Текст книги "Душой наизнанку"

Автор книги: Юлия Мамочева

Отчего мой вид бравурно-жалок?

 
Отчего мой вид бравурно-жалок?
Край любезен – бездна горяча.
Ты стоишь, как в серый полушалок
Кутаясь в прощальную печаль.
 
 
Ты стоишь, а я кидаюсь в море
Суетно-бездонных небытий:
Падаю в водоворот викторий —
Тех, что поджидают на пути.
 
 
И смеётся тьма слепым фасадом,
Звёздная глаза взрезает взвесь…
Милый друг, храни себя – я рядом:
Много ближе, чем возможно здесь.
 

«Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!..»

 
Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай!
Держи его насмерть, хоть крючья на треть вонзи!
Как дом, горе-думы в дыму, в голове – раздрай.
Я после грозы по глазницы стою в грязи.
 
 
Пусть гроздья души истомлённой омоет река
Да небо судьбу наласкает на счастье устами!
Чтоб я воротился – на волю тропа легка;
К тебе – журавлём последнего косяка,
К тебе – обезумевшим волком последней стаи.
 
 
Ты только вмуруй моё сердце в брусчатку дней,
Которые нам судьба – летовать в разлуке.
Ты только мне в лёгкие воздухом здешним вей
И слышься мне, слышься – во всяком нездешнем
                       звуке.
 
 
Смотри на меня изнутри бессловесных зеркал,
Дыши на меня из нарывов больных нейронов…
Чтоб лик твой бликующий в томном уме возникал,
Далёкой любовностью лоб еле слышно тронув.
 
 
Москва! Старорусскою песней терпеть веля,
Меня окольцуй ты блокадой молебной гжели:
Так истово, как за кровавой стеной Кремля
Вздымаются белых церквей лебединые шеи;
 
 
Так искренне, как разливается нынче грусть
По телу, по разуму – сразу невозвратимо.
Люби меня, бледная бедная божья Русь,
Хоть крошечной долею моря, каким любима.
 
 
Чтоб не задохнуться мне в жухлой теплыни песка
На чуждой земле, намозоленной чуждым голосом.
Москва! Моё сердце, пожалуйста, не отпускай:
Оно прорастёт из груди твоей сочным колосом,
Согреет тебя, разгораясь трескучим хворостом,
Споёт тебе, словно слепой и всесильный скальд.
 
 
Ты только храни меня – солнцем, и сном,
                   и помыслом.
Ты только меня невозвратно не отпускай.
 

«Ночь забывается смертным сном…»

 
Ночь забывается смертным сном;
Здравствуй, последний суд.
Небо теперь неспокойно лицом;
Нынче за мной придут.
 
 
Кажется, гулок рассветный час;
Бьёт, как плетьми, сквозняк.
Солнце, молись всей бездонностью глаз:
Скоро меня казнят.
 
 
Утро зардеется медью на треть,
Станет манжеты мять.
Коли остаток начнет пламенеть —
Значит, решили распять.
 
 
Если дожди зарыдают, не ждя,
Чтоб прозвучал приговор, —
Знай, безотрадная радость моя:
Путь для меня – на костёр.
 
 
Если же звёзды прольются в вой,
Ночь закричит во сне —
Грешнице станет страшнее всего:
В теле навечном душой неживой
Мыкаться – доля мне.
 
 
Но не прорвался геенный гам;
Выси не голосят…
Солнце, иди по своим делам:
Нынче меня простят.
 

Родина

 
Русский мой, необъезженный край…
Голубая, зелёная мать!
Напои меня, силы дай
Рисовать тебя, воспевать.
 
 
Напои меня, намоли,
Околдуй ворожбою ржи…
Говорить, говорить вели!
Литься речью-рекой прикажи!
 
 
Поплыву по вольной груди,
По ладоням полей разольюсь…
Ты мне солнцем в глаза гляди,
Старославная чудо-Русь!
 
 
Исповедай мои грехи,
Причасти водой ключевой.
Чернотой – не узреть ни зги;
Окунусь – да созрею, живой.
 
 
До поры мне уход отсрочь;
Дай испить – хоть твоих – седин.
Я молю, точно слабая дочь —
Что сильнейший да верный сын.
 
