Текст книги "Собачьи кости под дубом (СИ)"
Автор книги: Язык Чернильный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
– Сядь и успокойся, мне уже лучше... может быть это от волнения, – добавила я в конце, но прозвучало не убедительно после пяти лет на сцене.
– Тебе точно не хуже? – он сел за стол напротив меня, после того как получил утвердительный кивок.
Мне было далеко не лучше, но мне не хотелось принимать помощь и заботу Романа. Какая-то часть внутри меня отказывалась мириться с его присутствием в моей жизни, по крайней мере, в этот период и в этот вечер, и я понятия не имела почему. Что-то отталкивало меня от него, приказывая держаться подальше, словно это человек действительно мог мне навредить. Но разве мог он?
– Просто помоги мне подняться в комнату, я чувствую только неимоверную слабость, но это, наверное, всего-навсего обычная усталость, – опираясь руками на спинку стула, я смогла встать самостоятельно. Роман проследил за мной, по его взгляду было ясно, что он поверил в то, что я утомилась, и как только я хорошенько отдохну, мне станет лучше.
– Ладно, если что будет нужно или вдруг станет хуже, позвони обязательно, – придерживая меня одной рукой за локоть, а другой, на всякий случай, опираясь на перила, мужчина помог мне добраться до второго этажа. Его чрезмерная опека невольно вызывала во мне смех, который с трудом удавалось сдерживать.
– Хорошо, если мне понадобится твоя помощь, я обещаю позвонить, – с этими словами мы расстались, внизу захлопнулась дверь, и Роман вскоре скрылся на другой улице.
Родители и Тина уехали на два дня куда-то к родственникам. Одно дело – сказать, что я могу это сделать. Другое, – действительно совершить поступок, надеясь избежать укоров совести и правосудия. Я не спала третью ночь, что явилось причиной моей слабости и ужасного состояния. Я ждала наказания за содеянное, все мои мысли были заняты ожиданием, что за мной приду. Что меня лишат свободы и не будет в этом виновных, кроме меня самой. Ни Тина, ни Марго, ни Маяковски, только я одна буду виновницей всех своих бед и всего того, что я натворила.
Лунный свет проникал в комнату через окно, раскрытое настежь, и белой плоской тянулся по краю кровати не далеко от моих босых ног. Потоки свежего морозного воздуха текут плавно и размеренно, обволакивают меня, если бы я могла их видеть, то они были бы, словно одеяло, что протянулось от подоконника до самой двери. Я в безопасности, когда вокруг меня холод. Мне спокойно. До этого все мое тело горело, воздух, что я вдыхала, казался раскаленным, он сжигал каждую клеточку внутри меня, каждый миллиметр моего организма. Казалось, что я лежу не на собственной постели, а на раскаленных докрасна углях. Мое счастье, что семья не видела моих ночных лихорадочных метаний.
У меня был жар, я, боялась, что не смогу проснуться следующим утром и радовалась, что не могу уснуть. Мне стоило бы принять какие-нибудь лекарства, в действительности позвонить Роману и попросить его о помощи. Но все что я сделала – открыла окно. Вихрь прохладного воздуха ворвался в комнату, протянув за собой снежную пыль, порошинки которой оседали на моих плечах, ключицах, лице и таяли, только коснувшись разгоряченной плоти. Они сверкали в лунном свете алмазным блеском, падали к моим ногам. Вернувшись в постель, я откинула одеяло, которое в эти секунды весило, больше тонны, прижимая меня к кровати и заставляя умирать от жары.
Я смотрела в потолок, лежа неподвижно, истощенная и не в силах уснуть. Трещинки на штукатурке темными ниточками протянулись надо мной, во мраке ночи напоминая мрамор. Что будет дальше? Что случится через секунду, минуту, час?.. Стайки мурашек бегали по всему телу, от шеи к ногам, я то и дело вздрагивала. Обхватывая плечи руками, пытаясь успокоить себя. "Все будет хорошо, никто тебя не тронет", – молча уговариваю себя, но собственный голос в голове дрожал, звучал жалко и неуверенно.
