Текст книги "Экспансия – I"

Автор книги: Юлиан Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 42 страниц)

Гарантированная тайна переписки – I

1

«Полу Роумэну,

посольство США, Мадрид, Испания,

21 ноября 1945 года

Дорогой Пол!

Только сегодня я, наконец, спокойно выпил, спокойно посмотрел в глаза Элизабет, спокойно поиграл с Майклом и Джозефом в сыщиков и гангстеров, спокойно прошел по дому, как бы заново его оглядывая, и спокойно лег в кровать. Правда, уснуть не мог, но это было уже не от обиды и ощущения полнейшей безысходности, но оттого, что слишком переволновался за последние два месяца. Поэтому не сердись, что я не отвечал тебе, просто не мог сесть за стол.

Завтра я вылетаю в Голливуд, оттуда напишу тебе, расскажу, как я там устроился, потому что я распрощался с Вашингтоном, как видно, навсегда.

Но давай по порядку, ты же оторван от дома, живешь, согреваемый мавританскими ветрами и услаждаемый пением хитан, а потому даже не можешь представить, что здесь происходит с твоими друзьями.

В начале сентября меня вызвал Роберт Макайр и начал расспрашивать о житье-бытье, о том, интересно ли мне работается в условиях мира, не скучно ли и не тянет ли меня поездить по миру.

Конечно, я ответил, что дурак откажется. Он спросил, куда бы мне хотелось поехать. Я, конечно, поинтересовался, что будет с Элизабет и мальчиками, может, наконец, настало время, когда семья вправе путешествовать вместе с нами. Макайр ответил, что речь как раз и идет о том, чтобы я поехал на работу за океан, ясное дело, с семьей. «ОСС кончилось, – ошарашил он меня, – все мы переходим на работу в государственный департамент, там создается управление разведки; дипломат, само собой разумеется, один не путешествует, обязательно с семьей, иначе подсунут в кровать девку, и ты выдашь ей все секреты, которыми набита твоя голова».

Мы посмеялись; я сказал, что решение о передаче кадров ОСС в государственный департамент совершенно вздорная идея, мы не уживемся под одной крышей с дипломатами, по-разному воспитаны, привыкли к разным методам мышления. Макайр согласился со мной, но заметил, что я неверно определил причинные связи: «Мы-то с ними уживемся, нас научили уживаться и с дьяволом, – сказал он мне, – они не захотят ужиться с нами, вот в чем штука; каста; политики; с их точки зрения, мы принадлежим к клубу ассенизаторов истории».

Интересно, как ты с ними, с политиками, уживаешься под одной крышей в Мадриде? Бедненький…

Словом, он предложил мне на выбор: Португалию, Испанию или Марокко.

Испанию я отверг сразу же, потому что посчитал желание поехать в Мадрид недружественным актом по отношению к тебе, достаточно одного питомца «Дикого Билла» на Андалусию, Страну басков и Галисию, вместе взятые. Марокко, конечно, заманчиво, но с одним испанским там не проживешь, нужен арабский, и не такой, каким изъясняюсь я, но настоящий, лоуренсовский. Остановились на моей любимой Португалии; Элизабет была страшно этому рада, «мальчики выучат язык Камоэнса и Васко да Гамы».

Я пришел, как и сотни наших парней, в государственный департамент, меня принял вполне милый человек, – алюминиевая седина, пробор, правленный бритвой, красивые усики, темно-серый пиджак, сине-белая бабочка, – усадил в мягкое кресло, сел напротив, попросил хорошенькую секретаршу сделать кофе, угостил крекером и начал разговор про то, какая область дипломатической работы меня бы могла заинтересовать в первую очередь. Я оказался в довольно сложном положении, потому что не мог, естественно, сказать ему, что Макайр уже назвал ту страну, где я буду действовать. Поэтому я стал плести ахинею, говорить, что готов выполнить свой долг в любой точке земного шара, только б была польза дяде Сэму, мы ребята служивые, привыкли подчиняться приказу, и все в этом роде.

