Текст книги "Душой наизнанку"

Автор книги: Юлия Мамочева

Lepidoptera [1]1
  Бабочка (лат.).


[Закрыть]

I. Chrysalis

 
Балкон, как кокон, заковал —
Меня в себе замуровал.
Дрожит решетка, рвётся прочь:
За нею – ночь.
 
 
И ночь хохочет сквозь неё,
Кусает сердце ночь моё;
Сосёт душонку злое вне —
Гудит во мне!..
 
 
А под ногами – океан,
В картонный пол грохочет, пьян,
Штормит в картинный мой шатёр
Решёток-штор.
 
 
Трещи, шатёр! Ломайся, гроб!
Рассыпься, темень, вязью троп!
Из всех дорог – лучись одна,
То путь от пут – до дна, до дна!..
 
 
Греми, Вальпургиева ночь!
Реви, пурги волшебной дочь!
Гарпуном в бездну тянет мать —
Я улетаю… Колдовать!
 

II. Holometabola

 
танцуй
танцуй с берёзами
чьи волосы касаются балкона
танцуй
как шелест розовый
стрекозами
рассветного лона
танцуй
взлетай, безумная!
бессмертная=беззимная —
к венцу
под взор Везувия
на вечный сон
вези меня:
 
 
вези меня
в завесу – вёснами:
неси ненастьями
востока синего;
виски мои
зайдутся воздухом;
пойду за пастырем
расстанусь с именем.
 
 
вези
на зов Везувия —
чтоб каплей канула
в седые выси я;
вблизи
гора – беззубая
и безвулканная
и славно Лысая!..
 

Блаженный

 
Я о горе не ведал ни духом, ни сном,
И любить я умел в миллион киловатт…
Мой намоленный дом измалёван огнём —
Я ли в этом, скажи, виноват?
 
 
Отвернулась любовь, упрекая навзрыд,
Отвернулись друзья, бормоча наугад;
Нынче дом пепелится – но сердце горит!
Я ли в этом, скажи, виноват?
 
 
А на долгой, на подлой, патлатой войне
Душу в родину выдохнул срубленный брат…
Соль-отчаянье рученьки тянет ко мне —
Сударь-горе негорд и рогат!..
 
 
Я растлен и разбит, как разгромленный град…
Но всю муку бы выстрадал, каждый снаряд
Ел бы грудью – как манну… Когда б листопад
Взвыл надгробными трубами выжженных хат:
«Виноват. Виноват… Виноват!»
 
 
Только немо ты, небо, в ответ на мольбы;
Сжаты зубы у каждой сожжённой избы…
 
 
Рвал я волосы с корнем, как рвёт древеса
Из рыдающей почвы фашист-ураган;
Комья пепла на голову снегом бросал,
Пепел соли – в овраги ран!..
 
 
Словно бес, небесину хулою кромсал,
Исплясались по сини-то розги угроз…
«Боже! Отче! За что Ты меня покарал?» —
Горло драл, словно гром, вопрос.
 
 
Ты безмолвствовал, Господи… Молча глядел
На бессилья слепого последний предел.
 
 
И тогда, сатанея в бесплотной мольбе,
Я греховным сменил гореборческий вой.
Боже, Отче!.. Душа усомнилась в Тебе,
Словно был я забыт Тобой!
 
 
Я уже не грозил – но в грязи низлежал,
Не хулил лиходеем – но в хиль холодел…
Мне безверье – межрёберно вбитый кинжал —
По щекам раскрошило мел…
 
 
И бледнел я, как пепел, как время войны;
Пепелиться устав, оплывал пустотой;
Становилася кожа – корой белизны,
Полубездновой берестой.
 
 
Я уже не ругал странноглазую высь,
Но шипел, багровелые губы губя…
Умоляюще ветры стонали: «Молись!..»
Я шептал: «Нет Тебя! Нет Тебя…»
 
 
Нет Тебя – так я думал, ломаясь навзрыд.
Ты же – был, Ты же – выл всею плотью равнин…
Ты нищал, в исстрадавшую Родину врыт,
Серебрился – да инеем детских седин…
 
 
Небо клеткой грудною трещало от мин,
Билось в нём оглушённое солнце-птенец;
Я заглядывал в очи лазурных равнин:
В них я видел Тебя, Отец!..
 
