Текст книги "Летний домик, позже"

Автор книги: Юдит Герман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

Ты завидуешь? Чуть-чуть завидуешь, да? Ты слегка заинтригован – куда? Куда они теперь пойдут? Ты бы пошел домой. Нет, ты не завидуешь, ты никогда не был завистлив. Мы стали искать Маркуса Вернера и нашли его в туалете, он стоял перед умывальником, пытаясь что-то смыть со своих резиновых перчаток, из кабинки раздавался плаксивый девичий голосок: «Ну что случилось, почему ты прекратил, я ничего не могу понять». На лице Кристианы появилось отвращение, она захлопнула дверь кабинки левой ногой, Маркус Вернер обернулся и очень тихо сказал: «Так нужно». «Она ждет», – сказала Кристиана. «Она ждет, мы должны скорее идти, тотчас же», и Маркус Вернер внезапно стал выглядеть беспомощным и так, как будто от него требуют слишком многого, он произнес с горечью: «Да кто там ждет?» Когда мы уже шли по коридору, Кристиана еще раз раздраженно обернулась к нему и закричала: «Женщина с острова Бали! Нас ждет женщина с острова Бали».

Часы перед зданием театра остановились в одиннадцать часов. Снег покрыл толстым слоем улицу, машины, фонари, мир был тих и в то же время грохотал в моих ушах. Женщина с острова Бали была по-прежнему босая, без пальто, она стояла в своем красном платье возле такси и держала нам дверцу. Кристиана втолкнула Маркуса Вернера в машину, мегафон упал в снег, она втолкнула и меня, а потом села сама. Маркус Вернер шептал: «Твои глаза, маленькая сестра, разрывают мне сердце», я не знала, чьи глаза он имеет в виду. Я подумала, не это ли предложение он весь вечер выкрикивал в мегафон? Женщина с острова Бали села на переднее сидение рядом с водителем, обернулась к нам, на лице у нее была улыбка. Я улыбнулась ей в ответ. Таксист поехал, я наклонилась к Кристиане и тихо сказала: «Куда мы едем?», и Кристиана, глядя в окно, сказала: «К нему. Или к ней. Мы едем к ним домой, он уже там, она хотела, чтобы мы сейчас к ним поехали». Я сказала: «Почему она этого хотела?», и Кристиана пожала плечами, я сказала: «Почему ты этого хочешь?», и она сказала: «Не все ли равно».

На дверной раме, сверху, лежит ключ от твоей квартиры. Я знаю. Я могла бы встать на цыпочки, в темноте лестничной площадки дотянуться пальцами до ключа, вытянуть его оттуда, вставить в замок, тихонько открыть дверь. Я могла бы пройти по коридору в твою комнату, телевизор ты уже выключил и лег спать, я могла бы постоять возле твоей кровати, глядя, как ты спишь, лечь рядом с тобой, а ты бы ничего не заметил. Но ключ там лежит не для меня. Это я тоже знаю. Он лежит для кого-то, о ком мы никогда не говорили, он лежит наготове, и когда придет время, кто-то встанет на цыпочки, дотянется до него, откроет дверь, поставит свои чемоданы возле твоей кровати и разбудит тебя. Вот так вот, правда? Ты ждешь. Ты не знаешь ее, но ты знаешь, что она придет, и ты этого ждешь, ты сидишь, смотришь на морозные узоры на стекле и ждешь. И я тоже жду.

Во всяком случае у женщины с острова Бали ключа не было. У нее не было ключа от собственной квартиры, или она притворялась, что у нее его нет. Мы стояли перед дверью, она держала на кнопке звонка свой маленький коричневый пальчик, звонок разрывался, Маркус Вернер ходил кругами по лестничной площадке, вытирал нос и изможденно повторял: «Я больше не могу». Женщина с острова Бали обернулась к нему и улыбнулась, до сих пор она не промолвила ни одного слова, я увидела, что передние зубы у нее спилены, от них остались только маленькие кусочки. Маркус Вернер вымученно улыбнулся и сказал: «Может, нам лучше уйти», после чего дверь открылась, и мы увидели маленьких детей, стоявших в темном коридоре. Четверо или пятеро маленьких детей в спальных костюмах, босых, с растрепанными волосами. Они смотрели на нас, мы на них, они выглядели как гротескная смесь их родителей, они были толстые, рыхлые, как их отец, но глаза у них были такие же темные и узкие, как у их матери. Женщина с острова Бали вступила в эту массу, состоящую из спальных костюмов, игрушечных зверей и мягких детских ручек, дети облепили ее и заговорили с ней на их языке. Маркус Вернер посмотрел на Кристиану и сказал: «Ты знала об этом?» Первый раз за этот вечер Кристиана выглядела так, как будто для нее это уже тоже слишком, она сказала: «Нет. Этого я не знала».