«Расскажите мне о вашей работе у Донована», – сказал алюминиевый дядя.

Я ответил, что лишен возможности доложить ему о моей работе в разведке, поскольку у нас существует свой кодекс чести, и без разрешения моего руководителя я не имею права раскрывать подробности.

«А вы без подробностей, в общих чертах», – предложил алюминиевый.

В общих чертах я рассказал ему, что пришел в ОСС из газеты «Мэйл», испанский и португальский учил в Новой Англии; в сороковом году работал в Нидерландах, там кое-как освоил немецкий, затем пришлось посидеть в Африке, начал изучать арабский.

Он спросил, есть ли у меня награды; я ответил, что две. Он поинтересовался, за что. Я сказал, что за работу. Тогда он спросил меня, что я еще изучал в Новой Англии. Я ответил, что с детства интересовался историей Французской революции, моя мама француженка, ее язык какое-то время был моим первым, особенно пока отец работал в Канаде.

Тогда алюминиевый, впервые за весь разговор закурив, спросил, от кого я получил задание установить контакт с коммунистическим подпольем во Франции.

Я ответил, что если он знает об этом факте, то ему должно быть известно, кто поручал мне эту работу.

«В вашем деле, мистер Спарк, написано, что это была ваша инициатива», – ответил он.

Моя так моя, подумал я, хотя прекрасно помнил, как Олсоп передал мне указание Макайра; помню даже, что он сказал мне об этом в кафе лондонского отеля «Черчилль», что-то в начале апреля сорок четвертого, когда мы готовили вторжение в Нормандии.

Тогда алюминиевый спросил меня, с кем именно из французских коммунистов я поддерживал контакты. Я ответил, что, поскольку меня забросили в мае, когда нацисты правили несчастной Францией, все мои контакты с коммунистами носили конспиративный характер, я для них был «Пьером», они для меня «Жозефом» и «Мадлен».

«Но ведь вы встречали их после того, как мы освободили Францию?»

«Нет».

«Это очень странно. Почему?»

«Потому что через девять дней после того, как мы вошли в восставший Париж, меня вновь перебросили в Португалию».

«А разве в Париже было восстание?»

«Да, мы писали об этом в газетах».

«Мне казалось, что это игра, желание польстить де Голлю».

«Не знаю, как по поводу лести, но я там дрался».

«Вместе с коммунистами?»

«Не только. Хотя они были главной пружиной восстания».

«И даже во время этого… восстания вы не узнали никого по имени? Только „Жозеф“ и „Мадлен“?»

«Нет, я был связным со штабом полковника Ролль-Танги. Одно из его имен настоящее, второе псевдоним, только я не помню, какое настоящее».

«Вы общались непосредственно с ним?»

«Не только».

«С кем еще?»

«С майором Лянреси».

«Это подлинное имя?»

«Мне было неудобно спрашивать его об этом. Да и некогда. Надо было воевать. Знаю только, что он воевал в Испании против Франко, знал наших ребят из батальона Линкольна».

«Ах, вот как… Он говорил по-английски?»

«Да. Вполне свободно. Хотя с французским акцентом».

И я, дурила, начал распространяться про то, как занятен у французов наш акцент, причем особенно у тех, кто родился в Провансе, вообще у всех южан какой-то особенный акцент, он делает их беззащитными, похожими на детей.

«Скажите, – перебил меня алюминиевый, – а вы не говорили с Лянреси об Испании?»

«Мы с ним говорили о том, как разминировать те дома, которым грозило уничтожение, и еще о том, как пройдут связные к нашим передовым частям».

«Но после того, как мы вошли в Париж, вы, видимо, встречались с ним?»

«После того как мы вошли в Париж, я беспробудно пил неделю. С нашими».

«С кем именно?»

«С Полом Роумэном, Джозефом Олсопом и Эрнестом Хемингуэем».

«Роумэн сейчас работает в Испании?»

«Его перевели к вам в конце войны».

«Да, да, я его помню, я с ним беседовал в этом же кабинете. Он марксист?»