 
Дай с друзьями чуток погулять!
Дай, родная, пожить – на века.
Хоть коротенько – только, мать,
Чтобы громко, наверняка.
 
 
Чтобы сочно, что колос пшена,
Чтобы крепко стоять в строю!
Отгуляю свое сполна.
Воспою тебя, воспою!
 

Дом

 
Я дома. Я снова —
На родине Цоя,
В объятиях зноя
С утра до утра.
 
 
И небо вдыхаю —
Без краю,
Густое,
Что – с запахом крова,
Что – с кровью Петра.
 
 
О, кровью румянится
Сумрак спесивый,
Моею Россией,
Зарёю моей.
 
 
Я пьяница, пьяница:
Алою силой
Питаюсь —
И каюсь
В июлевый хмель.
 
 
Налейте мне совести
Вместо печали;
Чтоб сны не стращали
Усталую дочь!..
 
 
Приехала в гости,
Стою на причале.
Финалом для повести —
Белая ночь.
 

«Я в глазах твоих не вижу радуги…»

 
Я в глазах твоих не вижу радуги:
Ливень буен, зелень глаз – седа.
Сбросим путы!.. Уплывём по Ладоге,
В мирные годины-города!..
 
 
Унесёмся – насовсем да пропадом —
На плечах волшебного плаща!
И затихнет голод гневным ропотом,
За спиной зубами скрежеща…
 
 
Погляди – война всё злей да яростней:
Жадно жрёт живительную прыть!..
На Неве-то не видать ни паруса,
Скоро будет вовсе не уплыть…
 
 
Разлеглась по берегам блокадушка —
Там, где волны бьют гранит гурьбой…
Поспешим!.. Не то зароет рядышком
В Ленинград – навеки нас с тобой.
 
 
Но молчишь ты, безысходно-смелая,
Словно боль бессловием кадит;
На лице – зима окаменелая,
А в глазницах стынет малахит…
 
 
Ты молчала, а потом ответила,
Как, наверно, редко говорят:
«Дочка, на судьбе моей – отметина;
Это – гордый город Ленинград!..»
 
 
Так сказала, точно отпечатала
По граниту, что отродно бур:
«Знаешь, чем стереть её нечаянно,
Легче спать мне, меченой, в гробу!»
 
 
Не умчишься птицей перелётною,
Родину не кинешь в горький час…
Мама, мама! Тяжкою работою
Наше время повязало нас!
 
 
Только время – ведь оно текучее,
И течёт-то к добрым месяцам…
Расцветают ивоньки плакучие —
Сединой по скошенным бойцам.
 
 
Ленинград! Зарёй-румянцем ожили
Скулы впалых площадей твоих;
Серолицы, выплыли на них
Люди, люди – на тебя похожие…
 
 
И кольцо чугунным пало ободом —
Что скала с родимого плеча.
И зима угасла, буйным ропотом
Реквием себе же отстучав.
Ленинград губами невредимыми
Оду льёт – о мирных небесах…
 
 
Нынче небо плачет над сединами
В маминых кудрявых волосах.
 

Петербург

 
Партер. Мой Питер предо мною
По сцене бродит втихаря;
Привитый ломаной иглою,
Увитый голограммной мглою —
Артист с глазами дикаря.
 
 
Он бально холоден, холёный.
Холерно худ и белизной
Ретиво низвергает зной,
Мой славный – не в меня влюблённый…
Он одержим слепой Мадонной
И бездной прочих параной.
 
 
Петровский полис! Пыльный сон
Рассей последним полусловом!
Росой плесни – да светом новым
Наполни выспренний поклон!
 
 
Страдай безропотным Иовом,
Взлетая на парадный трон!
О Питер, солен твой фасон…
 
 
Я поневоле в странный невод
С тобой плетусь, тобой горя.
Ты – пьеса. Белая заря
Солёных капель янтаря.
 
 
Татуированное небо
Глядит глазами дикаря.
 

Испания

 
Распахнула объятья Испания,
Накалённая, как дуэль, —
Сладострастного прозябания
Невозвратная канитель.
 
