Текст книги "Душой наизнанку"

Автор книги: Юлия Мамочева

Принц

 
Я хочу, чтоб на улице было серебряно-зябко;
Просто выйти на стужу из горла топлёной истомы.
Из постели, из кокона комнаты, как из комы —
Из клыкастых ворот своего воскового замка.
 
 
Воск поплыл; стены залов мечтательно размягчились,
Предавая причастие, вечность, точёность, чинность.
Я хочу на игольчатый ветер, как Спас учил нас,
Чтобы жизнь, не легчая,
серчала,
зачлась,
случилась.
 
 
Я хочу – по снегу, как чёлн. Человеком утлым.
Сквозь кружение пчёл, изрождённых пургою-ульем.
Напролом, словно брея, – до рая драть рой их
                    пудренный;
Мчаться так, чтоб не нравилось время глаголу «умерло».
 
 
И кормиться, и греться от солнца родного сердца;
Сердце – соль для поморца, для принца —
                    порция перца
В августейше-густейшем бульоне, рутинно-пресном.
 
 
Мне тепло за пределом теплицы, который треснул.
 
 
Мне тепло на морозе, тепло под крылом у стужи:
Не в навязанном плюсе – но в шоке при знаке «минус».
Не привязанным к прозе искаться в стихе снаружи —
За алмазной молюсь я решёткой на эту милость.
 
 
Где я? Там ли – в нетронутой грёзности гроз бреду
Вброд по бедам сквозь бред? Я – на воле ль,
               остался внутри ли
 
 
Склепа, слепка из воска, что плавится прямо на льду,
Посреди снегопадного моря пчелиной кадрили?
Я не знаю. Мне жарко, что жертве в додрожном
                    триллере.
Наморозив ладонь от окна, прижимаю ко лбу;
Спальня плавится стенами. Вьюга, услышь мольбу!
Чтобы сбыли меня, чтобы выкурили, отринули,
Чтобы силой отсюда на волю, на волю вывели,
Из клыкастых ворот чтобы вынесли – хоть в гробу.
 
 
Слушай, вьюга, гулящею девкой хлеща по лицам
Полувысохшим путникам, бедным твоим любимцам…
Я закован в хоромы, ты дышишь в моё окно
Злобной бездной узоров, манишь, как златое руно.
Дай мне выйти к тебе.
Мне, сторонница.
Принцу.
Принцу.
 

Без меня

 
Попробуй – вовсе без меня.
Попробуй.
Проститься, как с родной, но драной робой.
Как с тяжкою – хоть торбой, хоть хворобой…
Отбросишь – и вздохнёшь, совсем как до.
 
 
Порежешь глотки Галатеям-узам,
Не будешь трусом. К Пасхам и Наврузам
Из разу в раз
взлетать в свободу – музыкой
Привыкнешь на основе айкидо.
 
 
Простись со мною, словно с возом, с вузом.
Пересечёмся – я не буду узнан.
 
 
Гони
мои
из крови – мыслей гены.
Гнои забвеньем
голос мой и молодость.
В честь гигиены
уповай на холодность,
морозом ликвидируй аллергены.
 
 
Час от часу – в расчёсах аллергии.
Очисть очки
от слоя ностальгии.
Простимся на дороге, как другие.
 
 
Прости.
Простись.
Простынь.
Лечись.
Гундося,
люби, кривляйся, нравься – обескровься.
 
 
Из крова – прочь!
Мне ночь
закрасит проседь.
Допрос окончен,
приговором – высь.
 
 
Простимся здесь. На пристани – допросе.
Будь – безменянно,
зло, бессменно,
вовсе.
В бурде бордосской, в медном купоросе,
Я утоплю своё «мгновенье, длись!»
 
 
А ты – простись.
Окстись.
Не отзовись.
 

Про прощание

 
Знаешь ли ты, почему нам пора прощаться?
Думаешь, новая блажь моя – баш на баш:
Око – за окна, которыми щурилось счастье,
Веко – за век, недовзятый на абордаж?
 
