Текст книги "Психология национальной нетерпимости"

Автор книги: Юлия Чернявская

Соавторы: Роман Подольный,Василий Гроссман,Иван Ильин,Анатолий Тарас,Григорий Померанц,Игорь Шафаревич,Питирим Сорокин,Павел Гуревич,Гюстав Лебон,Игорь Кон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

Но для нас – русских, украинцев, белорусов… – этот сгусток больных вопросов жгуче современен, он никак не сводится только к оценке нашей истории. Трагичнее всего он проявляется в положении молодежи. Не находя точек зрения, которые помогли бы ей разобраться в проблемах, выдвигаемых жизнью, она надеется найти свежие мысли, узнать новые факты – из иностранного радио. Или старается добыть билет в модный театр с ореолом независимости, чтобы с его подмостков услышать слово правды. В любом случае крутит пленки с песенками Галича и Высоцкого. Но отовсюду на нее льется, ей навязывается как вообще единственно мыслимый взгляд та же идеология «Малого Народа»: надменно-ироническое, глумливое отношение ко всему русскому, даже к русским именам; концепция – «в этой стране всегда так было и быть ничего хорошего не может», образ России – «Страны дураков». И перед этой отточенной, проверенной на практике, усовершенствованной долгим опытом техникой обработки мозгов растерянная молодежь оказывается АБСОЛЮТНО БЕЗЗАЩИТНОЙ. Ибо ведь никто из тех, кто мог бы быть для нее авторитетом, ее не предупредит, что она имеет дело просто с новым вариантом пропаганды – хоть и очень ядовитой, но покоящейся на более чем хрупкой фактической основе.

На нашем горизонте опять вырисовывается зловещий силуэт «Малого Народа». Казалось бы, наш исторический опыт должен был выработать против него иммунитет, обострить наше зрение, научить различать этот образ, – но боюсь, что не научил. И понятно почему: была разорвана связь поколений, опыт не передавался от одних к другим. Вот и сейчас мы под угрозой, что наш опыт не станет известен следующему поколению.

Зная роль, которую «Малый Народ» играл в истории, можно представить себе, чем чревато его новое явление: реализуются столь отчетливо провозглашенные идеалы – утверждение психологии «перемещенного лица», жизни «без корней», «хождение по воде», т. е. ОКОНЧАТЕЛЬНОЕ РАЗРУШЕНИЕ РЕЛИГИОЗНЫХ И НАЦИОНАЛЬНЫХ ОСНОВ ЖИЗНИ. И в то же время при первой возможности – безоглядно-решительное манипулирование народной судьбой. А в результате – новая и последняя катастрофа, после которой от нашего народа, вероятно, уже ничего не останется. Всегда можно найти выход, не порывающий с исторической традицией, и только такой путь приведет к жизненному, устойчивому решению, так как он опирается на мудрость многими веками выраставших, проверявшихся, отбиравшихся и пришлифовавшихся друг к другу черт и навыков народного организма. Конкретное сознание этой точки зрения и есть та сила, которую мы можем противопоставить «Малому Народу», которая защитит нас от него.

Тысячелетняя история выковала такие черты национального характера, как вера в то, что судьба человека и судьбы народа нераздельны в своих самых глубоких пластах и сливаются в роковые минуты истории, как связь с Землей – землей в узком смысле, которая родит хлеб, и с Русской землей. Эти черты помогли пережить страшные испытания, жить и трудиться в условиях иногда почти нечеловеческих. В этой древней традиции заложена вся надежда на наше будущее. За нее-то и идет борьба с «Малым Народом», кредо которого угадал еще Достоевский: «Кто проклял свое прошлое, тот уже наш – вот наша формула!»