Было около пяти часов утра. После беседы с Маяковски я вернулась домой и заперлась в своей комнате. Никто не возражал. Все думали, что я готовлюсь к концерту. Пальцы без моего участия, рефлекторно, перепархивали с одной клавиши на другую, легко, непринужденно, как учили этому с детства, непрерывно наигрывая мелодии, заученные еще давно. Я плакала, тихо плакала, чтобы меня не слышали, чтобы меня никто не потревожил. Информация – золото, когда она в умеренных количествах. Но когда она обрушивается, словно лавина с вершины гор, это подобно пытке. Ты знаешь слишком много того, что тебе не стоило бы знать. Ты влезла не в свое дело. И ты никому ничего не должна говорить. Молчи. Я играла всю ночь, не намерено посвящая каждую ноту Маяковски. Вторую же ночь, я провела в горьком предвкушении расправы, ожидая, что вот-вот и в мой дом, так же как и в дом Ричарда, ворвутся люди, перевернут все в поисках меня, а мне не хватит смелости выйти и гордо принять свою участь, свое наказание.
В горле пересохло и теперь неприятно саднит. В опустошающей истоме опускаю ноги с кровати на холодный пол, сквозняк щиплет и кусается, но это именно то, что мне нужно. На прикроватной тумбочке, рядом со светильником стоит стакан с гранатовым соком. Кислый, от него неприятное чувство в горле становится только сильнее, но я делаю еще несколько глотков. Я плохо вижу в темноте, не ориентируюсь в окружающем меня пространстве, теряю координацию движений. Пытаясь поставить стакан на место, я промахнулась, и он упал мне в ноги. Я почувствовала, как жидкость касается пальцев, шаркаю по полу и ощутила, как осколки впиваются в ступни. Медленно тянусь и включаю светильник, теплый оранжевый свет заливает часть комнаты. Тяжело дышать, моя собственная кровь, сочащаяся из мелких порезов, смешивается с соком, заставляя меня резко притянуть к себе ноги. Прижав колени к груди, я не до конца поняла, что произошло, но вид коктейля из моей крови, которой я теперь, словно краской, заляпала и постель, смешивающейся в единой луже еще и с багряным соком, побудил меня к бегству. Словно оказавшись преступницей (почему же словно?), я торопливо перебирала в мыслях варианты: куда бы я могла податься.
Но я замерла в неподдельном ужасе, осознав, куда так рьяно рвется моя душа. Неуверенный взгляд скользнул в окно, и сердце забилось чаще. Была глубокая ночь. До восхода солнца у меня еще есть достаточно времени. Чего я жду?
Рывком соскочив с кровати, я заскулила от резкой боли от осколков, которые глубже впились в кожу. Чтобы вытащить их мне потребовалось около получаса, я злилась и ругалась, плакала и кусала губы от боли, но все равно упрямо не отрекалась от задуманного. Каждая секунда была на счету. Я должна была быть там, я знала куда ехать. Кое-что ждало меня там,
в доме у озера.
Единственный в округе, за двадцать миль от главного шоссе. Я сразу поняла, куда мне нужно ехать, когда Маяковски назвал мне адрес и описал местность, прежде чем я ушла. Давно, еще до развода отца с матерью, мы приезжали на озеро, о котором говорил Ричард. Я видела дом, о котором он говорил, с другого берега, тогда у него был другой хозяин. То был странный старикан, который выходил к самой воде и наблюдал за нами, пока мать не начинала беспокоиться из-за него и мы уезжали.
