Текст книги "Душой наизнанку"

Автор книги: Юлия Мамочева

Люби

 
Люби – назло любому земному замку
(Плоть камня – рухнет, когда бесплотное выстоит!).
Внезапно, не завтра – люби душой наизнанку;
Люби, как весна воскресает, – всецело, воистину!..
 
 
Настырно, нескладно, жадно, как напоследок,
На автопилоте, ветром из подворотен —
Люби!.. Близоруко (пожалуй, не следует – слепо),
Чтоб всё-таки видеть мир – но престранным слепком
Со строгих контуров; видеть – абсентной пародией
На сливочность плоских импрессионистских полотен.
 
 
Люби!..
Голос милый
(Как пенную небь – парашютина)
Вдыхай! И полнись им, трещи по швам – я прошу тебя!..
Вдыхай! И лети мотылёчком в рассвет пожаристый;
А голос, как воздух, в себе держи – и не выдохни:
Едва опустев, обескрылишься. Помни, пожалуйста:
Всего безвыходней – с грохотом в землю, в вывихи.
 
 
…В руинах былого устанешь молчать изувеченным,
Суставно повыкручен ломкой по Безрассудному…
Влюбившись – люби. Доверчиво, долговечно.
Люби – иначе иссохнешь, отцветшим веточкам
Подобно: по-доброму людям редко отлюбливается.
Любить – это как поспеть на последнее судно, на
Поезд последний в преддверии революции;
Укрыться от популяции, лиц, полиции
И сблизиться – прочно. От прочего – отдалиться,
Укрыться в Первичном – от мира, который вещен,
От смертного мира в мирке сумасбродно-мудром…
 
 
Любовь – это то, как неистово поздний вечер
Сливается с добрым утром.
 

Сердце матери

 
Сердце! В тисках тоски ты пленённым зверем
Скачешь по клетке, на прутья бросаешься люто.
Бьёшься в оковах так яро, что больно звеньям:
Цепи звенят, словно струны расстроенной лютни!..
 
 
Жилами пухнешь, плотью ссыхаясь всё крепче
(Не каменеешь – лишь вопреки поговоркам).
…С голоду сердце утрачивает дар речи —
Падает, корчась, горячее тело калеча,
И за решёткой рёбер взвывает волком
 
 
В тёмной груди – обречённо, как вьюга в марте;
Волком, который гибнет, недавний воин…
Смолкни, замри да прислушайся повнимательней:
Вещее сердце моей беспокойной матери
Воет в ответ тебе сладким, неволчьим воем,
 
 
Лечит овечьею лаской, почуяв неладное,
Сочной волной колокольной с далёких подворий…
Самую силу в песню посыльную вкладывая,
Так, что становится в клетке вас будто двое —
 
 
Узников, двое (и это – святая явность,
Коли залог – материнская неколебимость).
Лишь бы ты, сердце иссохшее, не боялось,
Лишь бы, насытившись, с болью ровнее билось.
 
 
Зова втянувши носом,
Привстать волк пытается,
Ёрзая яростно оземь сизым войлоком
Брюха. Душенька тушу по клетке волоком
Тащит к свободе агонией дикого танца.
С жизнью расстаться? В тягучую жизнь скитальца,
Словно бы в сладкую мякоть – тёплого агнца,
Сердце голодным до света вцепилось волком,
 
 
Мёртвою хваткой вгрызлось, до ужаса живо…
И успокоилось. Стало дышать ровно.
Словно бы всласть надрожавшаяся пружина —
Вскоре затихло покоем. Внутриутробно —
Осоловело уснуло; каждою жилою
Славя спасительность Древнего,
             чудом Дарованного…
 
 
Мать моя где-то ладонь к груди приложила,
Греясь от жертвенной плоти дрожащего овна.
 

Зеркало

 
Вижу, подруженьке-то – откипелось, отбегалось…
Отгрохоталось внутриголовно, никак?
Из зазеркалья тобою любуется бледность —
Твой молчаливо-ласковый дубликат.
 