Принадлежность к своему народу делает человека причастным Истории, загадкам прошлого и будущего. Он может чувствовать себя не просто частичкой «живого вещества», зачем-то перерабатываемого гигантской фабрикой Природы. Он способен ощутить (чаще – бессознательно) значительность и высшую осмысленность земного бытия человечества и своей роли в нем. Аналогично «биологической среде», народ – это «социальная среда обитания» человека: чудесное творение, поддерживаемое и созданное нашими действиями, но не по нашим замыслам. Во многом оно превосходит возможности нашего понимания, но часто оно трогательно-беззащитно перед нашим бездумным вмешательством. На Историю можно смотреть как на двусторонний процесс взаимодействия человека и его «среды социального обитания» – народ. Мы сказали, что дает народ человеку. Человеком же создаются силы, скрепляющие народ и обеспечивающие его существование: язык, фольклор, искусство, осознание своей исторической судьбы. Когда этот двусторонний процесс разлаживается, происходит то же, что и в природе: среда превращается в мертвую пустыню, а с нею гибнет и человек. Конкретнее, исчезает интерес человека к труду и к судьбам своей страны, жизнь становится бессмысленным бременем, молодежь ищет выхода в иррациональных вспышках насилия, мужчины превращаются в алкоголиков или наркоманов, женщины перестают рожать, народ вымирает…

Таков конец, к которому толкает «Малый Народ», неустанно трудящийся над разрушением всего того, что поддерживает существование «Большого Народа». Поэтому создание оружия духовной защиты от него – вопрос национального самосохранения. Такая задача посильна лишь всему народу. Но есть более скромная задача, которую мы можем решить только индивидуально: СКАЗАТЬ ПРАВДУ, произнести, наконец, боязливо умалчиваемые слова. Я не мог бы спокойно умереть, не попытавшись этого сделать.

Шафаревич И.Р. Русофобия. – Л., 1990, с. 4–7, 9–10, 19–21, 36–44, 48–52, 57–61, 64–65, 67–72, 76–110.

Юрий Карабчиевский. Народный аттракцион «Борьба с евреем»

А теперь, почтеннейшая публика, на нашем манеже – старинная народная забава: «Борьба с евреем»!

Анекдот

УЗЕЛ ПЕРВЫЙ: ОКТЯБРЬ 86-го – МАРТ 87-го

1

Один писатель – Натан Яковлевич – написал письмо другому писателю – Виктор-Петровичу. В том смысле, что вы, мол, полегче, не очень ругайтесь. На грузин, монголов, евреев и других представителей. Что, мол, раньше, бывало, другие писатели – тоже хорошие и тоже русские – так не делали. Они все больше своих ругали, а чужих хвалили. Ну, в общем, все понятно и лучше не надо. Вежливое вроде бы такое письмо, сразу видать, человек культурный. А вот другой писатель, Виктор Петрович, этому первому возьми и ответь. В том смысле, что от такого слышу и лучше бы ты заткнулся. Вы, евреи (а писатель Натан Яковлевич и в самом деле еврей, хоть и пишет, как русский), вы батюшку нашего царя русского погубили вместе со всем семейством, вы про нашего Пушкина, русского поэта, Бог знает что насочиняли, стыдно сказать, и на нашего Достоевского, русского писателя, тоже черт-те что возвели, и за это мало вас, гадов, давили, мало вас, гниды поганые, жгли, и короче – Бог вас прости, просвети и помилуй. Аминь!

А первый-то этот, Натан Яковлевич, который еврей, – как такой неприятный ответ получил, так сразу прямо схватился за голову, сел за стол и недолго думая написал на этот ответ – ответ. Чтобы, значит, последнее слово за ним. В том смысле, что и не ждал, не гадал от вас такой злости-ненависти. Рассуждаете вы, извините, как вылитый Гитлер, и невежество проявляете бесподобное. Вас послушать, так выходит, что сионист, что еврей – одна, будто, шайка. А на самом деле сионист – это партия, а еврей – вовсе нация, вон оно как!..