Холодный ветер только подгонял, заставлял скорее убраться из собственного дома. Он врывался через открытые окна, обжигал лицо и шею, но я не пряталась, наоборот, отвлекаясь от дороги, только больше поддавалась на его жалящие ласки. Я спешила, осознавая: это мои последние часы на свободе. Если не сегодня, не сейчас, то никогда больше. Рассеянный взгляд скользил от мелькающих мимо знаков, к деревьям, которые сливались в единую, серую от снега и ночи, полосу, которая тянулась по левой стороне. Свет ярких фар, изредка проезжающих мимо, фур, ослепляли, оставляя после себя размытые яркие блики в глазах. Дорога оказалась слишком хорошо мне знакома, я перестала думать о том, как бы не пропустить поворот, я следовала за образами, всплывающими из глубины воспоминаний, не обратив внимания, куда ведут меня сияющая после теплого дождичка листья и живой, теплый, как этот день, возникший вокруг меня в полубреду, смех мамы. Лучшие времена моей жизни растаяли, как только я увидела дом на другой стороне озеро. Я ошиблась, может одним поворотом, может двумя. Лед толстый, зима выдалась морозной, а дни и ночи были такие холодные, каких долго не видели в этих краях. Он точно не проломится подо мной.
Я явилась сюда только за этим, чтобы самой увидеть, за что Маяковски может поплатиться жизнью. Под покровом ночи я была готова увидеть. Я стояла под, раскинувшимся надомной, темным небом усыпанным звездной пылью. Мне уже нечего терять. Как только наступит утро, меня будут искать, может уже ищут. Я не остановлюсь, не вернусь обратно. Дверь в дом была опечатана, сорвав печать, я дернула за ручку, та не поддалась. Не стоит пытаться. Ричард сказал мне, что я могу взломать дверь любым образом. Меня это немного напрягала, потому что сомнение, что Маяковски меня вынуждает проникнуть, быть может, вовсе и не в его дом, скреблось в какой-то маленькой клеточке моего мозга. Я разбила окно и залезла через него, не решившись проводить какие-либо махинации с дверью, да и не было у меня с собой чего-то, что помогла бы взломать замок. Мне была нужна лопата. Маяковски сказал, что закопал картины в саду, под дубом.
Рыть мерзлую землю было тяжело, я не привыкла к такому, руки и спина заболели чуть ли не сразу. Но я продолжала. Вопросы и сомнения, терзали меня голодными коршунами, стремясь добраться до сердца и порвать его в клочья.
Хочу ли я смотреть на них?
Яма становится все глубже, но ничего кроме корней дерева я не могу найти. Направляясь сюда, я не была уверена, что поступаю правильно. Так же, как сейчас, я не уверена в том, что смогу хоть что-то найти, что я действительно что-то ищу, а не просто рою себе могилу.
Стоит ли это делать?
Со злостью вонзаю в землю лопату и вздрагиваю от хруста, когда металл встречается с чем-то более твердым.
Я нашла их.
Дальше я осторожно разгребаю землю руками, спустившись в вырытую яму. Странные очертания, вырисовываются перед моими глазами, а пальцы ломит от каждого соприкосновения с предметом. В темноте, нам все кажется, куда более пугающим, чем есть на самом деле. С прерывистым вдохом и я откинула куда-то в сторону, дальше от себя, собачий череп с дырой во лбу, которую я пробила лопатой. Но ощущение костей все еще осталось на подушечках пальцев. Все тело била крупная дрожь, и я в истерике зарылась ладонями в землю, теплую на этой глубине, пытаясь отдать то, что принадлежит ей, желая избавиться от этого проклятого чувства, словно я все еще держу голову пса. Я шептала себе под нос что-то невнятное, бормотала несвязный бред, пытаясь вспомнить как дышать, а потом поняла... ведь я действительно нахожусь в могиле. Одним движением, я выпрямилась, встала на ноги и попыталась выбраться из ямы, но у меня не получалась. В панике и ужасе, я брыкалась и впивалась руками в землю, пока под ногами хрустели собачьи ребра. Сухими комьями земля осыпалась под моими ладонями, падала мне в лицо и на волосы, на одежду, засыпала обувь. Я сама себя хоронила.
