Текст книги "Душой наизнанку"

Автор книги: Юлия Мамочева

Истине

 
Голос спит в моей груди – тихо;
Просыпаться голосу – не с кем:
Истина погибла от тифа;
Прочее не кажется веским.
 
 
То, что в сердце жило отрадой, —
Там во склепе тлеет бумажном…
Истина скончалась от рака;
Прочее не кажется важным.
 
 
Прочее не кажется вечным,
Прочее не кажется прочным.
Спит мой голос тихо, как вечер —
Теменью вдоль сельских обочин.
 
 
Спит мой глас и через сон помнит
Милую, родную, но – ту ли?
…Полегла на бранном ты поле,
Пала от предательской пули.
 
 
Полегла, святая отрада!
Сгинула, отрадная святость…
О, моя единая правда,
Для чего ты от меня спряталась?
 
 
Без тебя – трясинушка манит,
Свет и тьма не знают раздела…
Голос мой во сне обнимает
Милое холодное тело.
 
 
Там, в груди, во склепе бумажном,
Вы вдвоём. Он спит, ты – почила.
Отчего ж до сей поры
я – жива?
 
 
…Я умею верить в Однажды;
Думается, в этом причина.
 
 
С Верою недужим мы тяжко,
А без Веры – неизлечимо.
Знаю – силы нет обмануться!
Вы в груди – и мартовский лес в ней.
Будет Пасха – из земли куцей
Вырвутся свободные песни.
 
 
Голос мой захочет проснуться;
Только ты – воскресни,
Воскресни.
 

«Я гадала полдня на Беляево…»

 
Я гадала полдня на Беляево:
То ли мир – меня, то ли я – его.
 
 
Резвилась радость адово,
Коса кромсала камень.
Мороз меня обгладывал
Собачьими клыками.
 
 
Белым-бело, Беляево
Зевало, завывая…
Любовь моя объявлена,
Как Третья мировая.
 
 
Пургою мёл перловою
С молельным умилением
В меня, темноголовую,
Безудержный миллениум.
 
 
И коже было холодно,
Душе – тепло, что в храме:
Душа любовью х о лена,
Пришедшей к ней с дарами.
 
 
Метелью, снежно брезжащей,
Москву тоска хоронит…
Душа – в бомбоубежище:
Её война не тронет.
 

Единица

 
Ничьею напраслиной мир не мерь:
Ты Богом обласкан – ему и верь.
Расхожие фразы – всеядным хлеб:
Живи, не измазан в хуле и хвале.
 
 
Блаженнее голод, чем вкус дерьма;
Блаженнее холод, чем адская жарь.
Обиженный город, где только дома, —
Без неба его не жаль.
 
 
Себя ты, как нытики, не лелей:
Где желчь самокритики – там елей.
Теснить и тесниться – удел нулей,
А ты – единица. Ведь так – милей?
 

Авель

 
Брела по земле я с Авелем,
Был песнею полон рот.
Но друга схватили Те Самые
И грудью – на эшафот.
 
 
Клинок к кадыку приставили
И выплюнули от щедрот
Ему – обо мне: «В бесславии
Помри, или пусть поёт!..»
 
 
Но тщетно руками потными
Мусолили честь палачи:
Невинные ни оробелыми
Не воют, ни обречёнными:
 
 
Шептал мне Авель: «Не пой ты им…»
Очами кричал: «Молчи!»
Уста его были белыми,
Глаза его были чёрными.
 
 
Под взором, под небом – сутулая,
Для светлых лелеянный гимн
Сглотнула я, трудно сглотнула я,
Чтоб он не достался другим.
 
 
И комом та песня – не песнею —
Застряла в горле моём:
Казнили Авеля бестии,
Сквозь брань хохоча втроём.
 
 
Один, что назвался Каином,
Мне кинул, травинку жуя:
«Достойна рукоплескания
Великая стойкость твоя».
 
 
И прыснул глазами карими,
Безжалостный, как Судия.
 
