Текст книги "Незабудки (Рассказы)"

Автор книги: Йожеф Лендел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Лишь здесь, в тайге, вплотную обступившей глубокую падь, средь присыпанных землею и равномерно тлеющих угольных куч стало очевидно, как хорошо подходят друг другу Мишка и странноватый чужак.

У Мишки была привычка просыпаться за ночь раза четыре, не меньше, и всякий раз он при этом выходил проверить, как горит уголь. Лопата всегда стояла наготове, воткнутая в землю возле угольных куч всегда в одном и том же месте, чтобы не нужно было ее искать в потемках. Если из-под земляной присыпки выбивались языки пламени, углежог тотчас же сбивал огонь, бросив несколько лопат земли из канавы, опоясывающей яму. Тем самым беды удавалось избежать, дрова не превращались в золу, но медленно, равномерно обугливались.

Эти ночные проверки Мишка ставил себе в большую заслугу и был совершенно прав. Ведь не уследи он, и наутро вместо угольных куч полыхали бы костры; все труды, да и дровяные заготовки – каждая куча вмещала пять телег дров – пошли бы насмарку. Лишь к рассвету Мишка проваливался в глубокий сон и отсыпался все утро. Желтоватый свет, просачивавшийся сквозь запыленное оконце, ничуть не нарушал его покой. Завернувшись в овчинный тулуп, он сладко похрапывал на деревянном топчане. Бороденка его по цвету не отличалась от овчины, и лишь по сопению и храпу можно было догадаться, в какую сторону головой лежит спящий. Спал Мишка не раздеваясь, даже лапти и те не снимал.

Андраш спал всю ночь без просыпу и в исподнем; одеждой он укрывался. Каждый вечер он устраивал себе на топчане ложе из трех набитых сеном мешков. К утру мешки сбивались, расползались в стороны, и снизу, сквозь щели в толстенных половицах тянуло холодом. Должно быть, потому он и просыпался спозаранку. А может, эта привычка укоренилась в нем еще с прежней жизни, равно как у Мишки, который привык то и дело вскакивать среди ночи. Ведь на попечении Мишки, сколько он себя помнит, всегда были лошади, коровы, овцы. Что же касается чужака, то при регистрации в сельсовете было записано: «Первоначальная профессия – пекарь».

Бывший пекарь, поднявшись спозаранку, первым делом наведывался к угольным кучам. Но благодаря Мишкиному усердию там всегда был полный порядок. Затем Андраш, подхватив ведра, спускался к роднику, журчащему в самой глубине распадка. Вода там была холодная и чистая, правда, с некоторым привкусом хвои, поскольку ключ пробивался сквозь переплетенные корни огромной красной сосны. Родник прятался в густой тени, средь зарослей смородинных кустов и обступивших его деревьев, и кристально прозрачная вода казалась почти черной.

Набрав полные ведра, Андраш поднимался вверх по уютной, пологой прогалине; такая прогалина в сумрачных таежных чащобах всегда кажется приветливым, уютным островком, здесь даже у дыма был какой-то особенно приятный запах.

Обычно он ходил за водой и по второму разу, чтобы можно было не скупиться при стряпне, умывании и уборке хибары, что также считалось одной из его утренних обязанностей. Не то чтобы Мишка прямо распорядился, но если Андраш этого не сделает, пол так и останется неметеным. Мишка эту «бабью работу» на дух не принимал. И наконец, Андраш спускался в распадок по третьему разу: наполнить свежей водой колоду возле источника. Если лошадь ночевала в конюшне, то он вел ее вниз на водопой и задавал ей сена. Но по большей части лошадь всю ночь бродила на свободе. С весны и до зимы волки словно бы переводились в округе, и можно было без опаски выпускать умную скотину на волю. И человеку сподручнее, да и лошадь пасется в свое удовольствие. Несчастную конягу оставляли на конюшне лишь в том случае, если на утро намечалась ездка за дровами. Тут последнее слово было за Мишкой, ведь он при надобности мог играючи отыскать лошадь в тайге, не то что чужак.

Натаскав воды, сколько требовалось по хозяйству, Андраш разводил огонь в железной печке и усаживался на верхней ступеньке крыльца чистить картошку. По одну сторону от себя ставил ведро с мытой картошкой, по другую – чугунок; мешок с картошкой клал у ног. Начистив полный чугунок картошки, он снова мыл ее, на цыпочках пробирался в дом и ставил чугунок на огонь.