«Он такой же марксист, как я балерина».

«Вы просто не в курсе, он же ученик профессора Кана, а тот никогда не скрывал своего восторга перед доктриной еврейского дедушки».

Так что ты у нас марксист, ясно?

Потом алюминиевый спросил, тот ли это Хемингуэй, который писал репортажи про Испанию, я ответил, что он писал не только репортажи, но и книги. Алюминиевый сказал, что он читал что-то, но не помнит что, ему не нравится манера Эрни, слишком много грубостей, ужасная фраза, какой-то рыночный язык, и потом он слишком романтизирует профессию диверсантов, рисует над их головами нимб, это происходит от незнания жизни; «Я сам ходил в разведку во Франции в семнадцатом, – заметил он, – ползал на животе под проволокой немцев, чтобы выведать их расположения, я помню, как это было». Я заметил, что он, видимо, не читал «По ком звонит колокол», а только слышал мнения тех, кто не любит Эрни, а его многие не любят за то, что слишком популярен, как мне кажется, он ни в чем Джордана не идеализирует, наоборот даже.

«Ну, бог с ним, с этим Хемингуэем, давайте вернемся к нашим делам, – сказал алюминиевый. – Что бы вас интересовало: консульская работа, политический анализ или изучение экономических структур тех стран, где вам, возможно, доведется работать?»

Я ответил, что самое выгодное было бы использовать меня по той специальности, которой нас научили Донован и Даллес во время драки с нацистами.

«Хорошо, – сказал алюминиевый, – я передам ваше пожелание руководству, позвоните в европейский отдел, скажем, в понедельник».

Разговор был в четверг, мы уехали с Элизабет в Нью-Йорк, забросив мальчишек ее маме, прекрасно провели уик-энд, навестили Роберта и Жаки, вспомнили былое, потом посмотрели спектакль о том, как радикулит оказывается главным стимулом для человека, мечтающего о карьере танцовщика, было очень смешно; у Дика встретили Бертольда Брехта и Ганса Эйслера, они затевают в Голливуде грандиозное кино, Эйслер просил передать тебе привет, а Брехт сказал, что он был совершенно очарован тобой, когда ты приезжал к нему в сорок втором, консультироваться о наци, перед тем как тебя решили забросить к ним в тыл. Брехт хотел написать тебе, но он был совершенно замотан и, как всегда, рассеян, твой адрес сначала сунул в карман брюк, потом переложил в портфель, а затем спрятал в пиджак, наверняка потерял. В субботу мы славно пообедали в Чайна-тауне, посмотрели – еще раз и с не меньшим восторгом – чаплинского «Диктатора» и вернулись домой, совершенно счастливые. В понедельник я позвонил по тому телефону, который дал алюминиевый, там меня выслушали и попросили перезвонить в среду. Мне не очень-то это понравилось, но что поделаешь, ни одно государственное учреждение с традициями не может обойтись без бюрократии; действительно, каста, черт их подери. Позвонил в среду; назначили пятницу, снова бесполезно. Тогда я поехал к нашим, но мне сказали, что Макайр уже в Европе, срочная командировка; полный кавардак, словно в фирме, потерпевшей банкротство. В понедельник алюминиевый сказал, что меня не могут взять на работу в государственный департамент. Я был совершенно ошарашен: «Почему?» – «Мы не комментируем». Тогда я позвонил Аллену Даллесу и попросил его найти для меня пару минут. Он ответил немедленным согласием, выслушал меня, сказал, что надо бороться, и пообещал помощь. В четверг я еще раз позвонил ему, он ответил, что департамент уперся, их, видите ли, смущают мои контакты с коммунистами. «Надо переждать, Грегори, – сказал он, – погодите, как говорил Сталин, будет и на нашей улице праздник».