 
…Сутулой трое оставили
Лишь небо, что зрит в упор.
Брожу я под ним без Авеля,
Одна брожу – до сих пор.
 
 
Тугой немотою мой вздыблен путь:
Ест горло проглоченный гимн…
 
 
Как хочется песню выплюнуть! —
Но нет: не идёт к другим.
 

Диалог после поэтического вечера

Посвящается Анне Дворжецкой

 
– Девушка, здравствуйте! Знаете, вы прекрасны!
Вот что скажу я вам просто и без прикрас.
Только нарциссы и пресные… педерасты
Пренебрегли бы морями солёных глаз!
Видите ль, дева, хоть я не безгрешный пастор,
В Господа верую: выдумал Бог контрасты
Только как повод тухлому миру – вас
Звонко представить, а после – противопоставить.
В голосе вашем – всевластная сласть, уста ведь…
– Сударь, вы льстите.
– Вернее – попался в сети!
– Сударь, окститесь. Сударь, не окосейте!
– Дева! Ваш голос – созвездий иконостас!
Искры таланта – суть всякой из ваших песен…
 
 
…Влажен издышанный воздух. Глаза сухи.
Зал – словно сад, над которым закат погас;
Сад, замолчавший кустом опустевших кресел…
– Сударь, простите. Так вам по душе – стихи?
Петь – я не пела. Читала.
– Вопрос прелестен!
Только…
– Не слушали?
– Слушал!
– Да слышать – глухи.
– Девушка, что вы!.. Однако в повторный раз
Мне повторите вы стихосплетенье фраз!
 
 
…Зрительный зал опустел, а закат погас.
Девушка снова читала, читала долго,
Словно на сцене, словно на Сцене Сцен.
Голос её разливался, шальной, как Волга,
Силой беря Вселенную под прицел.
 
 
Кончен концерт; стих пролился лавиной по воле.
Хлынул, как ветер, – для неба и лишь для него.
 
 
Не было зрителей.
Не было.
Только Двое:
Бог и Поэт отвечали за Рождество.
 

Письмо к Богу

 
Здравствуй. Неловко, но снова тебе пишу:
Лишь за последние сутки, поди, раз пятый.
Я со своими грехами – гороховый шут,
Гору каких, попотев, нагребёшь лопатой;
Нынче тебя мне напомнил сосущий шум —
Там, в голове, на минутах-гвоздях распятый.
 
 
Там, в голове – ты поверишь? – кадит бедлам.
Череп – котёл, тишина – за его пределом.
Кажется, мир раскололся напополам:
Прежде был целым, а сделался – оскуделым.
Господи! Ты отлучился по важным делам;
Я отучилась лечиться любимым делом.
 
 
Тик обрела, однако, на этикет:
Тик – на тактичность латентного мракобесья.
И, как назло, стала слышать всё чаще: «Нет,
Деточка, Бога! Бог – сказочен!»
Бог, посмейся!
Те, кто заврался, верят себе – во вред,
Месиво смысла предпочитая мессе,
 
 
Коль разговор зашёл о приоритетах…
Бог, извини, но они с высоты сует
Смотрят при этом глазами попов отпетых,
Так что утонешь, прозревши, в созревших ответах,
Ни одного-то не дав!.. Ты, мой Отче, сед;
Те ж, кто тебя не пускает на свой банкет, —
Серы, что стены в общественных туалетах.
 
 
Боже, но есть и такие – кто напролом,
Кто с топорами – в душу мне, в думы, в дом.
Кто не отягощён кандалами приличий.
Знаешь, и голос у этих – трескучий, птичий,
Голос – один на всех, понимаешь, Отче?
Тот, что впивается в мозг, точно лезвие, точен.
 
 
Отче, такие толкуют без всяких «деточек»,
Без мракобесно скупых экивоков морали.
Нынче – ворвались… Целую ночь проорали,
На уши ночь поставили, кверху дном.
Что – этикет? Им не надобно этикеточек!
 