Мишка в эту пору еще спал. Андраш, управившись по дому, снова обходил угольные кучи; впрочем, он не забывал о них даже за домашними хлопотами и, если возникала нужда, оставив все дела, спешил забросать землею пробившиеся языки пламени.

Обследовав угольные кучи, он принимался за уборку: брызгал пол водою и тщательно подметал березовым веником. Когда поспевал завтрак, Андраш будил Мишку.

Старый углежог садился на постели, тыльной стороной руки протирал глаза и произносил неизменную утреннюю прибаутку:

– Вставайте, ребятишки, поспели пироги да пышки!

Она заменяла ему утреннее приветствие, молитву и даже умывание.

Пока мужики уписывали картошку, в котелке вскипала вода для чая, который заваривался на духовитых листьях черной смородины.

Харчи и хлеб они получали два раза в неделю; доставлять «подкрепление» должен был возчик, которого отряжали за готовым углем, если, конечно, тот не забывал об этой своей обязанности. Если же возчик попадался забывчивый, углежогам приходилось пробавляться одной картошкой – в начале недели Мишка прихватывал ее целый мешок. Впрочем, возница, стараясь загладить свою вину, по возможности присылал верхового, который привозил хлеб, испеченный Мишкиной женою. Для Мишки – из их собственной муки, для чужака – из муки, полученной от колхоза авансом.

Молоко доставлялось в двух оплетенных берестой горшках: Мишке – от собственной коровы, чужаку – с колхозной фермы и тоже в счет аванса.

Сверх того Мишкина жена присылала соленых огурцов, простокваши, а иногда масла или чуток мясца. Однако всякий раз строго-настрого наказывала: мол, лакомый кусок не про чужой роток, а только для Мишки. Посыльный – как правило, мальчонка-подросток, на седьмом небе от радости, что удалось проехаться верхом, – передавал этот наказ с некоторой неловкостью, а бывалый возчик – безо всякого стеснения.

– Ясно, ясно, – подмигивая, говорил в таких случаях Мишка. И тотчас же первым делом выставлял на стол мясо. Если харчи привозил мальчонка, он и того усаживал за стол. – Надо съесть поскорее, покуда не испортилось.

Однако ни ночные бдения Мишки, ни утренние хлопоты Андраша, ни братский дележ еды и табака сами по себе не привели бы к дружбе. Все это было вполне естественно. Ели сообща, так же как сообща заготавливали дрова в тайге. Естественно было, что, когда закладывали дрова в ямы, Мишка командовал, а чужак повиновался. Но вскоре в их отношениях можно было подметить нечто большее, чем естественную сработанность, и эта новая черта становилась особенно заметной, когда они в тайге грузили дрова на телегу.

Бревна приходилось распиливать на чурбаки трехметровой длины, иначе они не помещались в угольной яме. И как во всех северных лесах, нижняя часть ствола ближе к комлю была гораздо толще верхней.

Мишка на свой лад очень жалел этого одинокого и чужого в здешних краях человека. А чужак считал, что он сильнее низкорослого Мишки, и оба они старались ухватиться за толстый конец бревна. Тут между ними возникало своего рода соперничество. «Берись с другого конца!» – покрикивал Мишка, обращаясь к Андрашу, а то Андраш говорил Мишке эти же слова, в зависимости от того, кому из них удавалось обойти напарника и первым ухватиться за край ближе к комлю. Тогда-то и зародилось меж ними некое новое чувство, которому еще не определилось названия, однако оба они делали вид, будто и не замечают этих связующих нитей.

Мишкина неугомонность по ночам, обыкновение Андраша вставать ни свет ни заря и даже различие в привычках также помогали им наилучшим образом притереться друг к другу.

– Мать твоя… видно, сама поспать любила и тебя к тому приучила! – Мишка густо пересыпал свою речь упоминаниями о матери, без этого она и не получалась бы у него связной. – Ах, мать твою!.. Опять навалился на пилу, как дурной мужик на соседку!

– Я отвлекся.

