Текст книги "Экспансия – I"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 42 страниц)

Когда Макайр во время очередного ланча встретился с Даллесом (он специально вступил в клуб братьев для того, чтобы встречи были оправданны и не вызывали вопросов у завистников и открытых противников могущественной семьи) и рассказал ему о случившемся, Аллен ответил не сразу, довольно долго попыхивал своей трубкой, изредка взбрасывал на собеседника цепко изучающий взгляд («будь проклята моя обожаемая профессия, – говаривал он, – и ее закон: „если хочешь верить, никому не верь“), потом, положив трубку на стол, рядом с чашечкой крепко заваренного жасминового чая, сказал:

– Зря паникуете, Боб. Этот Роумэн, сколько я его помню, отменный парень. Попросите-ка его составить справку на всех тех нацистов, которых он вытоптал в Испании. Покажете ее мне, может, что подскажу, все-таки я держу в голове тысячи немецких имен, – а там и решим, как поступать. Ответьте ему, что развернутые рекомендации будут даны после изучения всех, кого он полагает возможным считать источником информации и тех, общение с которыми может нанести урон, – он тронул себя пальцем в грудь, – престижу этой страны.

…Когда Роумэн прислал такого рода справку, Даллес забрал ее на ночь, сделал фотокопию и запросил – по известным одному ему каналам – генерала Гелена по поводу всех упоминавшихся Роумэном имен, предупредив, что эта работа должна быть проведена в обстановке исключительной секретности и что никто из его, Гелена, американских контактов об этом не должен знать – ни при каких обстоятельствах.

В ответе, который подготовил Гелен, были даны установочные данные на семнадцать человек, упоминавшихся Роумэном; в числе прочего сообщалось, что «доктор Брунн» на самом деле является работником разведки Шелленберга, известным под фамилией «Бользен», однако есть все основания предполагать, что это псевдоним; настоящее имя Бользена-Брунна выясняется.

Даллес поблагодарил Гелена, попросил его составить еще более расширенную справку на заинтересовавших его доктора Золлера, Кемпа и Брунна-Бользена, встретился с Макайром, порекомендовал ему, как лучше составить ответ Роумэну, и перевел разговор на последние фильмы, пришедшие в Штаты из Франции:

– Там грядет что-то качественно новое, поверьте моему чутью. Окажется ли Голливуд способным сказать свое слово в новой обстановке, вот что меня занимает…

Потом он смешно прокомментировал последний бейсбольный матч между «буйволами» и «техасцами», уверенно назвал будущего чемпиона, посоветовал Макайру есть по утрам тертую редьку с оливковым маслом, заметив, что это делает печень бастионом здоровья, и, попрощавшись, уехал к себе в Нью-Йорк, условившись о следующей встрече через неделю на премьере «Петрушки» великого Стравинского…

5

«Полу Роумэну,

исполняющему должность резидента в Испании

Строго секретно

Поскольку Ваша телеграмма с просьбой о разъяснении моей депеши 3209-46 предполагает развернутый ответ, просил бы Вас взять в разработку упоминавшихся Вами Зоммера, Кемпа и Брунна. Советовал бы в первую очередь сосредоточить внимание именно на «Брунне-Бользене».

После того как Вы сообщите о том, как прошел контакт с Брунном-Бользеном, мы проанализируем Ваше сообщение и с готовностью выслушаем Ваши предложения на будущее.

Видимо, только такая дружеская работа, которая должна определять отношения между резидентурами и центром, позволит Вам понять то, что пока еще не понято, а нам даст возможность скорректировать наши рекомендации по отношению к специфическим условиям, существующим в Испании.

Макайр».

Такого рода телеграмма, записанная Макайром со слов Даллеса, была построена на том тотальном недоверии, которым обязана следовать новая разведывательная служба страны: Даллес знал, что делал, потому что в свое время обратился к Гелену с личной просьбой – опять-таки минуя все официальные каналы – наладить наблюдение за связями резидентов «рузвельтовской команды»; предложение Макайра начать контакт с Брунном-Бользеном предполагало действие, а ни в чем разведчик так не проявляется, как именно в действии, он весь виден на просвет, словно голенький, бери – не хочу!

