Текст книги "Кодекс ведьмы"

Автор книги: Юлия Галанина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

   Настоящей ведьме не нужны дохлые лягушки, вонючие зелья и сушеные лапки мышей. Она работает словами, а слова и лечат, и калечат. Ведьма может нанести удар совершенно безобидным с виду словом, произнесенным в нужное время в нужном месте с нужным чувством. Или нанести ровно такой же по силе удар молчанием. Здесь нет готовых заклинаний, здесь есть врожденное чутье ведьмы, помноженное на опыт и знания. И для каждого человека нужны свои слова, то, что сразит одного, не причинит никакого вреда другому. Знахарки, когда варят приворотные зелья, требуют капельку крови того человека, на который делают приворот. Точно так же ведьма берет нужные ей слова у человека, с которым собирается работать, как я сейчас. Ведь сила ее проста и безотказна: ведьма не врет.

   – Ребята, – предупредила я остальных. – Все, что вы увидите, это бесплатное представление. Так дела не делаются. И я, и наставник это знаем.

   Никто, конечно же, ничего не понял. Кроме наставника.

   – О, может быть, кто-нибудь считает, что им управляют? – обрадовался наставник.

   – Да, я считаю, что вы бессовестно управляете людьми. Вы подменяете понятия. Вы сопли мухоморами лечите.

   Теперь мы сидели друг напротив друга в одинаковых позах.

   До этого мгновения на всех занятиях я не позволяла себе смотреть в глаза наставнику, если он меня о чем-то впрямую не спрашивал, тщательно соблюдая все внешние приметы робости и покорности, принятые в Зимнем Городе и которые многие считают устаревшими. Чтобы не пугать наставника понапрасну, раз от него и так тянет страхом. Многие мужчины очень неуверенно себя чувствуют, если в разговоре смотришь им в глаза, а не на башмаки. А мне несложно соблюдать правила подчинения, если собеседнику так легче. Нужно еще постараться, чтобы ведьма заговорила с человеком, как с равным.

   Меня трясло мелкой дрожью от волнения: ведьма разогревалась. Барабаны сердца грохотали, как никогда в жизни, реки крови, вспенясь, бешено неслись по жилам.

   Наставник был спокоен и доволен: он видел, как меня неподдельно трясет от ярости. Он считал, что я позволила чувствам взять верх над рассудком, ведь у меня не было "Расширенного Сознания", как у него.

   Но дело в том, что ведьма может быть испуганной, взбешенной, вымотанной, растерянной, совершенно любой – но при этом часть ее сознания остается холодной, расчетливой и наблюдает за происходящим словно бы со стороны. И запоминает, прячет интересное в ведьмины кладовые.

   Все, кто были вокруг, почувствовали напряжение, замерли. Девушка наставника была спокойна, как простокваша. Я для нее была пустым местом. Это было странно. Я действительно была для нее пустым местом, потому что мы никаким образом не сталкивались, не были соперницами в борьбе за счастье греть постель наставника. Женщины это чувствуют без слов. А ведь по мнению человека в черных одеждах мы были непримиримыми соперницами, более того, сегодня он собрался растянуть мне душу от макушки до пяток и вынуть оттуда чувство мести, которое я, напрочь отвергнутая, затаила по отношению и к нему, и к его избраннице. Сейчас, по его расчетам, я должна каким-то образом предъявить на него свои права – любая женщина, ведьма она или не ведьма, была бы напряжена в этот момент, ведь ее любимому угрожает опасность. Нечеловеческое спокойствие девушки говорило о том, что она все прекрасно знает. Более того, она знает, что будет дальше.

   Это было крайне интересно. Крайне.

   – Говорите, я вас внимательно слушаю, – спокойно и важно сказал наставник.

   Прерывающимся, дрожащим голосом я начала:

   – В жизни я повидала много людей. И должна сказать вам, наставник, что люди идут только за тем человеком, у кого слова не расходятся с делами. Ринпоче валится на мелочах. Если вы говорите, что вставать нужно с рассветом, а ложиться на закате – не работайте по ночам. Если работаете по ночам, не учите других, что вставать они должны на рассвете, а ложиться на закате.