 
На плечо положил ты мне отчую длань;
Я из грязи воспрянул, из навзнича – в бой;
За страну – за сожжённые избы – с лихвой,
По счетам – по щитам, что вражили гурьбой,
Отдавал супостатушке дань!..
 
 
Ты бессловствовал, Отче. Сжимал горячо
Бурей битвы моё плечо.
 
 
Ты взирал на меня многоглазьем полей,
Резал разум осколками страхов разбитых,
Ты ковал мою волю в небесных скитах,
Становилась она поминутно сильней!..
 
 
Силу в горло вдували Урал и Тибет;
Волга, Нил да Евфрат по крови прорастали…
Ох, не смертна погибель под пение стали!
Ох, не больно стоять за небесные дали!
Ох, не страшно идти к Тебе!..
 

ПитеРай

 
Ртутной водицы прыть;
Муть мне мила, что мать.
Питер – от слова «пить»:
Стынь из горла хлебать.
 
 
Ею наполнишь грудь —
Бодро рёбра трещат!
Питер – от слова «путь»:
Я не могу – назад.
 
 
Рёбра – трещат, поют…
Питер – от слова «петь»:
Тенор – весенний пруд,
Меццо – рассветная медь.
 
 
Соло – дворцовая соль,
Хор – многолицый храм…
В городе бродит бемоль
Сквозь вековой бедлам.
 
 
Ловится в сети садов,
Плачет ручьями нот,
Струями обертонов
По мостовым плывёт.
 
 
Верный, как гибель дня,
Юный, как сэр росы.
С Питером мы родня…
Северной полосы.
 
 
С Питером мы – семья,
Неразложимый микс…
Он по нутру скамья,
Я – подсудимый Икс.
 
 
Я, что подсела на драйв,
Я, что с огнём сошлась…
Город! Ты слишком рай,
Пресно-прелестная сласть.
 
 
Западно-праздная сеть,
Невский паучно-сер.
Питер – от слова «петь»;
Голос мой, жалко, – сел.
 
 
Волость моя – на краю,
В очи Сатурн кадит…
Питер тоскует по Ю —
Той, что была впереди.
 
 
Милый, тебе ли к богам?
Ты ль – в хоровод планет?
Город, храни бедлам!
Пой, но не будь отпет.
 
 
Я у границы стою,
С пеной блажу у рта.
Но не бывать в раю:
Заперты ворота.
 

За неделю до совершеннолетия!

 
Неделя детства делится на доли —
На семь дверей; конечная – сим-сим…
И я не знаю, что придёт за сим,
Но верю: голос мой неугасим,
Пока не отпоёт прощальной роли.
 
 
В финальных нотах больно много соли:
Их не люблю. Роднее – рокот сил.
Роднее – ветер, что меня крестил,
Бродящую в судьбинно-странном поле.
 
 
Пусть этот гром прольётся на поля
В словах – когда раскланиваться буду
Далёко за последней из дверей:
За гранью детства – той, что жизни груду
Однажды рвёт на «до» и «опосля».
Неделя детства!.. Семь весенних дней —
В их сменной смерти рассмеётся чудо,
На два безбрежья путь один деля.
 

12.05.2012

Допекли

 
Планета! Что с населеньем твоим творится?
Граждане населившие – что творят?
Вымерли принцы, царицы, породистые патриции,
Всюду – болото, балетно-изысканный блат.
 
 
Вымерли госпитальеры и крестоносцы;
Римляне, викинги – выпали в тартарары.
Время и мне надавало по переносице:
Выйди, мол, только не в люди, а из игры.
 
 
Блат этот грязен, грозен, как миномёт,
По-идиотски идеен, как «Майн кампф».
Полые люди выплыли из болот.
Дружбой сплетаются, пряча кинжал в рукав.
 
 
Вроде бы любят, щедро блюют добром,
Пылью – дедовской доблестью – кроют срам.
Полые полулюди лезут на трон,
Честь обречённая мыкается по углам.
 