Как понимаешь, война не позволяла нам думать о накоплениях, и когда подошел срок взноса денег за дом, мне стало не по себе. Я снова двинул к нашим, пытался поговорить с Донованом, но он был командирован в Нюрнберг, заместителем нашего обвинителя, будет потрошить нацистских свиней. Стименс, который меня принял – ты его помнишь, он занимался контрразведкой, искал предателей дома, – сказал, что попробует помочь, но с государственным департаментом говорить трудно, чинуши, боятся собственной тени.

Прошло еще пять дней, и я маленько запсиховал, потому что зашел в банк, посмотрел свой счет, посидел с карандашом в руках и понял, что через две недели мне придется просить у кого-то в долг, подходит срок внесения платежа за страховку.

Это придало мне необходимую скорость, я связался с газетами, повстречался со Шлессинджером и Маркузе, звонил в Детройт, в «Пост», оттуда меня переправили в Нью-Орлеан, там предложили место в газете, что выходит в Сан-Диего, но Элизабет сказала, что нельзя бросать маму, а туда, на солнцепек, брать ее довольно опасно, старушка перенесла два сердечных криза.

Наконец, позвонил Стименс, дал мне телефон, но это было в пятницу вечером, в Голливуде никого уже не было, а он предложил связаться с «Твенти сэнчури фокс», им нужен консультант, который кое-что понимает в политике, войне и разведке, платят двести долларов в неделю, не бог весть какие деньги, но это что-то, а не ужас безработицы, вот уж не думал, что когда-нибудь на практике столкнусь с этим понятием.

Позвонил Брехту, он был очень обрадован моим возможным переездом в Голливуд, сказал, что работа консультанта-редактора крайне интересна, это близко творчеству, никакого чиновничества, «заговор единомышленников, сладкие игры взрослых детей, чем раскованнее фантазируешь, чем ближе приближаешься к менталитету ребенка, тем больше тебя ценят».

Ты себе не представляешь, что со мною было в тот чертов уик-энд, я смотрел на себя со стороны и поражался той перемене, которая произошла со мной за те недели, что я сидел без работы. Черт меня дернул избрать профессию историка! Я понимаю, ты экономист и юрист, тебе ничего не страшно, турнули алюминиевые, пошел в любую контору и предложил свои услуги, человек, умеющий карабкаться сквозь хитрости параграфов наших кодексов, нужен везде и всюду, – до тех пор, конечно, пока цела наша демократия. Или экономист! Как я завидую тебе, надежная специальность, «германское проникновение в Европу», на этом можно стать трижды доктором, если алюминиевые начнут копать и против тебя. Кстати, мне не понравилось, что тот бес с бабочкой, помянув твое имя, больше ни разу о тебе не заговорил, он ждал, что я скажу что-нибудь, и хотя он ползал на пузе под проволокой, чтобы срисовать расположение немцев под Марной, в разведке он явный профан, вел себя, как частный детектив из дешевого радиоспектакля, сплошное любительство, настоянное на многозначительности, а ведь истинный разведчик это тот, кто умеет найти общий язык с четырьмя людьми, собравшимися за одним столом: с банкиром, безработным, проституткой и монахиней.

Словом, в понедельник я держал себя за руку, чтобы не начать крутить телефонный диск ровно в девять, у нас у всех от чрезмерного ощущения собственной престижности пар из ноздрей валит. Позвонил в девять тридцать, едва дотерпел. «Да, вы нам нужны, можете приезжать для подписания контракта». – «Оплата билета на самолет за мой счет?» – «Естественно, вы не Хамфри Богарт». – «Но где гарантия, что я подойду вам?» – «За вас просили весьма серьезные люди из столицы, а вчера про вас много рассказывал Брехт. Его поддержал Эйслер, с великими драматургами и музыкантами грех не считаться».

Я вылетел туда, в Лос-Анджелесе было настоящее пекло, меня не оставляло ощущение, что пахнет жареными каштанами, как в Париже, в середине сентября в Картье Латан. Голливуд меня снова ошеломил – тишина, надежность, красота, высоченные пальмы, живая история нашего кино, ни у кого нет такого кино, как у нас, пусть говорят что угодно, бранят и критикуют, но надо быть совсем уж нечестным человеком, чтобы поднять голос против Голливуда.