   Это были безобидные с виду слова.

   И их менее всего ожидал услышать наставник.

   – Какое вам дело до того, когда я ложусь? – громыхнул он. – Вы-то откуда знаете, когда я ложусь, а когда я встаю? Вы следите за мной?

   Он соображал медленно. И совершенно не помнил, что сам рассказал нам о том, что рисует по ночам картины.

   Я не собиралась выводить его на чистую воду – я просто рассказала ему правду, которую он не знал. Люди идут только за тем, у кого слова не расходятся с делами. Это и есть самый секретный из секретных ключей, которые от него утаили его загадочные Духовные Учителя. Более того, они ему наврали, откровенно и целенаправленно наврали, сказав, что для наставника правила не писаны. А он поверил, потому что в это приятно верить. Как приятно верить в особые знания для посвященных, в особые силы для избранных. А настоящие знания – просты. И незамысловаты. Вот только выполнять их трудно, иногда невыносимо трудно, но только этот путь не заведет тебя в болота и трясины: не учи другого тому, что не делаешь сам. И будет тебе счастье.

   – Записка от вас из-за Реки пришла в полночь, – напомнила я ему. – Я в это время не сплю.

   – Зато я сплю! И попросил жену отослать, она у меня подолгу засиживается ночами.

   Наставник приосанился. Он сумел и отбить лихо, и подвести разговор к тому, ради чего он и устроил здесь представление.

   Заигравшись в наставника, человек в черных одеждах даже не понял, что оправдывается.

   Мы-то с ним знали, что он врет. И он чувствовал, что мне было глубоко плевать, когда он спит, когда он не спит. Это он сам себе теперь должен ответить на вопрос, почему он кто угодно, только не ринпоче. Это были его беды, не мои. Я поздно ложусь, поздно встаю и не утверждаю на каждом углу, что именно так должны поступать все остальные люди. Мне удобно так, кому-то по другому.

   Но если наставник вывел разговор на животрепещущее, то обсудим и это.

   – Вы говорите про девушку, с которой спите? Хорошо. Скажите нам всем здесь в лицо, что это ваша любимая женщина.

   Наставник, с вызовом, гордо отчеканил, как сделал бы это настоящий мужчина:

   – Да! Это моя любимая женщина!

   – А почему же тогда (в этом месте прозвучало бранное слово и голос мой сорвался почти в шипение), вы говорите Дрею, что вы одинок и вам некому плечи размять? – и я воспроизвела то движение, которым человек разминает сам себе плечо. Которое делал наставник, когда объяснял Дрею, что он один.

   И опять со стороны вроде бы ничего не произошло. Но я получила ровно тот ответ, который мне требовался. И который опытный мастер никогда бы мне не дал, не сунул голову в петлю.

   Наставник и не понял, что, размахивая ворованным мечом, в запале кастрировал сам себя. Он перестал быть общим. А он очень старался быть общим. Очень.

   Голос мой сорвавшийся и бранный возглас были нужны мне только для того, чтобы сделать заметку в этом месте, показать остальным женщинам то, что они и так чувствовали, и без меня: он врет, он себе врет, он нам врет, он этой девушке врет. А теперь он будет любить ее, только ее всю свою оставшуюся жизнь. Это не его право, это его обязанность, за язык его никто не тянул. Это кара ведьмы. Уши его услышали, что выговорили уста.

   Собственно говоря, для ведьмы на этом все было закончено. Она сказала все, что было нужно сказать, забила слова в душу по самые шляпки. Дальше слова будут работать сами, их не выковыряешь никакими секретными ключами, только глубже утопишь. Хочешь, чтобы люди в тебе не разочаровывались, не презирали тебя, в конце концов – не учи тому, что не делаешь. Если говоришь, что любишь женщину – вот и люби на здоровье, не подавись только.