 
Шар голубой замигренен, багрово болен,
Зубы пожаров землю грызут в золу.
Дети кидают зиги, понты и школу,
Шик исшокировал, заворожил шкалу.
 
 
Детям везёт: их везут, коли папа платит;
Едут к вершине сидящие на рубле…
Ростом (карьерным) гипотенузу катет
Перегоняет. Больно родной земле!
 
 
Прошлое люди хоронят – к чему хранить?
Для охраненья нужна непростая прыть!..
Праздник Великой Победы в году однократен:
Сели, поздравились, далее принято – пить.
 
 
Вытаращились в экраны часочков на пять:
Вроде бы граждане, типа душой на Параде…
Знаешь, Планета: леди выходят на паперть.
В люди выходят – бл…
…атные такие дяди.
 

Друг
Поэма

I

 
Друг мой – бледен и худ; музыкант, заклинатель нот.
У него сапоги за цент и в делах – цейтнот.
Он работает грузчиком, может заснуть – с трудом.
А по пьяни шумит, как советский аэродром.
 
 
Трудодни на износ, так что к вечеру – пар из глаз.
Человек-передоз, человек – «проживу-на-раз».
Денно пашет по-вольи, а волю возвыл, как волк.
Он в той самой юдоли, когда невозможно – в долг.
 
 
Точно в круге порочном – батрачит, идёт в кабак,
Возвращается к ночи и кормит ничьих собак.
Дома холод такой, точно в алкозагуле ТЭЦ;
Одинок ты, родной: далеко инвалид-отец.
 
 
Пацану двадцать два, но себя он всего изжил.
На плечах голова – шею, кажется, заложил.
Музыкальные пальцы отвыкли держать смычок.
Ну чего, дурачок? Впрок пожить-то, поди, не смог?
Стыд грызёт позвоночник, как свежую плоть – рачок.
От судьбы – незачёт.
 

II

 
Друг мой беден и тих, по карманам – дуэт банкнот.
Друг по-сельски простой или собранный, как синод.
Эх, рутина без дна! А бутылка пьянит пургой.
…Он зайдёт иногда – мы болтаем часок-другой.
 
 
Он зайдет ненадолго – уходит почти в рассвет.
Вспоминаем мы город, где наши семнадцать лет,
Где друзья – не на миг, где небеснее синева.
Где был юным старик, тот, которому двадцать два.
 
 
Мы дружили на жизнь, неразлучны, что две руки.
Все облазали яблони, улицы, тупики.
Я бывал у товарища: помню, как встарь, диван,
Где в закатной теплыни из храма подживших ран
Открывал нам отец его – свой боевой Афган.
 

III

 
Чушь пороли порой – не пороли по моде вен.
Друг за друга горой, вместе ехали в город Эн.
Наши горе-мечты грела славная высота:
Я с наукой на ты, он же в музыке – от Христа.
 
 
Школьны-годы – со свистом, как пара ночных комет.
Он мечтал быть артистом – весь этот десяток лет.
Скрипкой – верно, шаманил, молился на нотный стан,
До того фортепьянил, что сам становился пьян!..
 
 
Он зайдёт иногда – мы болтаем часок-другой.
Он уж сила не та, у своих, говорит, изгой.
Но не помнишь об этом, как скрипку обнимет сэр:
Звук прольётся моментом —
не блестя комплиментом,
Каменея цементом меж плавленых атмосфер!
 
 
Шелестят звуковолны теплее морской волны,
Так поют колокольни, так у мамы скворчат блины…
Столь иссердно играет – теченьями звукорек,
Что Господь замирает, заслыша любимый трэк.
 

IV

 
В тот день было душно. Испариной естества
Стелилось по лёгким пузырчатое O ₂.
И, как сообщила бы истовая молва,
Дышалось едва.
 
 
Вернувшись с работы, я вплыл на седьмой этаж.
Возился с ключами. Вошёл – и домой, и в раж.
Четыре стакана воды – господа, я ваш:
Причина все та ж.
 