И вот я кончил паковать чемоданы, сдал здешнюю квартиру в аренду (это сулит мне дополнительно двести долларов в месяц, совсем неплохо), прошел по комнатам, не испытывая того растерянного ужаса, который начал захватывать меня последние недели, выпил, лег в кровать, но не смог уснуть и, дождавшись, пока Элизабет начала сладко посапывать, – она стала еще более хорошенькой, даже не могу себе представить, что мы с ней женаты уже девять лет, я испытываю к ней нежность, словно в первые дни нашего знакомства, – отправился в кабинет, сел к столу и написал тебе это длиннющее письмо.

Ответь мне на отель «Амбассадор», я снял двухкомнатный апартамент, будем жить там, пока Элизабет не подберет дом.

Конечно, если ты прилетишь в отпуск сюда, мы ждем тебя в гости. Масса хорошеньких молодых девушек с умными холодными глазами ходят по студии. Такие не умеют предавать. Если ты заключаешь с ними договор на любовь, они никогда не нарушают условий контракта. Это им невыгодно. Что ж, пусть так, это честнее подлости, рожденной чувствами. Выбрось, наконец, из сердца Лайзу. Выбрось. Я видел ее в Нью-Йорке, поэтому прошу тебя еще раз – выбрось. А вообще что-то муторно у меня на душе. Так бывает всегда, когда чего-то до конца недопонимаешь. Я гоню от себя мысли, но ведь их назойливость значительно страшнее, чем атака октябрьских мух, которые, кажется, ошалели от приближения холодов и поэтому жалят все, что только можно, а особенно ноги, исчешешься.

Я запрещаю себе признаваться в тех чувствах, которые меня порою обуревают, я помню, как Донован учил нас бояться чувств, не рожденных логикой. Я все это понимаю умом, но разве так просто справляться с тем, что живет в тебе? Нет ничего горше незаслуженной обиды, ты согласен? А впрочем, шел бы к черту этот государственный департамент! Прав Даллес, надо погодить. Все образуется.

Пиши.

Твой Грегори Спарк».

2

«Грегори Б. Спарку,

Отель «Амбассадор», Голливуд, США

Дорогой Грегори!

Твое письмо повергло меня в некоторое уныние и есть отчего.

Экономика немыслима вне истории, так что не очень-то завидуй моей, как ты писал, «спокойной» профессии. Дважды прочитав твое послание, я просмотрел речи Цицерона и пришел к грустному выводу, суть которого сводится к тому, что окончание любой эпохи, связанной с великим человеком, внесшим свою лепту в историю, неминуемо сопутствует приходу новой команды, предлагающей свою, качественно новую модель будущего. А поскольку выдающиеся люди есть пики истории, поскольку человечество не очень-то избаловано личностями, типа Цезаря, Спартака, Македонского, Клеопатры, Галилея, Лютера, Кромвеля, Петра, Наполеона, Вашингтона, поскольку каждый взлет мысли сменялся веками ожидания новых идей, нам с тобою остается лишь сладкое воспоминание о той поре, когда мы удостоились счастья входить в большую команду очень большого человека, каким был Рузвельт.