 
Распахнула объятия жаркие,
Несдержимые, как вода.
Принимаю твои подарки я,
Зарываюсь в твои города.
 
 
Расплясалась она, смуглолицая!
Танец волен да страстно-скор…
Знаю, ждёт меня инквизиция:
Солнца дьявольского костёр!..
 
 
Зной занежит, закружит до смерти,
С головою затянет гать!
Только разве то страшно, Господи?
Разве боязно – пропадать?
 
 
Рассекая простор расстояния,
Пресекая ростки искания —
Безотчётно к тебе, Испания!
Безоглядно – до прирастания…
 
 
Прирасту – и путями окольными
Тело зной оплетёт сквозной…
Ты сомкнёшься шальными волнами,
Бессердечная, надо мной.
 

«Дайте мне севера…»

 
Дайте мне севера,
Дайте мне холода,
Как многовластье дают – королю.
Снега весеннего
С негой без повода:
Только её люблю.
 
 
Дайте мороза мне,
Ясного, грозного,
Злого алмазного дня.
Лучше – свобода смятенья промозглого,
Чем западня.
 
 
Север милее
Тлетворного Запада,
Юга – и иже с ним.
То, что мне
велено,
То, что задано, —
Выполнить дайте с рожденьем зарева,
Коль я зарёй храним!..
 
 
Дайте уверовать
В то, что неведомо,
Коли вы вправду – власть.
Неги без меры,
Во мгле дорассветовой —
Чтоб не упасть.
 
 
Чистого холода,
Льдинного полона —
Хоть бы ничтожную часть:
Жжёт меня поедом,
Плавит оловом —
Страсть.
 
 
Бьёт меня молотом,
Мучает голодом,
Всласть!
 
 
С каждым шорохом
Мысли ворохом
В вечность гремят,
Восставая порохом.
 
 
Криком-то крутят пасть!
 
 
Рвите – хоть духом,
Хоть сновидением!..
Пыльно мне, сухо мне
В жерле падения;
Жар – и от тени
Бездонного бдения…
 
 
Всюду – пустыня-страсть.
 
 
Рвите – хоть духом,
Хоть сновидением!
Кличьте старухой,
Безумным гением;
Наживо нежьте
Ножом поколения…
Но не давайте упасть!
 
 
Свищет марево.
Радо – посуху
Плетью наяривать жгучей – без роздыху.
Воздуху, воздуху!
Дайте воздуху!
Снежным да розовым,
Свежим, что озеро, —
Дали бы ветром
Насытиться мозгу!
 
 
Дали б глотнуть – хоть раз.
 
 
Только глоток – я летел бы птицею.
Но в небесине, взопрелой да ситцевой,
Нет – ни капельки… Поздно молиться мне:
Воздух в заре погас.
 
 
Не дали неги мне
Снега весеннего…
Прочь – обереги
Без промедления!
 
 
Мне не положено жизнеспасения.
Только вулкан безысходного бдения
Лавой плюёт из глаз.
 

Совесть

 
Снова меня ты, прожжённая совесть,
Гонишь гореть в аду.
Думаешь, бедная, что успокоюсь,
Коли теперь – уйду.
 
 
Душу в запале не брезгуешь ранить
Крючьями да огнём…
Долго хранила судьбу мою память
Спрятанной на потом.
 
 
Что суждено – осуждённой открылось,
Тёмный венец надев.
Кроя гордыню, забрезжила милость
Скорбною дамой треф.
 
 
Замельтешила, заворожила,
Мстительно велика.
Но моя слава пока не довыла:
Громко дрожит золотая жила
Сбоку от кадыка!
 
 
Как замолчать-то, не видевши края,
Высказать не успев?
Можно ли сдаться, сраженья желая?
Увещеванья – блеф.
 
 
Мне, горемычной, окончить повесть
Писано на роду.
Прежде – на сон не осудит совесть.
После – сама уйду.
 

Рождение

 
Смешно бояться ссор.
Грешно ли – суеверий?
Я в странный год, нимало не боясь,
Под материнский взор —
из неземных материй
В конце концов, конечно, прорвалась.
 
