским заповедям, проявлять любовь к ближним своим, не противиться злу, то навсегда прекратятся распри между народами, придет конец несправедливым общественным отношениям, эксплуатации человека человеком. Он был не в силах понять, что его проповедь «новой, очищенной религии» по сути дела была проповедью «нового, очищенного, утонченного яда для угнетенных масс».

В самом деле, можно ли остановить того, кто нещадно грабит народ, если твердить ему изо дня в день: «Не кради»? Можно ли остановить убийцу, повторяя ему изо дня в день евангельскую заповедь «не убий»? Капиталист и помещик никогда не откажутся от возможности наживаться за счет чужого труда, если наставлять их в том, что они должны с любовью относиться к простым труженикам. Нужно быть предельно наивным человеком, чтобы уверовать в это. И как ни удивительно, таким оказался мудрейший художник слова Лев Толстой.

А разве не столь же наивен страстный противник тирании Дени Дидро в своих надеждах найти союзницу в лице русской императрицы? Убежденный материалист и атеист, предрекавший, что наступит день, когда последний деспот будет задушен кишкой последнего попа, он возлагал все свои надежды на изменение положения в обществе не на народ, а на просвещенную монархию. Человек, которому было дано видеть то, чего не видят другие, не замечал насмешек, с которыми встречали его прожекты Екатерина II и окружавшие ее царедворцы. Он продолжал доказывать, убеждать, не понимая, что его планы неосуществимы в условиях самодержавного строя.

Казалось бы, особняком среди героев этой книги стоит «искатель странствий» Григорий Шелихов. Находясь за тридевять земель от столицы, в далеком сибирском крае, он вроде бы далек и от социальных конфликтов своего времени, занятый иным – осуществлением мечты о расширении границ Российского государства, приумножении его богатства. И с церковью у него разладов нет. До конца дней он остается верным ее «чадом». Лишь после его смерти в недостойной возне, затеянной духовенством вокруг надгробного памятника, который ему собираются установить, обнаруживается глубокая неприязнь служителей церкви к тому, кого Державин назвал «российским Коломбом».

Причина этой неприязни – независимость, которую проявлял Шелихов, претворяя в жизнь смелые и дерзновенные замыслы свои. Он не очень-то считался с мнением духовенства, не жаловал его, «как положено». С подобным церковники не мирились. С легкой руки духовных пастырей начали распространяться слухи, что он недостаточно благочестив, и прочее, порочащие его как верного христианина. С помощью этих слухов церковь рассчитывала «смирить гордыню» отважного исследователя, не очень заботившегося о поддержке духовными отцами своих начинаний. Он вполне обходился без них. И это стало основной причиной незримого конфликта Григория Шелихова с православной церковью, который всплыл после его кончины.

Сложны и противоречивы судьбы людей, о которых повествуется в книге. Но примечательно, что в каждой из этих судеб немалую роль играет церковь. Это в значительной степени объясняется тем местом, которое она занимала в прежние времена в жизни России. Православие было господствующей религией государства Российского, и оно действительно в течение столетий господствовало над умами людей. Церковные правила и предписания определяли буквально каждый шаг человека от его рождения и до смерти. Любое отступление от них могло навлечь беду на того, кто нарушил установленный порядок.

Именно поэтому каждое проявление свободомыслия, отход от традиционного образа мышления, а тем более критические высказывания и суждения, затрагивавшие основы православной веры, вызывали подлинную бурю в стане защитников религии.

Духовенство, раболепствовавшее перед светскими властителями, подвергало преследованиям и гонениям и тех, кто осмеливался посягать на устои государственной власти.

Враги государства были и врагами государственной религии. Потому-то в число гонимых попадали иной раз люди, которые даже не помышляли выступать против религии. Однако критика существовавших в обществе порядков объявлялась церковными иерархами ересью и отступничеством от веры.

В этой книге вам довелось познакомиться с событиями давно минувших дней, скрупулезно воскрешенными автором. Это нелегкий труд. И не только потому, что письменные источники не могут передать нам самые сокровенные думы навсегда ушедших из жизни людей. А ведь именно в них чаще всего ключ к пониманию тех или иных поступков и действий, смысл которых пытаются постичь исследователи. Трудность состоит и в том, что власть имущие и церковь приложили немало усилий, чтобы предать забвению все связанное с людьми, выступавшими против освящавшихся именем божьим порядков в «темном царстве» самодержавной России, против далеких от праведности деяний православного духовенства. Многие документы, которые могли бы пролить свет правды на эти события, оказались уничтоженными или безвозвратно утерянными. А кое-что было просто искажено теми, кто стремился скрыть правду, чтобы избежать суда истории.

И все же им не удалось предать забвению значимые для нас факты истории. «Историческое деяние бывает закончено не тогда, когда оно свершилось, а лишь после того, как оно становится достоянием потомков», – справедливо отмечал австрийский писатель Стефан Цвейг. Эта книга поможет сделать нашим достоянием многое из того, что долгие годы хранилось за «заветными печатями» истории, проникнуть в сложный и противоречивый духовный мир людей, чьи имена продолжают жить и сегодня, лучше понять то время, в которое даже высказанная вслух мысль о свободе была подвигом.

А. Белов