Текст книги "Психология национальной нетерпимости"

Автор книги: Юлия Чернявская

Соавторы: Роман Подольный,Василий Гроссман,Иван Ильин,Анатолий Тарас,Григорий Померанц,Игорь Шафаревич,Питирим Сорокин,Павел Гуревич,Гюстав Лебон,Игорь Кон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

Первые признаки перехода к этой стадии, мне думается, были видны уже зимой 1992–1993 годов, когда после успехов азербайджанцев летом 1992 года на фронте воцарилась позиционная война, в Армении президент Л. Тер-Петросян активно пропагандировал идею необходимости коренного перелома во всем армянском мироощущении, дружбы с соседями и диалога с Турцией, и началось пацифистское движение («Нор ути»), что очень характерно – в АОДовской среде, требующее переговоров на высшем уровне и без посредников. А в Азербайджане в это время тогдашний президент А. Эльчибей делал реверансы в армянскую сторону, говоря об уме и трудолюбии армянского народа, республика которого, если бы не война, «была бы сейчас самой богатой и процветающей республикой на территории бывшего СССР». Однако армянское кельбаджарское наступление весной 1993 года и путч С. Гусейнова – Г. Алиева, приведший к свержению народнофронтовского правительства, отдалили эту перспективу, и зима 1993–1994 годов проходит под знаком резкого усиления военных действий и все более очевидного перевеса армян – лучше вооруженных, но, вероятно, главное – более целеустремленных и стойких. Наконец в мае 1994 года устанавливается перемирие, длительность соблюдения которого говорит, очевидно, о полном истощении обеих сторон.

События 1993 года демонстрируют, на наш взгляд, всю сложность перехода от третьей к четвертой стадии. Даже абстрагируясь от двусмысленной роли внешних сил, о которой мы будем говорить ниже, в самих воюющих странах, наряду с несомненно усиливающимся тяготением к миру, действуют сильнейшая инерция войны и силы, воплощающие эту инерцию и активно стремящиеся продлить войну. Что же это за инерция и что это за силы?

Война истощает силы народов, порождает усталость и стремление к миру. Но одновременно война превращается в привычное, устойчивое состояние, выход из которого, как это ни странно звучит, может быть страшен. Дело в том, что так просто из войны не выйдешь, это требует переосмысления себя и своих действий. Выйти из войны, тем более если настоящей, «серьезной» победы нет (а совершенно очевидно – настоящей победы в этой войне не может быть ни для одной из сторон), это обязательно означает признать ее бессмысленность, то есть бессмысленность своего собственного поведения, а это для людей психологически может быть даже страшнее, чем продолжать проливать кровь – свою и чужую.

Но если переход к миру может быть страшен и для народов в целом, то для отдельных общественных групп он может быть предельно страшен, стать личной катастрофой. Это и те из политиков, пришедших к власти на лозунгах эскалации конфликта, которым психологически особенно трудно перейти от роли «ястребов» к роли «голубей» и которые могут опасаться, что в условиях мира они легко могут стать «козлами отпущения» («вот кто втянул нас в эту бойню ради власти и своих корыстных интересов»), и всякого рода полубандиты-полународные герои и дельцы, наживающиеся на войне (попытка А. Эльчибея навести порядок в армии, несомненно, явилась одной из причин его свержения).