   Спиной я почувствовала пришедшую от девочек волну. Тех, которые знали меня. Женщины умеют чувствовать друг друга без слов. У нас ведь тоже есть свои секреты. Они поняли – по брани, по резко изменившемуся голосу, по всплеску ярости, который невозможно подделать – что вот оно, то неправильное, липкое и грязное, нас всех тревожащее. Ведь наставник работал со всеми одинаково. Настолько он был убежден, что обладает нужной силой.

   А наставник уверился, что был прав, что нащупал больное место. Вдобавок к этому, второй Дрей встрепенулся, решительно переместился с коврика за спину наставника.

   Это было очень интересно и подтверждало то, что я и так знала по их разговорам, по обмолвкам, по поведению. Наставник в числе прочих волшебных сил осторожно предлагал – не всем, только особо достойным, могущим пройти посвящение, (то есть уважаемым людям, которые могли ему впоследствии пригодиться) – особую силу, которая позволяет управлять женщинами, оставаясь внутри холодным и независимым, и иметь их, сколько душа пожелает. У второго Дрея какие-то ниточки внутри семьи были напряжены, он проговаривался, что его усилия не ценят, а наставник, пользуясь этим, вел (как всегда ни к кому лично не обращаясь) душевные разговоры, суть которых сводилась к тому, что в его учении все по другому, мужчина – вождь, и никто не смеет ничего с него требовать, он спокоен и неотразим. Наблюдать за ними было очень забавно.

   И сейчас второй Дрей, действуя совершенно неосознанно, повел себя, как застигнутый на месте преступления сообщник, своими перемещениями подтверждая: об этом они беседовали.

   Потому что наставник про то, что он одинок, говорил первому Дрею.

   Который сейчас молча сидел за моей спиной, пытаясь понять, что тут происходит.

   И второму волноваться было совершенно не о чем. А его мои слова задели. Интересно, почему?

   Второй Дрей был уважаемым человеком, который привык, что он уважаемый человек, что люди ему подчиняются. И он заговорил со мной тем холодным и высокомерным тоном, которым, должно быть, разговаривал со своими провинившимися работниками.

   – Вы сошли с ума! Как вам не стыдно? Наш наставник – он же святой человек! Он делает людям столько добра! Бесплатно!!! А вылезете к нему в постель, бранитесь как какая-то продажная девка! Вы рехнулись! Вы мне гадки! Вы даже не знаете, насколько вы мне гадки! У вас пена на губах?..

   – Да ничего страшного, – равнодушно объяснила я второму Дрею, вытерла губы ладонью.

   Когда ярость раскаляет – губы пенятся. Ярость тем и хороша, что слов-то не надо. А произнесенные с неподдельной яростью слова наливаются страшной силой.

   Теперь поняла, что пора защищать любимого наставника, и дама "способная к учению".

   – Как вы омерзительны! Вы, вы же не такая! Наш наставник, он же, он же... Мне сейчас плохо будет!

   – Рина, это сугубо НАШИ дела с наставником. Мои слова не должны влиять на ВАШУ веру. Это же вера.

   Наставник расслабился – люди, наконец-то, включились, встали стеной на его защиту. В этом и состоят стайные игры, давно известно, как будут вести себя те или иные члены стаи. Наставник это предусмотрел, готовясь к "духовной растяжке".

   А почему люди должны были поступить иначе?

   Первый шквал возмущения затих и наставник решил, что вот теперь пора дать мне по рогам.

   – Вы говорили, теперь я скажу, – голос его налился праведным гневом. – Да по какому праву вы лезете в мою личную жизнь!

   Правду говорить легко и приятно.

   – Наставник, как только вы открыли рот и заявили, что знаете секрет счастья для всего человечества, вы потеряли право на личную жизнь, вы стали публичным человеком.

   И этого простого правила он не знал, человек в черных одеждах, рвущийся в духовные учителя. А ведь эти слова – чистая правда. Человек, который во всеуслышание говорит, что знает, в чем заключается счастье для всех, в первую очередь должен знать то, что как только он произнес эти слова, он добровольно и сознательно отказался от личной жизни. У него не будет того права защиты, которое имеет любой другой человек. Теперь он стоит на перекрестке, открытый всем ветрам. Или – или. Нельзя быть немножко беременным.