– Вот то-то и оно! Отвлекся он, видите ли! Добро бы не умел пилить, так и ладно. Тогда бы и я не ругался, а принялся бы учить тебя, и дело с концом. Но ведь ты же умеешь! Пять минут тянешь ровно, будто ангел на крыльях порхает, а потом вдруг навалишься на пилу, так что и тебя вместе с ней тащи.

– Забылся, знаешь ли…

– А ты не забывайся, мать твою… экий забывчивый выискался!

Несколько минут работа шла слаженно и дружно. Затем Мишка внезапно бросал пилу.

– Ну вот, снова здорово! Что с тобой сегодня?

– Ничего.

– О чем ты думаешь, понять не могу, но только не о работе.

– Не знаю.

– За уплывшую удачу на пиле зло срываешь?

– Какая там удача…

– А может, представил, будто недруга за глотку взял?

– Чего этим добьешься!..

– Тебе виднее. Должно быть, ты все-таки много чего лишился – большего, скажем, чем я мог бы лишиться. У меня и было-то нажито за всю жизнь одна коровенка. Правда, и без коровы всего лишь раз бедовать пришлось, неполных три месяца. Как я погляжу на тебя, наверное, и ты был богатей вроде меня. Или не так?

– Пекарем я был.

– Верно, пекарем, ты говорил! С топором ты и сейчас управляешься ловчее, чем с пилой. Небось колол дрова в пекарне?

– Конечно. Пока работал пекарем…

– А кем тебе еще доводилось работать?

– На стройке работал. Потом на прокладке дороги. Ну а после пошло всякое-разное.

– Всякое-разное? Вижу, из тебя немногое вытянешь… Ну ладно, Андраш, берись за пилу и старайся думать о деле.

Так прошла первая неделя. В субботу, еще в полдень, Мишка поинтересовался:

– Так как же мы с тобой сегодня будем? – И поскольку чужак не ответил, он продолжил свою мысль: – Я рассчитываю сегодня с вечера домой податься.

– Конечно, о чем речь!

– Завтра с утречка опять буду здесь, а после ты смотаешься в село. Горячей воды у нас в бане и на тебя хватит. А к вечеру возвращайся. Ну как, согласен?

– Ладно.

– Ну а к вечеру-то обернешься?

– Обязательно.

– Потому как если ты к вечеру не поспеешь, то лучше уж я запалю кучи в понедельник, а в село тогда мы поедем вместе, но сей момент, не откладывая.

– Да не беспокойся ты. Я ведь на таких условиях и подряжался. Поджигай дрова и езжай себе на здоровье.

– Но только, чур, не подводить, смотри у меня, возвращайся к вечеру!

– Вернусь, никуда не денусь. Что мне делать на селе? Переночевать и то негде.

– Переночевать ты, положим, мог бы и у меня. Да и в другие дома приняли бы, только захоти. За чем дело стало? – Он лукаво подмигнул напарнику. – Бабенку еще не присмотрел себе?

– Не валяй дурака!

– А что в моих словах дурного? Молодецкая пора для тебя, конечно, миновала, но какая-нибудь толстозадая вдовица охотно взялась бы стирать твои портки.

– Я сам себя обстирываю.

– Дитё сам себе не сделаешь. А тут нашлись бы охотницы…

Чужак отмахнулся.

– Вон что! Не нравятся тебе наши бабы?

– Нравятся не нравятся, не могу сказать, я их не разглядывал.

– У тебя что, где-то семья осталась?

– Нет.

– Ну жена-то хоть есть?

– И сам не знаю, – вырвалось у чужака, и он поспешно перевел разговор на другое: – Обед готов, пошли поедим.

– Мне обед без надобности, дома поем. Небось чем-нибудь да накормит старая хрычовка.

– Я ведь на двоих стряпал.

– Ничего, на ужин тебе останется. Тогда, значит, я сейчас поджигаю, а после запрягу и – айда, к дому! Но к рассвету, имей в виду, явлюсь как миленький. Ближе к полуночи взгляни разок, как тут да что, и хватит. Ничего страшного за ночь не случится, а я еще до света вернусь.

Солнце успело взойти высоко, было, должно быть, часов десять утра, когда лошадь остановилась у избушки. Мишка снял с телеги мешок картошки, хлеб, горшки. Обе руки у него были заняты, пришлось толкнуть дверь локтем.