Отчего-то в такой дурацки-сказовый стиль – под Лескова, Зощенко, Евг. Попова – тянет при изложении этой истории. История вроде бы мрачная, жуткая, а все-таки в чем-то анекдотичная. Может, так: нечто мрачное, жуткое стоит за ней, за этой историей, а сама она – все-таки анекдот? Потому, наверное, и разошлись эти три письма с такой неслыханной радиоскоростью и с такой же неслыханной широтой. Так стремительно распространяются мрачные слухи или злободневные анекдоты. Отчего здесь видятся мрак и жуть, я думаю, ясно, и об этом речь у нас еще впереди. А вот отчего анекдот? Оттого, пожалуй, что Эйдельман, посылая свой внешне корректный, но по сути уничтожающе резкий выпад, словно бы и не ждал ответного выпада или ждал тоже – вполне корректного, по правилам и в пределах литературных приличий. И тут ему – хоп! Такой сюрприз. Помереть со смеху.

И еще один как бы просчет Эйдельмана… Говорю «как бы», потому что не очень уверен, потому что, при всей солидарности с общим смыслом, не вполне понимаю исходный замысел: писать Астафьеву, а не про Астафьева. Так вот, такой как будто просчет, что письмо Эйдельмана лояльно на сто процентов, чуть подправить, а может, и так сойдет – и сейчас в «Известия»; а Астафьев ответил свободно и даже рискованно, помянул не только «еврейский гной», все-таки тогда еще вслух никем не дозволенный, но и царя – в откровенно монархическом духе, и Бога не просто так, для словца, ввернул, а выказал себя безусловно верующим – немало для известного советского писателя, лауреата Государственных премий. Браво, Астафьев!

Браво. Но вот такое быстрое время – все меняется, только успевай поворачиваться. И Астафьев, и те, кто с ним солидарен, поворачиваются и хорошо успевают. И они-то знают в каждый момент, что можно, чего нельзя. Эйдельман правильно осторожничал, обстановка была не в его пользу, и даже интеллигенция, и даже сейчас – далеко не вся на его стороне. А Астафьев правильно распоясался, ни черта ничем он не рисковал, все это уже было можно и даже нужно. Самая главная наша газета выразила – косвенно – ему поддержку и впрямую – порицание Эйдельману. Он, оказывается, написал письмо, «провоцирующее на резкий ответ», – поступок безнравственный и недостойный. Ай-яй-яй, Натан Яковлевич, что же вы так?

2

Действительно, что же вы так, Натан Яковлевич? Это уже я говорю, обернитесь, пожалуйста. Я здесь, совсем с другой стороны. Что же вы так? Ведь вы же писали не для «Известий»… А тогда – к чему эти все предисловия, туда и обратно характеристики? Про отца своего… Просто больно читать. И что, Вы действительно полагали, что Астафьев не знает Вашего имени, никогда не слышал о Ваших статьях и книгах? И даже если иметь в виду, что обращение к нему – это только форма, а текст изначально был предназначен широкой публике, то и тогда, уж наверно, не столь широкой, чтобы ей вот так, с нуля, представляться. «Член СП…» Это автор «Лунина», книг о Павле и Карамзине. Мельтешенье какое-то, простите меня, ради Бога!

И в другую сторону, к адресату – опять какие-то странности. «Лучшие за многие годы описания природы». Это уже из школьных сочинений, из нашего с Вами детства. «Роль описаний природы в романах Тургенева…»

Но все-таки главное мое недоумение, главное расхождение мое с Эйдельманом – в его втором письме, заключительном. «В диких снах не мог вообразить в одном из „властителей дум“ столь примитивного, животного шовинизма, столь элементарного невежества». Это мне уж совсем непонятно. Если это такая игра, вообразить, мол, не мог, то слишком серьезен общий тон и контекст. Если же, что скорее всего, Эйдельман и впрямь здесь вполне серьезен и искренен, то чем же тогда при чтении трудов Астафьева было занято его воображение? Да нет, он, конечно же, все увидел и понял, и не только в одном рассказе о Грузии, но даже и в той чудесной книге с лучшими за тридцать или сорок лет описаниями природы… Все увидел и назвал своими словами. А все-таки, значит, обольщался, надеялся, верил, что для Астафьева это не главное, что сам он, подлинный, чист и добр, а это все так, случайный налет, издержки литературного производства. Что Астафьев, получив такое письмо, пусть и очень резкое, но справедливое и написанное преданным его читателем (чему вот они как раз доказательства), хлопнет себя кулаком по лбу и скажет: «Господи, что ж это я! Вот уж действительно, черт попутал…» И сядет писать совершенно новый рассказ, полный братской и нежной любви к инородцам и лучших – уже за двести лет – описаний природы.