Я не очень-то представляю себе, когда придет политик с новой программой; повторение Рузвельта невозможно (любое повторение чревато фарсом или катастрофой, в этом я совершенно согласен с Марксом), а вот что выдвинут вместо его курса, я пока не очень понимаю. Надеяться, что те, кто окружает Трумэна, смогут создать идею, притягательную для страны и мира, довольно рискованно, поскольку он серый человек и совершенно не подготовлен к руководству страной. Я думаю, Трумэн будет освобождаться от людей Рузвельта; по-человечески, кстати, я понимаю его. Кому приятно, когда тычат в глаза предшественником, махиной, имя которого и без того у всех на устах. Поэтому сделать надо так, чтобы люди забыли Рузвельта, но сделать это предстоит умно и тактично – в этом, видимо, Трумэн и те, кого он с собою привел, видят свою главную задачу. Как это можно сделать? Во-первых, необходимо определить того врага, угроза которого понятна каждому американцу. Во-вторых, следует найти рецепт, каким образом этого врага можно победить. В-третьих, надо доказать народу, какие блага получит каждый в результате этой победы. Нацизм уничтожен. Японские агрессоры разгромлены. Что же грозит Америке? Экономический спад? Допускаю. Кризис духовных ценностей? Вполне возможно, ибо на смену доктрине войны идея мира приходит отнюдь не просто. Ты знаешь, как победить экономический спад? Я – нет. У нас считают, что экономика – это очень просто, знай вкладывай деньги, но ведь это точка зрения мало компетентных людей. Как преодолеть духовный кризис? Ты знаешь? Я – нет. Видимо, нужно время, нужно нарабатывать новый общественный климат в стране. И это трудно. А без ясного всем и каждому врага, угрожающего Америке, будь то Пьер, Чжао, Иван, Фриц или призрак безработицы, или ужас новой «Черной пятницы», политик, лишенный глубокой общественной идеи, не утвердит себя. А ведь хочецца! Мне кажется поэтому, что Трумэн не станет искать компромисса с дядей Джо, а пойдет на то, чтобы форсировать разрыв. Сталин – вполне достойный враг, причем не сам по себе – все-таки он герой войны, но как приверженец большевистской доктрины порабощения человечества. Именно поэтому алюминиевый господин с бритвенным пробором так тщательно выспрашивал тебя о твоих контактах с французскими коммунистами. Команда, которая выбрала курс, должна быть укомплектована теми, кто готов к гуттаперчевым решениям и не отягощен служением прошлому. Так что оценивай случившееся как нечто совершенно логическое, следовательно, неизбежное. Давай научимся принимать жизнь такой, какая она есть. (Если бы меня спросили, я бы предложил обозначить врагом на ближайшее время тех нацистов, которые легли на грунт; они готовятся к тому, чтобы подняться; поверь, я не фантазирую, я занимаюсь здесь этой проблемой, но, думаю, люди Трумэна отвергли бы мое предложение, и не потому, что они не согласны со мною, но в силу того, что разгром гитлеризма связан с именем именно Рузвельта; повторение уже завершенного не дает «политического навара», пресно.)

Не поторопился ли ты с Голливудом? Напиши ты мне, я бы немедленно пригласил тебя с Элизабет и мальчиками в Мадрид, здешний филиал ИТТ (хотя все они проходимцы и лизали задницу Гитлеру) алчет серьезных работников, и платили бы они в два раза больше, чем твои боссы в «Твенти сэнчури фокс». Ну, игра сделана, ничего не попишешь.

Я очень рад тому, что ты снова встретился с Брехтом и Эйслером.

Пришли-ка мне их адреса, я напишу им, очень люблю этих художников. Я никак не могу понять, отчего Голливуд до сих пор не поставил Брехта по-настоящему. Я видел его спектакль в Вене, накануне аншлюса, и он до сих пор живет во мне; именно Брехт помогал мне вынести ужас допросов с пристрастием, холод в камере, обреченность в бараке.

Где ты видел Лайзу? Нет, не думай, я уже выздоровел, я переболел тем, что случилось, но разве вычеркнешь пять лет жизни из памяти? Точнее – из сердца, из памяти как-то можно. Ведь если человечество научилось легко забывать тех, кто был кумиром, то отчего я должен быть исключением из правила? Я вижу твою скептическую улыбку, мол, говори, говори. Нет, правда, Грегори! Верь мне. В подтверждение – просьба: подбери мне кого-нибудь из тех холодноглазых и мудрых голливудских девушек, которые свято выполняют подписанный контракт на дружбу и совместное просыпание в одной кровати. Девушка должна быть курносой, зеленоглазой, с веснушками (даже осенью), настоящей американкой (я все-таки чуть-чуть расист, тем более мой дедушка возглавлял ку-клукс-клан в Алабаме) и обязательно образованной в том колледже, который мы с тобою знаем; все, что угодно, только не дура. Пусть даже хроменькая, только б интеллектуалка. Серьезно, меня это возбуждает, я столько их перебрал после того, как Лайза показала мне, что значит «верность солдату», что меня не интересует секс; послушать умную девушку в постели – высшее наслаждение.