Не знал Макайр и того, что Даллес уже договорился с директором ФБР Гувером о начале работы по всем тем резидентам, которые продолжали следовать «старому курсу». Однако он хорошо запомнил замечание Даллеса, проброшенное вскользь: «если вдруг Гувер заинтересуется Роумэном, защищайте его корректно, сдержанно, я помогу сделать так, чтобы о вашей позиции узнали в государственном департаменте: там не любят ФБР и ценят тех, кто не боится защищать своих».

…Однако, комбинируя и играя, затевая сложные интриги, подставляя Макайра Гуверу, сталкивая лбами государственный департамент и службы Мюнхена, Даллес не знал, что и Гелен вел свою партию, и не собирался «изучать» Кемпа, как и многих других в разных странах мира, поскольку тот был резидентом «организации» генерала в Испании, пользовался его абсолютным доверием и безграничной поддержкой.

Не знал Даллес и того, что Гелен, ощутив его возможный интерес к Брунну-Бользену, дал Кемпу указание наладить наблюдение за этим человеком, поскольку, как писал он, следует ожидать подход к нему представителей соответствующих служб, а это «даст нам возможность пронаблюдать на деле, как работает американская разведка в третьих странах, а особенно в тех, где живет много изгнанников, не определивших себя в общественной жизни и по ею пору никак не использованных во благо будущего Германии».

Именно это указание Гелена и заставило Кемпа еще более внимательно присмотреться к Брунну-Бользену и обратиться в Мюнхен с просьбой собрать все возможные данные об «объекте», поскольку, писал он, можно предположить совершенно неожиданные повороты дела, если, конечно же, позволить себе роскошь довериться – на этой фазе – чувству, а не объективным данным…

Гелен прочитал сообщение Кемпа, заметил Мерку, что не следует так уж доверяться чувству, но посоветовал не упускать Брунна-Бользена из поля зрения, чем черт не шутит, когда господь спит…

6

«Эдгару Джону Гуверу,

Федеральное бюро расследований

Дорогой Учитель!

Вы даже не представляете, как мне был приятен Ваш звонок!

Должен признаться, что именно у Вас (я всегда помню о счастливых часах, проведенных вместе с Вами в работе против гитлеровских шпионов) я научился доброжелательности, которая отличает Ваше отношение к людям, вне зависимости от того, на какой ступени иерархической лестницы они стоят.

Никогда не забуду, как Вы ворчливо и весьма нелицеприятно отчитывали моего нынешнего босса Нелсона Рокфеллера и в то же время смиренно выслушивали упреки уборщицы, которая гневно бранила Вас за то, что после совещаний в зале остается так много табачного пепла на коврах…

Я взял с Вас пример и весьма жестко отстаиваю свои позиции в кабинете помощника государственного секретаря, но смиренно склоняю голову, когда девушки из машинного бюро бранят меня за то, что «заваливаю» их работой. Ничто не кажется мне столь отвратительным, как бестактность, да еще по отношению к тем, кто не может ответить тебе тем же. Мы порою слишком много говорим о верности идеалам демократии, но ведем себя, подобно римским патрициям, причем без достаточного к тому основания, – ни побед на полях битв нет за нами, ни поверженных в споре философов, ни покоренных женских сердец.

Теперь по делу. Интересующий вас Пол Роумэн, судя по отзывам людей, хорошо его знающих, является давним работником разведки.

Сейчас он исполняет обязанности резидента в нашем посольстве в Мадриде, причем исполняет их корректно и со знанием дела. Определенная эмоциональная неуравновешенность Роумэна объяснима тем, что ему пришлось побывать в нацистском заключении.

Меня несколько удивила Ваша заинтересованность в этом человеке, так как ФБР зря никем не интересуется.