 
Включил телевизор, упал на свою кровать.
Такая жара, что навязло в зубах – жевать.
Лежу, как на пляже. В квартире под тридцать пять.
Июль, вашу мать.
 
 
И тут же – назло – у входной – до мозговых кор
Протяжное – дзынь! Чертыхаюсь. И – в коридор.
По новой – запор. Открываю. «Здорово, Жор!»
А ржёт-то в упор!..
 
 
Смешлив непривычно. О боже, какая прыть!
«Давай, заходи, – говорю. – Поскорее, Вить!»
Дремотная жарь атакует советом – взвыть.
Но как не впустить?
 
 
Сидели мы долго, как встарь – до огней зари.
И замерло всё, как морская-фигура-замри.
Но что-то не то. «Ты влюбился, держу пари.
Витёк, говори!»
 
 
Краснеет дружище. Я пячусь, как гордый рак.
Плету, как паук, о возвышенном, как дурак.
И думаю, дескать, угадывать я мастак.
И в горле наждак.
 
 
«Ты прав», – отвечает. И ну хохотать навзрыд.
С души отлегло – до того развеселый вид.
«Ты, Жор, – говорит, – прямо умница с Бейкер-стрит!
Вот только небрит.
 
 
Она, – повествует, – что ангел у божьих врат.
Прекраснее лунных и прочих, дурных, сонат.
И мы если на, то она, безусловно – НАД!
Из райских пенат.
 
 
И стан у принцессы – стройнее, чем нотный стан.
И голос у ней – симбиоз мировых сопран.
Над Девой не властен насмешливых лет аркан…
Она – океан!»
 

V

 
Надтреснутый голос – о, это был не предел!
Как выбритый долыса жгучий индейский клич.
Из сердца всё то друг мой вытряхнул, чем владел,
И выкрикнул в мир: позавидуй и возвеличь!
 
 
И так он кричал, как на струнах своих скрипел,
И так веселился, что точно – пожди беды.
Мне было дремотно, а стало – не по себе,
Как после ушата совсем ледяной воды.
 
 
Пошло всё по-старому: практика-сон-еда.
Диплом и работа, последний учебный год.
Витёк забегал да позванивал иногда,
На десять минут, ибо время – теперь не ждёт.
 
 
Его пару месяцев не было в кабаках,
Его не встречали с бутылкою на дворе.
Он если не притчей – то пр ы щем на языках
У всех злопыхателей выскочил в сентябре.
 
 
Пахал-то по-прежнему: днями грузил тюки.
И жил-то по кредо: «Батрача, трудись-потей».
Но вытравил мат из межфразья до мелюзги,
Как чёрную грязь керосином из-под ногтей.
 
 
Я много учился – с рассвета и допоздна.
Стонал над какою-то суетной ерундой.
Слал матери письма и деньги в село. Она
В последнюю встречу казалась совсем седой.
 
 
Он тоже, должно быть, исправно писал отцу.
Да только всё больше Душе, что «в глаза – бальзам».
Сонаты – её ослепительному лицу,
Сонеты – её обесцвеченным волосам.
 
 
Меня засосала воронка учебных дум,
Как психоделичность туманистых городов.
Витёк забегал. Он одалживал мой костюм
И с нею гулял у клинически Чистых прудов.
 
 
Играл ей на скрипке – той самой, из сельских пор.
Впервой после армии – жизни в глаза глядел.
Ты трубку поднимешь – и сразу: «Послушай, Жор!
Я счастлив, и это, мне кажется, – не предел!..»
 

VI

 
Четыре часа утра. Бормашинной трелью
Мозговую мякоть взрезает безумный звонок —
Замогильно мобильный.
Мне скоро идти на зачёт. Я объят постелью,
Вскочивши – запутался в узлище собственных ног…
О мой Отче Всесильный!
 
 
Я грубо бранюсь. Я ору: «Это ты, Витёк?!»
Но мой телефон молчит, как замученный ссыльный.
Я снова бранюсь, выражаюсь по форме: «Ты —…!»
В ответ – полудьявольский хрип. Веселя, как R.I.P.
Я точно оракул: мой друг сквозь какой-то скрип
Выдавливает: «Жор, приехал бы. Мне кранты».
 