Нет, не верится мне в эту веру-надежду, а видится здесь интеллигентская робость, да уже ставшая для всех подсознательной непременная фора народным писателям, то есть, значит, писателям из народа, то есть Бог его знает, что это значит, но все понимают… Из народа – значит, из той среды, где люди зарабатывают себе на жизнь не умственным, не дай Бог, трудом, а физическим, вот, может быть, так.

3

Есть такое «народное» убеждение, специфическое, может быть, для России: что труд – это только труд физический, а умственный – это уже не труд, а как бы забава. И народный писатель – он тоже, конечно, труженик, но только потому, что, во-первых, сам прошел через тяжкий (непременно тяжкий!) физический труд; во-вторых, потому, что пишет о людях, занятых этим настоящим трудом, то есть является как бы дальнейшим их воплощением. Очевидно, далее, что там, где труд настоящий, там, следовательно, и настоящая жизнь, ну и совсем уже просто и ясно – настоящие люди. Только они могут быть объектом серьезного, уважительного рассмотрения, только они своей многотрудной жизнью заслужили право на сочувствие и поддержку. Разумеется, это прежде всего крестьяне. В городе настоящий (физический) труд также имеется, но по преимуществу не такой тяжелый, а главное, не занимающий столько времени, с перерывами, свободными вечерами, выходными днями и отпусками. И поэтому подлинность, настоящесть города – всегда под сомнением. Горожане, а в особенности интеллигенты, те, что в самое что ни на есть рабочее время, вместо того чтобы заниматься трудом, крутят ручки красивых и даже иностранных приборов или, пуще того, листают бумажки и книжки, – эти люди никак не стоят серьезного, уважительного слова писателя, а достойны лишь осмеяния и издевательства. «Поешь? Это мы все поем. А вот что ты делаешь?» Этот извозчицкий вопрос к Шаляпину нависает, сурово и неотвратимо, над всей городской интеллигенцией…

Итак, деревне – наше почтение, уважение и пристальное внимание, городу – наше презрение, сатира и юмор, крепкое крестьянское наше словцо, ядреный снежок в сутулую спину. Деревня своя, город чужой, крестьяне свои, горожане чужие. Свои – хорошо, чужие – плохо. Усиливая понятие «горожане» до предела возможностей, получаем, естественно, москвичей. Усиливая понятие «чужие» до «басурман», получаем наконец долгожданных евреев. Все, приехали…

И когда Виктор Астафьев пишет: «Ваше недоумение… московских евреев», – то это не географическое уточнение, а стилистическое усиление. «Евреев», да еще «московских» – двойное клеймо, обидней прозвища, страшней ругательства – не придумаешь…

И вот какой-нибудь ученый славист из Эмхерста прочтет Астафьева и решит, что так все и есть. Что российские сельские жители именно так и думают, и считают всех горожан дармоедами, и умственный труд не считают за труд, и во всех своих бедах винят город, а также евреев.

Я должен вступиться за сельский народ, оклеветанный своим народным писателем. Ничего такого крестьяне не думают. Побеседуйте с любым пожилым, умным крестьянином. Он вам скажет, что да, конечно, житуха нелегкая, но и в городе, что ж, бывал он у дочки, ничего там хорошего. Да, верно, ушел с работы – и с плеч долой. Ну а магазины, кошелки, очереди, а транспорт, нервы, руготня, толкотня, а спешка, а шум, а воздух – не дай Господь! А что зять пришел домой вечером, поел и лег, телевизор смотрит – так и он здесь, в деревне, на свежем воздухе, в собственном доме, не в бетонном улье, те же самые «Семнадцать мгновений» те же четыре раза смотрел. Нет, не заманишь! И к людям умственного труда нет у него никакого презрения, а напротив, любопытство и даже порой уважение. Он сам, многое в жизни умеющий, ценит любое другое умение, хоть и не всегда понимает его цели и смысл. Ну а насчет евреев… даже как-то странно. Что ему евреи, когда он их видит, где с ними соседствует? Какой у него может быть счет к евреям?.. Но вот тут-то как раз все начинается. Какой счет? Не знает крестьянин? Ну так сейчас ему объяснят…