– Ну, здравствуй! – Жмурясь, он всматривался в полумрак избы. – Эй, Андраш!

Никакого ответа.

Мишка сбросил мешок на пол, поставил на стол посуду, положил хлеб, затем повернулся и через раскрытую дверь посмотрел на угольные ямы. Там было все в порядке, над ямами, присыпанными землей, курился слабый дымок. Он увидел и чужака. Тот как раз появился на краю распадка с двумя полными ведрами воды. На нем была чистая рубаха.

– Где ты пропадаешь? Поворачивай оглобли да поживей. Горячей воды в бане полно.

– Я уже помылся.

– Как это? Холодной водой?

– А печка на что?

– Ясно. Да и рубаха на тебе вроде бы…

– Выстирал с вечера, а к утру она просохла.

– Но баня-то! Попариться – совсем другое дело!.. Эх ты!

– К чему в чужом доме мешать?

– Ну, как знаешь! – коротко, обиженно бросил Мишка, который из-за бани для чужака рассорился с женой. – Уж больно ты гордый!

Собственно говоря, перепалка началась не из-за самой бани, а из-за Мишкиного наказа: «После бани выставишь на стол четвертинку да ужин честь по чести, как гостю полагается».

– Вода еще не остыла, дома тебя ждут, – еще раз повторил он. – А не хочешь – как хочешь.

– Горячая вода в хозяйстве всегда пригодится, – сказал Андраш и, чтобы перевести разговор на другое, добавил: – Я направил пилу.

– Мог бы и меня дождаться.

– Сейчас принес воды под точильный камень. А точить я тебя дожидался.

– Сперва поедим, – распорядился Мишка, почти не в силах скрыть облегчение. Конечно, дома все прошло бы без сучка без задоринки, тут можно бы и не опасаться. Зато теперь он избавился от тайного беспокойства: вдруг да напарник все же не вернется в срок? Ведь он, Мишка, готов был сбежать без оглядки, отправиться домой пешком, лишь бы не оставаться одному на ночь.

Он никому не признавался, что боится один. Чего – он и сам не знал, но боялся.

Андраш затолкал под топчан мешок с картошкой.

– Давай присаживайся к столу!

Мишка открыл обвязанные холщовой тряпицей горшки и кастрюльки, нарезал хлеб.

На печке еще не остыл свежезаваренный красноватый чай из шиповника. Андраш разлил его по кружкам и тоже сел за стол. Оба принялись за еду, хотя Мишка наелся дома и сейчас лишь из уважения к напарнику делал вид, будто не отстает от него.

– Ну что ж, – сказал он после завтрака, – пора и за дело. Направим пилу и топоры, и на сегодня шабаш. Надо хоть одну ночь в чистой рубахе поспать.

И то верно: на другой день от грязной работы, от угольной пыли рубахи враз теряли свою свежесть, а к концу недели и вовсе делались черными.

В следующую субботу Мишка не стал зазывать товарища в баню: он с досадой вспомнил, что его ждет дома. Старуха накинется с попреками: прождала, мол, гостя, а тот не явился. Что на это возразишь? Сказать, что чужак – человек с гонором и сторонится людей? Конечно, можно бы ответить: «Раненый зверь завсегда норовит в чащобе укрыться», и это было бы правдой, но потом толков да пересудов не оберешься… Мишка решил сразу послать старуху куда подальше и тем самым оборвать дальнейшие расспросы.

Как только решение было найдено, гнев его мигом улетучился, и перед отъездом он миролюбивым тоном обратился к Андрашу:

– Слышь… жалко, конечно, что ты отказываешься ехать в село. Помылся бы, как всякому крещеному человеку положено, горячей-холодной водой да всласть попарился бы… А только скажу тебе как на духу: мне так легче – знать, что не в пустые стены вернусь. Даже днем одному в тайге находиться и то не по себе. А уж ночевать тут в одиночку меня ни за какие блага не заставишь!

– Неужто боишься?

Мишка молча пожал плечами и отвел взгляд в сторону.

– Чего боишься-то?

– Не знаю. Тебе разве не страшно? В особенности ночью с субботы на воскресенье, когда окрест ни одной живой души?

Чужак отрицательно покачал головой.