 
И стало морозно. Я, трубку зажав плечом,
Влезаю в штаны, по карманам ищу ключи.
И тошно под сердцем. «Я буду, я еду… Чёрт!
Дружище, ты слышишь? Болтай же, да хоть о чём.
Хоть что-нибудь, только – пожалуйста! – не молчи!»
 
 
Из вакуумнической зыби меж мной и ним —
Моих недогадок и пьяных его недослов —
Высвечиваются абрисы ужасов —
То злые морщины сквозь клоунски яркий грим.
 

VI

 
На улице хрустко и солено, a мороз,
Трезвоня, вгрызается в ноздри клыками псов.
Скрипит под ногами. Немеют корни волос.
По-моему, я позабыл запереть засов.
 
 
Дорога кривляется дурою искони,
Я трачу на тачку дрянные семьсот рублей.
И пальцы выламываю: «Ну же, давай, гони!..» —
Кричу черномазому, что за рулём «жигулей».
 
 
Квартал, эти два поворота – знаком маршрут.
Вываливаюсь в сугроб, сапоги в снегу.
«Витёк, много ль дров наломал ты там, чёртов шут?!» —
Уже замерзающий, думаю на бегу.
 
 
В квартире темно. Приоткрыта входная дверь.
И он на полу: недвижим, точно мёртвый зверь.
Четыре бутылки; осколки одной – кругом,
Я их раскрошил непорвавшимся сапогом.
 
 
По кругу же – чёртова дюжина хризантем:
Налюбленных, бедных – да брошенных прочь с очей
Рукой дорогою… Дешёвой. Ты, брат, ничей.
Без музы и лира в запое, и лирик – нем.
 
 
Ты, брат, обезмочен. Без сил как в соборе – бес.
И, словно зарезанный, жить разжелал наотрез.
 
 
И в лобное место, молясь, издолбился лбом.
Влюбленный, был вволюшку вылюблен ты, поверь…
«Ну что же мне делать, проклятый, с тобой теперь?!»
Вот вроде бы дом. Да выворочен вверх дном.
 

VIII

 
Вот вроде бы дом – только выворочен вверх дном;
Я вроде бы друг – домосковской еще весны.
История эта – о «парне-без-идиом»,
О парне без пары – но с перьями из спины.
 
 
О парне, который корпел, не роптал, но цвёл,
Который судьбину покорно курил взатяг.
Он был то ли вол, то ль вконец перевывший волк,
Оторванный лист иль поруганный гордый стяг.
 
 
То сказка о рыбе, а рыбе не плыть по земле;
О птице, забывшей напевы времён – в силках…
Вторая глотнёт небес и станет сильней,
Для первой – неволюшка смертно скрипит на зубах.
 
 
Мой друг был победой – по имени да по судьбе.
Мой друг был бедовым – но дал бы такой беды
Ты всякому, Боже!.. По роже или под дых,
Чтоб сразу воспрянуть, сыскавши силу в себе…
 
 
И Виктор сумел. Через щупальца тысячи лет,
Что шпротами втиснуты в банку минут пяти,
Он выдохнул: «Ё-моё, Жор, это ты? Привет! —
И расхохотался: – Когда ты успел зайти?!»
 
 
Хрипливо хохочешь! Да хитро глядишь, храбрец!..
Он выжил! Как выжал из цедры – цирконии сил.
О, марево мира: ведь то был ещё не конец.
О, губы погибели: вами ль Витёк голосил?
 
 
Ты крепкий, братюнь. Мы с тобою прошли Афган,
Горячие земли. По стёклам песка – без сапог
Плелись, спотыкаясь. Хлестали года по ногам;
Кочевникам, нам,
Корчевавшим вспученный срам,
Колючим басом кричал то ли чёрт, то ли Бог.
 
 
А что он кричал?
А чем ободрял он нас,
Нагнувшись в чертогах, приставив ладони ко рту
Невидимым рупором? Полно. Бушуй, Фантомас!
Внезапно живи. По низам? – Как в последний раз!
Тебе не впервой в междузвездье взмывать на лету.
 