 
Из-под угодливой глади (какого лешего?) —
Дева (смешливо? насмешливо? – не таи…)
Зрит в тебя, будто бы в корень лица повзрослевшего,
Зрит двоецарствием глаз, что теперь – твои.
 
 
Воды застыли над ней, точно их проморозило,
Инеем – пыль расползлась по стеклу поверхности.
Сумрак окутал деву покоем глазетовым,
С нею же нежа твою обнажённую суть.
 
 
Вижу, подруженька: узницей звёздного озера
Ты отраженью – себе-то – клянёшься в верности,
Низко склонившись над круглым стареньким зеркалом…
 
 
Свечку задуй. Приляг. Постарайся уснуть.
 

Ночность

 
Вечность в ноч и заперлась на засов
Нежиться в чудесах:
Ведьма с крылами из двух голосов,
Со звёздами в волосах.
 
 
Юркнула между зарёй и зарёй
Издревле юная мисс —
Наворожить (только глазки закрой)
Милость длиною в мысль.
 
 
Веки сгустишь ты, как жалюзи,
Враз тебе – dream to feel:
Воздух, огнистый, что мон плезир,
Ярче людских текил,
 
 
Небо изнанки твоей Москвы
(Точнее, запах его) —
Райство вечностной ворожбы,
Чёртово волшебство…
 
 
После заката – ангельский лай
Хочет по тропке дуги.
Знаешь: гуляй, рванина, гуляй;
Беги, Лола Форест, беги!..
 
 
Вечность отнежится, снежностью строф
Небо в кровь искусав…
Взор распахни в аритмии часов:
Семь утра на часах.
 

Травести
Поэма

Я. Ширинову

1

 
Друг, заклинаю: пожалуйста, не раздражайся!
Душу не режь справедливым «ты-в-этом-вся».
Я ведь по правде – до дрожи устала жаловаться,
С горя в плечо тебе скверною морося.
Мы одногодки; мне, жжённой, пора бы прожариться.
Ты же – не мясо и мыслишь, как в пятьдесят,
 
 
Даром, что по восемнадцать пока нам обоим
(Знаю, звучит, как «по стопке!» – но ты не пьёшь).
Жизнь – это бар. Бармен – Бог; он душевно болен:
Пропасть в глазах его, волосы – будто рожь.
Я попросила: «Дай-ка… пожить бэд боем!»
Он – хохотать: «Эдак старою девой помрёшь».
 
 
Бросилась к Богу я: вечно была упрямица! —
Лацкан Господен в костлявой смяла горсти.
И опалил ему бороду пламень румянца
Яростно раскривлявшейся травести.
Глаз его бездна плеснула: «Не страшно пораниться?»
Знаю: я не умею себя вести…
 
 
Буйно во мне
сердце пойманной птицей
билось.
Я не боялась: спесью была крепка.
Бог – приколист; он чудовищно щедр на милость
К тем, кто особо заслуживает тумака.
Вскоре случилось ужасное: я влюбилась!
Горько влюбилась в гордого дурака.
 

2

 
Вообрази: наподобие истукана
С первого взгляда столбом соляным врасти.
Бог всемогущ, и метель для нутра стакана,
Бесы для рёбер и всякой другой кости —
Суть аргументы: у Господа фирменный стиль!
Стёкла плясали; я воском с висков стекала,
Плавясь под взором Всесильного Старикана,
Словно под солнцами тысячи Палестин.
 
 
В Бога въедалась я мыслию: «Бог, прости!
Только из тела каменного выпусти
Бабочек рой! Им, несметным, дай вольную, барин!..»
Просьбы вползали в траншеи Его морщин
Жадно – так вечно бывает, когда молчим.
Друг! Дело было всё в том же бездонном баре
С вывеской «Жизнь» и с фасадом советской бани;
Там непродышно – что рыбе в консервной банке
После морского отплясыванья; там чин
Нищий обрящет по ходу досмертной пьянки…
Там я влюбилась – как водится, без колебаний,
Божьею куклой – в ближайшего из мужчин.
 