   Зрители окончательно запутались, что же тут происходит. Требовалось какое-то простое объяснение, а в то, что я сошла с ума, верилось плохо даже самым рьяным сторонникам наставника. В то, что сидят и спорят два олицетворения противоположных мировоззрений, вообще никому не верилось. Второй Дрей поднатужился и громко выдал объяснение происходящему:

   – Может быть, вы влюбились в наставника?!

   – Конечно, – охотно подтвердила я.

   – Я два месяца хожу сюда и ничего, кроме добра, от наставника не видел! – отчаянно воззвал к здравому смыслу Трий, самый юный здесь. – Даже сейчас он заботится о нас, о наших душах, а вы!

   – Трий, я вас уверяю, что состояние вашей души в сегодняшний день заботило наставника меньше всего, – ну как объяснишь юноше, что он не обязан кидаться на защиту мастера боевых искусств, и если наставник допускает во время занятия такие вот перепалки на глазах учеников, медяк ломаный ему цена, наставнику этому поддельному.

   Трия было жалко больше остальных, взрослых, – он искренне верил человеку в черных одеждах, он перестал есть мясную пищу и мужественно боролся с голодом, он старался выполнять все, о чем говорилось.

   Наставнику было с ним скучновато. И только теперь, он, похоже, понял, что если его ничто не сдерживает в присутствии людей, то уж меня-то они и подавно не способны смутить:

   – И что это за учение за такое? На потолке у нас демоны, в ведах инопланетяне. Любые вопросы, не касающиеся лечения коровьим маслом, вызывают ярость. Чуть приблизишься – ставит защиту. Чуть отдалишься, возвращает на прежнее место. Очень интересно! Если вы, наставник, говорите нам, что мы семья – а мы семья, то давайте вести себя, как принято в семьях. В семьях двери открыты и люди ходят друг к другу в гости. Мы впустили вас в свои дома, пустите и нас к себе в дом!

   И это тоже одно из главных правил, на котором проверяется любой продавец счастья. Если человек открывает рот, и заявляет чужим по крови людям, что мы одна семья – он обязан открыть двери своего дома. Зная и добровольно соглашаясь, что туда потекут сирые и убогие, вороватые и нахальные, прокаженные и опаршивевшие. Понесут свои скучные, мелкие, убогие беды, будут отнимать драгоценное время, топтаться грязными сапогами по чистым половикам, есть приготовленную не для них пищу и пить из не для них поставленных чашек. Но это – закон! Не открыл двери своего дома, не показал любому желающему, какое ты создал счастье для своей мамы, для своей любимой женщины, для своих детей – пошел вон со своим счастьем из наших домов, проходимец!

   А наставник даже этого не знал.

   Но тут он встрепенулся, расправил плечи, зарокотал:

   – Да кто вы такая, чтобы что-то от меня требовать?! Я ваш духовный отец и когда хочу, тогда отвечаю на письма, когда хочу, тогда и зову к себе в дом! Вы должны относиться ко мне с уважением, а вы врываетесь в мою жизнь и хамите! Я НЕ МОГУ ЛЮБИТЬ ВСЕХ!

   Вот оно! Эта была та самая заготовленная заранее наставником речь. Я не зря осталась на духовную разминку, ведьма нашла начало отравленной реки, исток лжи, бесценные слова, слова-ключи, стоящие всех остальных секретных знаний человека в черных одеждах. Все становилось на свои места. И тем гаже было на душе от прояснившейся картинки.

   Не люди управляют словами, а слова людьми. Души людей раскрывались сейчас, как на ладони. Это безрадостное, в общем-то, знание. Чему тут радоваться?

   – Ну и не трындите тогда о доверии! Доверие – штука тонкая и одноразовая! Прежде чем счастье людям нести, себя счастливым сделайте! Вы счастливы?