 
Думаешь, я расплатиться хочу с Фортуной?
Гадость за радость, отхваченную напрокат?
Знаешь ли ты, что не хватит тоски латунной,
Чтобы покрыть ею то, чем я был богат?
 
 
Это не прихоть. Просто надо прощаться.
Верь в это ты хоть. Сутью презреннее – что
Пересидевшего гостя – последнего часа,
Колкостями превращённого в решето?!
Счастье дряхлеет от нашего неучастия.
Цирк отцарил. Разберём – от греха – на части
Тусклое, опустевшее шапито.
 
 
Прошлое – нагло жеманится старою леди.
Надо проститься, покуда возможно это,
В Лету швырнуть каждый выдох нашего лета.
…Маятник бьётся, как загнанный эпилептик.
 
 
Я выкрикнул альфу. Ты прошепчи бету.
Вспыхнувши, наше – подхватится и уедет.
 
 
Надо проститься – нынче, очно, не на ночь.
Досрочно вымести сор предстоящих ссор.
Одряхленье для счастия – самый дурной приговор.
Слаще – погибнуть в юнецком соку. Топор
Рокотом бездны обрушь, Родион Романыч!
 
 
Ты,
о счастье,
которому старость – дырявый алтын, —
Смерть драгоценна тобою. Умри молодым.
Счастье должно непременно сгорать молодым.
 
 
Вспыхнуть – и всё. Без агонии загниванья.
Вот
я была – родная,
теперь —
одна из.
 
 
Что?
Превращенье?
Скорее – отмежеванье.
Счастьежеванием с целью продлить доживание
Те исконно грешат, что из жадности —
слишком знались.
 
 
Надо проститься =
Успеть до успенья желания.
 
 
Надо. Я знаю.
Это – психоанализ.
 

Морс

 
Вместо солнца-рубина, чьи грани – пылки,
Солнца-рома, пьянящего прерии,
Я пью морс, ограниченный телом бутылки,
Из стеклянной её артерии.
 
 
Тёплый морс, цветом алый, что жидкий
Марс.
Vita brevis.
Не сбрендить бы —
Вот в чём – ars.
 
 
Всполот всполохами витринными,
Манит в улицы город-инкогнито.
Но молчу я в колени, отлынивая,
И граничусь ёмкостью комнаты.
 
 
Рябь рубиновых рыб
киноварью в уме.
Я меж стен.
Я охрип.
Сам – в аквариуме.
 
 
Так-то в горнице лысо и голо,
Что за голость плачу налог.
Все толкуют о смене пола —
Значит, время взглянуть в потолок!
 
 
Я хочу его – выше, выше,
Чтобы легче взывалось к Вишну.
Потолок сменю – в радость Кришне —
Старым способом сдвига крыши.
 
 
Я сменю потолок – круто, гордо.
Старый, нынешний – больно лишний.
Новый будет – квадратному горлу
(Горлу кельи, бутылки, горна)
Капитальным отсутствием крышки.
И бродить по заре, не по городу,
Сквозь него я, от времени года
Не завися, – взлечу. Зависну
На высотах полёта мысли.
 
 
Предвкушением жив монолог.
Я на небо сменю потолок,
Чтобы каждый вечер – Всевышний
Прямо в комнату без зеркал
Солнце спелое мне кидал
Алой вишней.
 

Бабушке

Ты просто обязана выздороветь.

 
Потрясает осень гривою линяющего льва,
Знай разбрызгивает ливень палевый!
…Был мой дух изнанкой вывернут, посыпались слова:
«Выздоравливай, прошу, выздоравливай!»
 
 
Два словечка, злую пару – золотых, что палый лист,
Бездной множенных стократ осторожненько —
Я швыряю, как уверовавший в небо атеист,
Рваным голосом прозревшего безбожника.
 
 
Выпускаю с кашлем – тоннами в окно слова из пут,
Изломав тупыми пальцами – жалюзи.
Пешеходы! Гляньте под ноги! Червонной вязью тут
По асфальту вперемежку буквы с листьями цветут…
«Поправляйся, чёрт возьми!
Ну пожалуйста…»
 
 
Тротуар линован чинно, точно детская тетрадь;
Гладок, точно детский взгляд – ни ухабышка.
Хоть пишу, как ты учила, – трудно, трудно разобрать
Буквы, призванные встать – стройно, рядышком.
 