 
Раз – и в оплёванный пол недвижимой вросла горой.
Кожа лишилась пор – так ведь, Боже, ты шутишь
                      порой?
Умер во мне, умер разом разум-король,
Справит поминки запертых бабочек рой.
 

3

 
Друг, мне в Дубай бы. Зарыться в дубовность Дублина,
Как головою, седою от пепла, – в песок.
Было рожденьем отсыпано вдоволь дури нам;
Друг, я пустею: осталось граммов пятьсот.
Знаешь, как любят те, чья душа не люблена? —
Ею, душою, наружу сочась из сот
Девственным мёдом, что десятирублёвая
Дрянь – вот и хлещет литрами сам собой.
…Любят такие, любовь бесстыдно выблёвывая,
Вскоре острея лицом под сердечный сбой.
 
 
…Только не надо про «слушай-молчи-зарёванная»,
Коли не терпишь про «скоро-помру-не-спорь».
 

4

 
Совесть пасёт меня высокородным трибуном;
Время тайком норовит повернуться вспять.
Друг,
я, не грянув бэд боем,
травлюсь рэд буллом:
Только б не спать. Понимаешь, надо не спать.
 
 
Спать – это вредно, особенно если в баре,
Ломкие руки под голову подложив.
Слышал о принципе «каждой твари по харе?»
Здесь по-другому: «не выдворили – значит, жив».
Это кабак. Бог – хозяин, и он же – барин,
Все остальные – кучка взаимно чужих.
 

5

 
Друг, я провидица! Было снаружи не выше нуля,
Минус по Цельсию мерзостный, сто пудов.
Только уснула – из «Жизни» раздетую вышвырнули
(Хоть бы подохла, мол. Дескать, долой пройдох!).
 
 
В снег я – ничком, точно палою звёздочкой.
                   Вирши мои
Жгли его лавой, горючей, что слёзы вдов.
…Я на морозе была непривычно нелишнею,
Даром, что пахла настрелянными «Давидофф».
Бросили в снег меня, тёплую, прямо из бани;
Таяла бель подо мною, смягчаясь будто бы.
Я в её млечность – намученными губами,
Морщась, мычала горечь любовного бунта.
 
 
…Бог наблюдал за мной. Тенью в окне запотевшем
Бармен буробородый маячил желчно.
Друг, он бессмертен, и этим себя мы тешим:
Дескать, останется – ноченьки звёздами жечь по нам,
По падежам имена склонять, нами подержанные…
 
 
Только Господь хохотал надо мною: «Где же
Дерзость твоя? Где ж мятежная, грешная женщина?»
 

6

 
Не удивляйся: Боженька – батюшка взбалмошный,
Чадушек-то повоспитывать всласть – мастак.
Бар растворялся в пурге – отходящей баржей;
Бог, затихая, бранил меня брошенкой – барышней,
Душу продавшей чёрту за четвертак.
Что же Любовь-то большая? Пропащей Любашкой,
Друг, на крыльце развалилась, как наглый моряк, —
Каркать, позоря хоромы, дескать: «Приди в чулан?»
 
 
…Звёзды
россыпью взоров
вонзало придирчиво —
Небо в хребет мне. Я, гадкая гарна дивчина,
В наст нестерпимо врастала рисунком наскальным,
В снег зарывалась, руки корнями пускала в нём,
Вглубь – до ядра Земли, Вселенной, Раскаянья…
 
 
Друг, я сливалась с настом. На совесть. Так,
Что становилась сама – белозвёздный наждак.
Каплею, сгустком сердцебиенья горячего,
Въелась в жёстко-снежистый крахмал простыни,
Косность костей под кислотным светом утрачивая;
Люминесцентный шёпот искрился, вкрадчивый
(«Больно, красавица? Стерпится, не стони…»).
 

7

 
В уши кручинится жидкая виолончель,
Спит проспиртованный воздух под пульс рябой.
Сердце твердеет околевающей птицей.
 
 
Вдох. Выдыхать нельзя: потолок закоптится.
Час – не один: надо мною толпой врачей —
Многоголовое время. Гуд бай, бэд бой?
Звёзды засели в хребте. Хриплый выдох. Боль.
 