– А мне вот страшно… Не иначе как заклятье на мне какое…

– Ну, а если, скажем, ты воротишься поздно вечером и никого тут не застанешь?

– Поверну лошадь и домой погоню! Ежели лошадь трусит своей дорогой, то и я сижу себе на телеге со спокойной душой. Ума не приложу, отчего оно так, мать твою за ногу… Но коли лошадь на воле гуляет, а я тут, в этих четырех стенах один валяюсь, мне, брат, крышка. Зато когда ты здесь и я слышу, как ты сопишь во сне, я не побоюсь выйти наружу, будь хоть какая кромешная тьма. Надо, скажем, лошадь отыскать, чтоб в тайге не заплутала, – это мне нипочем. Никакой темнотой, бурей, грозой меня не запугаешь. И не родилась еще такая лошадь, какую бы мне не удалось отыскать. Лишь бы только знать, что тут, в хате, есть живая душа. Хошь верь, хошь нет, а только так оно и есть.

– Но чего ты все-таки боишься? Грехов больших за тобой, по-моему, не водится.

– Это как поглядеть. Черным словом на дню сто раз осквернишься.

– Так ведь на словах – не на деле.

– И до воровства дело доходило. Мужику не украсть – и вовсе не проживешь. Испокон веку так было.

– Мужик, даже когда воровал, то попросту свое трудовое обратно брал.

– Это правда. Но я не расплаты за грехи боюсь. Сам не знаю чего… – Он предупреждающе поднял руку, не давая собеседнику перебить себя. – Не вздумай меня учить, я и без тебя знаю, как все это по-ученому называется: блажь и суеверие. Да хоть как назови, но бояться-то я все равно не перестану… Не понимаю, откуда у тебя храбрость берется. Сперва мне казалось: ну ладно, ты не боишься, потому как на твоей душе большой грех и тебе теперь все едино. Но сейчас вижу: такое большое несчастье тебя постигло, что хуже и не бывает.

– А может, большое счастье?

– Нет, брат, меня не проведешь.

– Я ведь правду говорю. Ни за кого я не в ответе, разве что за себя самого. Чем не счастье?

– Так не бывает.

– Конечно. Да и со мною оно не совсем так… Можно ведь не страшиться смерти, зато зубной боли бояться.

– Ты не боишься смерти?

Чужак ответил ему лишь взглядом.

– Но жить-то ты хочешь! И не уверяй меня, будто не хочешь.

– С какой стати мне тебя уверять? Если бы я не хотел… веревка есть, сук подходящий тоже найдется. – Андраш улыбнулся. – Нам с тобой на пару совсем неплохо живется, а вреда от нас разве что деревьям в лесу…

– Я бы не отказался от греха иметь на совести загубленные поросячьи души, – с ухмылкой подытожил разговор Мишка и пошел запрягать лошадь. Прежде чем тронуться в путь, он высыпал на стол всю махру из кисета. – Это тебе до завтра. – Затем взял из кучки щепоть на две закрутки: – Подымить, пока до дома доеду.

Вот уже пятую неделю они жили вместе. По субботам Мишка спозаранку отправлялся домой. На телегу грузили и привязывали к ней здоровенный ящик с углем. С тех пор как ямы перестали гасить в ночь с субботы на воскресенье, угля заметно прибавилось.

На обратном пути Мишка прихватывал с собой хлеб, картошку, лук, огурцы, простоквашу, масло. Сварливая жена его теперь не бранилась: больше стало угля, а значит, и плата будет больше.

По средам, когда возница приезжал за углем, он должен был привозить лишь хлеб и свежее молоко. Если при первой ездке возница забывал прихватить съестное, он исправлял свою оплошность при втором заезде, потому как ему приходилось теперь оборачиваться дважды. Углежоги стали заготавливать для кузницы самое малое по три телеги угля в неделю. Иной раз даже на четверг оставалось еще с добрую телегу. Мишка с напарником прикидывали, что если и дальше так пойдет, то древесным углем можно будет запастись на всю зиму.

Когда пилили бревна, то меж напарниками нет-нет да и вспыхивали легкие перепалки, но при погрузке на телегу каждый по-прежнему норовил встать ближе к комлю.