 
Давай, поднимайся! Хоть с пола, но выше – в пыл!
Пай-мальчиком? Нет. Паев – много, ты лучше пой,
Играй в переходах, да там, где обычно пил,
Да с тех верхотур, о которых мечтал любой.
Рутинные Бог отложит дела:
«Парнишка меня пленил!»
Отец твой ответит (была не была),
Что это тебе не впервой.
 
 
А сердцем подумает – тем, что стучит ровней,
Душой рассмеётся, как рыцари из-под забрал:
«Не зря я малому рассказывал о войне,
По чести, по совести сына, видать, воспитал!..»
И сердцу отцовскому станет светло, Витёк!
Ты только играй. Жизнь – она ведь сама игра.
Гляди, пять утра. Два часа – и вставать пора.
 
 
За окнами верное солнце кровавит восток.
 

В московской консерватории – под музыку Брамса

 
Спи, моё небо, плескаясь по ласковым стенам;
Ангельских глаз проливайся голубизна.
Пенится фортепиано струистым пленом;
Смуглая скрипка танцует с моим катреном,
С каждой строкою вальсирует допоздна…
 
 
Золотом сахар заката тает из окон,
Спеют на люстрах колосья масляных глаз…
Музыка рвёт изнутри – надурманенный кокон;
Музыка – в горле стучит недреманным оком;
Музыка – в самые вены мои вплелась…
 
 
Звук каруселится в вальсе сусально-жутком,
Скрипка капризна – звёздами брызжет вблизь.
В газовой блузе зигзагами пляшет бриз;
Тёплое небо сгущается над желудком.
 
 
Небо как волны. Небо лавирует в венах,
Небо в ногах пульсирует пляскою сил…
Выкрути мысли, сознанье моё замеси
С песнею вёсен, спасительно откровенных!..
 
 
Плавятся вёсны, в высоком сплывают зале
С солнечной сцены, медово гудят во рту…
Мне – кислородно. С заплаканными глазами
Дева Мария смеётся на первом ряду.
 

Баллада о поверженной трусости

 
Бейтесь, сэр Рыцарь, словно с самим Сатаной;
Бейтесь – драконово-жарко и гордо,
Люто – как если б за вашей спиной
Рушились стены родного города.
 
 
Рвите – за Родину – тверди бунтующих зол;
Жгите в золу сатаниновых пасынков…
Чтоб на страницы – ещё не родившихся классиков
Светлый ваш призрак с Олимпа времён снизошёл.
 
 
Бейтесь, мой сэр, не страшась ни огня, ни меча;
Смерти не бойтесь, когда искорёжит латы…
Будьте достойны, чтоб конь обернулся крылатым,
Будьте достойны, чтоб вас он туда умчал,
Где беспечально святой ожидает причал,
Где позабудется всё, чем вы здесь виноваты.
 
 
Свет разрумянит греховно-зелёную медь,
Всё вам простится, чего устыдились бы сами…
Только останется трусость на шее висеть.
Цепь не рассыпется – конь не взмахнёт крылами.
 
 
Трусость раздавит грудь – это страшный груз;
Это осколок скалы, что тянет на дно.
Но не страшитесь: у гибели сладкий вкус,
Коли в бою с нею встретиться суждено.
 
 
Если за друга падёте, себя поправ;
Если, не плача о бренном, нырнёте в век…
Рыцарь несётся – рысью, орлом, стремглав;
Конь исхрипелся, врастая в безумный бег.
 
 
Что это?! Враг изошёл обезьяньим криком;
Плещет рысак под героем гривой льняной.
Падает трусость разбитым татарским игом,
Падает рыцарь – на лоно земли родной.
 
 
Крепость родная – его причастилась силы;
Там, за стенами, жена обратилась в вой…
Самая битва оплакала храброго сына,
Скорбно товарищи сгрудились вкруг него.
 
 
Что им увиделось в этих глазах стеклянных?
Тёплое тело,
Раскинувши руки-лучи,
Каплею крови, созревшей в артерьях вулканных,
Кровью страдальца, которая жизни зачин,
Павшей звездою на юной траве холодело.
Рыцарь, очнитесь! Вас слава далёко мчит.
Смерть улыбается – смейся, tristeza bela!.. [2]2
  Прекрасная печаль (португ.).