 
Хотелось в люди мне,
Хоть солнце жарит строже
тех, кто рождён, а не
закутан в облаках.
«Пускай конец броне!
Пусти на землю, Боже!» —
Кричала наравне
с другими я – до дрожи
и Господа хватала за рукав.
 
 
Нас много Там цвело —
детей иных материй;
мы други были – не разлей вода.
Мы вниз просились. Не творя мистерий,
смирился Бог с сомнительной потерей,
билеты выдал – сверху в никуда.
 
 
И мы – во весь опор!
…Не удержались вместе:
поразлетелись, вразнобой несясь.
Как были – на подбор,
по волостям-поместьям
попадали – тот княжить, этот – в грязь.
 
 
Как припомнить-то теперь добрый час рождения?
Верно, жизнь открыла дверь с миной осуждения.
Мол, тебя кто звал сюда? Брезгует здороваться.
Словом, котовасия – так гласит пословица.
 
 
Припомнить трудно, коль
чинит препоны память:
Приземная юдоль
свободой не щедра-с.
…Смириться, Смерть, изволь: меня не заарканить!
Грози розгой: я хлеще в тыщу раз!..
 
 
Я рождалась. Мир ревел гривой лошадиною;
Трубно бесом верещал, искры сёк из глаз.
Распахнул ворота мне Фатум с кислой миною.
Я швыряю: «Не томи!
Маску гнусную сними —
Разминируй, мон ами,
Сам себя сейчас!..»
 
 
…Выход мой был мало прост;
Время жгло, взвывая;
Воздух горький в горло лез чумой.
Чёрт, казалось, сел на хвост;
Капал сумрак, словно воск,
Телом застывая.
 
 
Тело, ты несло меня – домой…
 
 
Раскрылились сморщенные гланды;
Разлетелись настежь ставни век…
И смутилась Гибель, каркнув: «Ладно…
Поживи, пожалуй, человек!»
Было ей, балованной, досадно
Даровать добыче – вольный бег!
 
 
По планете с дерзостью с той поры хожу я,
Позволеньем свыше заручась.
Кажет морду всякий раз жизнь моя чужую:
Льнёт к глазам – то князь, то – явно мразь.
 
 
Бог следит за мной с небес, Бес – из недров чада.
Нервно теребит часы тощим пальцем Смерть.
Знает Бог: до времени мне к нему – не надо.
Знает Демон: я пока не его награда.
Гибель, верь: тебе меня точно не иметь.
 
 
Злишься, знай волнуешься, пышешь перегаром…
За былое на свои кости не пеняй!
Отпустив на вольный бег – разве манят к нарам?
Не примкну, не приманюсь, не отдамся даром;
Прежде – честно одолей меня.
 

Дали

 
Памяти длань! Мановеньем – мгновенье продли…
С лаской, какую едва ли века видали,
Я подпираю небо долины Дали,
Облокотившись на зубья презыбкой дали.
 
 
Планы сливаются – с плоскости смысловой;
Полурасплесканный, пол овладел ногами.
Мне ль не расслабиться,
Мне ль не прославиться,
В купол врастая главой —
Логовом мыслей, обвалянных в амальгаме?
 
 
Нет – затвердению! Тени галдят в глаза.
Денное марево мором дымит на мраморе.
Морда – в испарине; с пасти оскаленной
               брызжет ветер-нарзан;
Он газирован, что разум – в газовой камере.
 
 
Грезит о грозах единственный часовой:
Я, одиночеством скованный недреманным.
Холода хочет подрёберный космос мой;
В мыслях держащего небо слепой головой
Плавится плева меж абрисом и туманом.
Мысли того, кто в размякшую высь
               врос последней главой, —
Славой засеяли синь над его романом.
 

Возвращение

 
Эх, не пишется мне, не рисуется:
Тяжко дышится, сладко спится…
Где вы, русские лица-улицы?
Всё – кромешная заграница.
 
 
Заграница – кромешится крошевом,
В уши самые солью сыпется.
Наглотавшись всего хорошего,
Не насытиться мне, не насытиться!
 
 
Шибко голодно – без родимого,
Без рутинного, без российского.
Заграница смеётся льдиново:
А к согреву – не попроситься.
 