Я понимаю, что дружба не дает права просить о чем-то таком, что может хоть в малейшей степени нанести ущерб тому делу, которому мы с Вами служим, однако я мог бы помочь в Вашем деле значительно более компетентно, сочти Вы допустимым более точно определить сферу Вашего интереса к Роумэну. Это бы позволило мне еще и еще раз посмотреть его личное дело, а также встретиться с теми коллегами, которые работали с ним бок о бок как в ту пору, когда он состоял в собственно ОСС, так и после того, как в мае сорок пятого был переведен в Отдел государственного департамента.

С самым глубоким уважением

Ваш Роберт Макайр».

7

«Роберту Макайру,

исполняющему должность начальника

Отдела разведки государственного

департамента США

Дорогой Боб!

Спасибо за Ваши добрые слова. Только правды ради должен отметить, что не такой уж я смелый, как Вы считаете, ибо я никогда не возражал ни президенту, ни министру юстиции, а – надо бы!

Что касается тех, кто стоит ниже вас, то их во сто крат больше, чем тех, кто стоит над нами, и они-то будут хранить о нас память и передавать ее потомкам. Будет обидно, если последующие поколения станут судить о нас по тем невоспитанным чиновникам, которые, увы, еще встречаются в коридорах власти. Вы правы, высшая суть демократии заключается не в том, как собачатся сенаторы перед микрофонами радиокомпании, набирая очки к будущим выборам, а в том именно, чтобы ненавязчиво и тактично воспитывать в народе – силою личного примера – уважение к тем, кто правит страной.

Поэтому продолжайте улыбчиво сносить ворчливую брань добрых девочек из машинного бюро, но все-таки не ссорьтесь с Нелсоном Рокфеллером.

Теперь по поводу Пола Роумэна.

У меня, понятно, не может не быть тех профессиональных секретов, которыми я не имею права делиться ни с кем, даже с таким славным человеком, каким считаю Вас. Однако в данном конкретном случае хочу сказать со всей откровенностью, что мне на стол попали документы, которые свидетельствуют об очень доверительной дружбе м-ра Роумэна с некими немецкими эмигрантами Брехтом и Эйслером, которые давно и прочно связали свои жизни с большевизмом.

Поэтому на данном этапе меня интересует лишь одно: ставил ли когда-либо м-р Роумэн в известность свое руководство о его не деловых (оперативных), но дружеских контактах с этими иностранцами?

Если «да», то вопрос будет закрыт, поскольку разведка предполагает «дружбу» с самым жестоким врагом. Если солдат побеждает в открытом бою, то разведчик – в трагически-закрытом, не видном постороннему глазу, а потому особенно неблагодарном.

Если же «нет», то я просил бы Вас с пониманием отнестись к тем шагам, которые мне придется предпринять, потому что, как нам ни дорога судьба каждого американца в отдельности, все-таки судьба народа Соединенных Штатов всем нам значительно дороже.

Думаю, Вы поймете меня правильно, если я попрошу уничтожить это письмо.

Буду рад видеть Вас в конце следующего месяца, когда я кончу ту работу, которой сейчас отдаю все свое время.

Искренне Ваш

Гувер».

8

«Джозефу Маккарти,

Сенат Соединенных Штатов Америки,

Комиссия по расследованию антиамериканской деятельности

Дорогой Джо!

Как я и полагал, интересующий нас м-р Роумэн никогда никого не ставил в известность о своих дружеских отношениях ни с Брехтом, ни с Эйслером.

В связи с тем, что мои ребята наскребли еще кое-какие материалы на этих живчиков (кстати, они евреи, а не немцы), поскольку у меня подбирается угрожающе-обильное досье на таких коммунистических симпатизантов, как Чарлз Спенсер Чаплин, Пол Робсон, Артур Миллер (это молодой драматург, из породы обличителей, левые млеют от восторга перед его писаниной), а все они так или иначе связаны друг с другом в совершенно оформленное сообщество противников существующего в нашей стране строя, я принял решение просмотреть все контакты Роумэна, так как Кремль не может не быть заинтересован в той совершенно секретной информации, которой он располагает.

Дело усугубляется тем еще, что м-р Роумэн был в нацистских застенках, поэтому большевики имеют возможность влиять на него, используя его открыто антинацистскую позицию.

