Текст книги "В тени Нотр-Дама"

Автор книги: Йорг Кастнер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 36 страниц)

– Это, должно быть, борода, которую я нашел на месте нападения, когда я преследовал нищего и услышал, как кричала женщина, – сказал недовольно я. – Колетта видимо забрала ее снова, когда она якобы случайно упала на меня у толстухи Марго.

Колетта улыбнулась мне, но ее черты лица были напряжены:

– Вы очень умны, месье Арман.

– Нет, я глупец, несказанный чурбан! – выпалил я. – Иначе я бы давно разоблачил этот маскарад!

– Колетта обладает многими талантами, – сказал монах-призрак примирительно. – Она умеет притворяться, как актриса, а как карманная воровка она будет половчее многих, кто зарабатывает себе на пропитание на улицах Парижа этим подозрительным искусством ловкости.

– Мило для нее, – пробормотал я, окончательно решив не отступать от отказа, порожденного моей задетой гордостью.

– Сердитесь на меня, Арман, но не на Колетту. Как я уже сказал, без нее вы бы уже в День Трех волхвов обеднели бы, когда…

– Таковым я был в действительности, – прервал я монаха-призрака. – Когда я проснулся утром возле Нотр-Дама, Колен или Колетта исчезли, а мой кошелек был так же пуст, как и желудок.

– Это была не я, – тихо сказала Колетта. – Другой нищий применил свое искусство опустошения кошельков против вас.

– Ничего об этом не знаю и не хочу говорить, – продолжил монах-призрак. – Не жалуйтесь из-за своих денег, будьте лучше благодарны за вашу жизнь, Арман! Вы бы попали под копыта убийцы Годена, из совпадения ли или потому что нотариус видел вас вместе с Аврилло, если бы Колетта не предупредила вас.

– Это были вы?

Я взглянул в заботливые глаза Колетты и почувствовал себя плохо, дурно. Мое ли грубое поведение стало причиной этой глубокой боли, которую я прочитал в ее глазах? Тут же я понял, насколько эта мысль возникала из тщеславной самооценки.

– Подумайте, не должны ли вы что-нибудь Колетте, Арман! – сказал монах-призрак и следующим махом выложил:

– Жизнь ее отца за вашу.

Когда я вопросительно взглянул на Колетту, она сказала тихим дрожащим голосом:

– Мой отец – Марк Сенен. Когда они схватили его, мне удалось убежать. С тех пор я пытаюсь выяснить, где они держат его. Моя мать умерла рано, как и мои сестры и братья, у меня остался только отец. Если бы я только знала.Сотрясаемая судорогами плача, она упала мне на колени. Я обнял ее и гладил рукой по голове, наслаждаясь ее теплом и ароматом.

Сочувствие и симпатия к Колетте овладели мной, посылая теплые волны по всему телу. В этот момент я бы все сделал для этого беспомощного, нежного, теплого, удивительного существа в моих руках.

Я бы даже вернулся в Нотр-Дам, но это казалось – и я признаю мое облегчение по этому поводу – ненужным. Марк Сенен должен быть заточен где-то, куда поместили сумасшедшего в 1465 году.

Все, что я мог сообщить об этом, я уже прочитал в книге Гренгуара.

Я поведал Колетте и монаху-призраку об этом и добавил:

– К сожалению, Гренгуар не записал, где находится эта темница безумного.

– В Консьержери[45]45
  Консьержери – тюрьма при Дворце правосудия в Париже, названа по имени Консьержа, интенданта прежнего Королевского дворца, позднее Дворца правосудия (прим. автора).


[Закрыть], – сказал монах-призрак. Колетта повернула к нему залитое слезами лицо.

– Там держат взаперти моего отца? Мы должны его освободить, немедленно!

– Так быстро, как это возможно, но не опрометчиво. Я все подготовлю. Колетта, иди умойся и отдохни немного, это поможет тебе.

Послушно, но все же немного колеблясь, она удалилась. Только нехотя я позволил ей уйти. Ее прикосновение и тепло доставляли мне удовольствие. Я желал дольше держать ее в своих руках и ласкать. Колетта, казалось, обещала любовь и склонность, гораздо больше, чем бурная, но чистая страсть, которой я наслаждался в руках Антуанетты.