Как бы назвать их отношения? Сказать, что они сдружились, – мало. Полюбили друг друга? Пожалуй, слишком сильно сказано. Сами они заметили только, что когда управятся с урочной работой, у обоих еще хватает охоты кое-что поделать и для себя. Они решили привести в порядок хибару, в которой ютились.

Заготавливая дрова, они присмотрели подходящее дерево. Уже по расположению ветвей было видно, что его удастся расщепить на ровные плахи. Тогда-то и было решено поправить крышу. Но прежде, пущей убедительности ради, они сделали на дереве затес, чтобы проверить, как снимается стружка. Лишь после этого взялись пилить дерево: ни тот, ни другой не любили трудиться понапрасну. На дрова они предпочитали отбирать поваленные бурей деревья или сухостой. Такие и пилятся легче, да и для угля более подходящи.

Наконец удалось свалить ровное, почти без сучьев дерево. Его аккуратно распилили и там же на месте раскололи на плахи двухметровые, как и положено. Пришлось попотеть весь день, зато к вечеру они привезли домой целую телегу плах. Мишка не преминул растолковать самому себе:

– И то правда, осточертела эта дырявая крыша, то и дело подставляешь тазы да ведра, а толку чуть, все одно лужи на полу…

Углежоги трудились у своих ям ревностно, без передышки, однако же выкроили время и для того, чтобы поправить крышу. Это случилось на шестой неделе их совместного житья, когда теплая весенняя погода сменилась изнурительным летним зноем.

Мишка, держа лошадь под уздцы, вел ее к дому; после обеда углежоги собирались ехать по дрова.

Андраш на крыше приколачивал гвоздями свежеструганную, пахнущую смолой дранку. Оттуда, сверху, он и увидел, как по тропинке со стороны села приближается какой-то человек.

– К нам гость идет, – крикнул он Мишке, который ставил лошадь в оглобли.

– Кого там несет нелегкая?

– Почем я знаю? Бородатый мужик, ружье за плечом.

– Какая на нем одежда?

– Да никакая. Самая обыкновенная.

– А шапка?

– По-моему, лисья. Как только у него голова терпит – по этакой жарище да в меховой шапке!..

– Лисья, говоришь? Тогда это Евсей – лесничий, значит. Наверняка к нам завернет, только чтобы лишний раз показать: он свой хлеб не даром ест, лес, мол, обходит. Слезай-ка, брат, с крыши.

Андраш спустился по приставной лестнице и вошел в дом.

Мишка, не запрягая лошадь, просто привязал ее к телеге, а сам уселся на верхней ступеньке крыльца и свернул цигарку. Воочию убедившись, что по дороге и в самом деле идет лесник, он сперва сделал вид, будто не замечает пришельца, а затем притворно громким голосом, каким будят спящего, воскликнул:

– Андраш! Эй, Андраш! Вываливай к чертовой матери картошку из горшка. Сегодня в обед тетеркой полакомимся! Слышь, Андраш?

Чужак вышел на порог дома.

Евсей словно бы пропустил мимо ушей эти восклицания. Бесшумно ступая в своих мягкой кожи поршнях, он подошел к самому крыльцу, остановился и лишь тогда поприветствовал хозяина.

– Желаю здравствовать!

– И тебе того же, – ответил Мишка и глазами сделал знак напарнику.

– Добрый день, – безразлично-спокойным тоном отозвался тот, разглядывая пришельца.

Через плечо у Евсея на новом желтом ремне висело охотничье ружье – допотопное, шомпольное; приклад был скреплен медной проволокой. Другой желтый ремень наискось туго обхватывал грудь Евсея и весь был увешан пряжками и колечками. К одной из пряжек был прикреплен мешочек с дробью, а к колечку привязан веревочкой пузырек из-под духов с каким-то зеленовато-желтым порошком. Прочие пряжки и колечки болтались пустые.

Евсей снял свой лисий малахай и ладонью вытер пот со лба. Волосы у него были седые, борода белая, однако в ней кое-где торчали и рыжеватые клочья. Рыжеватые волосинки, а главное, красная физиономия с полосками белой кожи в складках морщин, ярко-красные узкие губы и веснушки на руке, обхватившей ружейный ремень, свидетельствовали о том, что Евсей смолоду был рыжим. Глаза голубые, как летнее небо, и вместе с тем выцветшие, как старый ситчик. Нос узкий и теперь, под старость, словно бы принюхивающийся к чему-то. Возможно, когда-то этот нос и эти глаза нравились женскому полу.