[Закрыть]
Рыцарь, очнитесь!.. Вы ныне в иных полянах.
 

Уплыветряное

 
Бушует дождь на шабаше планеты,
Гремит вулкан, волну в лицо гоня.
И песни – те, что до сих пор не спеты,
Навстречу небу рвутся из меня.
 
 
Вот молния взлетает на подмостки,
Взметнув огонь, как шёлковый подол.
Гроза ласкает борзо – против шёрстки!
Не оттого ль на сахарной извёстке
Моей судьбы – нездешний звук зацвел?
 
 
Да только сердцу – звона мало, мало…
Влечёт сердца извечно ввысь – и вон!
Я улечу. Мой парус – одеяло,
А мой фрегат – заливненный балкон!
 
 
Заливненный, закопанный в минуте,
За кипой лет – закапанный дождём…
Я унесусь – судьба, таким не шутят!
Я унесусь – в несметный город-гром!
 
 
Перед глазами гордыми моими
Лиловым вихрем станет воля петь!
Порвалось небесиновое вымя —
Что бесы, древеса кромсают сеть,
И хлещет ведь!
И льётся чудо-медь,
Святой огонь во чьё-то чудо-имя…
 
 
Перед глазами дальних рубежей
Бежать, бежать по бежевой кручине,
По скуке, по тоске – всегда отныне
Их панихидя в каждом вираже.
 
 
И скуку, и кручину, и тоску —
Отпеть, отмучить, отстрадать. Опорой
Мне – вечность, чинный, волчий хор которой
Подобен лишь змеиному броску.
 
 
Тоска меня раскрошит на куски,
Но роскошь душу соберёт единой:
Святая роскошь песни лебединой,
Светящая сквозь «не видать ни зги».
 
 
Ни зги – но жги свои высоты светом.
Свергая совесть, ты совсем – кипи…
Не стоит слёзно грезить о неспетом,
Если сидеть остался на цепи!
 
 
Ты – на цепи. Я нацеплю корону,
Кудрявых крыльев нацеплю сполна.
И улечу. Я улечу – одна,
И слёзно станет завидно балкону.
 

Один

 
Среди друзей,
В кругу годин —
Всегда ничей,
Всегда один.
 
 
Читатель тар,
Ловитель снов.
Для новых – стар,
Для старых – нов.
 
 
Тебе – елей,
Где прочим – дым.
Любил сильней,
Чем был любим.
 
 
Навеки твой
Удел таков:
Изгой
Средь сотни двойников.
 
 
Напрасно, пресно, присно —
Но с лёту повелось:
Покуда не явился,
Ты будешь званый гость.
 
 
Покуда сам не в стае,
Там будешь брат и друг.
Судьбинушка простая —
Быть третьей в паре рук.
 
 
Спеша тобой хвалиться,
В тандем не пустят свой —
Они, что единицей
Прозвали за спиной.
 
 
Но соберутся вместе,
И, как святая плесень,
Порасползётся грусть
В сердцах: причастьем чести
Слова твоих же песен
Пить будут – наизусть.
 

«Я спрятан от мира под маской дверей…»

 
Я спрятан от мира под маской дверей,
За вёрткою дверью в быт.
Запутанный, прячусь в межзвёздную трель,
И ею в века зарыт.
 
 
Закованный, кровью питаю ковчег;
А кожа – белей бересты.
Я пячусь, я прячусь в нетающий снег,
В объятья своих пустынь.
 
 
И спрут подсознанья оплёл меня сном,
Коварно кривляя взор.
За запертой дверью я выстроил дом
И свил из волос – гнездо.
 
 
Врастая корнями в паркетную гладь,
Один растворился в дне —
И в том, что умеет зарёю пылать,
И в этом, на глубине.
И донная, данная, томная гать
Любуется днём извне.
 
 
А стены, да крыша, да плюшевый пол
Пожрали мне тело и пыл.
Затворник творенья отраду нашёл
В тавре из нездешних сил.