– Как я вижу, вы теперь готовы нам помочь, – сказал монах-призрак.

Я попытался больше не думать о Колетте. Мой собеседник был хитрой лисой, он хотел использовать мое примирительное настроение. Поэтому я возразил сухо:

– Теперь, когда вам известно, где находиться отец Колетты, я уже помог вам. Для чего я должен подвергать себя опасности, возвращаясь в Нотр-Дам?

– Сделайте это ради себя, ради вашей души! И возможно, ради меня.

– Радивас? Я не знаю даже вашего имени. Кто вы, чтобы требовать от меня такое?

Монах-призрак печально взглянул на меня и сказал:

– Вы видите перед собой человека, который в большей степени виноват перед вами. Я – ваш отец, Арман.

Глава 6
Логическая машина

Я сидел на краю кровати и, оцепенев, смотрел на него, молча и неподвижно – но лишь внешне. Внутри у меня все бушевало, раздирало мои внутренности, смешало все мои чувства, кровь бешено стучала в моих жилах и в следующий момент застывала, как под порывом ледяного зимнего ветра. Никогда прежде я не испытывал таких противоречивых эмоций, и тут же чувствовал себя опустошенным, сидел, как парализованный, словно тяжелая глыба скалы привалила меня, сковала всякое движение и выдавила жизнь из моего тела. Что я должен сказать, что сделать?

Сперва монах-призрак хотел забрать у меня моего Бога и доказать мне, что Сатана создал мир – с деревьями и кустами, животными и людьми. А теперь он разрушает все, что я придумал себе об отце. То, что он благородный, но свергнутый и преследуемый принц, который не может открыться своему сыну, потому что не хочет подвергать его опасности. То, что он мудрец, ищущий путь познания, которого бы только обременяли жена и ребенок. То, что он богатый купец, новый Жак Кёр[46]46
  Жак Кёр (около 1395-1456) – богатейший купец и министр финансов французского короля Карла VII, предоставлял крупные займы правительству, наживший свое огромное состояние на торговле с Левантом, эксплуатации рудников и откупе налогов (прим. автора).


[Закрыть], находящийся постоянно в пути к далеким побережьям со своей флотилией кораблей, нагруженных бесценными товарами. И теперь это безобразное подземное существо хочет разрушить все – честь, мудрость и богатство, – заявляя, что он мой отец! С криком ярости и возмущения я вышел из своего оцепенения, вскочил с кровати и бросился на монаха-призрака. Как хищник, который защищает свою добычу, я был готов повалить человека и разодрать на части. Но он был ловок в движении, как и во лжи. Всего лишь один небольшой шаг в сторону – и мой прыжок попал в пустоту. Я споткнулся о табуретку, на которой сидел вначале, и растянулся животом на холодном твердом полу. Я лежал там как крестьянский рохля, который не способен даже толком пнуть другого ногой. От ярости и отчаяния я был готов рыдать, однако я не доставил такой триумф моему мучителю.

Он стоял надо мной и смотрел на меня с сочувствием.

– Я понимаю, что вами движет, Арман. Это явно не лучший момент для воссоединения отца с сыном. Но мне это показалось необходимым.

– Вы понимаете, что мной движет? – спросил я и, покачиваясь поднялся на ноги. У меня было ощущение, что пол дрожит под ногами, в действительности, дрожали мои ноги. – Испытывали ли вы, отец, хоть долю того, что сейчас движет мной? Или вам это безразлично, потому что вы вовсе не мой отец? Если вы монах, то как вы могли зачать детей?

– Это умеют все монахи, большинство из них делают это, и многие даже в том преуспели. Я никогда не называл себя монахом. Моя ответственность гораздо больше, чем у самого простого монастырского брата, и больше чем грех, который я взял на свою душу.

Я схватил его за правую руку и затряс.

– Не говорите загадками, скажите мне, наконец, кто вы на самом деле!

– Это я и сделал.

– Ваше имя! – закричал я. – Назовите мне ваше имя!