В квартире режиссера мы два раза наступили на хомяков. Хомяки издавали ужасные звуки, женщина с острова Бали смеялась, поднимала их и забрасывала в одну из многочисленных комнат. Дети выглядывали из-за дверей и снова прятались. Режиссера мы нигде не видели, квартира была темной, женщина с острова Бали повела нас на кухню, зажгла свечи, поставила чайник. Мы были смущены, мы сели за кухонный стол, мне хотелось сидеть рядом с Маркусом Вернером, Кристиане хотелось сидеть рядом со мной, мы долго передвигались вокруг стола, чувствуя стыд. Наконец мы расселись. Кухня была большая и теплая, за окнами была ночь, под потолком протянуты гирлянды, пахло чем-то странным. Мы молчали. Кристиана старалась не встречаться со мной взглядом. Маркус Вернер шептал, как маленький ребенок: «Что мы тут делаем?», ему никто не отвечал. Женщина с острова Бали заварила чай из зеленых листьев, поставила на стол маленькие вазочки, сахар и мед. Она наливала чай медленно, уверенно, все время улыбалась, наконец, она села возле Кристианы. Маркус Вернер разглядывал фотографию, которая висела на стенке над столом, на фотографии был режиссер со своей женой, на заднем плане были пальмы и синее море; на режиссере ничего не было, кроме крошечной набедренной повязки, на голову был надет венок из бананов и цветов. Он выглядел каким-то потерянным, смущенным, женщина с острова Бали держала его за руку, она не улыбалась, небо над ними было как перед дождем. Маркус Вернер сказал: «Свадьба?» Женщина с острова Бали как раз приблизила свое лицо к Кристиане, но, услышав вопрос, она отпрянула назад и кивнула головой. Кристиана откашлялась, положила руки на стол, как будто она хотела начать конференцию. Она сказала решительно и твердо: «Где он?», и Маркус Вернер ответил за жену режиссера: «Он уже спит».

Мне кажется, мы с тобой хорошо провели зиму. Одну зиму или несколько? Я уже не помню, ты бы сказал, что это неважно. У нас был снег и звенящий мороз, и всегда, когда я говорила, что, по правде говоря, охотно бы замерзла, ты смотрел на меня так, как будто ты понимал меня. Мы гуляли, когда светило солнце. Длинные тени, сосульки на ветках, которые ты срывал и лизал языком. Когда ты поскользнулся и упал, я смеялась до слез, мы друг другу ничего не обещали, но прости меня, я все же чувствую ревность ко всем тем зимам, которые ты проведешь без меня. Я думаю, что все теперь будет так, как было на той кухне, где я сидела с Маркусом Вернером, Кристианой и женщиной с острова Бали. Было утро, я была такая усталая. Я знаю, что никогда ничего другого и не было. Просто мне один раз показалось, что бывает что-то другое, я ошиблась.