Побеседуйте с сельским жителем любого района, но не ездите в поселок Овсянка Красноярского края. И не потому, что поселок Овсянка – не вполне сельская местность, а скорее пригород. Потому не ездите, что именно там, в поселке Овсянка, живет народный писатель Виктор Астафьев. И, наверное, его окружают разные люди, но боюсь, что всем, и дурным и хорошим, он уже все давно объяснил. И хотя, по собственному его признанию, земляки книг его не читают (их читают ненавистные ему горожане), но авторитету его писательскому – поверить должны. Вот это и страшно!..

4

А быть может, хватит, скажет благородный читатель, надоело, сколько можно об одном и том же? Все вы надоели, и те двое со своей перепиской, и ты в придачу. «Страшно, страшно!» – Ничего не страшно, разве что глупо. Тот умник прицепился к усталому, больному, контуженному на войне старику, старик в ответ болтанул чепуху, а ты теперь в этом во всем копаешься, подводишь платформу под каждое слово. Ну какой здесь смысл, какая опасность, мало ли кто что мелет… Разве Астафьев призывает к погрому? Требует организации штурмовых отрядов? Или выставляет свою кандидатуру на пост Генерального секретаря?..

Мед бы пить устами благородных читателей, а не тот сучок, что мы им предлагаем. Но уж что имеем… Я отвечу так: конечно, призывает к погрому. Не к убийствам пока, но выселений не избежать, а погром в культуре провозглашен однозначно и без вариантов. Что же касается штурмовых отрядов, то чего их требовать, они уже есть, и похоже, в очень немалом количестве. И на пост Генерального секретаря – тоже есть кого выдвигать, не Астафьева, но уж лучше бы, может, Астафьева… Нет, старик не болтанул – проболтался. Но тогда в ответ, с другой стороны, надо, чтобы прозвучал хоть чей-нибудь голос, пусть хоть мой, если больше никого не нашлось. Надо, чтобы было громко сказано, что при всех моральных и литературных нюансах, при всех возможных оговорках-поправках, ставить Астафьева и Эйдельмана на одну доску, объявлять их соавторами – это просто трусость, это безнравственность – если не хуже.

Вы заступились за женщину, вам врезали в рыло, а потом и вас, и того волокут в участок, и все это вместе называется «драка в автобусе», потому что в глазах равнодушных зрителей вы не отличаетесь друг от друга. Чтобы каждый понял – надо, чтоб врезали каждому…

Эйдельман написал письмо необходимое, и единственно, что меня в нем не устраивает, это именно попытки сохранить равновесие, в основном – вся вводная часть, позолота пилюли. Впрочем, вот и в конце… «Если сможете еще писать хорошо, лучше, сохранив в неприкосновенности нынешний строй мыслей, тогда ваша правда! Но ведь не сможете» и т. д. Рискованно! Очень рискованно. То есть, может быть, в данном конкретном случае риск невелик, но если воспринимать эту фразу как формулу… Представьте, что не Астафьеву она адресована, а Федору Михайловичу Достоевскому, который после «Pro u Contra» писал, как известно, все лучше и лучше, сохранив, сколько можно судить, в неприкосновенности весь строй своих мыслей по данной теме. Кстати, если б хотел Астафьев поддержать литературный характер спора, мог бы и привести Достоевских «жидишек-полячишек» в противовес горцам Льва Николаевича. А ведь тоже – «сильно писал» Федор Михайлович! Много всякого было в русской литературе, в том числе и в великой…

Но Астафьев предпочел, на нашу удачу, высказаться прямо и просто, почти без цитат, и даже эпиграфом взял пословицу (кстати – еще один аргумент против тех, кто считает, что он и в мыслях не держал публикацию. Кто же это станет снабжать эпиграфом письмо, предназначенное одному читателю? Да ведь и не оговаривал такого условия, и посылал письмо не другу – врагу, и знал, что писательские письма вообще, рано ли, поздно ли, публикуются, есть у них такое странное свойство… Нет, не выходит!)