Я так сильно встряхнул его, что он потерял равновесие и упал на колени. Тут он посмотрел на меня и затянул монотонную песню хрипящим, слабым голосом, измученным кашлем:

Того Ты упокой навек, Кому послал Ты столько бед,

Кто супа не имел в обед, Охапки сена на ночлег,

Как репа гол, разут, раздет – Того Ты упокой навек!

Того кто его не бил, не сек? Судьба дала по шее, нет,

Еще дает – так тридцать лет. Кто жил похуже всех калек —

Того Ты упокой навек!

Последние звуки перешли в кашель, который окончательно повалил его на пол. Там он вертелся, как червь. Он кашлял кровью, которая выступила на его дрожащем рту, измазала подбородок и образовала под ним розоватую лужу. Я уже было испугался, что с кашлем он выплюнет все свои кишки из нутра. Постепенно он пришел в себя, вытер рукавом лицо и посмотрел на меня снизу вверх.

Он все еще стоял передо мной на коленях, словно ждал, что я прочту ему приговор.

Я отступил на два шага назад, из страха, – я в том признаюсь, что из страха перед правдой.

– Почему вы поете песню об этом висельнике Вийоне?

– Вы же поинтересовались мной, Арман, и я рассказал вам мою историю.

– Вашу историю? – я спросил бесконечно медленно, словно был глух и непонятлив как Квазимодо. – Тогда вы хотите сказать, вы – Франсуа Вийон, висельник, развратник, сочинитель баллад?

– Я был бродягой и подзаборным поэтом, прежде чем я стал другим. И именно поэтому я понимаю ваше возмущение, когда вы слышите, что я ваш отец. Я испытывал точно такие же чувства, когда мой приемный отец Гийом де Вийон объявил однажды, что должен изменить не только мой дух, но и мое тело. И также мне предстояло тогда узнать, что большая ответственность лежит на мне, ответственность, слишком великая для одного человека.

Он захотел подняться, но кашель лишил его сил. Если бы я не подхватил его, он бы снова упал. Я подвинул ему стул у камина и принес вина. Мой гнев улегся, его сменило любопытство. И сочувствие.

– Проклятая жизнь, которую я веду, – сказал он после долгого глотка. – Во влажных, холодных подземельях или в продуваемых лесах я подорвал свое здоровье. Я давно пережил положенное мне время и рад, что смогу, наконец, исповедоваться перед вами.

– Я не священник, – отрезал я.

– Я не молю о прощении, я надеюсь только на понимание. Как сказать, и мне тяжело далось поверить моему отцу. Его бросили в Консьержери и хотели заставить молчать, его – епископа добрых людей. К счастью, до меня дошла его весть. Я собрал остатки «братьев раковины», и в рукопашном бою мы освободили тогда Гийома де Вийона в год Великой Чумы. За два года, которые остались ему, он обучил меня всему, что знал сам, чтобы я продолжил поиск солнечного камня. И он поведал мне нашу родословную, что наш предок был тот Амьел-Аикар, который так же ускользнул из смертельной ловушки Удо, как выбрался с отвесной высоты Монсегюра. Мы назначены быть хранителями смарагда. Поэтому, Арман, у вас были видения, и поэтому я смог сделать его воспоминания вашими. Сила смарагда, которой вы подвергались в Нотр-Даме, усилила теперь эту способность. Камень сохраняет воспоминания, мысли и сны, как это не умеет дух человека.

– И вы просто так переняли роль своего отца?

– Это было моим предопределением. С тех пор я брожу по улицам Парижа, и некоторые называют меня монахом-призраком. О Франсуа Вийоне остались только старые песни.

– Когда я появился в этой истории? И если вы мой отец, то кем была моя мать?