 
Ты попросишь – вконец расхохочется,
Встанешь к стенке молиться – выстрелит.
Коль тебе задремать захочется —
Смертной негою ложе выстелит…
 
 
Нет, негоже к пригожей ластиться,
Приседать перед ласковой вражиной!
Как нальёт заграница маслица —
Станешь скользкий, друг, да изгаженный.
 
 
Мне ни масла, ни мёда – не надобно!
Здешний путь мой замшеет, не пройденный.
Ухожу в перезвоны ладанные:
Приглашен я к обедне – Родиной.
 

Футболь

 
Верно, разум прав
Про мои пиры:
Коль бедовый нрав,
Доля – вне игры!
 
 
Но уйти стремглав —
Это не к добру:
Даже взрослым став,
Я ль предам игру?
 
 
Поле – жизни топь,
Время мчит мячом;
Бьёт по нервам дробь —
Верно, обречён.
 
 
К чёрту! Я – в отрыв,
Честь в кулак собрав:
Напорюсь на риф —
Доплыву дыряв.
 
 
Вражеский вратарь
Утирает соль;
Пропустить, как встарь,
Мой триумф изволь!
 
 
Волком страж глядит,
Рвётся вверх орлом.
Только я – сердит:
Крою напролом!
 
 
Не поспеть за мной,
Воля – хороша!..
Матч в единый строй
Замер, чуть дыша…
 
 
В буре всех атак
Чёток был пароль!
Кровь стучит не в такт;
Вытаращил враг
Свой сердитый ноль!
 
 
И взмывает флаг,
Наш победный залп,
Чуя чудо-роль.
 
 
Рёбра ломает ревущий аншлаг,
Глухо грохочет ликующий зал…
Это моя футболь.
 

Разрыв

 
Сжалось пространство, глотая меня конурой,
В горло вцепилось стремительным поворотом.
Как не люблю я считающих дружбу – игрой:
Тех, кто прощает пальбу по одним воротам!
 
 
Разум не верит пророченному извне,
Коль изнутри не скребли его кошки – снами.
Детство умчалось на сивом простом скакуне —
Выскребло дружбу, бесстрастно скрипя стременами.
Сгинуло, щедро посеянное по весне;
Время сомкнулось над лысыми семенами.
 
 
Не наигравшись, король отпускает ферзя,
Братским объятьем прощальным нещадно связан…
Сердце сжимается, если уходят друзья:
Их от него отрывает разлука – с мясом.
 

Обескаяние

Тебе, мой Лаэрт.

 
Грусть моя цепче акрила:
Герду покинул Кай.
Бабушка ведь говорила:
«Сердцем не прикипай!..»
 
 
Травит прощанья жало,
Ест мою постную стать.
Мама предупреждала:
«Страх – по живому рвать!»
 
 
Только дорога наша-то
Рвётся напополам.
Брат мой уходит заживо
По не моим полям.
 
 
Путь наш совместный пройден,
Скалится краем земля.
Рыцарь покинул орден
Старого короля.
 
 
Резкой и неизбежной
Стёрты разлукой вехи;
Прошлое давит на жалость —
Покуда не улечу.
 
 
Мы под мирской одеждой
Будем носить доспехи,
Латы, в которых сражались
Прежде – плечом к плечу.
 

Дети

 
Погода шепчет, отмаливая грехи.
Но не блажите, коварные небожители!
Детям, считается, трудно писать стихи:
Дети ещё непомерно немного видели.
 
 
Это, конечно, типично взрослый обман;
Чистая ложь не сочится лучистой примесью.
Чтобы оглохнуть, ныряет Луна в океан,
Там и смеётся над переспелой наивностью.
 
 
Смейся навзрыдно – над теми, кто похоронил
Детство своё в чернозёме сутулого смысла.
Пусть ополчится на них твой серебряный Нил,
Пусть их оплачет Нева и подлечит Висла.
 
 
Взрослые! Вы бы Вселенной в груди – не вынесли,
Всплывши во лжи, захлебнулись бы
               в Божьем вымысле.
 
 
Взрослые неизлечимы. Луна, покажись!
Похохочи над могилами добродетели!
Дети пока ещё помнят иную жизнь,
Неба изнанки безвинно немые свидетели.
 