Очевидно, особую проблему, с точки зрения наступления мира, представляют карабахские власти – конечно, не в силу какой-то их особой кровожадности, а в силу особенностей их объективного положения. Когда Армения стала независимым государством, от лозунга Миацума (объединения с Карабахом), с которым АОД шел и пришел к власти, пришлось отказаться, ибо теперь этот лозунг означал бы просто недопустимые современным международным правом территориальные претензии к другому государству. Поэтому лозунг этот «отодвинули», и была провозглашена независимая Нагорно-Карабахская Республика (НКР). Казалось, это снимает все обвинения в агрессии и в какой-то мере освобождает Л. Тер-Петросяна от мучительной работы по поискам мира («пусть договариваются с Карабахом»). Но хотя самостоятельность НКР значительно более фиктивна, чем это изображает Ереван, и естественно, что сам вести войну Карабах не может и не ведет, все же эта самостоятельность и не такая фикция, как ее изображают азербайджанцы. В определенной мере карабахские власти, несомненно, самостоятельны, и если настоящую войну они долго вести не смогли бы, то уж сорвать соглашение о перемирии силы у них всегда найдутся (как это произошло дважды в 1991 году с перемириями, заключенными при посредничестве Ирана, и как, вполне возможно, это случилось и с кельбаджарским наступлением). Между тем инерция войны в Карабахе, естественно, сильнее, чем в Армении, и для карабахской верхушки объективно мир может принести лишь резкое понижение социального статуса – от уровня государственных лидеров, ведущих переговоры в Риме и Женеве, к которым прикованы взоры армян всего мира, до уровня людей, коим вряд ли удастся удержаться у власти в автономном районе, о котором, если там не будет идти война, мир вскоре едва ли не полностью позабудет. Соотношение между Карабахом и Арменией – совершенно такое же, как между Сербией, где пришедший к власти на лозунгах национального конфликта С. Милошевич сейчас стремится удержаться у власти на лозунгах мира, и Сербской Республикой Боснии, где Р. Караджич знает, что мир среди прочего означает и его собственное исчезновение с экранов телевизоров и, очевидно, вообще из политики.

Переход от третьей к четвертой стадии – очень труден, но он, несомненно, происходит. И, очевидно, в этот период особую роль начинают играть «третьи силы», соседи. На втором этапе, когда происходит «извержение» накопившегося конфликтного потенциала, возможности миротворчества очень ограничены. В это время можно лишь стать между рвущимися к горлу друг друга сторонами. Но здесь нужны колоссальные сила и решимость, ибо, чтобы остановить децентрализованные, хаотические действия, нужно очень много войск и готовности проливать кровь. Слова и уговоры в этот период не действуют, и тот, кто пытается разнять рвущихся в бой, вполне может получить с обеих сторон, что, собственно, и произошло с М. Горбачевым. Но когда возникает усталость, появляются тайные сожаления о том, что произошло, и мечты о мире, люди начинают «посматривать по сторонам» в надежде, что найдется кто-то, кто облегчит переход к миру, поможет выйти из тупика. В этой ситуации роль потенциальных миротворцев «со стороны», вообще роль окружения, усиливается. Посмотрим же теперь на эту роль других стран, непосредственно в конфликте не участвующих.

НАШЕ СРАВНЕНИЕ КАРАБАХСКОГО КОНФЛИКТА со скандалом в коммунальной квартире – это не просто литературный прием. Скандал – это «модель» такого рода конфликтов, это практически тот же конфликт, но в миниатюре. Поэтому мы вполне можем продолжить это сравнение.

В закавказской коммуналке живет еще третья семья – грузинская. Но она настолько погружена в свои внутренние конфликты и доведена этими конфликтами до такого жалкого состояния, что в карабахском никакой роли играть не может и не желает.

Но закавказская коммуналка – часть огромного дома, в котором – множество квартир и есть что-то вроде постепенно вырабатывающихся правил общежития. В этом доме есть очень влиятельные и богатые семьи, которые претендуют на роль создателей и хранителей порядка, и чей голос в карабахском конфликте мог бы быть решающим. К несчастью для армян и азербайджанцев, эти семьи живут в квартирах, очень далеких от закавказской, и лезть в скандал, прямо их не затрагивающий и о сути которого они имеют лишь очень смутное представление, им не очень-то хочется. Их действия в карабахском конфликте в значительной мере формальны и скорее предпринимаются «для очистки совести».

Поэтому главную роль играют непосредственные соседи – Россия, Турция, Иран. И прежде всего, конечно, Россия, которая в своих предшествующих ипостасях – Российской империи и СССР – была фактическим хозяином Закавказья. Какова же роль этих соседей?