   – А что вы знаете о моей жизни? Я счастлив!

   – Что-то не похоже.

   И опять же, последние слова были просты и безобидны с виду. Но они, наконец-то, подвели черту: не бывает счастливых людей с мертвыми глазами. Так не бывает. То, что раньше чувствовалось, теперь превратилось в знание, подтвержденное словами человека в черных одеждах. Который, в бессчетный уже раз не понял, что же сказал.

   Ведь по его же собственным словам, я ворвалась в его жизнь, вольготно там расположилась и хамлю, и тут же, следом, он удивлялся, что я вообще могу знать о его жизни. О его жизни я знала теперь все. Противное и скучное это знание.

   Пора было закругляться. Все слова были сказаны, все тайны раскрыты, все метки в нужных местах расставлены.

   Теперь я знала, что глядит из глаз наставника, чьими словами он говорит, откуда черпает речи.

   Внешнее действие тем временем шло своим чередом.

   С искренним гневом вконец запутавшийся мальчик Трий воскликнул:

   – После таких гадких слов вы не сможете остаться среди нас! Мы вас презираем! Вы должны извиниться перед наставником, чтобы, чтобы!...

   И этот нес всякую ерунду. Чтобы – что?

   Но его возглас разбудил в Рине ту властную даму, которой она была вне занятий. Она встрепенулась и заговорила ровно таким же тоном раздраженного провинностью работника хозяина, как пытался говорить второй Дрей. Заговорила, даже не понимая, как это смешно звучит к концу нашего представления.

   – Да!! Как вы себя ведете?! Вы хамите уважаемому человеку! Как вам не совестно! Посмотрите ему в глаза!

   Мы с человеком в черных одеждах и так смотрели друг на друга, словно веревку тянули. И возглас этот всего лишь значил: "примите привычную позу послушания, вы же не имеете права так себя вести, потому что я не помню, чтобы вы себя так вели".

   – С позапрошлой недели я не уважаю наставника, – любезно объяснила я собравшимся. – И наставник это знает.

   Человек в черных одеждах был теперь со мной заодно: разухабистое представление нужно было заканчивать и успокаивать людей очередным "закрыли глазки".

   Тем более, что мальчик Трий вел себя правильно и говорил все нужные наставнику слова:

   – После такого вам лучше уйти!

   – Нужные слова прозвучали, их я и ждала.

   Человек в черных одеждах с облегчением скроил возвышенное выражение лица:

   – Я вам уже писал, что каждый имеет право жить в своем мире.

   – Совершенно верно.

   Это была бы красивая точка, но человек в черных одеждах не удержался и превратил ее в кляксу:

   – Вы умная женщина. Я давно заметил, что вы не открыты, что вы не идете ко взаимопониманию.

   Он врал себе как та бабушка, которая думала, что она девушка.

   Или, точнее, как девушка, воображающая себя бабушкой.

   Именно что ничего он не замечал, иначе давным-давно снял бы меня с поводка и проводил с почтительными поклонами куда подальше, как сделал бы это более опытный и не такой тщеславный ловец человеческих душ. Он знал, что я была открыта навстречу ему, он знал, что подцепил меня на крючок, он думал, что теперь-то я в его власти и его даже устраивали мои трепыхания – они неизбежно вели к сегодняшней духовной растяжке, где рыбку бы выпотрошили живьем в назидание прочим. Он не знал, что я ведьма. А когда узнал, был столь самонадеян, что не придал этому значения, всецело полагаясь на ворованную у природы силу, не догадываясь, что эта сила – моя по праву. Он никогда не считал женщин умными, у него не было умных женщин, он даже не подозревал, насколько мы умны.

   Он думал, что сломает сегодня хребет души моей. При всех. Чтобы другим неповадно было. Как ломал уже другим.

   Он плохо думал.

   – Наставник, вы мне омерзительны!

   Я встала, резко поклонилась. Людям, не ему! И вышла.