5

Астафьев высказался прямо и просто, и теперь мы знаем: то, что прежде в его произведениях могло показаться случайным или неоднозначным, на самом деле именно так и есть. И, пожалуй, признаем, все-таки прав Эйдельман. «В диких снах не мог предположить» – это все-таки верно. Потому что одно дело видеть, читая, что автор не любит евреев (всяких прочих – тоже не обожает, но этих особенно!), и совсем другое – чтобы вот так, такими словами, какие с ходу и не придумаешь, хотя уж чего не наслышался в жизни, и даже, прочтя несколько раз, никак не запомнишь, не выстроишь в нужном порядке… Как это там? «Перекипевший гной еврейского высокоинтеллектуального высокомерия…» Сильно пишет Виктор Петрович, не слабже Толстого!

Не знаю, как вы, а я в первый момент испытал какое-то оцепенение. Трудно поверить, что это, такими словами, прямо вот так всерьез на бумаге написано, что это не шутка, не мистификация. Словно давнее мое затравленное детство в Марьиной роще опрокинулось вдруг на меня из прошлого – всей своей беспощадной глупостью, унизительной пошлостью и подростковой безоглядной злобой. И еще, быть может, нечто похожее бывало опять-таки в детстве, когда, уверенный в равновесии и разумности мира взрослых, вдруг узнаешь об этом мире невозможную, постыдную тайну… Никак не складывалось во взрослый, серьезный текст это сочетание злобных прозвищ, дурацких обозвищ – и каких-то как бы литературных слов, каких-то как бы культурных ссылок… Так бы мог выражаться в эмигрантском романе какой-нибудь мерзостный персонаж, крайне сомнительный по достоверности.

Я и теперь иногда, перечитывая, вновь испытываю все эти чувства, главное из которых – сонная оторопь, нереальность, невоспроизводимость. Вот сейчас возьму перечту еще раз – и там уже будут другие слова, трезвые, взрослые, лишь внешне, быть может, созвучные тем, чудовищным. Слава Богу, почудилось!

Но нет, не почудилось, все так и есть. И главное, есть такое чувство, что самое страшное – все впереди, как крылато выразился Василий Белов. Самое страшное – когда понимаешь (когда вспоминаешь), какая за этим стоит многолюдная страшная сила, и действующая и еще больше – потенциальная. И поэтому я, рискуя уже окончательно лишиться расположения разборчивого читателя, все-таки считаю необходимым покопаться в этом… замечательном тексте.

6

«…У всякого национального возрождения, тем более у русского, должны быть противники и враги».

Два вопроса… Занятие, конечно, глупое, к черту вопросы и что тут неясного? И все-таки, пожалуйста, давайте отнесемся серьезней. Ведь это впервые за много лет сконцентрировалась в небольшом документе вся коллективная пошлость и злоба. Итак, вопрос первый: необходимость врагов. Отчего непременно должны они быть? Ну, то, что есть, это ладно, допустим, так уж случилось и что тут поделаешь. Но вот отчего должны? Дело в том, конечно, что национальное возрождение мыслится сегодняшними его идеологами не просто как расцвет и развитие национальной культуры, как раскрытие, допустим, всех заложенных в народе возможностей, – а мыслится оно прежде всего как процесс расово-очистительный, то есть не столько создание нового или даже возрождение забытого старого, сколько очистка национальной жизни – искусства, литературы, повседневного быта – от всего, что те же идеологи сочтут нерусским. Главное действие здесь – не строительство, а оздоровительное разрушение: искоренение, уничтожение и отбрасывание того, что сделано и делается нерусскими руками или даже русскими, но в чуждой традиции. Вот по этим рукам – и головам, разумеется, – и должен быть направлен главный удар. Враги – вовсе не те, кто противится, и вряд ли такие вообще найдутся, а те, кто делает не то, что надо, или же делает неважно что, будучи сам не тем, кем надо. Они-то, быть может, живут, ничего не ведая, но поскольку живут они, что-то делая – проявляя при этом свои нерусские качества, то они и враги, и дети их – тоже враги, и те, что есть, и те, что еще родятся. И таких врагов действительно не может не быть, они и есть – изначально, по исходному замыслу.