Небо за окном стало бледным, снова пошел снег, теперь он светился, Кристиана поднялась и снова села. Маркус Вернер стянул со своих рук резиновые перчатки и облокотился на меня, тихонько поцеловал меня в шею. Женщина с острова Бали посмотрела на нас и улыбнулась. Она сказала: «В Германии столько разных шуток». Ее голос казался ясным и детским, она растягивала слова и не могла правильно произнести «ш». Маркус Вернер был неподвижен. У Кристианы на лице появилась холодная усмешка, она раздраженно сказала: «Что-что?» Женщина с острова Бали придвинулась к столу, она больше не улыбалась, она серьезно сказала: «Анекдоты. Я их все выучила наизусть». Маркус Вернер закрыл глаза и сказал бархатным голосом: «Может, вы нам один расскажете», и женщина с острова Бали посмотрела на украшенный гирляндами потолок и сказала: «Какая разница между блондинкой и „Титаником“?» Мы молчали. Она подождала четыре-пять секунд, а потом сказала: «Сколько было людей на „Титанике“, мы знаем». Мы по-прежнему молчали. Она смотрела на нас так, как будто мы ей должны были что-то объяснить, смысл этого анекдота, она выглядела ужасно серьезной, глаза были широко раскрыты. Маркус Вернер сидел по-прежнему с закрытыми глазами, но на лице Кристианы появилась паника, вызвавшая у меня смех. Женщина с острова Бали наклонилась еще больше и сказала: «Что говорят блондинке, упавшей в погреб?», после этого она подождала две-три секунды, казалось, она считает про себя, а потом сама себе ответила: «Захвати пиво», при этом она так напряженно смотрела на стол, как будто все эти слова были на нем написаны. После этого она выпрямилась. Теперь она была прямая, как свечка, и говорила, как будто ее выдрессировали. Она выпрямилась и сказала: «А как хоронят блондинку?», и больше она уже не останавливалась. Она рассказывала один анекдот про блондинок за другим, десять, двадцать, пятьдесят анекдотов про блондинок, а я смотрела на нее, на ее чужое, сосредоточенное, сумасшедшее лицо, я уже не могла ее понять. Она говорила все быстрее и быстрее, она задавала вопрос и давала ответ, вопрос – ответ, без передышки, и в какой-то момент я заметила, что Кристиана – как долго уже? – плачет. Голова Маркуса Вернера соскользнула с моего плеча вниз, на мои колени. Он спал, облезлый мех бабушкиной шубы окружал его лицо, и оно казалось удивительно маленьким. Я подложила свою руку под его щеку и придерживала его голову. Я чувствовала, как бьется мое сердце. Мне было хорошо.

А потом стало тихо. В одной из комнат зазвонил будильник, проснулся режиссер, за окном было светло. Женщина с острова Бали молчала, хотя не похоже было, что она выдохлась. Она встала, взялась за Маркуса Вернера и потянула его на себя. Он навалился на нее, и она тихонько стянула с него шубу и как-то уложила его на скамью. Она укрыла Маркуса Вернера шубой и провела своей маленькой коричневой рукой по его лбу, а потом поцеловала в губы. Мы с Кристианой поднялись и надели пальто. В дверях мы еще раз обернулись: она стояла возле скамейки в своем красном платье и смотрела на нас прямым и серьезным взглядом, она больше ничего не говорила, мы ушли.

На улице было холодно. Мимо нас ехал ранний трамвай, провода искрили, город был еще тих, свет был такой яркий, что я закрыла глаза. Кристиана стояла, завязывая себе волосы на затылке, я думала было ее обнять, но не обняла. Лицо у нее было совершенно белое, губы синие, мы побежали, и снег захрустел у нас под ногами. Я подумала, что если ты спишь, то ты как раз сейчас проснешься. Ты проснешься и увидишь морозные узоры на стекле.

Холодно. Пахнет снегом. Дымом. Ты не прислушиваешься к чему-то, что не можешь услышать? Не лежит у тебя на языке слово, которое ты не можешь произнести? Ты чувствуешь какое-то беспокойство? Мы с тобой однажды – а разве этого недостаточно – нигде не встречались? Я теперь пойду спать. Не напоминает ли тебе зима иногда о чем-то, ты не знаешь, о чем именно.

Хантер-Томпсон-музыка

День, когда что-то все-таки происходит, – это пятница перед Пасхой. Хантер идет вечером домой, купив в супермаркете супы-концентраты, сигареты, хлеб и в винно-водочном магазине – самый дешевый виски. Он устал, у него слегка подкашиваются ноги. Он идет по 85-й улице, зеленые кульки, болтаясь, бьют его по коленям, мартовский снег, тая, превращается в грязь. Холодно, световая реклама «Вашингтон-Джефферсона» неясно мерцает в темноте словами «Отель-Отель».