 
Сами ярлык навесили: «Богохульница!»
Молвили, мол, не знавали таких еретичек.
Чёрно сказали, топорно, не ставя кавычек:
«С Господом, ведьма, толкует? Годок – и скурится!..»
 
 
«С Богом нельзя напрямую, мол».
Надо – кривенько?!
«К пасторам топай! К алтарищу – на покаяние!»
Будто мне здесь не видать Твоего сияния!..
Будто не друг Ты мне; можно подумать – я не я!..
Чёрно сказали: «Бросай-ка свои кадрильки,
Где-нибудь только, в языческой Океании,
 
 
Боги-де шастают славно в людской грязице».
Ты ж, по словам их, невидан, немыслим, далёк,
И ни за что бы со мною не стал возиться.
 
 
Кончили тем, что стихи мне шепчет не Бог!
«Это, мол, акция Боговой оппозиции!..»
 
 
К Фаусту – гиперссылку,
Топор – затылку;
Ой, как лезли в бутылку!..
 
 
Есть ведь такие, Отче, что напролом:
Ты – по делам. А они – тут как тут. Поделом
Мне, слабосильной, которой ругаться – влом.
 
 
«Эту всю муть твою, веришь, нашептывал Бог?»
Верю? Нимало.
Но ведаю.
Им – невдомёк.
 
 
Ведаю вдоволь; ведаю, Отче, Господи!
Ведаю, заперта в мыслях своих, в странном космосе,
Где бесполезна и самая мысль о компасе.
Череп – чертог о четыреста четырёх
Чёрных стенах. Я внутри, как в проклятом хосписе —
Тем лишь спасаясь, что мой не настанет черёд
Раньше, чем ты возвратишься. Войдёшь. И на край
Душной постели присядешь. Мой Бог! Ты, Господи,
Будешь дышать, сам душистый, как синяя рань.
 
 
Я прошепчу тебе: «Боженька, все мы тут гости-де».
Ты мне ответишь: «Ну так домой – не пора ль?»
 

Исполин

 
Лето! Ты помнишь пляску её волос?
Рыжих сентябрьски, купанных в сонном утре…
Им подражая, и небо-то всласть вилось
Медным рассветом – медовым, что эти кудри.
 
 
Кудри клубились, порой разлучаясь врозь
Палевыми лучами над пыльным полем;
То – колосилось. Шёл по нему Колосс,
Выше намоленных временем колоколен.
 
 
Песнею детской заутреню отбренчав,
Шёл Исполин. Из полуночи шёл, величав,
Тёмное небо румяня теплом касаний:
Словно зарю с пламенистыми волосами —
Доченьку рыжую нёс Человек на плечах.
 
 
…
Мир просыпался. И приливал Восток
Кровью к щекам небесным, что за ночь остыли…
Мой Человек рассекал кораблём пустыни —
Время, в котором (как в поле!) не счесть дорог.
 

андалузский пёс, накошаченный глаз и странная метель. не стихи, а канитель

 
мне бы – вечности внутриушно.
золотушно – не худо, не бедно,
коль бездушное стало душно,
коли медленное – моментно.
 
 
меж моментно и перманентно —
взмах пера, тень крыла внутриглазно…
мне бы – мира за раз, мессой нетто:
что балластно – блестит заразно.
 
 
нет мне нот, а не то б – наверно —
я б не телилась голосновно.
для чего чудить внутривенно,
если можно – внутримосковно?
 

мама. сквозь метель, мама

 
Небо светлое, как мамины глаза, —
Я гляжу в тебя, как сердцем – в образа.
 
 
Небо дует – и сквозит в нутро метель.
С виду – тело я, по сути – светотень.
 
 
Мысли путаются, как пути – в пургу;
Отвернуться бы – себя не берегу.
 
 
Не сомкнуть очей, когда пурга не вне…
Где-то мама стосковалась обо мне.
 