Если бы карабахский конфликт возник раньше, в конце прошлого или в начале нашего века, соседи наверняка сами вступили бы в драку, и вполне могла бы начаться большая война каких-то двух коалиций государств. В современном мире господствуют иные международные нормы и международные нравы, и все соседи наперебой призывают к миру, предлагая себя в роли посредников и гарантов этого мира и ведя бесконечные переговоры. Но действительно ли соседи хотят мира и способствуют ли их действия миру?

Как армяне и азербайджанцы – не монстры, какими они изображают друг друга, и не ангелы, какими они изображают себя сами, а обычные люди, мучающие друг друга и сами себя, так и соседи – вполне нормальные, обычные соседи. Они не звери и, несомненно, сожалеют о конфликте, и теоретически хотят мира в Закавказье. Но страны, как и индивиды, всегда хотят много и разного, в том числе и взаимоисключающего, и далеко не всегда сами знают, чего хотят.

Хочет ли, например, мира Иран? Наверное, хочет, и вряд ли бурная активность, развитая в 1991 году иранским министром иностранных дел Велаяти, была «ширмой», «дымовой завесой», за которой скрывалось разжигание войны. Но ясно, что Иран хочет не просто мира. Он стремится к миру, в заключении которого он сам играл бы важную роль, продемонстрировав всем свою значимость. Иран еще и опасается демократического светского прозападного режима в Азербайджане, боится быть окруженным со всех сторон антифундаменталистскими мусульманскими странами. Он страшится влияния, которое может оказать сильный независимый Азербайджан на многочисленных азербайджанцев в Иране. Но он побаивается и этих азербайджанцев, которые, как и вообще азербайджанцы, не очень националистичны, но если решат, что Иран помогает Армении, могут и взбунтоваться. Да и армянскую общину в Иране ему тоже нужно учитывать. Наконец, иранцы могут мечтать и о том, что азербайджанцы обратятся в истинный ислам и станут настоящими шиитами. Может существовать и еще множество иных опасений и надежд. Ясно, что руководствующийся такими разными стремлениями и опасениями сосед не может быть особенно эффективным посредником.

Наверняка хочет мира и Турция. Но и у нее не может не быть множества всяких «дополнительных соображений». И страх, что армяне, завоевав Карабах, решат, что это только начало, и вознамерятся в той или иной форме приняться за Турцию, помогая, скажем, курдскому сепаратизму и строя всевозможные комбинации, чтобы заполучить свои старые земли, и, наоборот, надежда на то, что армяне успокоятся и об этих землях позабудут. И сочувствие азербайджанцам – братьям по крови и языку. И честолюбивые мечты стать «старшим братом» в семье неожиданно, с распадом СССР, оказавшихся независимыми тюркских наций и т. д., и т. п.

Наиболее «загадочна», однако, роль в карабахском конфликте страны, от которой Армения и Азербайджан зависят больше, чем от какой-либо другой – России. На первый взгляд роль эта или абсурдна и «шизофренична», или немыслимо «макиавеллистична». Дело в том, что обе стороны воюют оружием, полученным при разделе Советской Армии и продолжающим поступать от России (вернее, от российских военных), причем крупные наступательные операции прямо связаны с усиленными поставками, с обеих сторон воюют российские наемники и помогают российские советники. «Российский след» виден в обоих азербайджанских переворотах. В какой-то мере в перевороте, приведшем к власти НФА, когда Россия явно «списала» А. Муталибова, лишив его поддержки, но одновременно забрав к себе и спрятав на всякий случай в Москве. И очень отчетливо – в путче С. Гусейнова и Г. Алиева, свергнувшем народнофронтовское руководство, после чего Россия добилась вступления Азербайджана в СНГ и доступа к азербайджанской нефти. Одновременно Россия развивает бурную миротворческую деятельность, стремясь стать гарантом мира (лучше всего – единственным) и для его поддержания обязательно ввести в Азербайджан выведенные при А. Эльчибее российские войска.