Весьма прискорбно для нас и выигрышно для противника то, что м-р Роумэн одинок, у него в настоящее время нет семьи, таким образом он лишен тех «привязок», которые помогают женатому человеку, а тем более отцу семьи весьма тщательно контролировать те решения, которые следует определить как кардинальные.

Государственный департамент предоставил мне дополнительные возможности для оперативной работы; я получил оттуда список родных, знакомых и друзей м-ра Роумэна.

Я бы очень не хотел пугать себя возможностью разветвленного большевистского заговора в нашей стране, но лучше узнать о болезни загодя и применить скальпель, чтобы отчленить заразу.

Просил бы Вас, дорогой Джо, сразу же исключить Роберта Макайра из присланного Вами списка: если мы станем видеть еретиков среди тех, кого полагаем братьями (и справедливо полагаем), выиграют только те, которые мечтают о том, чтобы нашей стране был нанесен ущерб. Я ручаюсь за Макайра. Его доброе – в прошлом – отношение к м-ру Роумэну не должно бросать на него тень.

О ходе моей работы я буду ставить Вас в известность.

Хотел бы надеяться, что это письмо будет уничтожено Вами, поскольку оно носит личный характер и раскрывает то, что не имеет права быть узнанным даже Вашим сотрудникам. Это не Ваша вина, но наша общая беда, ибо были распахнуты для красных двери не только государственных учреждении, но и святые для каждого американца ворота Капитолия.

Сердечно Ваш

Гувер».

9

«Эрлу Джекобсу,

ИТТ, Мадрид, Испания

Дорогой Эрл!

Я был тронут тем, как быстро и, самое важное, конфиденциально Вы ответили на мою просьбу.

Прошу Вас иметь в виду, что тот человек, которым мы интересуемся, весьма и весьма компетентен в своей профессии. Следовательно, всякого рода кустарщина в работе с ним чревата неприятностями. Не сочтите за труд проконсультировать все это дело с моим давним другом Вутвудом и не пугайтесь того, что он живет в Мадриде как корреспондент «Чикаго стар», это прекрасное прикрытие для настоящего патриота, посвятившего себя борьбе против коммунизма.

Просил бы Вас пересылать всю корреспонденцию для меня только через него.

Думаю, нет смысла говорить, как мне дорого Ваше доброе сотрудничество во благо нашего общего дела.

Сердечно Ваш

Гувер».

Штирлиц – VIII (Мадрид, октябрь сорок шестого)

Эрл Джекобс оказался крупным, высоким человеком; стрижен бобриком, сразу видно, американец; глаза очень синие, в опушке длинных черных ресниц (такие бы женщине, подумал Штирлиц); кожа на лице гладкая, лоснящаяся даже, видимо, каждое утро получал массаж после бритья; единственно, что дисгармонировало с той мягкой женственностью, что определяло лицо Джекобса, был нос, истинно боксерский, круто переломанный в переносье и чуть свернутый влево.

– Рад вас видеть, доктор Брунн, – сказал он, легко поднявшись из-за стола. – Кемп прожужжал мне про вас уши. Хотите выпить?

– Нет, спасибо, ваши люди поят меня второй день, хватит.

– Мне приходится пить каждый день и – ничего. Неужели когда-нибудь и я произнесу такую ужасную, истинно возрастную фразу: «я пью второй день, хватит»?! Брр! Страшно подумать! А кофе?

– С удовольствием.

Джекобс отошел к камину, там у него стояла кофемолка и маленькая электроплита с медными турочками. Споро и красиво, как-то по-колдовски, он начал делать кофе, объясняя при этом:

– В Анкаре мне подарили рецепт, он сказочен. Вместо сахара – ложка меда, очень жидкого, желательно липового, четверть дольки чеснока, это связывает воедино смысл кофе и меда, и, главное, не давать кипеть. Все то, что закипело, лишено смысла. Ведь и люди, перенесшие избыточные перегрузки – физические и моральные, – теряют себя, не находите?

– Дамасскую сталь, наоборот, закаливают температурными перегрузками.