Вершина

 
Быть иль не быть нашей дружбе? Как знать, как знать,
Коль жалеют ответа скупые дорожные знаки?
Раскрошились слова – то, что важно,
               теперь не сказать —
Я грызу их, как зубодробильные козинаки.
 
 
Грузно дышу; только сердце – прочнейший мотор.
Тишь в голове, точно ночью меня порешили.
Но хорошо, но привольно в обществе гор!
Может, без друга – но буду на самой вершине!
 
 
Горше не станет, ведь горше уже – никак!
Вирши мои мне послужат походным маршем.
Дом далеко: каждый новый виной тому шаг;
Цель приближается, небо призывно машет.
 
 
Только буря в ушах обращается в тошный шторм;
Свирепеют моря изнутри черепной коробки.
Вижу горный хребет я конечным земным рубежом —
И держу к нему путь. Он, по счастью, совсем короткий.
 
 
Ночь утробно гремит, будто шабаш семи ветров.
Я цепляюсь, как зверь, за последний барьер до цели…
Рвусь я к звёздам лицом обветренным;
     грудью бросаюсь на пик трудов.
Стяг вбиваю копьём в темя горное,
     с пальцев стирая солёную кровь…
И гляжу я вниз. Знаю: там, где остался кров,
Друг в холодном поту подскочил на своей постели.
 

«Ливень – родитель рун…»

 
Ливень – родитель рун
На поасфальтовых рожицах.
Июнь, передлетье, июнь!
Июнить – в кайф, коли можется.
 
 
Марево меряет тюль
На перепрелой улице.
Июль, моё небо, июль —
Июль, покуда июлится!
 
 
Тогу август надел —
Царскую, алотканую.
Осени синь: осиянен предел;
Лето, лети, окаянное!
 
 
Лето, лети, подлатавши крыло!
Мучаясь, мчишься п о сини…
Люто следочки твои замело
Рыжее платье осени.
 

Братцу

 
Без намека на моду,
вовсе не ей в угоду —
ты спрашивал, рада ль была твоему я приходу
и Новому году,
который тобой откупился,
пожалев ерунды.
Пред тем, как ответить, я долго глядела в воду.
Но дело дудело; желалось словам на свободу…
Читаешь глаза мои, словно бы пару писем;
как шахматный бог, предугадываешь ходы.
 
 
И бьюсь
я, как блюдце,
рентгеновским взглядом братца.
Боюсь —
извернуться,
выкрутиться, отовраться.
Чтоб боком
не вышло —
лишь
правду, как перед Богом.
Вопросом насквозь – заторможен мой кровоток.
«Была ли ты рада, когда я решил рождаться?»
Мечтатель – метатель, сестрица —
                мишень для дартса.
«А что с тобой станется, если придётся расстаться?»
Зачем вы сплетаетесь, мысли, в один клубок?
 
 
То жжётесь, как жесть
из печи, то подобны вате.
Тебе всего шесть.
Маме кажется: больше, на вид.
Душой не кривить мне – спишь на моей кровати.
Ты спишь, потому что поздно: закат кровит.
Ты спишь и не знаешь, что я поутру уеду.
Ещё до рассвета в родное «не-знаю-куда».
А там – целоваться с развратным ворованным небом,
Холодным и хрупким, как лёд на груди пруда.
 
 
Мой милый, мой друже, в разлуку поверишь ты позже.
И, чувствую кожею, станешь скучать. Я тоже.
Но, честно, вернусь. До небесно-древесной проседи,
До первых морозов – да были б они подобрей!
Была ли я рада рождённому брату? Боже,
Сперва – ни на грамм, как себе. А теперь – до дрожи.
И, коли возможно, ты дал бы прожить мне, Господи,
ещё хоть немножечко Лёшиных декабрей.
 

Доктор Время

 
Время, ощерившись, взяткой пробилось в лекари:
Щедрость-то всякому судну присудит крен,
Коль поколенье коллег, притворяющихся калеками,
Приподняться не сможет с корёженных ложью колен.
 