– Она была красивой девушкой из Реймса, дочерью бродячего певца по имени Гиберто. Помимо привлекательного личика, обрамленного огненно рыжими кудрявыми волосами, она обладала прекрасным голосом, потому ее называли Шантфлери, поющий цветок. Ее настоящее имя было Пакетта. Меня на десять лет сослали из Парижа, и я нашел приют в доме Гиберто, что меня очень обрадовало. В действительности я был рад, когда Пакетта Шантфлери позволила мне прыгнуть в ее кровать. Ее отец скоро умер, и я продолжил его дело. Сочинительство и пение – в этом я знал толк. Я скоро привык к спокойной жизни любимого мужа и патриарха. Да, мое семя пало в красивый цветок, и когда она разрешилась бременем, то родила сразу двоих сыновей – братьев, но очень разных.

Когда он рассказывал о Пакетте Шантфлери, лицо Вийона оживилось. Даже казалось, исчезли шрамы, словно чистота и красота заколдовали его лицо. Но это был лишь обманчивый лик его воспоминаний. Теперь, когда он рассказывал о рождении, его лицо приняло прежнее выражение – опустошенное, безжизненное, мертвое.

– Было так, словно природа решила дать одному ребенку красоту матери, а другому – уродство отца, приобретенное в боях и от пыток, – продолжал Вийон. – Один сын был безупречен, с нежными чертами лица и чистой кожей, другой же – отвратительный горбун, покоробленный как железо, которое слишком долго пролежало в огне кузнеца. Я хотел сохранить жизнь обоим моим детям, но поползли злые слухи. Горбун, как и сейчас, считался порождением дьявола, и шпильман в глазах людей стоит не Бог весть как высоко. Нам угрожали, за нами подсматривали, над нами насмехались. Уже не на шутку поговаривали, не отправить ли нас на костер. Это, а также осознание, что наш изуродованный сын никогда не будет иметь спокойной жизни, привели меня к решению убить его.

– Вашего собственного сына? Вийон печально кивнул головой.

– Вы не понимаете, Арман? Я должен был сделать это, чтобы спасти вас и вашу мать! Но Пакетта думала иначе, чем я. Она был слабее или сильнее – считайте, как хотите. Однажды утром она исчезла. Горбуна, которому мы так и не дали имени – такой бесперспективной нам казалась его юная жизнь – она забрала с собой. Ее видели по дороге в Париж, и я боюсь, если это верно, черная смерть забрала их обоих.

– Вы больше не искали их?

– Это было невозможно, в это время пришел крик моего отца о помощи. Я должен был возвращаться в Париж, что мне было запрещено под страхом смерти. Но кто мог предположить, что я приду именно в чумной город! Вас я оставил у набожных братьев в Сабле, подальше от всех, но все время был в курсе ваших дел.

– И все же вы оставили меня в неведении, ничего не сказали мне, кто мой отец и кто моя мать!

– Что же я должен был сделать?

– Вы могли забрать сына к себе.

– Сюда? Как я должен был заботиться о вас, находясь сам в розыске, всеми преследуемый, которому угрожают и день и ночь?

– Но сейчас же вы раскрыли себя!

– Потому что я нуждаюсь в вашей помощи. Не только я, все добрые души нуждаются в вас. Вы можете стать спасителем, Арман. Я предвидел это с первого дня и назвал вас поэтому Сове[47]47
  Sauveur (фр.) – букв, «спаситель», созвучно фамилии героя (прим. перев.)


[Закрыть], спаситель. Когда я почувствовал, что дела в Париже обострились, что победа белого или черного не за горами, я велел прийти вам.

– Вы ошибаетесь, – я нагло ухмыльнулся ему. – Я был вынужден покинуть Сабле, потому что мой покровитель застал меня в положении, которое раньше вас явно возбуждало к пошлым балладам.

– Нет, вы ошибаетесь, Арман, если верите в совпадение. По моему распоряжению мессир Донатьен Фрондо был вызван на освидетельствование, которое уже давно было выполнено. Поэтому он вернулся неожиданно раньше. Невидимыми духами мои люди следовали за вами по пути в Париж.

И правда, Вийон умел мастерски сбить меня с толку. Любой даже такой маленький триумф, который, как я думал, одержан над ним, он превращал в моментальное поражение. Мой гнев вернулся. Если он говорил правду, то он обращался со мной, как с животным или безвольным рабом. Если же он лгал мне, то еще меньше было поводов думать о нем дружелюбно.