   За спиной раздался проникновенный, всепрощающий голос:

   – У нас осталось немного времени, чтобы обрести покой и умиротворение. Закрыли глазки.

   Оно, конечно, с первого взгляда было правильным и глубоко благородным. Кто-то буянит ни с того, ни с сего, а кто-то врачует души людские, заботится беспрестанно об учениках. Ведьма знает: закрывать сейчас глазки – все равно, что заливать огонь маслом.

   Но кто я такая, чтобы что-то советовать человеку в черных одеждах?

   ***

   Я шла на Гору и ветер бил мне в лицо, откидывал назад капюшон, трепал алую кисточку на его конце.

   Это было чувство облегчения, ни с чем в мире не сравнимого. Медленными шагами я отходила от края, на котором стояла эти дни.

   Наконец-то я поняла, почему мне было так плохо эти месяцы, что меня медленно убивало занятие за занятием.

   Я узнала глаза наставника: нежить стояла за ними. То чужое, что вечно жаждет присосаться к жизни. То, что тщится скрыться под оболочкой человека, но глаза выдают неживое.

   Сначала меня скрутило от ужаса: а если бы я отдала ему детей, польстившись на зазывные речи, не узнав, что стоит за ними на самом деле? А если бы после встречи с ним меня не стало и просочившись к нам под чужой личиной нежить поработила бы их? А у них не хватило бы опыта распознать оборотня? Ведь его счастье для нас было рабством, рабством и ничем иным! А мы не умеем жить рабами. Мы не умеем ТАК жить.

   И тут на меня обрушилось знание. Теплой волной накрыло меня с головой.

   Не сокровенное, обычное. Оно было со мной, только скрытое, полузабытое за обычными хлопотами. Опасность для жизни вызвала его из глубин, и оно пришло.

   Я шла на Гору к нашим шатрам и знала, что смерти нет.

   Что я возникла не из пустого и уйду не в никуда.

   Что сердце мое бьется не само по себе – оно бьется вместе с ветром, с мерцанием звезд, с дыханием земли, они во мне и я часть их, неотъемлемая часть. И что мне не нужно ничего говорить сейчас – чувствуя расходящиеся от меня волны тревоги матери подхватят детей и унесут, чтобы спасти живое от неживого. Что кровь моя течет в других людях, неся мои ключи. И кровь во мне прячет частицы других людей, мы связаны в один большой общий круг. И наша жизнь – она наша, не надо бояться, не надо суетиться, надо ее любить, и если мы живем, значит так надо. Это было какое-то удивительно светлое, целостное, непротиворечивое и умиротворяющее знание.

   Все устроено так просто и так мудро.

   Жизнь сама себя защищает. Значительно надежнее любой ведьминой защиты.

   И мы частички ее.

   Но надо было пережить эту ночь.

   Ночь, когда по границе твоего дома неслышно ходит нежить, смотрит из темноты на твой костер мертвыми глазами.

   Ярились с черных стен шатра крылатые псы. Трепетали солнечные шелка. Горел очаг, очерчивая надежный круг, бросая блики на яркий шелк. Звенели в ночном воздухе нити силы, зачерпывались ладонями, свивались, сплетались под сильными пальцами ведьмы, выходили прочь с дымом очага, уносились холодным ветром. Ведьма наводила порядок в своем мире.

   Над Горой крутились невидимые вихри, разметывающие речной туман. Слова-обереги, от стрел и от чар, от гнезд и от нор, вплетались в дым, гордо реющий знаменем над черным шатром.

   Внутри пылал огонь в очаге, обложенном валунами. Угрожающе гудело пламя, отгоняя ночь.

   Бушевал рукотворный огонь в душе ведьмы, выжигая грязь и мертвые ошметки чужого. Только так можно было вычистить душу, когда в диком пламени сгорает все не свое, что просочилось, извиваясь, и присосалось, чтобы пить твою кровь, твою силу, твою радость.