 
Лев линяет – вот причина. Ливень плачет. Ты на гать
Поглядела б. Различила, как кричит асфальта гладь
Там, под нею: «Выздоравливай, бабушка!..»
Как под маской: «Выздоравливай, бабушка!..»
 
 
Ради звёзд, выздоравливай, бабушка.
 
 
Маска листьев – палых, алых – карнавала атрибут.
Чай, Венеция пирует отчаяньем:
На высоких пьедесталах – львы нутро моё скребут,
С каждой крыши листопадят рычанием…
 
 
Львы ленивые, злобивые, отравленной
Лавой ливня отлиняли – властно, лиственно…
По Венеции, по русской, неправильной
Расплывается червонная истина.
«Выздоравливай! – кругом. – Выздоравливай!..» —
воет каждый лев
рыком истовым.
 
 
Но не лев – тот, кто прав.
Кто, злой нрав поправ
И разбрызгавши сполна ливень палевый,
Воет, небо скребя.
О тебе. Для тебя.
Воет голосом моим: «Выздоравливай!..»
 
 
Очервонилось просветом небо низкое.
Нынче, Осень, ты прозрела атеисткою.
 

«Я в последние дни – чересчур о своих проблемах…»

 
Я в последние дни – чересчур о своих проблемах.
В раж вхожу, похвалясь в выраженьях мосластых,
                 бессмысленных,
Точно нищая армия – количеством военнопленных,
Как блатной институтик – числом неповинно
                   отчисленных.
 
 
Я в последние дни – зажалелась до кожной ржавчины,
Жалом жалости к пошлой себе выжгла помыслы
                      добрые.
Так что времени жить да писать теперь недостаточно,
Так что нынче нытьё лишь одно ко двору да вовремя.
 
 
А ведь хочется снова слова воздвигать, как крепости,
Чтобы пахли стихи изголовною музыкой космоса!..
Наземь рухнуть, сорвавшись с креста повседневной
                    нелепости,
И воскреснуть, раскрывшись глазами доброго
                     помысла.
 

Кому – низменности?

 
Я не люблю, чтоб была превышена мера:
Легче просыпаться ситом, чем выспаться сытым,
Ибо кому-то моя разгульная эра —
Точно выходит боком дефис дефицитом.
 
 
Пир у меня? Пояс чей-то стянулся туже.
Бьюсь об заклад: коль нашарить случится клад,
Фатум кого-то в отместку посадит в лужу,
Ложью заманит на ложе прокрустово, гад.
Думает Фатум: «Всех осчастливить не сдюжу;
А раскрошусь по грошу – кто же станет богат?»
 
 
Негодованье оскалится бездной вопросов:
Всякому по копейке? Вскипает общество!
Мало! Народу неймётся, а только ропщется:
Каждый второй – суфлёр, каждый третий – философ.
 
 
Фатум, не мучься; отметил ещё Ломоносов:
Здесь появилось – значит, вон там закончится.
 
 
Фат, Ломоносов-то – был посол полномочный:
Старого века, старой северной вотчины.
Был он посол; мы же слабого, друг, посола:
Даже злословить не каждый умеет соло.
 
 
Только из общей бочки – нестройным хором —
Бога покличем Чёртом, дарителя – вором
В пику безмерно-мирным переговорам.
 
 
Мера должна быть и морю, и миру, и мареву,
Нищенству нищего, барству борзого барина.
Чтоб не солить ни единому слою социума:
Мера – на систолы сердца, на сладость солнца.
Всем по копеечке – просто чтобы не ссориться!
 
 
Чтобы всяк на гроше принцессил, как на горошине!
Всем чтобы поровну – порванной в порции жизни!
 

 
…
Слушаете до сих пор? Дело в моей харизме,
Как сообщает каждый третий опрошенный.
Что-то я нынче занозлив, и слог мой низмен,
Что-то я в слишком глубоком, пардон, коммунизме —
Всем насулил-то по крошке всего хорошего!
Так не пойдёт, господа. Начинаю сызнова.
 