Джекобс обернулся, мгновение рассматривал Штирлица, прищурив свои голубые глаза (у наших северян такие же, подумал Штирлиц, у владимирцев и поморов), потом усмехнулся:

– Я вас возьму на работу, несмотря на то что вы перенесли температурные перегрузки, судя по всему, немалые. Про дамасскую сталь ввернули весьма кстати. Я страдаю излишней категоричностью, не взыщите. Идите сюда, выпьем здесь, тут уютнее.

Штирлиц неловко поднялся, замер, потому что спину пронзило резкой болью, помассировал поясницу и медленно подошел к низкому столику возле камина, где чудно пахло кофе, совершенно особый запах, действительно, чеснок в турочке – любопытно, если когда-нибудь у меня снова будет свой дом, обязательно попробую.

– Ну, как? – спросил Джекобс. – Вкусно?

– Замечательно, – ответил Штирлиц. – Когда разоритесь, не умрете с голода – есть вторая профессия. А меня возьмете посудомойкой.

– Сговорились. Но пока что я беру вас на должность эксперта. Как понимаете, переводчики мне не нужны, каждый работник фирмы говорит на двух или трех языках, иных не держим…

– Мои будущие функции?

– Странный вопрос. Мало-мальски серьезный европеец начал бы с разговора не о функциях, но с того, сколько ему будут платить.

– Значит, я японец, – усмехнулся Штирлиц. – Да и потом, в моем положении сколько бы мне ни уплатили, я буду благодарен.

– Пятьдесят долларов в неделю? – смешливо спросил Джекобс. – Устроит?

– Спасибо. Устроит.

– Хм… Забавно… Значит, остальное вам будет доплачивать Грегори?

– Кто?

– Я не знаю, каким именем он вам представился… Ну, тот человек, который кормил вас сегодня утром на базаре пульпой и тортильей.

– Он назвал себя Полом.

– Да, он и есть Пол. Странно. Вообще-то он заместитель резидента в Испании, чаще называет себя Грегори.

– Такой высокий, круглоглазый? Ездит на…

Джекобс перебил:

– Да, да, на голубом «форде», это он.

– О доплате он мне не говорил…

– Проказник. Хочет получать все, не вложив ничего. Он будет зарабатывать себе лавры, а платить вам придется мне. Я не согласен.

– Что ж, логично.

– Я тоже хочу получать свои дивиденты с того человека, которому плачу. Это справедливо, согласитесь?

– Согласился.

– О чем он вас просил?

– О сотрудничестве.

– Ну, это понятно, что не о войне. Вы разгромлены, что вам остается делать, как не сотрудничать? При том, что Пол сукин сын, человек он тактичный. Вполне мог заменить слово «сотрудничество» на приказное «служить».

– Я бы отказался.

– Положим.

– Я бы отказался, – повторил Штирлиц.

– Как вы попали в Испанию? – ломая тему разговора, спросил Эрл Джекобс.

– Вас не знакомили с моим досье?

– В общих чертах. Люди разведки всегда недоговаривают. Еще кофе?

– С удовольствием… Я оказался здесь после краха рейха.

Джекобс налил Штирлицу еще одну чашку и лишь после этого отчеканил, причем лицо его стало другим, собранным, морщинистым, никакой женственности:

– Послушайте, доктор… Вы можете интриговать с коллегами из бывшего ОСС, но у меня вы теперь служите, и всякого рода завуалированные ответы я вправе расценивать, как нелояльность по отношению к фирме.

– Я уже служу? – поинтересовался Штирлиц. – Все соответствующим образом оформлено?

Лицо Джекобса вновь изменилось, помягчало, он хлопнул себя по лбу, и это был первый наигранный жест за все время разговора.

– Черт, я виноват, простите! – Джекобс поднялся, отошел к столу, вернулся с листком бумаги, протянул Штирлицу. – Это обязательство, которое дает фирме каждый вновь поступающий.