Хантер толкает ладонью крутящуюся дверь, тепло затягивает его внутрь, у него перехватывает дыхание, на зеленом полу остаются черные следы. Он входит в сумрачное фойе, стены которого, обитые темно-красным шелком, мягкие кресла и большие хрустальные светильники говорят о необратимости времени; шелк топорщится волнами, кожаные кресла выглядят засиженными и потертыми, во всех светильниках не хватает матовых стекол и вместо двенадцати лампочек в каждом горят только две. «Вашингтон-Джефферсон» уже больше не отель. Это – убежище, дешевая ночлежка для стариков, последняя станция перед концом, дом с привидениями. Только изредка сюда по неведению попадает обычный турист. Пока кто-то не умирает, все комнаты заняты, когда же кто-то умирает, комната на короткое время освобождается, чтобы принять очередного старика – на год, или на два, или на четыре-пять дней.

Хантер идет к стойке, за которой сидит владелец отеля Лич. Лич занят тем, что ковыряет в носу и просматривает объявления о знакомствах в «Дэйли Ньюз». Хантер ненавидит Лича. Каждый в «Вашингтон-Джефферсон» ненавидит Лича, за исключением разве что старой мисс Джил. Лич разбил ее сердце. Сердце мисс Джил и без того было покрыто шрамами, в нем стоит искусственный клапан. Лича не интересует мисс Джил. Его интересует только он сам, да еще объявления о знакомствах в «Дэйли Ньюз» – и только с извращениями, подозревает Хантер, – и, конечно, деньги. Хантер ставит зеленые кульки на обшарпанную стойку, тяжело дышит, произносит: «Почта».

Лич, не глядя на него, говорит: «Почты нет. Конечно же, нет никакой почты». Хантер чувствует перебои сердца. Ничего серьезного – оно пропускает один удар, медлит, а потом стучит дальше, милостиво и как будто хочет сказать: маленькая шутка. Хантер говорит: «Не могли бы вы по крайней мере взглянуть, нет ли для меня почты».

Лич встает с видом человека, которого оторвали от чрезвычайно важного дела, и усталым жестом указывает на пустые ящички. «У вас номер 93, мистер Томпсон. Видите – он пуст. Так же как всегда».

Хантер видит пустой ящик, смотрит на другие пустые ящики вверху и внизу, в 45-м лежит шахматный журнал для мистера Фридмана, в 107-м руководства по вязанию для мисс Вендерс, их как-то необычно много. «По-моему, мисс Вендерс уже много дней не берет свою почту, мистер Лич, – говорит Хантер. – Вы бы посмотрели, все ли у нее в порядке».

Лич ничего на это не отвечает. Хантер с чувством небольшого триумфа берет кульки и поднимается на лифте на четвертый этаж. Лифт сильно трясется, срок его эксплуатации давно прошел, света в нем нет. Двери с грохотом открываются, Хантер идет по коридору, ощупывая стенку. С тех пор как три недели назад умер старый Райт из 95-го номера, Хантер чувствует себя в этом углу одиноко, ему страшно. Надпись «Выход» над дверью, которая ведет на лестницу, светится тускло. Судя по звукам, доносящимся из ванной комнаты в конце коридора, там кто-то есть, слышен плеск воды, сильный кашель, Хантера передергивает, сам он обычно пользуется рукомойником в своем номере, в общую ванную старается ходить как можно реже, к сожалению, большинство стариков вызывают в нем отвращение. Хантер поворачивает ключ в замке, включает свет, закрывает за собой дверь. Он выкладывает продукты, ложится на кровать и закрывает глаза. В темноте вспыхивают и гаснут зеленые точки. Здание движется. Скрипят половицы, где-то хлопает дверь, вдалеке дребезжит лифт. Слышна тихая музыка, звонит чей-то телефон, что-то падает с глухим стуком на пол, на улице сигналят такси. Хантер любит эти звуки. Он любит «Вашингтон-Джефферсон». В этой любви есть грусть, покорность судьбе. Он любит свою комнату, которая стоит 400 долларов в месяц, он заменил в ней 20-ваттные лампочки на 60-ваттные, повесил на окна синие шторы. Он поставил книги на полки, магнитофон и кассеты положил на комод, повесил над кроватью две фотографии. Есть стул для гостей, которых никогда нет, и телефон, который никогда не звонит. Возле рукомойника стоит холодильник, на холодильнике – маленькая электроплитка. Точно так же и во всех других номерах. Раз в неделю меняют постель, причем Хантер настоял на том, чтобы делать это самому, ему неприятно было думать, что горничная будет сновать по номеру между его книгами и картинками.