 
По существу, мне порядок сегодняшний нравится:
Был бы я – Фатум, оставил всё так же бы, в принципе:
Умный родился? К чёрту! Дурак – отравится.
Стерва-судьбина? К чёрту! Зато – красавица!
 
 
Всё окупается; главное – не торопиться.
 
 
Знаете, я вот всюду ищу положительное:
Даже на злых языках – чтоб они отсохли!
Четверть интервьюированных долгожителей —
Это приверженцы славной моей философии.
 
 
Стоит её рассмотреть на конкретном примере:
Измождён в универе, издождён до последней нитки,
Я, поглядите, лишь укрепился в вере:
Кто-то в этот же миг, для меня – бледноватый
                    да жидкий,
Присягает на верность румяной разгульной эре.
Представляю – и пытка утратила прелесть пытки.
 

Театр Яда

 
Я видел тебя – едва ль далеко:
В паре песен от Тёплого Стана
Висел ты в выси, разодетый в трико,
Мерцаньем пыля неустанно.
 
 
Луна была круглая, как молоко
В подзорной трубе стакана.
 
 
Ты реял под нею, король-акробат,
На нити, на ноте, коль нота – канат.
Звездистым отдавшись водам,
Качаем текущим годом —
Над спящим земным народом.
 
 
Луна была прорубь: сулила возврат
Туда, откуда ты родом.
 
 
Пробоину выжег в полу ты своём —
Дыру в потолке надземном.
Плеснул любопытством в круглый проём,
Как будто белёсым зельем.
 
 
И нынче, бродя по безлюдному дну,
Я снизу глядел, император, —
На млечное небо твоё в луну,
Как будто в иллюминатор.
 
 
Оно, не вмещаясь в глазок целиком,
Живой полыхая белью,
На спящую землю лилось молоком,
Лилейною акварелью.
 
 
И ты, обхвативши те струи тайком,
На них колокольным сновал языком.
Сквозь прорубь сочился твой ласковый дом,
Влекомый земной постелью.
 
 
…Сквозь прорубь ты сверху со светом проник
Под звёздность чёрной коросты.
Оттуда, где вечность первична, как миг, —
Туда, где привычны погосты.
 
 
Проник и завис на молочных струях лучей;
Там был королем ты.
Здесь, словно ночь, – ничей.
 
 
…
Темнел надо мной ледяной потолок
И грань меж мирами моргала.
Был нижний из них – мой подлунный острог,
Был верхний – твоя Вальгалла.
 
 
Моргающим звёздам туман потакал,
Бессловьем клубясь тяжёлым…
В пробоину небо лилось с потолка,
Что был тебе прежде полом.
Лавиною лунного молока
Ты взят на чужбине в полон.
 
 
…
Взбирайся домой, император неба иного,
Взбирайся по нитям лучистым мира родного!
Исчезни в пробоине – завтра спустишься снова;
Теперь же – в Луну, во спасенье от гула дневного.
 
 
Затянется прорубь лазурью – порвутся лучи;
Ловчи не ловчи – горе-зори тебе палачи.
Взберись по канатам, как делают циркачи,
Оставь без себя предрассветную Terra Nova.
 
 
Хотел поглядеть на мир под опаловым льдом?
Взглянул. Возвращайся, покуда зовёт тебя дом.
Взглянул. Возвращайся, пока не отрезан путь.
Рассвет на подходе.
Осталось совсем чуть-чуть.
 
 
Сомкнёт васильковые губоньки пасть луны;
Сомкнёт васильковые веки луны глазница.
И утро утрёт полуночность молочной слюны:
Подтёки молочных слёз утереть грозится!..
 
 
…
Но ты не уйдёшь, повелитель надлунных сфер.
Ты слишком всевластен там, чтоб страшиться здесь.
И даром, что стал потолок васильково-сер.
И даром, что в нём растворилась звёздная взвесь.
 
 
И даром, что рана зияющая Луны
Теперь затянулась лазурною зябкой кожей.
Твой взор безотчётен, мгновения – сочтены.
Отныне не быть для тебя никакому «позже».
 