Все это легко интерпретировать как игру в «разделяй и властвуй» и стремление наказать националистический Азербайджан, вернуть его под свою эгиду (Армения при всех попытках Л. Тер-Петросяна вести самостоятельную политику все же слишком отдаляться от России опасается и в отличие от Азербайджана о выводе российских войск и не помышляет). Но в какой-то мере этот «макиавеллизм» может быть и «оптическим обманом», и то, что кажется сложной и тонкой игрой, во всяком случае, частично является просто результатом неразберихи и хаоса. Постсоветская Россия – общество с очень неопределенной и хаотичной политикой, особенно в ближнем зарубежье. Эта хаотичность проистекает из двух основных причин.

Во-первых, из-за очень слабой централизации нашей внешней политики в постсоветском пространстве. При всем своем стремлении к авторитарной централизации российские центральные власти лишь в минимальной степени способны контролировать деятельность местных властей, крупных чиновников, военных, которые в значительной мере могут вести «свою собственную внешнюю политику». В то же время на территории бывшего СССР сохраняется единая русскоязычная номенклатурная элита, единое «пространство» пересекающихся, переплетающихся номенклатурных и номенклатурно-мафиозных связей, каналов, по которым идет постоянное «броуновское движение»: кто-то у кого-то чего-то добивается – по старой дружбе, за деньги, за помощь в карьере, шантажируя и т. п. В этих условиях роль российского МИДа (как и МИДов других постсоветских республик) может быть очень ограничена. МИДовцы сами, насколько можно понять, не очень стремятся влезать в темные дела постсоветского пространства, предпочитая, что, впрочем, совершенно естественно, красивые страны дальнего зарубежья с конвертируемой валютой. К тому же в ближнем зарубежье они не так много могут и сделать. Было бы смешно, например, если бы Г. Алиев, с его московскими связями, когда ему нужно достать новые танки или запчасти, или военных специалистов, действовал бы через МИДы. Связи в громадной мере устанавливаются между азербайджанскими или армянскими военными, номенклатурными деятелями, ставшими миллиардерами, мафиози и их российскими эквивалентами. Совершенно очевидно, что на карабахской войне, на поставках вооружений и людей наживаются многие миллионы, причем не государством, а «частными лицами». Поэтому поставки оружия и людей обеим воюющим сторонам – это не столько целенаправленная политика, сколько «естественный процесс», на который центральная власть предпочитает не обращать внимания, но с которым она, даже если бы и очень захотела, вряд ли бы смогла что-либо поделать. Равным образом несомненное участие российских военных в перевороте в Азербайджане, когда наши войска в Гяндже приютили мятежного полковника-мафиози, миллиардера С. Гусейнова и, покинув Гянджу, вооружили его до зубов, вполне может быть не заговором, «нити которого ведут в Кремль», а просто «личной инициативой» местного командования. Разобраться в том, кем и в какой степени делается российская политика в Закавказье, едва ли возможно, но практически несомненно, что Министерство обороны и даже просто отдельные генералы значат здесь не меньше, чем МИД и, может быть, сам Б. Ельцин.

Децентрализованность нашей политики, когда дипломаты могут вести переговоры о перемирии, не зная, что как раз в это время военные передают вооружение, при помощи которого это перемирие сменится наступлением (причем другие военные могут передавать оружие противоположной стороне), – один из источников хаотичности нашей внешней политики. Другой источник – неопределенность и противоречивость наших целей и приоритетов даже там, где эта политика централизована. Россия отказалась от СССР и противостояния Западу и поставила своей целью войти в сообщество «респектабельных» демократических стран. Но наши глубоко укорененные внешнеполитические импульсы, наши представления о том, в чем заключаются цели внешней политики, в громадной мере остались традиционными. Отказавшись от политики СССР, боровшегося за «сферы влияния» в таких странах, как Мозамбик и Никарагуа, Россия тут же, по инерции, потому что никакие иные цели внешней политики просто не «приходят в голову» (горбачевское «новое мышление» было незначительным эпизодом и, очевидно, воспринималось нашим внешнеполитическим истеблишментом не как реальная новая философия внешней политики, а как форма замаскированной капитуляции перед Западом), начала борьбу за «сферы влияния» в Таджикистане, Закавказье, Молдавии, стремясь очертить бывший СССР как «нашу зону», где мы – хозяева, и не допускать сюда других, единолично занимаясь «миротворчеством» во всех многочисленных конфликтах.