– Дозвольте у вас передохнуть? – степенно спросил лесник по всем правилам таежного этикета.

На это полагалось ответить: «Будь как дома», однако Мишка нашел другую, шутливую форму ответа:

– Еду принес – гостем будешь! А коли выпивку прихватил, то ты и хозяин. – Слова звучали не обидно, хотя и сказано было не по правилам.

Евсей кивнул головой и присел на лежащее у крыльца бревно: его накануне привезли из тайги про запас, вдруг да понадобится при починке крыши. Мишка спустился с крыльца и встал возле Евсея, ожидая его вопросов и заранее прикидывая, как бы позадорнее ответить. И тут, тяжело дыша, примчалась собака Евсея; судя по всему, она гонялась за дичью и, видимо, гонялась понапрасну.

– Найда, сюда! – Евсей ткнул перед собою.

Собака села в точности на указанное ей место – перед хозяином – и вопрошающим взглядом следила за двумя мужчинами, с кем разговаривал ее хозяин. Это была крупная каштановая сука, скорее всего помесь гончей с овчаркой. Подняв нос кверху, она настороженно принюхивалась к незнакомым людям. Очевидно, ее нервировало, что они стоят, а значит, могут свободно передвигаться, а хозяин сидит и, стало быть, беззащитен. Столь же подозрительно она отнеслась и к тому, что Мишка сел на бревно и насмешливо поглядывает на нее и на ее хозяина.

Мишка потушил о бревно свою цигарку.

– Удачно прошла охота? – поинтересовался он, словно бы не замечая, что ягдташ у Евсея совершенно пуст. Злые языки на селе поговаривали, будто бы лесник лакомится жареной дичью лишь в гостях.

– Ни разочка не выстрелил, – ответил Евсей, вроде бы не услышав подковырки в его тоне. – Я ведь за другим делом пошел, надо бересты на посуду надрать.

– Сейчас самое время, пока в березе еще сок не пропал. Я тоже присматривал тут подходящие, но…

– Здесь ты и не найдешь. Разве что тонкие, только на солоницы…

– Да, хорошие деревья перевелись, – с готовностью согласился Мишка.

– Для кого как. Зайди подальше, так и на восьмилитровые туеса наберешь сколько угодно.

– Правда? Мне ни разу такая береза не попадалась. Да и то сказать, от моих куч далеко не ушагаешь. Приходится околачиваться тут, – он мотнул подбородком в сторону угольных куч. – Коптишься сутками, чтобы не заплесневеть.

– По тайге ходить тоже надо умеючи, – пренебрежительно заметил лесничий. – Пойдешь не в ту сторону – и проходишь зря. А главное, глаз нужен, иное дерево само в руки просится, а ты идешь мимо и не замечаешь.

– Ясное дело. Углежогу с охотником разве тягаться? Да ни в жисть! – ответил Мишка и подмигнул напарнику. – Вот ты пойдешь и небось без восьмилитрового туеса не вернешься.

– Рассчитываю несколько штук приготовить к базару на следующей неделе.

– И почем же станешь продавать, скажем, двухлитровые?

– Чего спрашивать, раз покупать не собираешься?

– Восьмилитровые мне не требуются, да и двухлитровых в хозяйстве хватает. Но вот напарник мой совсем без посуды.

До сих пор Евсей косился на незнакомца уголком глаза. При этих словах он повернулся к нему, словно только что заметил его.

– Да и я сейчас покупать не стану, – проговорил Андраш. – Вот когда получу аванс – другое дело.

Евсей одобрительно кивнул. Ему пришлось не по нраву, что Мишка сватает покупателя, который не прочь бы разжиться его товаром по дешевке, а то и вовсе взаймы. Находился до сих пор на Мишкином попечении, ну и пусть себе сидит у Мишки на шее… Конечно, для углежога и любого таежника нет посуды лучше берестяной: не бьется – не в пример глиняной, и легкая, не то что из железа. Чайник для кипятка да берестяной туес – вот все, что нужно человеку в тайге.