   Всю ночь плакал сын. Привычно прикладывался к груди – и получал яд вместо молока. Маленькое тельце корежило, он кричал от боли в животе. Он боролся, все мышцы ходили ходуном – он проталкивал сквозь себя, выталкивал наружу заразу и смог победить ее, на рассвете освободившись от страшной еды и успокоившись. А я только сейчас поняла, почему он так плакал последнее время после моих занятий у человека в черных одеждах и какая я была дура, что не послушалась предупреждений слов, зная, что слова меня никогда, никогда не обманывали, зная, зная, зная!

   Весь следующий день малыш яростно противился любым попыткам надавить на него. Даже если кто-то непроизвольно повышал голос, он сознательно не подчинялся, отбегал и с вызовом смеялся, смеялся от счастья, что он свободен, что он все делает сам.

   Старший тоже бунтовал, когда я шипела ему в спину: "Если кто-то скажет тебе, что ты должен его слушаться только потому, что он так сказал, уходи без разговоров. Если кто-то скажет тебе, что ты должен его слушаться только потому, что он желает тебе добра, уходи, не оборачивайся. Если кто-то тебе скажет, что вы одна семья и ты должен ему подчиняться, как ребенок подчиняется родителям, знай, что этот человек тебе врет и это враг! Это не твоя семья, в нашей семье всегда отвечают на все вопросы. В нашей семье объясняют, почему поступают так или иначе. В нашей семье знания доказываются, а уважение зарабатывается поступками того человека, который требует к себе уважения!"

   Сын отмахивался и бурчал в ответ: "Мам, ну что ты пристала, как маленькая!"

   Семья тем и хороша, что люди одной крови понимают друг друга без слов.

   Узнав о взрыве, сестра ехидно покрутила пальцем у виска: она-то давным-давно все поняла и, как всегда, просто не приняла то, что ей не нравилось. И делала на занятиях только то, что считала нужным, во время созерцания больше наблюдая за другими, нежели чем за движением волшебных сил внутри себя. И спокойно заменила одно развлечение на другое, избавившись, попутно, от болей в плече, обострявшихся от излишне частных взмахов руками.

   Выждав несколько дней, чтобы я успокоилась, моя мама спросила:

   – Что там случилось?

   И услышав мой сдавленный вой:

   – Мама!!! Этот человек сказал, что я должна его слушаться, потому что он мой духовный отец! К-к-какой он мне отец?! У меня свой собственный папа есть!!! – она даже не головой, сердцем поняла, что кто-то пытался разрушить нашу семью, то, на чем стоит наша семья.

   Совершенно не осознавая причины своего поведения, она несколько дней вела себя так, словно я вчера принесла к очагу первого сына, еще ничего не зная, не умея. Она рассказывала мне, как правильно готовить еду, она давала мне задания, которые дают младшим детям.

   Она снова взяла на себя роль старшей в роду, роль, которую мы давным-давно разделили с сестрой, потому что наши сыновья были уже больше нас. Но теперь я для мамы стала тем маленьким несмышленышем, которого она защитила бы даже ценой собственной гибели. Потому что уже ее семье бросили вызов, кто-то попытался сравниться с отцом ее детей и под чужой личиной заманить ребенка в западню, а такого никакая мать не потерпит.

   А я, залечивая обыденностью душу, читала любимые с детства книжки – и видела, словно с глаз упала пелена, что как раз там и лежат берегущие меня и моих детей слова, они надежно укрыты в том, что мы любим. Слушала песни – и опять, опять понимала, что любовь моя со мной, я не просто не принимаю того, что меня калечит, избавляюсь от заразы, как избавился младший сын. Даже если голова хочет принять, не принимает сердце, защищает меня надежней всякой брони. И эта любовь перешла мне от родителей, они передали мне ее как само собой разумевшееся, ее невозможно отделить от меня, я ею создана. И ровно так же, не прилагая никаких усилий, не замечая этого, я передала то, что люблю своим детям, точнее, они сами взяли, меня не спрашивая. И мы, люди моей стаи, мы не приемлем каких-то вещей на уровне крови – мы бы и рады их принять, мы искренне готовы попробовать, но если это не наше – мы не сможем подчиниться. Даже если бы хотели. Потому что есть вещи, которые больше нас.