При этом, кроме общих соображений, что мир в Закавказье должен быть под нашей эгидой, других достаточно ясных представлений о том, каким же должен быть этот мир, у нас, похоже, нет. «Идейные симпатии» руководства у нас также, очевидно, разделены. На стороне Армении – симпатии «демократов» и «либеральных демократов» В. Жириновского, а также то простое соображение, что не граничащая с нами и находящаяся в конфликте с соседями Армения – наш «естественный геополитический союзник» (геополитика коммунальной квартиры). На стороне Азербайджана – смутные «евразийские» идеи и просто опасение того, что если мы будем слишком уж поддерживать Армению, то можем в конце концов «потерять» Азербайджан.

В этих условиях с точки зрения так понимаемых «национальных интересов» и при таких противоречивых стремлениях продолжение карабахской войны является для нас скорее выгодным. Пока существовал СССР и московское союзное руководство предпринимало отчаянные усилия сохранить его, этот конфликт был для него опасен и вреден, ибо служил одним из проявлений и факторов дезинтеграции. На этом конфликте к власти в Армении и Азербайджане пришли националисты, из-за него оборвались партийные и государственные связи, соединявшие республики друг с другом и с Москвой. Но после распада СССР роль этого конфликта изменилась. Сейчас именно из-за конфликта в военном отношении обе стороны оказались в громадной зависимости от России. В экономическом смысле война также усиливает эту зависимость, особенно находящейся в блокаде Армении. Поэтому война из фактора «центробежного» превратилась в фактор «центростремительный», способствующий восстановлению роли Москвы как центра постсоветского пространства. Пока война идет – обе стороны будут, что называется, валяться у нас в ногах, вымаливая помощь. Таковы объективная реальность, объективная логика конфликта. Однако сказать, в какой мере она учитывается нашими политиками и определяет характер нашего миротворчества, разумеется, невозможно.

Мы попытались в какой-то мере обрисовать позиции соседей. На наш взгляд, при всей своей бурной миротворческой активности соседи эти, к сожалению, однозначно миротворческой силой не являются. Неопределенность их позиции, отсутствие у них достаточно ясных принципов, на основе которых могла бы идти их миротворческая деятельность, наличие у них симпатий и антипатий, желание «половить рыбку в мутной воде» и свалка, которую они устраивают вокруг роли миротворцев, отталкивая друг друга, способствуют скорее продолжению конфликта, чем его прекращению.

Тем не менее конфликт очевидным образом «выдыхается», и его четвертая стадия наступает так же неотвратимо, как в свое время наступала третья. И как третья наступила, несмотря на все несомненные (хотя и, несомненно, неуклюжие) усилия Москвы ее наступление предотвратить, так четвертая наступает, несмотря на то, что иногда миротворческие усилия «третьих сторон» более чем сомнительны. Перемирие соблюдается уже сейчас, и оно наверняка будет закреплено, и все это будет провозглашено победой и заслугой дипломатов, хотя на самом деле это скорее – «победа и заслуга усталости». Раз начавшись, конфликтный цикл проходит через все положенные ему стадии и подходит к концу. Что же будет дальше?

ТО, ЧТО КОНФЛИКТ (или, во всяком случае, данный цикл конфликта) идет к концу – это неизбежно и «безальтернативно». Но исход войны отнюдь не «безальтернативен», и судьба закавказских народов может в дальнейшем сложиться очень по-разному. На наш взгляд, есть два возможных исхода теперешнего конфликта.

Первый – это действительный мир, национальное примирение, когда через какое-то время оба народа будут вспоминать эту войну как страшную ошибку («бес попутал»). Второй – это превращение конфликта в нечто вроде циклической болезни, которая может временно «отпустить», но затем вновь возвращается. Это мир-перемирие, когда обе стороны собираются с силами для следующего раунда. От чего зависит тот или иной исход? Очевидно, от многих факторов, но прежде всего от того, как, в какой форме произойдет переход к миру.