О пластмассовой посуде поговаривают лишь те, кто читает газеты, но к этой новинке еще надо будет как следует присмотреться. А туес – вот он, в лесу, бери да пользуйся на здоровье. Евсей махнул рукой и, словно это не он только что похвалялся своей сметливостью, сказал:

– Туес пока еще на березе, что тут толковать попусту.

– И то правда! Посуда на березе, а тетерев на суку, – поддел его Мишка. – Эй, Андраш, мать твою торопыгу!.. Не успел еще из котелка выплеснуть? Евсей, дружище, не побрезгуй перекусить с нами картошечкой.

– Благодарствую. Только я перед тайгой стараюсь не набивать брюхо. Налегке и шагается ходко. А вот ежели чего попить горяченького, то не откажусь.

– Товарищ директор кухни, а ну подать сюда кипяточку! Или вода еще не вскипела?

– Наверное, уже наполовину выкипела.

– Брось туда смородинового листа.

– Стой! – гаркнул Евсей.

Чужак обернулся в дверях. Лоб его мрачно нахмурился, однако лицо по-прежнему сохраняло бесстрастное выражение. Он застыл.

Евсей снял свою охотничью сумку. Нарочито неспешно вытащил оттуда холщовый мешочек, развязал его.

– Вот, китайский чай. Завари!

Чужак, не двигаясь с места, ждал, что ответит ему Мишка.

– Побереги свое добро, Евсей, – сказал Мишка. – Мы таким чаем балуемся только на рождество да разве что на пасху. А по будням и смородинный лист сгодится.

Тут Мишка, конечно, загнул: каждое воскресенье он привозил для заварки щепотку настоящего чая.

– Как не сгодится! Я тоже его люблю. И для здоровья полезно: сказывают, витамин в нем… А то еще есть у меня корень шиповника, весной выкопал, как положено. – И Евсей вновь принялся рыться в своей охотничьей сумке.

– Ну ладно, – кивнул Мишка, – отведаем твоего чайку, коли ты так настаиваешь.

Андраш выждал, пока Евсей отыскал другой мешочек, и передал его Мишке. Тогда он спустился на две ступеньки, взял мешочек из Мишкиных рук и не спеша направился в дом. В дверях он обернулся и посмотрел на Евсея и его собаку. Найда лежала у ног Евсея, лишь взглядом провожая каждое движение незнакомца.

Вода и в самом деле почти вся выкипела, да и дрова прогорели. Пришлось долить котелок и подбросить в печку тонких сухих сучьев. Огонь ярко вспыхнул. Пора было снимать котелок с едой. Картошка была готова как раз в тот момент, когда появился охотник, и теперь слегка разварилась… Андраш слил воду и деревянной толкушкой размял картофель. Полил его простоквашей и аккуратно воткнул сверху три ложки. Тем временем вода в котелке вскипела. Андраш всыпал в кипяток корень шиповника и ухватил тряпкой проволочную дужку котелка. В другой руке он держал посудину с картошкой и три кружки – почти вся их немудрящая хозяйственная утварь уместилась у него в руках. Он снес все это с крыльца и поставил на бревно между Евсеем и Мишкой, затем еще раз сходил в дом за хлебом и ножом.

Евсей тем временем развернул замотанный в полотняную тряпицу хлеб и положил посредине. Тогда Мишка поднялся и сел на корточки перед бревном, уступив свое место Андрашу.

Евсей между тем нахваливал свою собаку:

– …Чтобы кусок когда стащила – такого озорства за ней сроду не водится. К примеру, режем свинью; так она к мясу нипочем не притронется. Но и чужого никого не подпустит.

– А моя – ворюга, мать ее за хвост! Поймаешь ее на воровстве, так она и не думает бежать. Уляжется на землю и смотрит на тебя: бей, мол, ежели рука поднимется! Ну, где там ударить, в бога мать!.. – Мишка взял себе ложку, дождался, когда возьмут остальные, и начал есть.

– Жалостью только портишь собаку! – высокомерно заметил Евсей. – Верно я говорю? – обратился он за поддержкой к чужаку. – Учить ее надо.

– Учить? – засмеялся Мишка. – Уставится на тебя умильно, в глазах чуть не слезы блестят… Тут не то что бить, а еще и погладишь плутовку. Да она и не встанет без этого, так и будет лежать на брюхе, покуда ее не приласкаешь.