   И на следующую ночь, горячие, уставшие после страсти, мы с мужем лежали, обнявшись, за стеной черного шатра рычал ветер, а я шепотом рассказывала ему эту историю, ничего не пропуская, с самого начала, с тех дней, когда листья из зеленых стали алыми и золотыми.

   "Ну и интересная же у тебя жизнь, маленькая" – заметил сонный муж, обнимая меня. Половину жизни я замужем. В чем-то он знает меня лучше, чем я сама.

  Глава пятнадцатая

  СТАРЫЙ ЛУК – ЗМЕЯ

   Если человеку постоянно орать в ухо – он перестанет слышать шепот ветра и шелест трав.

   Если человека кормить одним медом – у него внутри все слипнется от сладкого.

   Если человеку пообещать счастье, а вместо счастья подсунуть острое наслаждение, он очень быстро поймет, что жизнь – это страдание. Потому что перестанет оглядываться по сторонам, перестанет получать радость от иных вещей, наслаждение силой своей заглушит все. Его будет хотеться все больше и больше. И промежутки между теми волшебными мгновениями, когда чьи-то добрые руки дадут очередную мисочку сладкого удовольствия, будут наполнены муками ожидания.

   Хотя, с первого взгляда, придраться будет не к чему: человек утонет в новых ощущениях, на время отодвинется боль, на время уйдут все беды. На очень короткое время. Потом придет привыкание. Начнутся поиски счастья поострее. Колесо закрутится, человек начнет истово собирать секретные ключи, которыми его поманили, уверяя, что у посвященных в тайные знания и мисочки побольше, и мед в них послаще.

   Наставник в черных одеждах уверял, что владеет чудесными силами. Духовными. Духовность – слово удобное именно тем, что всяк понимает ее на свой лад, и ею можно прикрыть очень многое, было бы желание.

   В тайных силах наставника духовности было ровно столько же, сколько шелка в пеньковой веревке.

   Потому что он брал силы совсем иной природы, древние, звериные, которые старше человека.

   Он пользовался тем, чем наделен каждый, силой продолжения рода, силой любви. Пользовался скверно, делая удавки из тонких нитей, что издавна связывают людей.

   То неживое, что управляло им, внушило: это самый верный путь к власти над людьми, женщины станут зачарованы и послушны, а мужчины захотят приобщиться к тайне, узнать, как же стать такими же сильными, такими же неотразимыми для женщин, такими же счастливыми. И тогда женщины будут помогать распространению неживого, а мужчины не будут мешать. Ведь по такому правилу расширяет границы любое учение.

   Неживое рассчитало верно: мы древнее, чем нам самим кажется, и звериного в нас куда больше, чем нам бы хотелось. Древние силы – одни из немногих, что способны снять, ослабить нашу броню. От любви мы теряем голову, забываем про осторожность, становимся беззащитными. И руководят нами запахи, жесты, движения, ощущения, мы улавливаем их неосознанно, куда явственнее и быстрее, чем язык слов. Они нас манят и ведут. Они нами управляют.

   Особенно в начале взрослой жизни, когда мы только сталкиваемся с их властью, узнаем их мощь.

   Когда в крови просыпаются родники любви, на человека обрушивается страшное испытание. В нем начинает бушевать пожар. Древние силы отключают все. Опьяненный влечением, особенно первым влечением, человек не чувствует боли, не ведает страха, почти не воспринимает доводы разума. Ведь природа не шутит, когда речь идет о начале новой жизни, о соединении двух в одно. У нее нет деления на добро и зло, хорошее и плохое, вовремя или не вовремя по людским меркам. Если человек созрел для продолжения рода – древние силы поднимаются в нем во весь рост.

   Они зажигают блеск в глазах, они наполняют жизнь интересом. Они как самая дорогая пряность, – но невозможно питаться одной корицей или перцем, как бы заманчиво они не пахли!