 
Люминесцентное солнце. В пальцах мороз.
Чьё-то «Борись!..» До бессилия мой Невроз.
Лезвие в плоть. Образа за резьбою риз.
Бриз сновиденческий: брось, не борзей, борись!..
 
 
Розовый иней узорами. Стенокартон.
Стенокардия зари за грудиной оконною.
Жизнь – это судно. (Суд, но Страшный – потом.)
Жизнь – это судно. (Бог у руля. Тритон?)
Каждый однажды окажется за бортом;
Я оказалась, устав иссыхать покорною.
 
 
Воли хлебнула кривым от внезапности ртом,
Вечность сомкнулась над телом пучиной, дурача… Вой
Мира затих, этой впитан вечностной толщею…
Лишь с корабля мельчающего (утраченный,
Кажется) – голос-фонарь прожигал меня, вкрадчивый,
Солнечно-сочный, глядящий – не тараторящий…
«Что, нахлебалась солено?» – слово то ещё…
«Ладно, не дрейфь, о дрейфующая: поворачиваем!..»
 
 
Голос Господень.
О, кислород для тонущей.
 

8

 
Друг, я не знаю, где прячется край земли с
Крайне ему присущими атрибутами.
Друг, я сейчас закончу – прошу, не злись!
Просто, ты знаешь, когда невозможно будто бы
Вспомнить исток (если хочешь, начало) притчи
(Кажется, вакуум занял жилплощадь памяти!) —
Стоит его положить, как любое иное начало,
Словом! Права у пустот-то, как правило, птичьи…
И говорить, словно лидер неведомой партии,
Хоть бы шептать – только так, чтоб душа кричала,
Птицею билась, поймана в горе-силки,
Плакала небом надземным, на волю вечную
                 выменянным…
 
 
Друг, я спала, как умеют такие… сякие.
Друг, я проснулась, прорвавшись твоим именем.
 
 
Друг, я проснулась – в помятой кровати, в палате
(Истинно белой – светом залеченной памяти).
Друг, я проснулась – больше не быть мне калекой.
 
 
Время уходит – постылый, усталый лекарь,
Нам оставляя, расщедрившись, вечность
                 прижизненной…
 
 
Волю исполни – нынче же окажись со мной?..
Лидером партии сольной – волю исполни
Ты, фортепьяный уже от неведомой сладости
(Тех, кто не пьёт, до такого дурманит Любовь)…
 
 
Небо разверзнет губы – спросонья, бесскорбно,
Высосет сорность былого бессумрачным «Славься!..»
 
 
Счастие небес о вское.
Мы и Бог.
 
 
Белость крыла по щеке. Осень. Оземь. Озимь.
Здравствуй, бескрайность – упавшее набок восемь.
 

Колдунья

 
В зимний вечер, ясный, погожий,
Через луг – океан заснеженный! —
Человек колеёю исхоженной
Шёл – истоптанной, поизъезженной.
 
 
Впереди-то малёвано мелом —
Эдак на холмы намело…
Цвёл закат целовально-медным,
Время было белым-бело.
 
 
Человек дышал тяжкою тишью,
Словно пойманный в цепи нежные;
Вдоль дороги – деревья застывшие
Руки вскинули оцепеневшие…
 
 
Солнце в мёрзлых объятиях путалось,
Между пальцев ветвистых буйствуя…
«Сколько ж, – путник глядел, – сколько же тут вас!..»
Да всё дальше – тропиною узкою —
 
 
Брёл вслепую – на стынь, горе-зов,
Выдыхая паром усталость…
Ночь стекала на горизонт
С облаков. По нему разрасталась
 
 
Чёрным заревом – лесом чернильным
Гематомно томных теней…
Путник плыл: речка-ночь подчинила им
Человека, ничейного в ней.
 
 
– «Бедный!.. Бледный!.. Как ты одинок!»
– «Дева! Небо, как ты мила!»
– «О, куда завела тебя воля ног?»
– «О, куда меня ночь завела?»
– «Человек! Чем навет наплетать на рок,
Ты сейчастья вдохнул бы чистого впрок,
Часу, сказочного добела!..»
 