Теперь о деле. Не было ли у тебя каких-то разговоров с твоими французами (особенно с теми, которые возглавляли подразделения маки в районе Лиона) о СС гауптштурмфюрере Клаусе Барбье? Эд написал мне из Кельна, что вроде бы этот сукин сын шастает на свободе, хотя за ним охотится вся наша военная разведка. Пару раз я слышал о Барбье и здесь, от тех, кто сумел избежать суда – пока что; я аккуратно хожу вокруг этих наци, разминаю их; тянутся довольно интересные нити в Латинскую Америку, в наши оккупационные зоны; в деле поиска каждое свидетельство может оказаться разгадкой, толчком к истине, незаменимым подспорьем в работе. Слава богу, я пока могу этим заниматься, Даллес знал об этой работе и всячески ее поддерживал, хотя вполне возможно, что с его уходом интерес к моему поиску притупится, тем более что хватает дел текущих, а они затягивают, как бензин в воронку. (Потому-то я так пожалел, что ты принял приглашение Голливуда; здесь у меня есть надежные ребята, но они исполнители, полетом фантазии не блещут. И еще. Поскольку ты бывал в Лиссабоне и знаешь тамошнюю ситуацию, повороши память, расскажи мне все, что ты помнишь о нацистах, работавших в военном атташате рейха при Салазаре. Все, самая поганая мелочь, может представлять неоценимый интерес.)

Пожалуйста, передай Элизабет мой самый нежный привет. Я очень завидую, что ты относишься к ней с такой же нежностью, как и в тот день, когда впервые ее увидел. Это так замечательно и, увы, редко.

Сердечно твой Пол Роумэн».

3

«Резидентурам Отдела разведки

государственного департамента

Соединенных Штатов Америки в Испании,

Португалии, Аргентине, Бразилии, Чили,

Парагвае и Боливии

Совершенно секретно

12 марта 1946 года

Представляется возможным считать, что в стране Вашего пребывания скрываются такие нацистские военные преступники, как Борман, Мюллер, Эйхман, Менгеле и Барбье.

Необходимость их выявления, захвата и выдачи в руки правосудия предполагает возможность подхода ко всем тем нацистам, которые смогли легализоваться, получить здесь право политического убежища или же временный вид на жительство.

С самого начала Вашей работы в этом направлении следует указать подчиненным со всей прямотой, что в настоящее время работа по выявлению подступа к нацистским преступникам, внесенным в лист поиска в Нюрнберге, ни в коем случае не означает санкции на привлечение немцев-эмигрантов с нацистским прошлым в ряды агентуры. Они могут быть использованы лишь в качестве источников информации, которая позволит выйти на тех, кто обязан быть арестован согласно санкции, выданной Международным трибуналом.

Однако не следует исключать возможность получения через эти источники текущей оперативной информации, связанной с теми вопросами, которые могут представлять интерес для безопасности Соединенных Штатов и их союзников.

Конкретные вопросы должны решаться с учетом обстановки.

Роберт Макайр».

Пол Роумэн тщательно изучил текст, несколько недоуменно выписал на отдельные листочки бумаги ряд фраз, прочитал их, – в отрыве от всех остальных, – еще раз и отправил в Вашингтон шифротелеграмму следующего содержания:

4

«Государственный департамент,

Роберту Макайру

Строго секретно

1. Следует ли вести работу по изучению немецких эмигрантов с нацистским прошлым в том смысле, не являются ли и они военными преступниками, подлежащими суду?

2. В случае, если выяснится, что тот или иной эмигрант, не внесенный до настоящего времени в список главных преступников, на самом деле им является, укрывшись от возмездия под чужой фамилией, следует ли немедленно ставить об этом в известность Международный трибунал, или же сначала необходимо сообщить вновь открывшиеся обстоятельства Отделу разведки государственного департамента?