Штирлиц достал очки (зрение после ранения испортилось, дальнозоркость, две диоптрии), прочитал текст: «Я……, поступая на работу в фирму ИТТ (Испания), обязуюсь честно, искренне и правдиво выполнять возложенные на меня функции. За всякую нелояльность по отношению к ИТТ (Испания) я готов нести ответственность в тех пределах, которые определяются уставом предприятия и соответствующими статьями трудового и уголовного кодекса страны проживания».

– Это надо подписать? – спросил Штирлиц.

– Неграмотные ставят отпечаток пальца, – ответил Джекобс. – Вы – грамотный? Тогда впишите свою фамилию. Думаю, лучше поставить ту, которая теперь у вас в паспорте.

Штирлиц поставил свою фамилию там, где было многоточие, и расписался.

– Спасибо, – сказал Джекобс, забирая у него листок. – Ну, а сейчас, пожалуйста, расскажите, как вы попали в Рим? Вы ведь попали именно туда после краха рейха?

– В Берлине меня прошил автоматом русский… Это было тридцатого апреля…

– А не первого мая?

– Возможно. Мне-то казалось, что это было тридцатого апреля. Что было дальше, я не знаю, потерял сознание. В Риме мне дали ватиканские бумаги, а потом переправили сюда.

– Кто переправил?

– Я не знаю этих людей. Видимо, СС. Или партия…

– Почему вам была оказана такая честь? В той суматохе, которая тогда царила в Берлине, это выглядит странным.

– Меня спасло то, что я был в форме. Мое звание – штандартенфюрер, это достаточно высокое звание, меня обязаны были спасать, мы, немцы, люди субординации и долга. Это для вас важнее то, сколько золота у человека в банке, нежели, чем на погонах.

– Исправим.

– Попробуйте.

– О чем вас просил Пол?

– О том, чтобы я выполнял все то, что вы мне поручите.

– А еще?

– Его интересовал мистер Кемп.

– Еще?

– Все, пожалуй.

– Ну и прекрасно. Кемп умница, у меня на него большие виды. Если вы выскажете свои соображения, пойдет ему на пользу. Какими вопросами вы занимались в разведке?

– Я выполнял личные поручения Шелленберга.

– Кто это?

– Он был начальником политической службы рейха.

– Убит?

– Нет. Как я слышал, находится у англичан.

– Вы работали в региональном отделе? Чем занимались? Западная Европа, Штаты, Россия? Ближний Восток? Китай?

– Нет, определенного региона у меня не было. Шелленберг использовал мои знания английского и испанского языков, поручал исследование кое-каких материалов по Австралии, Мадриду… Один раз я готовил ему справку на генерала Самосу, по-моему, накануне встречи с ним нашего нелегала, кажется, в сорок втором году… Речь шла о немецких кофейных плантациях, которые диктатор присвоил себе в декабре сорок первого…

– Встреча Самосы с вашим человеком имела место?

– Не знаю. Это можно поглядеть в архивах СД, связанных с работой нелегалов на Латинскую Америку. Кодовое обозначение этих архивов, если мне не изменяет память, С-579-А.

– Как?

– С-579-А.

Джекобс сделал маленькую пометку на квадратном листке бумаги, который лежал на журнальном столике; Штирлиц заметил, что стопки такой формы лежали и на его рабочем бюро, и на длинном столе заседаний, и на подоконнике мореного дерева, столь широком, что можно сидеть на нем, наблюдая за жизнью улицы.

– Дальше…

– В Кракове мне приходилось заниматься проблемами, связанными с охраной тайны производства летающих снарядов ФАУ-2. Там я кое-как освоил азы польского языка…

– Знаете людей, работавших вместе с Вернером фон Брауном?

– Нет, не знаю. Мне вменялось в задачу найти ФАУ, который залетел не по адресу во время испытаний. Боялись, что ракета попадет к полякам или русским.

– Нашли?

– Нет.

– И вас не расстреляли? – удивился Джекобс. – Странно. Мне говорили, что Гиммлер расстреливал тех, кто не исполнял его приказы.

– Это он умел, – согласился Штирлиц. – Но ведь в рейхе, как и повсюду, существовала лестница… Шелленберг мог доложить Гиммлеру о моем неуспехе, а мог и не докладывать. Или же возложить вину на других сотрудников, в чем-то ему неугодных…

– Дальше?