Погашенное

 
Пока девчонкой жизнь в бинокль
Рассматривает свой экватор,
Балконам / облакам / блокнотам
Вверяя эру альма-матер,
Эпоху утреннюю… я
 
 
Тебя пою, пойми, по нотам:
Как роль ролей, как мантру мантр,
Пока что в потолок плюя.
 
 
Взрослеет жизнь, как всё людское:
В постель – с зарёй, встаёт – с полуднем.
Моргнув, хлебнула грогу скорби
Глазами я: привычным буднем
Экватор жизни предо мной.
 
 
Тебя кричу, хриплея вскоре:
Твердь почвы зло трепещет студнем…
Креплюсь душой оплёванной.
 
 
Моргну опять. Глаза открыла —
О небо! – вяжет жизнь старухой
Чехол для вечности. Чернила
Пролил мой вечер – мол, унюхай
Сквозь темень самый верный ход!..
 
 
Финал. Вершина. Что отжило —
Теперь предстало повитухой:
Терзая сумрака живот,
Наружу из него течёт
Новорождённый свет. Упруги,
Вспухают молниями жилы
На коже небового брюха,
Рябого звёздами с натуги.
 
 
И в том младевственном сиянье
Святеет всё. Вздохнёшь – умрёт
И страх, и старость. Только рот
В луне, как в зеркале, поёт
Осанну, точно заклинанье.
 
 
Ступени пройдены. Вершина.
В былое снегом раскрошила
Я душу; снег поля покрыл
Низинные. Вперёд, вперёд!..
Уход цветёт любовью сил;
Моей любовью звёздосвод
Плюёт —
да в лестничный пролёт,
который мне дорогой был.
 

«Я удрала бы до Европы-то…»

 
Я удрала бы до Европы-то
От народного нервного ропота;
Чужестранной натурой тронута,
В ней цвела б, от своей схоронясь.
 
 
Или падчерицею тропикам
Придурнулась бы, мыкаясь робко там.
Я б долой… – да стипендия пропита
И на морде не высохла грязь.
 
 
Чёрт дери! Наша сырость – не Сирия;
Как скулит земля от бессилия!..
Я – лицом в неё: подкосили меня
Те, с кем сердно делила путь!..
 
 
Но об этих молила, просила я
У блаженных голов Василия.
Храм бессловствовал – дура спесивая,
Я своё продолжала гнуть.
 
 
И осмеяна всею Россиею
(Бита смехом, как хлыстищем – лошади!)
Вновь – на Красной со сраму площади —
Зло валилась Руси на грудь.
 
 
…Я в Бразилию б иль в Малайзию,
Полонезом бы – в Полинезию
Унеслась. Да – никак! Эх, чёрта с два:
Прочно прочь кандалы не дают!..
 
 
Ведь сама ж сему безобразию
Присягнула – его поэзию,
Вкус родной чернозёма чёрствого
Полюбила, как чудо чуд.
 
 
Бдят терПитер и Москоу-Сити.
Бредит Родина. Рдеет стяг.
Други! Ярости не просите:
Эх, косите меня! Косите!..
К небу только не голосите —
Мне обещано: вас простят.
 

«Ты живешь где-то там – где тамтамы зарю стучат…»

Посвящается Ольге Усачёвой

 
Ты живешь где-то там – где тамтамы зарю стучат,
Где Танталовы муки восходов пестры кумачами…
Я сижу на земле; начинил, начернил меня чад:
Опорочили те, что полжизни к плечу приручали.
 
 
Чад клубится, как порча, как вечность, чей край
                    непочат —
Это чатятся мысли – исчадья тщедушного века…
Ты теперь где-то там, но с тобою нас не разлучат —
Неделимых, как мачта и парус, как путь и вектор.
 
 
Я сижу на земле… иль, быть может, я есть – земля:
Мёрзлозёмный последний лоскут полотна погостов…
А с бессонных небес надо мною смеётся заря,
Алой нежностью кутая мой обнажённый остов.
 