Хантер поворачивается на спину, отодвигает занавеску на окне и смотрит на темное небо, разрезанное решетками пожарной лестницы на маленькие квадраты. Он засыпает и снова просыпается. Смотрит на коричневый коврик. Встает. В марте еще будет идти снег, Хантер чувствует это по тому, как ломит в костях. Но усталости уже нет, в комнате тепло, что-то пощелкивает в батарее, где-то далеко, в самом конце коридора, тонким высоким голосом напевает мисс Джил. Хантер усмехается. Подогревает на плитке суп, наливает себе виски, ест, сидя перед телевизором. Комментатор Си-эн-эн бесстрастным голосом рассказывает, что в районе Бруклин города Нью-Йорка мальчик застрелил трех работников «Макдональдса». На экране появляется мальчик, он чернокожий, наверно, ему семнадцать лет, его держат трое полицейских, голос из ниоткуда спрашивает, почему он это сделал? Мальчик смотрит прямо в камеру, он выглядит абсолютно нормальным, он объясняет, что заказал биг-мак без огурцов. Он им ясно сказал: без огурцов. А они ему дали биг-мак с огурцами.

Хантер выключает телевизор. В коридоре, кажется в 95-м номере, хлопает дверь. Хантер поворачивает голову, напряженно вслушивается. Тихо. Он моет тарелки и кастрюльку, наливает себе еще виски, нерешительно поглядывает на кассеты. Время для музыки. Каждый вечер. Время для сигареты. Время для времени. А что ему еще делать, как не слушать музыку. Хантер трет рукой глаза, щупает пульс. Сердце бьется тихо и как-то лениво. Может быть, Моцарта. Или лучше Бетховена. Шуберт как всегда слишком грустен. Бах. Иоганн Себастьян Бах, «Хорошо темперированный клавир», часть 1-я. Хантер вставляет в магнитофон кассету и нажимает кнопку «Пуск», слышится тихий шум, он садится на стул возле окна, закуривает сигарету.

Гленн Гульд играет медленно, сосредоточенно, иногда слышно, как он при этом тихонько подпевает или как он тяжело дышит. Хантеру это нравится, ему кажется, что в этом есть что-то личное. Он сидит на стуле и слушает. Когда он слушает музыку, ему иногда очень хорошо думается, а иногда он вообще ни о чем не думает, и то и другое замечательно. Гудки такси, где-то далеко. Мисс Джил уже больше не поет, а может, Гленн Гульд громче, чем мисс Джил. Возле двери его комнаты скрипит половица. Громко скрипит. Она всегда так громко скрипела, когда перед дверью стоял мистер Райт, который заходил к Хантеру за сигаретой, виски или просто чтобы поболтать. Мистер Райт мертв, он умер три недели назад, он был единственный, кто когда-либо стоял у двери Хантера.

Хантер смотрит вытаращенными глазами на дверь, в отличие от того, как это бывает в фильмах, дверная ручка не поворачивается. Но половица снова скрипит. Сердце Хантера начинает быстро биться. В Нью-Йорке очень большая преступность. Никто не придет на помощь, если он закричит. Лич притворится, что забыл, как звонить в полицию. Хантер встает. Он крадется к двери, сердце его замирает, он берется за ручку, делает глубокий вдох, открывает дверь.

Девушка стоит, освещенная зеленым светом указателя «Выход». Хантер смотрит на ее маленькие ноги с поджатыми пальчиками, он видит расчесанный комариный укус на левой лодыжке, кусочек грязи под ногтем большого пальца. Подол халата подшит бахромой, халат синий, с белыми зайцами на карманах. Она туго затянула поясок на талии, под мышкой у нее полотенце и пузырек с шампунем. У нее узкие губы, она кажется взволнованной, с мокрых волос на пол капает вода. Она щурится, пытаясь что-то высмотреть в комнате Хантера, под левым глазом у нее маленькая родинка. Хантер непроизвольно переводит взгляд на себя, смотрит вниз, собственную пряжку он не может увидеть, потому что над ней нависает живот. Девушка произносит какое-то слово, что-то типа: «Музыка». Хантер открывает дверь шире, так, чтобы она могла осмотреть комнату. Он снова слышит пение мисс Джил, она поет «Honey Pie, you are making me crazy», [12]12
  «Милашка, ты сводишь меня с ума». Песня из репертуара Битлз «Honey Pie».