 
Закрылась Луна, эта прорубь, зиявшая ртом;
Под корень канаты откушены были безвинно.
Теперь не взлетишь из-под свода туда, где дом:
Оттуда, где синью окурена домовина.
 
 
В канатах оторванных путаясь, вниз ты парил —
Летел беспробудно, и вольно, и сам – лавинно.
И было тебе полётом всю землю видно;
И было тебе не дрожно – держу пари.
 
 
Ослепнув зарёй, обезглавились фонари;
Омертвело-горбаты чугунно-чёрные шеи.
Неужель волшебство умирать рождено, неужели?
 
 
Ты, беженец Альфы, прельщённый глубью омег,
В надлунии правил, где равен мгновенью – век.
Взалкавший паденья – беглец королевского сана —
Теперь почернело как древний лежишь оберег,
Лишившийся силы. Чугунен, что человек.
Что мёртвый фонарь – бездвижен, обезъянтарен.
Лежишь, в преземные снега заточён и вварен,
На белой земле – тротуаре Тёплого Стана.
 
 
Мерцаньем твоим напитавшись, сделался снег
Густым, точно сон.
Точно август.
Точно сметана.
 

«Не оголяй понапрасну свою мечту…»

 
Не оголяй понапрасну свою мечту,
Я её легче сама по глазам прочту,
Взглядом наощупь выхвачу между строк;
Не помогай. Будь снаружи бессрочно строг.
 
 
Выспренно раскрываться – равно рисковать;
Дримы стыдливей, чем горница, где кровать:
Им априори не цвесть – проходным двором.
В душу укромную пустишь ретивую рать —
Та разворотит доверья дверной проём;
Рота сапог, распоров до святилища дом,
В храме твоём надругается над ковром.
 
 
Сам не заметишь – а ворс-то завял да поник;
Дух обезбожен, как обожжённый язык.
Обезображенный дрим-то поруган, поруган…
 
 
…Будь изворотлив, пронырлив и многолик:
Обзаведясь артиллерией верных улик,
Уполномочься молчать омрачённо-грубым,
Уполномочься мычать, подражая трубам,
Но не пускай никого на священный родник!
Друг – самовольно, с мечом? Он казался другом.
 
 
Если же был – пусть не лезет, как вор во храм,
В душеньку – хам, пировать – неопрятно-упрям.
Пусть твои дримы, что драмы, читает сам —
Не по фальшивым афишам, но по глазам.
 
 
Ты, заклинаю, не мучь, не мочи мечту
Щёлочным светом, гулом по голым крыльям.
Прочь! – опорочит горячность фею бессильем,
Тем облачив обнажённую – в нищету.
 
 
Очертенев – никого не пускай за черту.
 
 
…
Не фасонить мечте
в неглиже —
чересчур нежна.
Кожу воздух оближет – она зацветёт водырями.
Береги мечту, будто история искажена:
И она горит героиней в твоей же драме!
Говори: «Это Бог мне! Блаженная жизнь! Жена!» —
Прочно пряча
за недоверчивыми дверями
 
 
Там, на дне души, где душисты свечами – зонги,
Где покойно, и тихо, и чисто, где час – намолен.
Ведь твоя душа глубока, как глаза беспризорника,
Как закутанный в материн голос закат над морем.
 
 
А по морю лавируют вольные каравеллы,
И на мачтах мечты раскрыляются парусами.
Сколько тех парусов? Как бы волны, кровясь,
                    ни ревели —
Не вместили б числа их, свечения б не описали.
 
 
Там ей будет сохранно, мечте, точно в тёплой
                     памяти —
Лику Бога да имени слишком любимой женщины.
Только не оголяй, умоляю, не дай пораниться.
Сокровенному – веришь ли? – проще всего —
                    обжечься.
 

«Упиваться смешным превосходством – устань…»

 
Упиваться смешным превосходством – устань,
                     устань.
Безодёжно в колючем морозе – не стынь, не стой.
Нерестится ли месяц монистами звёздных стай?
Удивлённо глядишь. Больно воздух сегодня густой.
 