Здесь, конечно, самый антиисторический ум непременно дернется к аналогиям. Да, разумеется, обыкновенный нацизм. Мне кажется, что Астафьев и его друзья этой параллели не страшатся и от нее не прячутся. Ведь не могут они быть настолько наивны, чтоб и вовсе ее не видеть. Как писали некогда наши сатирики: «Скальпы… Были индейцы по форме неправы, но, по сути – им трудно порой возразить».

Дальше эту свою позицию Астафьев объясняет довольно подробно. Сначала это выглядит вроде бы только смешно.

«Возрождаясь, мы можем дойти до того, что станем петь свои песни, танцевать свои танцы…»

Кто же мешает? Так и видишь воочию, как дюжий бодрый Натан Эйдельман, с автоматом «узи» наперевес, принуждает несчастного Виктора Петровича (больного, контуженного старика) плясать «семь-сорок» и петь «Хаву Нагилу»…

«…танцевать свои танцы, писать на родном языке, а не на навязанном нам „эсперанто“, „тонко“ названном „литературным языком“…»

А здесь – что конкретно он имеет в виду? Язык без диалектизмов и неорусизмов? Но ведь именно так, без этих «измов», писали в России все и всегда, и Пушкин, и Бунин, и Чехов, и кого ни назвать, кроме тех, кто по замыслу прибегал к стилизации. Что-то тут загнул Виктор Петрович слишком хитрое, не расшифруешь. Но дальше зато – все просто, понятно и уже ни капельки не смешно.

«В своих шовинистических устремлениях мы можем дойти до того, что пушкиноведы и лермонтоведы у нас будут тоже русские и – жутко подумать – собрания сочинений собственных классиков будем составлять сами, энциклопедии и всякого рода редакции, театры, кино тоже „приберем к рукам“ и – о ужас! о кошмар! – сами прокомментируем дневники Достоевского».

Он иронизирует, Виктор Петрович, с юмором мужик, а ведь так все и есть. И то, что устремления – шовинистические, и лермонтоведы русские, то есть только русские – и в самом деле страшно подумать! И куда же тех, остальных-то, денут? Вышлют? Организуют специальный лагерь? Или просто уволят и всем поголовно велят заниматься Шолом-Алейхемом? И только ли евреев будет касаться этот новый порядок? Он ведь не пишет «русские, ну и грузины». Значит, Ираклий Луарсабович – тоже? А книги, статьи, что – уничтожить? А открытия, добытые данные – не принимать во внимание? Масса вопросов. А как с полукровками? Юрий Тынянов? А квартероны? А кто крестился? А кто не записан? Трудностей будет много, Виктор Петрович. Но, конечно, все они разрешимы, в мировой практике опыт имеется, а сил и средств никаких не жалко, очень уж результат должен выйти хороший. Христи-аннейший такой результат. И еще: духовный, моральный и нравственный.

Нет, не надо думать, что «приберем к рукам» это какая-то отвлеченная фигура. Именно это – «приберем к рукам» – имеет в виду Виктор Астафьев и даже юродское «о кошмар! о ужас!» – тоже несет определенный смысл. Это, видимо, плаксивые еврейские причитания, как он их себе представляет, реакция на захват национальными силами редакций, театров и киностудий.

Я знаю, читатель меня вновь остановит: стоит ли с таким педантизмом, с такой серьезностью? Ты же сам, скажет читатель, своим комментарием поднимаешь цену этой бредятины. Что ты уцепился за этого Астафьева? Оставь его, скаламбурит читатель, отставь его!..