[Закрыть]ему почему-то это неприятно. Девушка говорит что-то вроде: «Извините музыка». Она неумело выговаривает слова, как ребенок, чешет при этом пальцами правой ноги свою левую икру.

Кожа Хантера покрывается мурашками. Он выходит в коридор, прикрывает за собой дверь и говорит: «Что это значит», девушка отступает назад, кривит рот. Хантер чувствует, как у него дрожит рука, лежащая на дверной ручке, девушка перекладывает полотенце и шампунь из-под правой руки под левую и говорит: «Это еле видение или музыка?» Хантер смотрит на нее, ему вспоминается какое-то телешоу, она говорит с помощью некого кода, но он не может разгадать этот код, «смотрит он еле видение или слушает музыку», что бы это могло означать?

Она говорит: «Телевизор или музыка? Реклама, клипы или действительно музыка?»

Хантер медленно повторяет: «Действительно музыка», и девушка, на этот раз нетерпеливо, встает на носочки и говорит: «Бах».

Хантер говорит: «Да, Бах. „Хорошо темперированный клавир“, Гленн Гульд».

Она говорит: «Ну вот. Значит, вы слушаете музыку».

Хантер задерживает дыхание, он чувствует, что живот от этого раздувается еще больше, но тут же ему становится лучше. Конечно, он слушает музыку. Он хочет вернуться к началу, к первому вопросу, ему трудно скрыть свое замешательство, он понимает, что выглядит простофилей. Он говорит еще раз и на сей раз решительно: «Что все это значит», и девушка медленно отвечает голосом школьной учительницы: «Я остановилась возле вашей двери, чтобы послушать музыку».

Хантер неловко улыбается, его улыбка скорее похожа на оскал, мисс Джил поет «I'm in love but I'm lazy», [13]13
  «Я влюблен, но я ленив». Из той же песни.


[Закрыть]ему хочется свернуть ей шею, как это сделали утке в каком-то знакомом комиксе. Он хихикает. Девушка тоже хихикает. Она говорит: «У нее не все дома, да?» Хантер перестает смеяться и говорит: «Она старая».

Девушка высоко поднимает левую бровь. Хантер поворачивает дверную ручку, готовый вернуться в комнату, он говорит смущенно: «Ну вот».

Девушка делает решительный вдох, переступает с ноги на ногу и произносит одно за другим три предложения, Хантеру нужно сильно напрягать свое внимание, она говорит: «Знаете, я тут проездом. Остановилась в девяносто пятом номере. Было очень приятно. Послушать вашу музыку. У меня украли магнитофон».

Хантер спрашивает: «Кто?», ему вдруг зачем-то нужно выиграть время, для него все это уже чересчур, она слишком молода для этой гостиницы, она так смешно говорит. Она говорит: «Эти типы на Гранд-Сентрал, они украли у меня рюкзак и магнитофон, и теперь я не могу слушать музыку. И это плохо. Без музыки невозможно», она внимательно смотрит на Хантера.

Хантер говорит: «Мне очень жаль», он смотрит в темный коридор, как будто ждет оттуда помощи, мисс Джил прекратила петь, есть слабая надежда на то, что она сейчас пойдет к лифту и прервет таким образом этот разговор. Мисс Джил не идет. Девушка (Хантер чувствует, что она за ним наблюдает), говорит с какой-то странной интонацией: «Вы здесь живете?», и Хантер снова поворачивает к ней голову, у нее такое выражение на лице, как будто она сейчас разозлится, ее тело властно клонится вперед, с волос все еще капает вода.

«Да, – говорит Хантер. – В том смысле, что я…», – он замолкает, он хочет вернуться в комнату, захлопнуть дверь у нее перед носом.