 
Он густой, как румянец под пыльным фарфором щёк,
Точно эти глаза, сквозь меня целовавшие даль.
…Мне сегодня сказали, что мир октябрит ещё;
Удивлённо гляжу: я-то думал, теперь – февраль.
 
 
Я уйду – на морозе останешься стыть одна,
Но за пыльною наледью вспыхнет небесная аль,
Стоит только назвать моим именем тёмную даль —
Ты получишь ответ и не будешь удивлена.
 

Снег выпал

 
Кто-то шепчется на снегу —
Это мои следы.
Снег сегодня выел тоску:
Слеп, как дрёма, и сед, как дым.
 
 
Снег спросонья выпал, как шанс —
На дорогу, ведущую вверх…
Он укутал, бело-мышаст,
Землю в волчий мех.
 
 
Принародно принарядил,
Накружившись всласть.
Я сегодня долго бродил,
Не боясь пропасть.
 
 
Оттого-то теперь покрыт
Веской вязью весь —
В землю выплаканный навзрыд
Сон и сын небес.
 
 
В землю выплакан – лёг на ней,
От ступней бугроват:
Я сегодня блуждал вдоль дней —
То вперед, то назад.
 
 
Утомившись, присел на миг,
Как на сваленный дуб.
Слышишь, шёпотом снег дымит?
То века идут.
 

Friends will be friends

 
Сердце рёбра сдавили – столь сильно оно разрослось,
Мандариновым соком кровь потекла по жилам;
Мне свежо оттого, что по-прежнему нежно-живы
Те, с которыми встарь породниться душой довелось.
 

Ante

 
Bellaночью свит, ты явил мне свет, сальвадор; [3]3
  Спаситель, слово латинского происхождения.


[Закрыть]
Или даже не свет: я не в силах спасаться светом.
Сквозь небесное сито солила наш разговор
Прошлогодняя осень, какая на всё – ответом.
 
 
Раззвонилась высшая просинь – по ком, по ком? —
Просыпаясь мукой
через частые звёзды-поры.
 
 
…Ночь снежила снаружи, а я зимовал под замком.
Ты курил – и кудряво по камере цвёл покой,
Без которого звери, наверное, роют норы.
 
 
Звери роют, а я не горю – подниматься с нар,
Мне бы – в небо глядеть, коль окно до поры прорыто.
Сквозь него ты влетел, сальвадор – соловьиный дар,
Лёг со мною серебряным телом ночной сюиты.
 
 
Нам на пару синелось дыханием звёзд впотьмах;
Ночь была в потолке – васильковым оконным
                    квадратом.
Мы лежали на нарах – ровно, рядком, брат с братом.
 
 
…Верно, пах я тюрьмой – как царевны в своих
                     теремах.
 
 
Мы чему-то с тобой хохотали – совсем как люди.
Ты курил,
и нутро домовины полнил
дымок.
В нём я радостно знал: тут наутро меня не будет,
И, упрям, как пророк, твёрдо ждал —
                 ступить за порог.
 
 
Ждут с подобной отвагой, что кровь превращает
                    в студень,
Только звери – освобождения из берлог.
 
 
Прошлогодняя осень твои просолила сказки,
Был ты – тень соловьиной трели, отцветшей давно.
Я на небо глядел – в васильковость мою —
                    без опаски;
Снегом сытно-сиятельным сыпало в нас окно…
 
 
А к утру появились Они,
скрежетнув засовом,
Затопив аритмией топота коридор.
И меня увели, как других уводили. Словом,
Ты, невидим, остался один, господин сальвадор.
 
 
Растворился в дыму отгремевший по мне приговор.
Ты явил мне свободу; с нею иду на костёр.
 

«От ударов судьбы раскраснелась щека…»

 
От ударов судьбы раскраснелась щека;
Не поддамся – не отверну!
…Ты хотела бы жизнь приручить, как щенка,
Я же – выиграть, как войну.
 
 
На кону – чистоумье? Коль я – на коне,
Кланом рухнет невзгод колоннада.
…Ты мечтаешь о тихом и ласковом дне,
Мне же дна – никакого не надо!
 