Нет, скажу я, не оставлю, не имею права. Нет, не поднимаю цену – отдаю должное. Потому что, повторю еще раз, не в Астафьеве дело. Он произнес не свои слова, он их не придумал. Он услышал их, и слышал не раз, и кто мне скажет, сколько человек, ну хотя бы сколько русских писателей – повторяет их ежедневно?

Итак – лермонтоведы-пушкиноведы… Почему русские лермонтоведы могут появиться только в результате очистительной национально-освободительной борьбы? Как и в чем конкретно евреи им сегодня препятствуют? Не дают бумаги, отнимают перо? Галдят, мешают сосредоточиться? Или те все-таки пишут, несмотря на галдеж, а эти им потом не дают печататься? Представляете, хорошая книга о Лермонтове, да автор ее оказался, к несчастью, русским. Ну и не пропустили, понятное дело, не прошел по пятому пункту… И ропот, и движение российской общественности во главе все с тем же обществом «Память» – за отмену национальности в паспортах как главного средства дискриминации…

Остается одно: что евреи пишут, и русские пишут, и все печатаются (я, конечно, догадываюсь, что не все печатаются, но, насколько я знаю, не по тем причинам, а если по тем, то с другого конца приложенным), все печатаются, а надо – чтобы только русские. И опять все сходится к тому же самому, других вариантов нет. К устранению сходится, к уничтожению.

Но ведь Астафьеву (Крупину, Белову, Распутину) будет мало, чтоб печатались только русские. Ведь понадобится, чтоб печатались только свои русские, те, что правильно понимают интересы народа и родины, те, что учат (непременно учат!) читателя быть достойным гражданином отечества (любимое выражение) и несут ему то, чего ему не хватает: духовность, мораль и нравственность.

7

Та мораль, которую несет Астафьев (или, скажем точнее, которая несет Астафьева) есть доведенная до анекдота, но типичная для всего движения смесь: декларируемой любви – и осуществляемой ненависти. Напыщенные, дутые призывы к добру, чистоте, смирению, бескорыстию, братству и вообще ко всем положительным качествам, какие только можно найти в словаре, – и готовность, выкрикивая эти сладкие лозунги, бить, давить, хлестать хлыстом, заливать свинцом – все чужое, не наше, непривычное, странное, непохожее или на то, как у нас, или на то, как, по нашим данным, должно быть у них.

Вот пример из тех же «Пескарей в Грузии» – образец богатой астафьевской прозы, изобилующей красками и нюансами.

«Витязь! Витязь! Где ты, дорогой? Завести бы тебя вместе с тигром, мечом, кинжалом (эх, завести бы, да и… нет, тут пока о другом), но лучше с плетью (вот!) в Гали (нет, это лишь смысловая связка) или (теперь настоящий адрес) на российский базар, чтоб согнал, смел ты оттуда модно одетых, единокровных братьев твоих, превратившихся в алчных торгашей и деляг, имающих за рукав работающих крестьян и покупателей…»

«Имающих… работающих…» Это же надо! Прямо так и имают, во время работы… Язык, действительно, не эсперанто. Впрочем, Астафьеву, конечно, виднее, с ним всегда – чистота происхождения, лучший учитель. Высшей пробы арийская кровь стучит ему в голову и подсказывает: «Работающих. Имающих. Не оглядывайся, все правильно, я с тобой…» И она же, видимо, диктует ему и такие мечтательные ряды, с вольной игрой умилений, проклятий, грамматических подчинений и падежей.

«Вот если бы на головы современных… (кого?! Эх!.. Нет, так прямо пока нельзя, ладно, потом уж, в письме Эйдельману…) осквернителей храмов, завоевателей, богохульников и горлопанов (дальше сам черт себе ногу сломит, но это и хорошо, и прекрасно, потому что из этой неразберихи свой читатель выберет то, что и без того уже знает…) – на всех человеконенавистников, на гонителей чистой морали, культуры, всегда создаваемой для мира и умиротворения, всегда бесстрашно выходящей с открытым, добрым взором, с рукой занесенной (ну! ну!., нет —) для благословения к (?) труду, любви, против насилия, сабель, ружей и бомб (?!)».