3. Как следует понимать фразу: «не следует исключать возможность получения через эти источники оперативной текущей информации»? В Испании вполне легально живут и работают нацисты, стоящие весьма близко к Франко, стоит лишь упомянуть группенфюрера Дегреля, являвшегося во время войны «вождем» валлонского подразделения СС, здесь совершенно свободно вращается в свете фюрер Хорватии Анте Павелич; всем известно, что Франко по-прежнему благоволит к князю Багратиони Мухаранскому, утвержденному Гитлером на пост нового «царя великого Грузинского княжества», не говоря уже о целом ряде военных, банкиров и дипломатов третьего рейха, информацию на которых я отправил в телеграммах 2102-45 и 479-46. Понятно, их оперативная информация будет тенденциозной, направленной против тех основополагающих принципов, которые были зафиксированы в документах, принятых конференциями в Ялте и Потсдаме.

4. Как следует понимать термин «союзники Соединенных Штатов»? Относятся ли по-прежнему к числу «союзников» Франция и Италия – в свете выступления сэра Уинстона? Можно ли и поныне считать нашими союзниками правительства России, Польши, Югославии и Албании?

Прошу прислать соответствующие разъяснения, которые позволят совершенно определенно и недвусмысленно сориентировать моих сотрудников.

Исполняющий должность резидента

Пол Роумэн».

Прочитав телеграмму, Макайр снова вспомнил Пола, его горькую историю, отнесся к его позиции со снисходительным пониманием; в конечном счете жизнь будет неполной, если исключить из нее идеалистов, преданных той идее, которая ярко осветила их жизнь в прошлом; во всяком случае, их информация всегда отличается добросовестностью, а тот перекос в прошлое, который, совершенно очевидно, будет в ней присутствовать, вполне поддается корректировке на основании изучения документов, которые так или иначе стекаются ото всех других служб сюда в Вашингтон и расшифровываются в том отделе, который составлен из людей, подобранных ныне со всей тщательностью, – абсолютные единомышленники, качественно новая команда.

Однако, взявшись за ответ Роумэну, он понял, что составить его далеко не просто, ибо вопросы исполняющего должность резидента предполагали полнейшую ясность; Роумэн из тех, кто не удовлетворится зыбкими формулировками; понятно, он предан идеям Рузвельта, но убирать его из Мадрида на основании одного лишь этого факта нецелесообразно потому, что он занимал весьма незначительный пост и был лишен права на самостоятельные решения, а его героическое прошлое было надежной гарантией уважительного к нему отношения со стороны тех, кто так или иначе принимал участие в битве против коричневого чудовища.

Чем дольше Макайр размышлял о создавшейся ситуации, тем сложнее она вырисовывалась; более всего он опасался связей своих сотрудников с людьми прессы; в случае увольнения есть возможность начать скандал, да и не всем в мире журналистов нравился новый курс Трумэна.

Да, конечно, продолжал размышлять Макайр, этот самый Роумэн незначительная фигура в системе департамента, однако в силу своего положения он допущен к материалам совершенно секретного характера, анализируя которые можно составить совершенно явную картину постепенной корректировки внешнеполитического курса правительства. Поэтому, прежде чем отвечать Мадриду, Макайр обратился к своим друзьям с просьбой проверить связи «великолепного парня, весьма содержательного человека, серьезного разведчика, героя борьбы против нацизма» в единственном смысле, – нет ли у него дружества с теми, у кого длинный язык, который, в довершение ко всему, не крепко держится за зубами.

Ответ, который пришел через две недели, насторожил Макайра, потому что из него следовало, что Пол Роумэн не только поддерживал дружеские связи с миром прессы (с братьями Олсопами, Липпманом, Солсбери, Стивенсом, Уитни), не только и поныне дружит с бывшим сотрудником ОСС Грегори Спарком, уволенным из системы в связи с подозрением в левых настроениях, но и действительно был учеником марксистского профессора.