– У вас есть ответ на любой вопрос, – промямлил я.

– Это не доказывает, что я говорю правду?

– Это может так же доказывать, что вы хорошо преподносите свои дела, чтобы заставить меня дальше играть в вашу игру.

Это была дрожь его шрамов, слабая тень вымученной улыбки – или только отражение огня? Я не хотел думать об этом.

– Недоверие хорошо и для нас даже жизненно важно, важно для выживания, но не нужно быть обидчивым. Вам требуется доказательство, что я ваш отец?

– Да!

Теперь он действительно улыбался, только недолго. Это было как погружение в горячую ванну или в приятные воспоминания.

– Когда Пакетта родила вас и вашего брата, я велел пометить вас. Каждому выжгли маленькую раковину, чтобы братья раковины знали, что вы – дети их короля.

Найдя в себе новые силы, он поднялся и подошел к двери, которую только приоткрыл. Он что-то крикнул в пространство, и немного погодя пара человек внесли два больших, почти по пояс высотой, зеркала. Они установили их так, чтобы отполированный металл одного отражался в другом. Один из людей положил мою высушенную одежду на кровать. Они снова покинули помещение, и Вийон приказал мне раздеться.

– Зачем? – спросил неуверенно я.

– Чтобы снова надеть вашу одежду, и чтобы я смог продемонстрировать вам обещанное доказательство. Раковина находиться на вашей правой ягодице.

Я разделся, у меня слегка закружилась голова Наконец, подумал я, что понял, почему меня назвали у мэтра Обера «братом раковины». И действительно, когда я стоял нагой между зеркал, я увидел – впервые в моей жизни – маленькую точку, не больше подушечки пальца. При поверхностном взгляде ее можно принять за родинку, но посвященному она открывалась в форме раковины.

– Вы верите мне, наконец, Арман? Только ваш отец мог это знать.

– А вот и нет! – презрительно пробурчал я в нос, пока надевал одежду, потому что считал, что разгадал Вийона. – Каждый, кто видел меня хоть раз без штанов, мог это знать – любой банщик и любая женщина.

– Я не банщик и, видит Бог, не женщина.

– Но к вашему союзу относятся трое итальянцев, которые привели меня сюда, когда я переодевался, они видели меня, как и вы сейчас, нагим! Колен или Колета, впрочем – тоже!

Вот оно! Наконец, настал мой триумф, последний удар, решающий толчок. Даже такой пронырливой старой лисе нечего возразить. Он обескуражено смотрел на меня, медленно покачал головой и пробормотал:

– Тут ничего не поделаешь, вы просто не хотите дать себя убедить.

– Я просто не хочу дать провести себя, – возразил я довольно надменно, но не совсем победоносно. Ведь что триумф, который я испытывал, был триумфом обиженного сына над отцом, местью за долгое разочарование тому, кому он, наконец, может отплатить. И это, возможно, не сходилось с доказательствами: что не принимал разум, душа моя давно уже приняла. Поэтому я согласился, когда Вийон предложил из последних сил и доброй воли спросить итальянцев и Колетту, и, если необходимо, поклясться святой клятвой в истине своих слов.

– Это очень серьезно, – добавил он. – Нам, чистым, запрещено клясться. Отступления от правила позволены только в крайне исключительных случаях.

Он провел меня по своему подземному царству в удаленную комнату, из которой шел отвратительный запах. Многочисленные свечи и масляные лампы компенсировали то обстоятельство, что здесь не было дневного света. Сильный запах масла был гораздо приятнее в сравнении со сладким ароматом, который напоминал мне о колумбариях на кладбище Невинно Убиенных Младенцев.

Трое итальянцев в кожаных фартуках стояли вокруг большого деревянного стола. То, что лежало на нем, заставило меня пожелать, чтобы ни один лучик света не освещал это помещение.

Леонардо, Аталатне и Томмазо засучили рукава. Их кисти и руки были по локоть измазаны кровью. Как на скотобойне они ковырялись во внутренностях, которые лежали перед ними. Только разрезанная плоть принадлежала не свинье или корове. Это был человек, голый человек – или то, что от него осталось.