 
То пред ним – на дороге дорог
(Где ж вы, свет – неустанные сани?)
Тень – с рябыми, что дикий дрок,
Сребро-блёсткими волосами.
Мол, продрог, дорогой? Продрог,
Ты, бесконный всадник?..
 
 
Тень – навстречу. Всё ближе. За
Ейной детской спиной – дальних вотчин
Брезжит быль, вожделенная цель.
Человеку глаза в глаза
Дева – пряно, прямо (по-волчьи!):
Выдыхает путнику в очи
Кутерьму-метель.
 
 
В тьму утробную свода – белёсый рой мотылей;
Роем бель-мошкара задурманила трезвую темень…
Чуть вдохнувший той пляски – потерян телом
                    в метели;
Чуть вкусивший – с душою сошёл в карусельный
                      плен.
Надоело – в себе, мол? Вырвись, милок, на деле:
Тело кинь, как надел, как постылый престольный
                     терем…
Востро-выспрен восторг. Воспротивиться странно-лень.
 
 
Рой мятущейся бели встревоженно-беспределен,
Неделим, неподделен – как всё, чем взаимно владеем…
В дебрях чуда-сейчастья не тесно ни двум неделям,
Ни распухшей до вечности ноченьке, брезжащей,
                  взбалмошной…
 
 
С хороводом хрустальной страсти сливаясь в ветер,
Человек расплясался (оставивши тело в кювете)
Расплясался, плескаясь пургой на потеху ведьме —
Той, какую посмел окликнуть своею барышней…
 
 
Той, какая цветёт волосами (о, дикий дрок!),
Деве с детским станом, с устами, к каким прирастали…
 
 
Рёв пурги. Звёздный шторм. Беспредельность
               бесовской стаи
Мух белёсых. Сугробы, что мёртвые горностаи,
Кверху спинами спят по брегам дороги дорог.
 
 
…
Кровь рассвета разводами стынет на этих спинах:
Верно, солнце, как сердце, некто сжал в кулаке,
Позволяя нектару течь меж невидимых пальцев.
Свод светлеет, рябь наважденья всен о щного скинув;
Поле бело: то ширь, не тревожимая никем,
Беспредельно спокойный простор,
               непорочный панцирь.
 
 
Тишь да гладь. Глядь сюда – на свежем снегу ни следа.
Он бездейственно девствен, мерцающий,
                   словно слюда.
 
 
Ни души. Только дерево новое в стыни купается,
Средь таких же – рученьки вскинувшее навсегда.
 

«Вижу с балкона: ночь над Москвой…»

 
Вижу с балкона: ночь над Москвой
нависла, как балдахин.
Ноздри ментолово ширит мороз
(им я дышу взахлёб).
Ты становишься в городе свой,
быть утомившись глухим
(слышь его душу ворсом волос,
впитывай через лоб).
Прошлое точечно щурит в меня
иглы звёздных зрачков;
небовы крылья на плечи легли,
точно густая шаль.
Я отгуляла поминки дня,
нынче мой план таков:
рухнуть ввысь, как во снах могли
те, кому яви не жаль.
 
 
Сон… В баламутную благость клонюсь
гривой оттенка «смоль».
Только милее всё-таки жизнь:
я выбираю её.
Вижу с балкона в формате News:
ночь одержима Москвой.
Что ж, как обычно: того держись,
что априори – твоё.
Искренним скопом солнечных искр,
россыпью жарких ос —
душу вышёптывают фонари
в гулкую темноту.
Быть иль не быть, вниз или ввысь —
это глупый вопрос:
если цель тебе выбор дар и т —
значит, поставил не ту.
 
 
Щурит МОЯ недолунный глаз,
месяцем истончав, —
бежево нежась на Божьем дне,
в звонкой звёздистой глубине,
мной умиляясь над «но» и «не»
(слёзы – по мостовой):
высью влечёт серповидный лаз,
ласков и величав.
 
 
Вдох. Захлебнуться хочется не —
бом, смоляной синевой.
Вязким виссоном сгустился газ:
Ночь на моих плечах.
 