 
А вокруг – ватно-вдовые воды трубят буран,
И по ним – корабли со слепыми глазами на рострах…
Если видишь оттуда, что жизнь моя – океан,
Дай забыть, что сама я забытый тобою остров.
 

Коррида

 
Тот город гремел, точно ратное время,
Органно гудя оголтелой толпой.
Служила орава оправой арене,
Её обступивши блокадой рябой.
 
 
И рты говорили, и взоры горели:
Арену огнём нетерпения грели —
Вот-вот запылает бой!
 
 
И гул расползался, как поросли сора,
По площади, жаждою зрелища сыт;
С почтением вторили нервно сеньоры —
Шальному сопрано своих сеньорит.
 
 
Столпившись поодаль, как странные горы,
Глядят свысока витражами соборы,
Но чинность теряют церковную скоро:
Грядёт коррида коррид!
 
 
Толпа свистит! Толпа вопит!
Людской океан гомонит-кипит!
…Изящно скор, как вздор или вор,
Вскакивает матадор —
На общее обозренье.
Ликует столпотворенье,
Волненьем рождая шторм.
Да здравствует матадор!
Да здравствует матадор!..
 
 
Бравадно не опуская лица,
Герой сеньоритам кланяется;
Скрививши подобострастно рот,
Сеньорам честь отдает:
Мгновенье – вся честь отдана!
Толпа восхищеньем пьяна…
 
 
А битва близка,
Люд жаждет броска
И рукоплесканий роща тесна!..
Об руку рука,
О площадь – нога:
Как топота сила громка-велика!
На бой выводят быка.
 
 
Едва появился он – город замер,
Опутанный шорохом праздничных лент,
При виде исчадия древних сказаний,
Смурного – как дьявол испанских легенд.
 
 
Копыта пудовы, и взгляд его вязок,
А шкура черна, точно самая тень.
Шёл медленно зверь – злом немыслимых
сказок,
Которым пугают испанских детей.
 
 
И жалобно взвыли дряхлые церкви,
И стон колоколен омыл облака,
Когда заскрипели натужно цепи,
Пленившие плоть быка.
 
 
Рогами
рыл
он воздух – густой
И жгучий, словно старинный настой.
 
 
Но вновь загудел многолюдный рой;
И бык взревел с толпой в унисон.
Вселенскою силой свирепо он
Рванулся вперёд,
и времени ход
Стал бегом стремительным.
 
 
С небом томительным
Слит колокольный стон.
Коррида! Корриду, сестрицу раздора,
Рождал исходящий силою пляс.
За стягом пунцовым тореадора
Утробная страсть по арене неслась:
 
 
То бык, не закован природным законом,
Как буря, свободен от мер и мерил,
Взмывал над землёю игривым драконом
По воле упругих невидимых крыл.
 
 
Взлетал на дыбы, гарцевал нарочито,
Исполненный силы, что славно слепа,
Мычал, исполняя безумные па…
И солнцем искрились лихие копыта.
 
 
Но сталью сверкнуло, взметнувшись, копьё:
Исчадье, пади! – вот призванье твоё.
Пади от руки победителя,
Радетеля, повелителя!..
Пади —
  да с трепещущим древком в груди.
Пади!
 
 
Багрово вино;
     плоть – земли черней.
Ты, горло, утробную боль пролей!
 
 
…И хлынуло горе – изгрудный вой:
Бык рушится наземь, извергнув боль.
 
 
Ликует народ! Овладел толпой
Поистине славный бой!..
 
 
Выходит вперёд смущённый герой;
О времени ход – минуту утрой!
Неистовой бури хвалебной – минуту!..
Тщеславье – проситель, мгновение – люто:
 
 
Порвалось, как волос; другому черёд…
Поклоны герой господам отдаёт,
В ответ – продолжения страстного ждёт
Грозы всенародного рукоплескания.
Знать бы грядущего тайну заранее!
Знать бы грядущего мига секрет…
Чуть загремел вожделенный ответ —
Как безвозвратным угас замиранием,
Гордою вмиг головою поник:
Воздух взрезая, безудержный крик,
Смешанный с кровью, прорвался наружу…
Чёрное тело наземь обрушив,
Духом кричал умирающий бык.
 