Я отвернулся и со стоном спросил, что все это значит:

– Должна ли меня постигнуть такая же участь, если я не буду шпионить для вас, магистр Вийон?

Я не мог заставить себя назвать его отцом, и он, похоже, не ждал этого.

– Чепуха! – ответил он. – Мужчина был уже мертв, когда мы забрали его с кладбища. Леонардо вскрыл уже многих людей. Он ищет путь, по которому душа покидает тело.

– Ах, – заметил я с судорожной иронией. – Итак, вы хотите сократить путь, по которому должна пойти душа в поиске ее спасения от тела к телу.

– Вот над чем мы работаем, – сказал Леонардо, вытер свои руки о тряпку в кровавых пятнах, подошел к стене и сделал углем пару штрихов на находящемся там рисунке.

На нем был изображен человека в профиль, нагим, разрезанным как труп на столе. Я увидел спинной хребет, кости и многочисленные внутренности всяческих размеров и форм. Я быстро отвел взгляд, я слишком сильно ощутил, что это напоминает мне наводящее ужас мясо на столе.

– У меня вопрос ко всем троим, – сказал Вийон. – Вы заметили, когда Арман переодевался, что-нибудь на его теле, о чем вы должны были сообщить мне?

– Я ничего такого не знаю, – ответил Леонардо. И Томмазо также отрицал это.

– Che cosa? – спросил Аталанте, и Леонардо перевел ему. – No, – кудрявый юноша затряс своей роскошной гривой. – Я ничего не заметил или мне нечего рассказывать, я только выпил добрый глоток воды жизни с синьором Арманом!

С улыбкой или подобием ее, Вийон повернулся ко мне и спросил:

– Ну, Арман, вы настаиваете на клятве? Или на визите к Колетте?

– Не нужно, – сказал я, потому что хотел покинуть поскорее это воняющее маслом и разложением помещение. К тому же, так подумал я, итальянцы наверняка поклянутся лживой клятвой, если они лгали.

Вийон повернулся к троим и попросил сопровождать нас.

– Арман сообщил мне много ценных вещей. Возможно, это поможет нам дальше, если мы накормим этим мыслящую машину.

Итальянцы вымыли свои руки щетками и мылом в большом чане, и вода окрасилась в розовый цвет как первые лучи нежного девственного рассвета. Мы следовали за Вийоном, который снова натянул свой капюшон, в другое помещение, перед большой дверью в которое стояли в карауле двое, вооруженных пиками и мечами. С готовностью они освободили путь и открыли дверь, чтобы тут же ее снова закрыть за нами. То, что мне открылось, было не менее фантастично, чем в предыдущем помещении.

– Это логическая машина Раймонда Луллия? – спросил я, пока боголепно восхищался конструкцией, которая высилась передо мной в полумраке. Несколько свечей на стенах бросали приглушенный свет в большое помещение.

– Наша чудо-машина, которую сконструировал Леонардо и построил вместе с Томмазо и Аталанте, базируется на изобретении, которое Луллий назвал с некоторым самолюбованием божественным алфавитом, – сказал Вийон. – Если бы наши братья в Италии не послали Леонардо и его товарищей к нам, то мы бы не продвинулись так далеко вперед. Попытаем наше счастье!

Аппарат состоял по большей части из многочисленных цилиндрических дисков из тонкого металла, которые менялись в диаметре, от роста ребенка до взрослого человека. Грифельные доски были прикреплены к металлу, и некоторые из досок были исписаны мелом: греческими и латинскими буквами или даже целыми словами. Опять же на других пластинах были исчерчены только различными символами. Благодаря отличающимся диаметрам отдельных пластин были видны в любое время грифельные доски всех без исключения пластин. Внутри находилось некоторое количество рычагов, винтов и кожаных ремней, которые скользили по роликам. Все было взаимосвязано, как органы в теле человека.

Леонардо достал кусок мела из деревянного ящика, подошел к металлическим пластинам и написал понятия, которые Вийон назвал ему, сокращая, оставляя буквы, которые мне показались произвольными, но подчиняющиеся явно системе: Фролло – Нотр-Дам – смарагд – тамплиеры – союз девяти – великий магистр – берег Сите – десятка. Когда он закончил с понятиями, то повернул многие рычаги и отступил назад, к нам. И потом я весь сжался.