 
Люди, вы только не думайте, будто я лгу!
Я поступала честно, учусь на совесть.
Время ж недугом согнёт и прямую в дугу,
После – залечит, нимало не беспокоясь.
Как большинство докторишек в любом кругу —
Ада ль, общения ль? – краснодипломанных то есть.
 
 
Боже, бюджетники! Жабой безбожно задушенным,
Чахнуть вам в анатомии; честным к чему изыски?
Время – Принц де Коррупцио: куцых прельщает
                      кушем,
Райскими кущами или роскошным виски.
С кем-то оно посидело удачно за ужином —
За ночь заочно закончило Медицинский.
 
 
Доктор! О док, до которого не достучаться,
Не дозвониться, не докричаться по рации —
Вы, оперируя, мне невзначай пропороли железу
                      счастья,
Жилу железную – лучше бы вам не браться!..
Это у Вам подобных случается часто,
Видно, ввиду недостатка квалификации…
 
 
Вам бы пройти, доктор Время, хотя бы практику —
Нет, откупились, одною деньгой единое!
Время, Вы ж пляж превратите с картинки в Арктику,
Темя и томной тьме сединой наблондинивая!
 
 
Каждому чёрному оку – седое облако,
Белую бровь – с кровью ран, отболевших ранее…
Всё ведь Вам, Время, что по лбу, что в лоб,
                    что побоку;
Не занемочь бы от Вашенского врачевания!
 
 
Долго ль стоять на морозе-то? Вены сжалися —
Холодом, голодом; ветры нутро мне мнут.
Время на правду плюётся и обижается,
Шутку за правду заправский суёт баламут:
Стрелки часов навострили меткие жальица,
Переместились назад; разве мститель сжалится?
И ежечасный автобус со мной разъезжается,
Двинувшись раньше намеченного парой минут.
 

Погоня

 
Словно вора, волка – сворой горестной,
Лай цедя сквозь сито лжетактичности,
Обвиненья гнали меня по лесу,
По чащобам застращённой личности.
 
 
Видно, кем-то спьяну напророчена
Мне тоска таскаться меж трясинами!
Бор издёрган, искорчёван корчами;
Силы нет – собраться зверю с силами…
 
 
Сипло зверю вслед двустволки дулами
Взрыкивают, щурясь двоедырьями.
Но меня не запугаешь пулями,
Не приманишь псевдоперемирьями!
Волк бежит, сжимая волю скулами;
Плачет пульс: «Не вырони, не вырони…»
 
 
А борзые – ближе, всё назойливей:
Перекрыли тропоньку обратную.
Лапы беглеца гудят мозолями —
Не свернёшь, сорвавшись на попятную!..
 
 
Окружённый – куража лишаешься;
Страх корёжит судорогой мускулы…
Только ветки, как живые жалюзи,
Душу слепят голосами тусклыми.
 
 
Воют, зло-золу мешая с ласкою,
Точно землю мытарь на костре бранит…
Счастлив скорой самострел развязкою:
Продавай-ка совесть за серебреник!
 
 
Нет, не надо нам монет, намоленных
Честью, за бесценок в рабство брошенной.
Скор конец погони скоморошной;
Я к нему ль – на лапах измозоленных?
 
 
Не к нему – но немо в темень памяти
За огнём; а истине – служил ли я?
Обвиненья, глубоко копаете!
Против шерсти рвёте сухожилия!
 
 
Я петлять – вы петлю враз на шею мне
Да на пятки, черти, наступаете!
Глохнет топот по гнилой замшелине,
Тонет, бедный, в буераках памяти.
 
 
Исповедью вас едва порадую,
Перед сворой на мысочках шастая:
Окольцован клеветой-блокадою,
Врос я в почву, мшистую, мышастую.
 
 
Стали лапы древними кореньями,
Кровь – смолой, кривые когти – иглами.
Языки-то пёсьи – обвиненьями
Стан основой
в ствол сосновый
выгнули.
 
 
Волчья шкура, сплошь поиздуршлаченной
Отвердев корой, чей чёс неровен,
Стала – склепом, склянкой бурой крови,
Крови, желатином насмерть схваченной.
Кто травил с оружьем наготове, —
Замерли ордою одураченной.
 
 
Плеском лес скрипучим их подначивал:
«Невиновен, черти! Невиновен…»