 
Я на балконе. Небо во мне.
Слепь пустоты над Москвой.
 

Исповедь

1

 
Много (да разного!) Фатум ниспосылал,
Только (по счастью!) прежде хранил от такого:
Мир – мерзопакостно славный салонный зал,
Я в эпицентре – к убогим нарам прикован,
Всаженным в мякоть нутра накалённым колом
К ним пригвождён, не своей несвободы вассал.
 
 
Мир – миражом, пьяным морем ржи колосится;
Я – недвиж и м под надёжною кожей ситца,
Плёночного целлофана, каким закулёман,
Прочно от жизни сладостной защищён…
 
 
Клоун, своим обернувшийся бледным клоном,
Пленно клянущийся: «Я не хочу ещё».
Диво! Его бы (меня!) – на потеху выставить.
К этому, собственно, я тебе исподволь – исповедь.
Исповедь, самую сочность, глупую, лакомую,
Вылаканнную особо острой потребностью.
Нет, не пойми превратно порывную плату мою
За неизмерность усопшего нашего «вместе».
Нет, не мечись сердечком, не мучься ревностью.
Лучше – смейся.
 

2

 
Слушаешь, верно, нынче – и страх берёт…
Можешь не лгать, каждый сам себе – самый цензор.
Прежде, поверишь ли, было всё наоборот:
Мир был мне – Рим, я ему – соответственно,
                    Цезарь…
Так вот и жили. А жизнь посвежей была.
Я, баламут по природе, гулял по бал а м
(Это, пожалуй, прыжок в ипостась Онегина).
Конунгом книг
конно нёсся я
к ногам неги на
Срок неопределённый. Теперь же срок
Пятиминутный мотаю время от времени
На перепутьях мертвенно ровных строк,
В буквенных клеймах читая бренностность бремени.
Прежде нырял я в чтенье анахоретом,
Что со мной сталось? Когда в него, как в острог,
Стал я вползать? Эх, давай не будем об этом.
 
 
Мало-помалу – младость уже немила-с:
Череп ослеп осклабленным склепом хотений.
Мысли в нём тусклою пляской; их плоские тени
Ластятся к стыни стекла незашторенных глаз.
 
 
Кажется, нары мои – неразрытый курган.
Окаменелые рёбра – сродни надгробью
Старых страстей. Только сердце дурною дробью
Рвётся зачем-то обратно в постылый гам
 
 
Жизни, которая вкруг моего-то ложа
Свой продолжает лживый кружить карнавал.
Парами ложе обходят – и всяк вельможа:
Каждая рожа на ту, что подле, похожа;
Вместе – ни дать ни взять, хоровод подпевал,
О запевале забывших. Смешно: я тоже
Телом и делом (грешным!) – средь них бывал.
 

3

 
Дело былое. Телу не сдвинуться с места,
Телу, что мною звалось и, наверно, являлось…
В нём замурован я, взятый под скорбный арест.
Я похоронен, но, своенравней норд-веста,
Сердце из склепа рвётся, презрев усталость…
Хочется в жизнь ему. Alea jacta est. [4]4
  …(также Alea jacta est, лат.– «жребий брошен», досл. «кости в действии») – фраза, которую, как считается, произнёс Юлий Цезарь при переходе пограничной реки Рубикон на севере Апеннинского полуострова.


[Закрыть]
 
 
Грудь – есть надгробье.
Кол вбит в неё, словно крест.
 

4

 
Душенька бурно – наружу, на странный бал.
Хочется ей баловаться меж пляшущих кукол…
Мир ими полон. Я накрепко кожей укутан:
Рвёт её дух мой, как твердь гордых рёбер сломал.
 
 
Грудь оттрещала. В пробоину дух содержимым
Хлещет и кажется встарь заточённым джинном.
Натиск сердечный выдержать ли надгробью?..
Выпорхнул дух с оглушительно бешеной дробью.
 