Металлические пластины начали вращаться, словно их приводила в движение невидимая рука великана. Кожаные ремни скользили по желобам, толстые винты вращались, поршни ходили взад и вперед. Свет свечей отражался на вращающемся металле, выбрасывал крошечные искры в помещение и болезненно колол глаза. Механическое чудовище проснулось с оглушающим визгом, скрипом и скрежетом. Мне почти что казалось, что оно кричало, требуя пищи, – и я был хорошей жертвой, чтобы задобрить божественный алфавит.

Только то обстоятельство, что Вийон и итальянцы спокойно смотрели на громкое движение машины, удержало меня от поспешного бегства из этого помещения. Они уже знали спектакль, для меня же все было ново и потому пугало. Кроме того, я ненавидел машины, в чем было виновато изобретение Гутенберга.

Постепенно вращающиеся вокруг своей оси диски замедлили ход, остановились ремни и ролики, опустился рычаг, и, наконец, вся конструкция замерла, не издавая больше скрежета и грохота.

– Посмотрим-ка! – сказал Вийон.

Мои спутники подошли к машине, и я последовал за ними после небольшого колебания. Любопытство было сильнее, чем уважение перед необъяснимым изобретением. Другие стояли пред металлическими дисками и обследовали грифельную доску на предмет послания.

Разочарование было написано на лице Леонардо, когда он взглянул на латинские буквы.

– Ничего, только ерунда какая-то.

– Но здесь, греческими буквами, здесь написано! – закричал Вийон, не обращая внимания на яростный кашель, который сопровождал его слова. Медленно он прочитал вслух слово, которое образовали буквы многих кругов: АЫАГКН, ананке. И этот символ для обозначения собора Парижской Богоматери, – он указал на грифельную доску рядом с греческим словом, картиной которого был просто нарисованный дом с крестом на крыше. – Однозначное указание, что мы не слишком опоздали, что тайна еще скрывается за стенами Собора!

– Ананке, – повторил я тихо, погрузившись в мысли.

– Что вы имеете в виду? – спросил Леонардо, который ближе всех стоял ко мне.

– Когда Филиппо Аврилло умер у меня на руках, он передал мне странный прощальный подарок, при этом он сказал что-то о тайне и потом слово похожее то ли на «баранку» то ли «благодарю», смысл которого я не понял.

Ананке[48]48
  В греческой мифологии – божество необходимости, неизбежности, мать мойр – вершительниц судьбы человека. Между колен Ананке вращается веретено, ось которого – мировая ось, мойры же время от времени помогают вращению (Plat. R. Р. X 617 в-е). Ананке близка Адрастее (Немизиде) и Дике – вершительнице справедливости (прим. перев.)


[Закрыть], так оно могло звучать.

– Это греческое слово для обозначения судьбы, рока, – сказал Вийон. – Это понятие стоит в древних рассказах о конце света, о большом огне, который уничтожит все существующее в этом мире, – он мрачно добавил:

– Включая навечно проклятые потом души! – Леонардо посмотрел на меня с любопытством.

– Что за прощальный подарок, синьор Арман?

– Всего лишь деревянная фигурка, – сказал я и описал ее.

– Тогда это должно быть слово «ананке», – то, которое сказал вам Аврилло, – предположил Леонардо. – Змея, которая кусает себя за хвост, оуроборос, знак превращающейся материи, трансмутации, которая ведет к концу материального. Змея Оуроборос заменена драконом Страшного Суда в Откровении Иоанна. И дракон – символ Сатаны как и machina mundi, машина мира. Аврилло вышел на верный след. К сожалению, он не сумел нам сооб…

Он оборвал себя на полуслове. Мы все тоже услышали громкий шум по ту сторону двери: поспешные шаги многих людей, резкие крики и бряцание оружия. Когда мы притаились и прислушались, то разобрали четче – несомненно, в подземном лабиринте катаров бушевала яростная борьба.