– Я назвал наиболее существенные операции… Если хотите, я посижу за столом и попробую написать вам подробный отчет.

– Это будет очень любезно… Теперь вот что… Я просил бы вас с завтрашнего дня разобрать наш архив. А потом вас познакомят с высокоуважаемыми экономистами. Они помогут вам с фактографией… Меня интересует анализ работы немецких фирм – всех без исключения, – которые были завязаны на строительство железных дорог, аэродромов, радиостанций, предприятий химической промышленности, портовых сооружений в Испании, арабском мире и Латинской Америке. Мне нужны имена, история каждого человека – я имею в виду руководителей, естественно; мелюзга меня не занимает; контактные фирмы – в первую очередь латиноамериканские. Когда составите эту справку, мы перейдем к более детальному изучению планов на будущее. Какой срок вам на это потребуется?

– Какой даете? – спросил Штирлиц.

– Хороший вопрос, – кивнул Джекобс. – Я даю три недели. Достаточно?

– Мало, конечно, но что-то попробую сделать.

– Это все. Я удовлетворен встречей. В кассе вам выдадут двести долларов, купите себе пристойный костюм и снимите квартиру.

– Спасибо. Сколько же вы мне все-таки намерены платить?

Джекобс улыбнулся:

– Я боялся, что вы так и не зададите этого вопроса. Тогда мне было бы трудно вам верить, я не умею верить людям, которые работают без денег, за этим сокрыта корысть. Или фанатизм. И то и другое мне отвратительно. Я стану платить вам триста долларов в месяц. Для Америки это очень мало, нищета просто-напросто. Для Испании – соотнося с курсом песо – вполне пристойно. Но это для начала. Если ваша работа будет результативной, я подниму ваш заработок до четырехсот долларов.

– Ясно. Я свободен?

– Да.

– Когда мне надо быть в офисе?

– Завтра суббота… Займитесь устройством своего быта… А в понедельник явитесь к Кемпу. Он будет вашим руководителем. Это не мешает вам обращаться ко мне с теми предложениями, которые того заслуживают. До свиданья.

Штирлиц вышел на улицу, залитую солнцем; утром Пол дал триста долларов, сейчас в хирургически чистой, отделанной кафелем кассе он получил еще двести; с этими деньгами я доберусь до Парижа, подумал он. Это мой шанс, последний, судя по всему. Они расставили капканы так, что потом мне не выбраться. То, что я подписал у Эрла, пустяк по сравнению с тем, что предстоит подписывать на конспиративной квартире этого самого Пола; заместитель резидента, поди ж ты какой уровень. Сейчас я отправлюсь к себе, позвоню от портье в бюро по аренде квартир, запишу адреса и пойду смотреть то, что мне предложат. Бежать надо сегодня, завтра будет поздно. Впрочем, если я вернусь сейчас к себе, вполне вероятно, там меня уже ждут с адресом той квартиры, где надлежит поселиться. Нет, я не должен возвращаться в мою конуру, я сейчас пойду на Сибелес и позвоню с центрального почтамта в бюро аренды. Я стану звонить так, чтобы люди, которые идут за мной, а они обязательно идут, увидели тот номер, который я стану набирать и слышали то, о чем я буду говорить. Я обзвоню несколько бюро, и у каждого, с кем буду говорить, спрошу о предложениях, потом запишу адрес, попрошу подробно растолковать, как их лучше найти, подъезд и этаж; вопрос об этаже я обязан замотивировать интересом к тому, есть ли в доме лифт, мне тяжело подниматься, это действительно так, здесь знают, что у меня все еще болит левая нога и нет-нет да сводит поясницу так, что я теряю сознание. Я отправлюсь в то бюро, которое расположено на первом этаже, я поеду туда на метро, чтобы люди, которые идут за мной, убедились в том, что я не предпринимаю попыток оторваться от них. Наверняка они пустили за мной испанцев; судя по разговору с Эрлом Джекобсом, мне предстоит работать не с ученым, а с человеком из Пуэрта-дель-Соль; такого рода архивы, о которых он помянул, в этой стране курирует секретная полиция, главный отличительный признак фашистской авторитарности – тотальная закрытость информации. Значит, связи у них отработаны надежно, если они устраивают мне контакты со здешней секретной службой. Что ж, очень хорошо. Пусть они убедятся, что я действительно иду в бюро аренды; первый этаж – мой шанс, испанские дома – особые, они скрытны, в них всегда заключена тайна, существует много дверей, ведущих во двор или на другую улицу. Не тешь себя надеждой заранее, подумал Штирлиц. Вполне вероятно, что дверь во двор забита, они очень похожи на нас, милые моему сердцу испанцы, обожают забивать двери или заставлять их громадными шкафами, а тебе сейчас не под силу передвигать шкафы; как это говорил слуга Николая Ивановича Ванюшина во Владивостоке? Вступит? Точнее не скажешь; когда боль пронзает поясницу, она вступает; попробуй, кстати, переведи это на другой язык.