 
Тело – что хлеб, а кровь – что кагор,
Вязок, что ладан, бездонный взор,
Смертью сгущаемый до первоздания…
Выло, давилось воем создание,
Рёвом хлестало в каждый собор —
Только б железо изжить из плоти.
Битвы итог наблюдая – поймёте? —
Кожей мороз ощутил матадор.
 
 
Грохот толпы отдалился в туманы,
В них и потух, словно рыцарский пыл…
Бык умирал. Щедро ширились раны
С каждым порывистым взмахом пьяным
Драных обломков невидимых крыл.
 
 
…
Вальсом конвульсий – почва от порчи падучей;
Мир аритмично сердечится от «пур фаворе»…
 
 
Бык возлежал – грузной, грязною, грустной тучей,
Масляным чёрным сгустком рогатого горя.
 
 
Сила смеркается, в смерти себе не верясь;
Гибель в разы розовее заката розового:
 
 
Кровь кислотой выжигает глаза кабальерос,
Очи красавиц ласкает, подобно розгам…
 
 
В этой крови, в этом сладком победой нектаре,
Руки умыл матадор, на колени рухнувши;
Ею же были омыты небесные дали.
 
 
Ветер, как в волосы, в струны испанской гитаре
Пальцы в сердцах запустил. Облака рыдали,
Словно душа беспросветно ослепшего юноши.
 

«Мы сидели с другом на крыше, на самом краю…»

Другу детства. Лаэрту.

Верному товарищу Никите Турчиновичу.

 
Мы сидели с другом на крыше, на самом краю,
Словно в речке, нагими ногами болтая в мареве.
Снизу улица сельская гудом плела про июль,
Сверху – небо на головы липло дурманной марлей…
 
 
Далью поле глядело, а кровля была горяча —
Мы сидели над миром, как на опустевшей арене…
Друг спросил меня голосом старого циркача:
«Что, взгрустнулось?» – и детской своей головой
                     покачал.
Я в ответ: «Ничего!.. Только долго тянется время!..»
 
 
Крыша зыбилась: дом копошился под нею людьём;
В животе моём – лет куролесила чёртова дюжина…
Друг был годом прочней; помолчав, он сказал:
                   «Пойдём», —
А потом рассмеялся, не глядя в глаза – незаслуженно!
И нырнули мы в мир – с островка, где царили
                     вдвоём,
И, доплыв до калитки, простились до «после ужина».
 
 
…«После» было – песок: жизнь сквозь пальцы
                    пёстро текла!
Голова моя сорным её сумасбродствам – улей.
Пятилетка морщиною меж бровей пролегла,
Просто – пропастью
между двумя берегами июлей.
 
 
Два июля – в последний зарывшись, теперь молчу,
Тенью первого силясь душить рёвоток Ярила…
Мы – на крыше. Под нами не дышит недвижный чум:
Чумовое – причёсано, чудо – отговорило.
 
 
И от кровли промозглостью пасмурит. Мы сидим
На остылой – на ней, как на старом, усталом вокзале.
Ждём? Дождём даже души свежеют в тисках груди.
Нынче – скулам свежо: не умею молчать глазами.
 
 
В них ты смотришь, как в воду. Как в зеркало:
               «Что, взгрустнулось?»
…Повзрослелось, родной: «Только разве что самую
                    малость…»
Что не толком ценилось и больно долго тянулось —
Ох, коварное время! – порвалось, родной,
                   порвалось…
 
 
И ныряем мы вниз – с верхотур, где царили вдвоём.
И плывём до ворот. Ни следа во саду, ни сладу.
За обломки былого цепляясь, кляну водоём;
Тот – зеркалится, тихо глотая мою досаду.
 