 
Вновь на балу я – и в исступленье ищу
Лик среди масок, которые мне противны…
Не прекращая свой хоровод рутинный,
Пляшут вельможи, подобно злому плющу
 
 
Плотным сплетеньем тел запрудив пространство;
Пляшут, как мысли метели, как томные тени…
Я в их собранье – мечущийся неврастеник,
Вынужденный то продираться, то озираться
 
 
По сторонам – где ты, где, о единственный лик?
Тело, слепой каземат мой, осталось на нарах.
Здесь только дух – он всевидящ,
              как в сказках старых,
Силою чуда, которым в миру возник
Вновь после смерти – во имя чудесных дел.
Дух неустанно ищет. О где ты, где,
Светлых очей свеченье,
какого столь
Жадно желал я, что смог сломать заточенье?
О неужель, неужель я тебя проглядел?..
 
 
Чем прогневил тебя, Фатум? Чем я?..
 

5

 
Ты.
Тебя вижу – сонмом спасённых чувств.
Ты.
И навстречу всеми ветрами мчусь.
Всеми силами,
всею возможной страстью —
Мчусь к тебе.
Здравствуй.
 
 
Видишь меня? Глаза поменяли окрас.
Я только дух. Я умею только любовь.
Здесь-то
с тобой не останусь – поймёт любой;
Разве что в вечность мог бы тебя украсть —
 
 
Только не стану. Захочешь – пойдёшь и так:
Лишь отживёшь – и наступит пора для ней.
 
 
Чуешь меня? Чуешь… чуешь… ломаный такт:
Скачет твоё сердечко, да знай сильней,
Будто и мыслит о том лишь, как бы ускориться.
 
 
Полно, живи. Глазами не стекленей.
Здравствуй, единственный лик. Здравствуй,
                  искра солнца.
Искра солнца в театре томных теней.
 

«Зналось ли мне, что случается в жизни любовь?..»

 
Зналось ли мне, что случается в жизни любовь?
Снилось ли мне, что бывает она такою?
Что занедужу, неба хлебнув, словно корью,
Ей – безнадёжно блаженною, колдовскою,
Сущею жаром двух окаянных лбов…
 
 
Мой – накалён, твой – под стать. Горизонт —
                   в наклонную.
Клан полупьяных пополнен столь резво-чинно.
Знаю: ты понимаешь меня, влюблённую
Бесповоротно, безвременно, неизлечимо.
 
 
Время умеет, оказывается, сгущаться
В солнце, какое по тесному лазу горла
Пульсно восходит зенитом из глаз лучиться,
Чтобы они светлели, сочась сейчастьем…
С пристальным нетерпеньем голодной волчицы —
Веришь? – любви ждала я какой угодно,
Да настоящей пришлось по силам случиться.
 

«Вы, вероломно в душу, как в монастырь…»

 
Вы, вероломно в душу, как в монастырь,
Рвавшиеся вороватыми
пилигримами, —
В вашу честь полыхают эти мосты,
Горем горят, хоть казались встарь – негоримыми.
 
 
Пламя крыл и тся над спинами их горбатыми,
Крылья-то борются с ветром багряными сукнами…
Я монастырь – из таких, что рыдают набатами
И с трудом становятся неприступными.
 
 
Я монастырь; душе за прочными стенами
(Теми, что кажутся – серой девичьей кожицей)
Слаще скукожиться, нежели всуе тревожиться
Вами, незваными да разномастно смятенными.
 
 
Видно мне: заревом рыжим лазурь окровавилась,
Огненным крыльям не набушеваться досыта!
Гости назойливы – знаю я вашу коварность,
Снова полезете самым бесстыдным способом…
 
 
Ест мне глаза-бойницы кислый дым,
Грош полнолуния – плата за домыслы грешные…
Рушатся в ров и тонут один за одним
Трупы мостов – обескрыленные, обгоревшие.
 
 
Я окружён им, водами – чинными, чёрными,
Непереплывными для пилигримовых полчищ,
Девственно гладкими, словно сама исконность.
Я – монастырь. Я башнями вышусь точёными
В уединении. Что ж ты, душа, лопочешь
Горестно – коль одиночеством успокоилась?..