Он спустился в метро, позвонил из телефона-автомата в несколько бюро аренды, потом подошел к большой карте, на которой были указаны станции, сверился с адресами, записанными на бумажке, и отправился в то бюро, которое размещалось именно на первом этаже.

Он по-прежнему не проверялся, хотя можно было на мгновение задержаться возле стеклянной двери, но если тебя пасут профессионалы, они заметят этот твой мимолетный взгляд, они роботы, для них не существует ничего, кроме того человека, который идет впереди на расстоянии пятидесяти метров, они подобны влюбленным, преследующим прекрасную даму, они видят и замечают все, даже этот мимолетный взгляд в стекле; честный человек никогда не интересуется тем, кто идет за ним следом; ты честный человек, Штирлиц, тебе нечего бояться, ты сотрудник ИТТ, идешь снимать себе квартиру, ничто другое тебя не интересует, пусть роботы будут спокойны.

В бюро аренды квартир сеньора Хосе-Мария Педро Рамона-де-Льоса хорошенькая секретарша в скромном синем костюмчике предложила Штирлицу последние журналы, попросила подождать пять минут, хефе сейчас освободится, будет рад оказать вам посильную помощь, наше бюро самое престижное в Мадриде, хоть и совсем молодое, но зато фламенко, матадоры и футболисты обращаются именно к нам, а ведь это самые уважаемые люди страны, согласитесь…

Штирлиц легко согласился, поинтересовавшись, где можно помыть руки; вошел в туалет, глянул в окошко, что выходило во двор: у ворот стоял некто и читал газету; все ясно, не уйдешь, следят вплотную.

…Хефе, сеньор Хосе Мария, оказался человеком лет тридцати, предложил Штирлицу с десяток квартир на первом этаже («трудно подниматься по лестнице, больные ноги»), особенно расхваливал одну, на Сан-Рафаэле:

– Улица тихая, очень спокойная, транспорта мало, зеленая, прекрасный вид…

– Двор, конечно же, проходной, так что в мое отсутствие в квартиру вполне могут влезть жулики?

– Двор проходной, все верно, но давайте согласимся с тем, что при определенных недостатках, пока еще существующих у нас, скоро и с ними покончим – генералиссимус уже почти положил конец воровству. Я тоже живу на первом этаже, но даже не стал укреплять решетки на окнах, – и никаких проблем, поверьте.

…Квартира действительно была хороша, комнаты светлые, окна большие; Штирлицу пришлось сделать вид, что он внимательно разглядывает рамы, только таким образом и смог увидеть, где остановилась машина, которая шла за ними, не отставая у светофоров; шофер – высокий профессионал, ничего не скажешь. В машине трое, значит, никто не вышел; действительно, время послеобеденной сиесты, устали, бедняги. Вряд ли за мной пустили вторую машину, все-таки с бензином у них туговато, хоть с арабами теперь подружились…

– Ну что ж, – сказал Штирлиц, – я подпишу контракт на эту квартиру… Можете оставить ключ?