«Это довольно странная гостиница, вы не находите?» – спрашивает девушка, засовывая руку в карман халата, при этом аппликация зайца неприлично выгибается. Хантер чувствует смертельную усталость. Ему хочется вернуться к Гленну Гульду, к синим шторам своей комнатки, хочется спать. Он отвык от этого, от встреч, от разговоров; он говорит: «Простите», девушка театрально вздыхает, достает ключ из кармана и улыбается Хантеру, как бы успокаивая его. «А не хотим ли мы вместе где-нибудь поужинать? Может быть, завтра вечером вы могли бы показать мне хороший ресторан и рассказать что-нибудь об этом городе, вы наверняка много знаете», Хантер думает о том, что он уже многие годы не ужинал в ресторане, что он и не знает никакого хорошего ресторана, что ему нечего рассказать об этом городе, совсем нечего, он говорит: «Конечно, с удовольствием», девушка улыбается и говорит: «Итак: завтра в восемь вечера, я за вами зайду. Спокойной ночи».

Хантер кивает. Смотрит на ее спину, когда она открывает дверь своего номера, на темное, мокрое махровое полотенце, потом смотрит на закрытую дверь, слышит, как она там потихоньку напевает, чистит зубы, он видит, как гаснет полоска света под дверью. Он не уверен, что ему хватит сил вернуться в свою комнату.

На следующий день он просыпается от того, что мисс Джип и мистер Добриан устраивают перепалку в коридоре, прямо возле общей душевой. «Вы свинья!» – кричит мисс Джил. «Вы свинья, Лудер, вы грязный развратник! Входить в ванную, когда там моются женщины! Я все расскажу мистеру Личу!» Хантер слышит запинающийся, усталый, старческий голос мистера Добриана – «Мисс Джил, вы специально не запираете дверь, если бы вы ее запирали, ничего бы этого не случалось!» Каждый день одно и то же. Мисс Джил никогда не запирает дверь, кто-то заходит и видит, как она там стоит голая, видит ее увядшую кожу, всю в складках, с чувством отвращения выходит из ванной, а потом еще должен выслушивать всю эту ругань. Хантер вздыхает и натягивает на голову одеяло, сон ускользает, как платок, на мгновение перед ним появляется лицо девушки с мокрыми волосами. Он думает о предстоящем ужине в ресторане и чувствует холодок под ложечкой. Не надо было этого делать. Не надо было соглашаться, он не знает, о чем с ней говорить, она кажется ему немножко наивной, к тому же времена, когда его интересовали женщины, давно миновали. Что за идиотская идея, в этом состоянии идти в ресторан с незнакомой и совсем еще юной девушкой, смехотворная, гротескная идея.

Хантер садится. Смотрит в окно на серое низкое небо. Суббота перед Пасхой, свободный день, кошмарно свободный день. Все еще возмущенный голос мисс Джил, где-то далеко в коридоре. Хантер встает, умывается, надевает одежду, открывает окно, бросает взгляд на мокрую утреннюю улицу. Толстый ребенок с картонкой под мышкой падает, встает, бежит дальше. Хантер спускается на лифте на первый этаж, спешит к выходной двери, чтобы не встречаться с Личем, но это ему не удается.

– Мистер Томпсон! – голос Лича звучит маняще и мерзко. Хантер замедляет шаг и поворачивает голову, но не отвечает на приветствие.

– Вы ее уже видели, мистер Томпсон?

– Кого я видел, – говорит Хантер.

– Девушку, мистер Томпсон. Девушку, которую я из любви к вам поместил в 95-й номер! – Лич произносит слово «девушка» с такой интонацией, что спина Хантера покрывается холодным потом.

– Нет, – говорит он, рука его уже лежит на стекле двери, – я ее еще не видел.

Лич победно кричит ему вслед:

– Вы лжете, мистер Томпсон! Она рассказывала мне сегодня утром о том, как она с вами говорила, вы произвели на нее впечатление, мистер Томпсон!