«Настоящий» мир, очевидно, должен «вызреть». Он должен прийти не просто от бессилия и усталости, а от изменений в народном сознании, от переосмысления прошлого. Это должен быть мир, заключенный «настоящими» правительствами, которым народы доверяют и которые нельзя обвинить в «предательстве национальных интересов». Это должен быть мир, не навязанный извне, условия которого продиктованы кем-то третьим. Естественно, это должен быть мир, в котором нет победителей и побежденных, в котором ни для одной из сторон нет унижения, потери лица, которая обязательно будет вести к попыткам реванша. Идеальным примером такого рода мира, очевидно, являются кэмп-дэвидские соглашения, положившие конец конфликту, ничуть не менее глубокому, чем армяно-азербайджанский.

Мне думается – хотя я очень хотел бы ошибаться в этом, – что наилучший момент для заключения такого мира упущен. Такой момент был до кельбаджарского наступления армян и, во всяком случае, до гусейновско-алиевского переворота. Разумеется, усталость тогда была меньшей. Но имелся целый ряд других обстоятельств, создававших возможность «настоящего» мира: наличие в Азербайджане президента, пришедшего к власти путем демократических выборов, которого нельзя было упрекнуть, что он – российская марионетка и «продает родину»; успехи азербайджанцев летом 1992 года, когда они «смыли позор» предшествующих поражений, но одновременно успехи отнюдь не достаточные, чтобы можно было надеяться на полномасштабную победу, сочетавшиеся с сильным сопротивлением армян в Карабахе, что означало, что обе стороны показали себя «настоящими мужчинами», обе могли пойти на мир, «сохранив лицо»; проявлявшееся в это время в Армении стремление к радикальному переосмыслению традиционных психологических комплексов, естественно, ослабевшее после успехов на фронте. Может быть, прояви в тот момент Л. Тер-Петросян и А. Эльчибей, оба – люди, отнюдь не горящие национальной ненавистью, больше ума и мужества, история пошла бы иначе.

Сейчас положение иное. Теперешние власти в Азербайджане – совсем иного рода, чем народнофронтовская власть, и вряд ли они смогут возглавить движение за национальное примирение. Позиции Л. Тер-Петросяна стали слабее. Кроме того, победы армян практически исключили возможность мира, при котором обе стороны «сохраняют лицо». Перспектива мира-перемирия, превращения Закавказья в «Воронью слободку», в которой скандалы будут следовать один за другим, и где относительный порядок будет поддерживаться лишь постоянным присутствием или периодическим появлением не слишком бескорыстного российского милиционера, куда реальнее.

Ситуация в Закавказье сейчас несколько напоминает ситуацию 1920 года, когда было ясно, что мирная независимая жизнь не получилась, были сильная усталость и тайная готовность обменять свободу на какой угодно, пусть даже данный извне, но мир. Мир тогда пришел вместе с Красной Армией. Но это не только был мир, купленный дорогой ценой, но и мир, при котором национальная злоба не была преодолена и изжита, а оказалась лишь загнана в глубины сознания, продолжала там жить и не рассасывалась, а накапливалась, мир, в условиях которого уже была заложена теперешняя карабахская война.

Но полного повторения событий прошлого быть не может. Азербайджан и Армения уже не смогут полностью потерять независимость, а Россия не сможет так же основательно вернуться на Кавказ, как она вернулась в 1920–1921 годах. И так как деваться друг от друга все равно некуда (в отличие от жителей московских коммуналок, у армян и азербайджанцев нет никаких перспектив расселения), процесс переосмысления прошлого и отношения друг к другу у этих народов в конечном счете неизбежен. Чем скорее и интенсивнее он будет идти, тем скорее придет настоящий мир, тем скорее «Воронья слободка» превратится в нормальное человеческое общежитие.

Фурман Д. Карабахский конфликт, национальная драма и коммунальная склока «Свободная мысль», М, 1994, № 11.