 
Царским именем мама меня назвала,
Каждый звук его – песней налит.
Ты чураешься зол, мне – любая зола
Пламя спящее напоминает,
 
 
Что однажды цвело – и распустится впредь,
Только – гуще, подруга, гуще!
Зол бежать – только преть да не петь в полный
                     рост.
Опираясь на трость, я стою; выбор прост:
Треснет мост – рухнет грешно-грошовая треть
Между греющим и грядущим.
 

Краткая хронология французской поэзии

 
Вийон! Вы, висельник весёлый,
всевластно взъели явь властей.
Остряк Рабле, безрубло-голый,
пообнищали-с до костей
Перед лицом планеты всей.
Считая тело – лучшей школой,
Театром храм назвали сей.
 
 
Творцы! Поэты – всяким фибром!..
Столетья шли, прощаясь хмуро.
Взрастает новая фигура
На фебосклоне стихогиблом.
Верлен лавирует верлибром
В волнах вербального велюра.
Рембо ребячески мембрану
морали рвёт, мордуя мир.
Аполлинер, не ставя точек,
Шелка французских оболочек
Грызёт до ран, до вечных дыр.
 

Северностоличное

 
Петербург причастился мной, пренебрёг другими;
Утонул в его гаме я: небо пошло кругами.
Ты, столица с лицом врагини, с нутром берегини,
Вкруг меня развернулась причудливым оригами
И, прищурившись, пахнешь годами, какие погибли,
Каждой нотой в моём отцветающем детском гимне:
Пахнешь манной пургою и мамиными пирогами.
 
 
Пахнешь кашей детсадовской, пахнешь кошкой
                    дворовой —
Столь же дымчатой, сколь и твои-то, столицыны, очи.
Дышишь в уши мне хором оравы задорно-здоровой,
Как веслом, ностальгиею – мысли, как волны,
                     ворочая,
 
 
Ведь вторая семья называлась нашей оравой!
…Мы, ребята, рассеянны, чёртовы семена:
По Руси ребятня, как простуда, разнесена.
Я и сам-то теперь – в белокаменной, в златоглавой.
 
 
Приезжаю – как рану, прошлое вскрыть захотев:
Звёзды (те, что на пиках Кремлёвских) —
               сменить на треф,
На хохочущий крест якорей-то – реки да моря…
Приезжаю, верный привычке: отбывшее отымев,
Мы назад повернуть хоть однажды у времени
                    молим.
 
 
Только страшно, Петрополь, страшно дышать тобой!..
Ты, конечно, не дым. Ты, приятель, потяжелее…
Я приехал, пожаловал гостем – теперь жалею:
Мне гостить у тебя – это, знаешь, тупая боль.
 
 
Как гостить, если ты, Петербург, – мне гранитные
                       кости?
Если ты – мои жилы, служившие, точно часы,
Так исправно, что – стыдно и тошно?.. О судьи,
                      бросьте:
Питер – стан мой и стон мой. Я его… я его сын.
 
 
Вновь подстреленный – маюсь, да с миной побитой
                      псины:
Ловит ранушка ртом губастым родимый воздух…
Зажимаю ладонью – но сволочь глубже трясины,
Знай гудит, выпуская наружу остатки силы,
Дарит городу их. А над ним – небо синее,
в звёздах…
 
 
Неба взор, как у бабушки ласковой, тёмно-ясен:
Им глядят только сны да портреты пятидесятых…
Отрываюсь от Родины – мыслями, мастью, с мясом —
И блуждать улетаю осенним листиком ясеневым,
Словно страстные письма, не помнящие адресатов.
 
 
Пах насквозь продырявлен, а город… он пахнет,
пухнет,
Перенаселён
силуэтами
воспоминаний,
Полутёмными пятнами – каждое путник, путник…
Им забытое детство было заботливой няней.
 
 
С завывающим пахом, разинутым нараспашку,
Уезжаю. Сколько ещё будет дурню – дыр?
…Слёзно Питер уткнулся носом в мои следы,
Словно прежде, когда-то… в отцовскую я – рубашку.