Хантер с силой толкает дверь, выходит на холодную улицу и плюет. Девушка еще глупее, чем он думал. Он идет по 85-й улице до Бродвея, несмотря на субботу, на раннее время, машины уже стоят в пробке, на светофорах загорается красный и зеленый свет, из магазинов вытекают потоки людей, на углу 75-й улицы стоит огромный заяц и раздает толпе шоколадные яйца. Хантер быстро идет, без всякой цели, погруженный в себя, небо тяжелое, дождевое, похрустывает ледяная корка, покрывающая асфальт. Его толкают, он стоит пять минут на углу Бродвея и 65-й, пока человек, продающий газеты, не говорит ему, что уже третий раз загорается зеленый свет. Он поворачивается, идет к парку, покупает в «Бэйгелз энд Компани» сэндвич и кофе. Нищий китаец встает у прохожих на пути, лезет в их кульки, Хантер отшатывается от него, натыкается на толстую негритянку, извиняется, она смеется, говорит: «Не за что, дорогуша». Перед «Гурмет-Гараж» сидят служащие и едят салаты из пластиковых коробочек, они сидят рядом друг с другом, все на равном расстоянии. «Слишком много электричества!» – кричит сумасшедший у входа в «Мэйсей», сколько Хантер себя помнит, стоит там этот сумасшедший и кричит: «Слишком много электричества, это сводит людей с ума!», прохожие смеются, бросают ему под ноги десятицентовые монеты, которые он никогда не поднимает. Хантер сворачивает на боковую улицу, становится тише, перед дверями трехэтажных кирпичных домов – зеленые венки с желтыми лентами. Он садится в парке на скамейку, пьет остывший кофе, ест сэндвич, время пролетает незаметно, примерно в полдень начинает тихо моросить.

Хантер остается сидеть на скамейке. На клумбах голуби клюют желтые, пропитанные крысиным ядом, хлебные крошки, мимо проезжает девушка на роликах, черная няня с белым ребенком на руках садится на его скамейку, ребенок выглядит болезненным и заносчивым. Хантер все время смотрит на гравий между своими ногами, серый гравий с белыми точками. Он чувствует неприятное беспокойство в суставах, в руках. Погода тут ни при чем, хотя температура упала и уже точно будет снег. Парк, который всегда делает его спокойным и усталым, сегодня выглядит неприступным и враждебным. Старая азиатка ковыряется в мусорной корзине, бормочет себе под нос какую-то чушь, уходит без добычи. Исчезает между деревьями, стоящими на другой стороне лужайки. На землю прямо перед скамейкой Хантера падает голубь, несколько раз дергает лапками и замирает навсегда. Хантер пересаживается на другую скамейку. Облака смещаются в сторону, открывая бледное, матовое небо. Мысли в его голове бессвязны: «Время. И время». Он ни о чем не думает. Он покидает парк, когда между скамейками ложатся длинные тени, идет назад к Бродвею, поток транспорта в предпраздничный день такой же плотный, как был утром. Он сворачивает на 84-ю улицу, подземный гараж на углу бесцеремонно выплевывает машины, Хантер переходит на другую сторону улицы, мерзнет, засовывает руки глубже в карманы брюк. В окне магазинчика Ленни горит свет.

Хантер осторожно нажимает на стеклянную дверь, его обволакивает войлочный занавес, он не может из него выпутаться, топчется в темноте, слыша тихий смех Ленни. Он освобождается от занавеса и тоже смеется, Ленни сидит в своем пыльном кресле-качалке за кассой и прикрывает рот рукой, как маленькая девочка. «Прекрати», – говорит Хантер. Ленни преувеличенно глубоко вздыхает, исчезает за полками, а потом появляется с бутылкой виски и двумя стаканами. В магазине тепло. В желтом свете летают пылинки, пахнет бумагой и влажной древесиной, кресло Ленни стоит посреди книг, картинных рам, масок для Хэллоуина, среди давно вышедших из моды ящичков и рулонов материи, искусственных цветов, консервных банок, пожелтевших открыток. Зонтики, парики, бейсбольные биты. Хантер сбрасывает со стула на пол кипу древних лотерейных билетов и садится. Ленни наливает виски, кажется, что в его морщинах собралась пыль, глаза влажно блестят за толстыми стеклами. Он говорит: «Ты был здесь позавчера, Томпсон». Хантер улыбается, говорит: «Я сейчас уйду», Ленни ничего не отвечает, наклоняется в своем кресле назад, в темноту. Виски с солоноватым привкусом. Где-то капает вода, шум улицы кажется далеким, Хантеру становится тепло. Он уже забыл, зачем он пришел. Он не хочет вспоминать, зачем он сюда пришел, он хочет просто посидеть, как всегда он тут сидит, тихо, долго, без всякой причины, – а потом встать и уйти. Ленни следит за ним, он чувствует, что Ленни за ним следит, Ленни хитрый, он вдруг хрипит, выплевывает мокроту в старую жестяную кружку и говорит: «Томпсон. Ты ведь не хочешь у меня что-то купить».