«Земляника зари раскраснелась по зелени крон…»

 
Земляника зари раскраснелась по зелени крон;
Мы сидим визави, ты глаза мои пьёшь, как ром.
Мы умрём – но однажды; пока что – лишь лето живей.
…Если дерево пляшет – оно не щадит ветвей.
 
 
Солнце – плачущий Бог; всякий луч – облакам рубец.
В нас вселилась Любовь – злополучный,
                  нахальный бес —
Точно ревностный вирус, который если засел —
То, конечно, не вырвется. Разве только совсем.
 
 
…По зелёным кудрям – позолотой ползёт седина.
День целован, румян; ром задорно дерзнёшь – до дна?
Лейся, землю ласкай, листопад: серь – нелепый тон.
Мы проснёмся? – пускай!
Это будет потом, потом.
 
 
А пока – Апокалипсис, дальше – бордовый бред:
Слава богу, покаялись – там ещё, в долгом «пред».
Мы молчим тет-а-тет по своим берегам стола;
Если вечности нет – значит, попросту отцвела.
 
 
…Осень сонно вздыхает, рушась наземь спиной.
«You're my soul, you're my heart…» —
          лучше «нас» только «ты со мной».
Кудри ало-багровы – в ногах обнажённых дубов:
Осень пала; над гробом рыдает солнечный Бог.
 
 
Звёзды ясные слёзно по савану снега цветут.
Мы уже несерьёзные, но всё равно ещё тут.
Что, умрём, говоришь? Я не верю, и ты не верь:
Если дерево дышит – оно не щадит ветвей.
 

«Я видела душу, на странное море похожую…»

 
Я видела душу, на странное море похожую:
В подобные хочется, – но с побережья, бережно, —
Ворваться, мужаясь, мурашась тёплою кожею
О брезжащее, блаженное, неизбежное.
 
 
Души надышалась я этой, не брезгуя разными,
А в некоторых, что в гостях, зависая до ночи…
Все желчные – густо с изнанки гноились язвами,
И язвы вблизи казались безмолвно стонущими.
 
 
Успевшей привыкнуть «без стука – через глаза»,
Мне чудится: щурятся нынче все двери – глазами.
В какие-то души я пела – как в тысячный зал;
В иные вползала – как разве что на экзамен…
И плюнула, помню, в одну, точно в ведьмин казан —
По-моему, это стряслось в районе Казани.
 
 
Я по душам шаталась, будто по кабакам,
В каждой, радуя жадность, молилась местным богам.
И случалось, что лезла в те, на каких – засов,
Но по прочим – повесой, не помнящим адресов.
 
 
Где-то топят по-чёрному, где-то – камин разрушенный:
Нет, не быть приручённой мне – разве что выть,
                  придушенной…
 
 
Я чуралась зеркал, глаз своих не даря визитом:
Сорной душеньке собственной,
            слишком не многословясь,
Все чужие предпочитала. В моей же – Совесть
Знай точила язык, неподкупна, что инквизитор:
Поселилась назло да назойливо стала в мой сор лезть
Натуральным – но призраком! —
               нутряным паразитом.
 
 
В свою не любила я бездну нырять, но в твоей
Однажды заделалась заживо завсегдатаем.
По полу – ковыль там, по стенам волной – акварель.
«Чужие заметят? Смешно: не проникнуть сюда-то им!..»
 
 
В душе твоей пахло нагретым песком, сквозняком
Да дрянью, которая склеит и то, что не клеится,
Да жухлою книжкой, открытой на главке «Закон…»
(Ньютона и Любится. Ох, извините, – Лейбница).
 
 
Я, верно, умею в души входить, как в раж.
Не это ли блажь? За неё вы меня отр а вите.
У мальчика там, в глубине – притаился гараж.
Обычный гараж, а на нём – «Здесь был Бог»
               вместо граффити.