Вся дрожа, я с трудом выползла из ямы, которую сама же для себя выкопала, сердце в груди отдавалось глухими неровными ударами. Я прятала лицо в сияющем под луной снегу, медленно успокаиваясь. Виной всему недостаток сна, да и только. (Плохая отговорка, знаю.) Если бы я тогда подняла голову, то увидела бы напротив своего лица тот самый череп. Волна страха сошла на нет, но я все равно не отважилась вновь лезть в могилу. Вглядываясь в темноту и остерегаясь смотреть на кости, я цеплялась взглядом за каждую деталь, пока не увидела под позвоночником черный полиэтиленовый пакет. Плотно зажав рот рукой, словно боясь пробудить этого пса, я заставила себя проглотить всхлипы и подавила стон, который вот-вот вырвался бы из моей груди, как только подошвы тяжелых ботинок коснулись позвоночника. Осторожно отодвинув кости в сторону, я попыталась достать пакеты. Один поддался сразу, с тихим пластиковым грохотом я осторожно опустила его на край могилы. Второй был больше, плоский, а под ним еще один точно такой же.
Теперь все это начало обретать смысл. Я приехала сюда, чтобы найти, – и я нашла. Теперь у меня были прямые доказательства виновности Маяковски. В моих руках был топор, который опустится на его шею; петля, которая подобно змее затянется на ней; пуля, которая пронзит его сердце, кинжал, яд, – все. В моих руках было все, что способно убить Ричарда, и я могла стать его палачом, я могла в ту же секунду позвонить в полицию, это учли бы, мне бы не светила тюрьма, условное, домашний арест, исправительные работы, но не тюрьма. Мое наказание смягчило бы убийство. Убийство Ричарда Маяковски. В ту самую секунду, в моих руках была та власть, что могла бы помочь избежать казни Маяковски, как я могла не воспользоваться ей. Его жизнь была в моих руках, и я не собиралась ее обрывать, я не собиралась уподобляться ему. Он заслужил наказания, но не смерти. Куда хуже ему будет сидеть всю жизнь в четырех стенах, одиночество хуже, смерть просто освободит его от всего, – так я отговаривала себя от мысли, что сама жалею Ричарда, что сама не желаю его смерти. Он заслужил наказания, но никто не вправе забирать его жизнь, так же как и он не имел прав на жизнь тех трех несчастных. Он будет убит, законно, правосудием. Но даже узаконенное убийство, ни на секунду не перестает быть актом насилия, не перестает быть убийством, а соответственно так же является преступлением.
Я не понимала что в них такого. Что такого отталкивающего было в картинах Маяковски? Я смотрела, пытаясь вызвать у себя хоть каплю отвращения, но, как бы ни старалась, ничего подобного я не чувствовала. Картин всего было семь. Все холсты были одного размера, кроме одного, на него мне действительно было тяжело смотреть.
Пять – безусловно, прекрасны. Отталкивающие в первые секунды, а затем манящие.
Провокация.
Пять из семи были провокациями. Чистой воды провокациями. Они словно кричали: "Я все отрицаю! Все в этом мире неправильно!". Девушки в цветах и с оружием в руках, раненные истекающие кровью, дети в слезах и с голодными глазами, мужчины, слабые и истощенные и наоборот: сильные и здоровые люди, но в самом худшем своем свете, в котором только может предстать человек, тела их были разными, но всех их объединяло единое отсутствие пропорций, Маяковски, словно назло, нарушал их и цветы, на каждой картине были цветы. Весь ужас, всю грязь Ричард украшал цветами. Оголенные кости и вырванные артерии, мускулы отдельно от кожи – они были под покровом цветов.
Скупые на цвета и точность, небрежные, грубые – такими выходят картины из-под его кисти. А затем, словно в порыве ярости, он скрывает всю техническую сдержанность и отрицание под алыми брызгами. Они ложатся поверх других цветов, перекрывая их. Вульгарные пятна по-хозяйски располагается на холсте, словно кровяной сок, что фонтаном бьет из артерии. Злость захватывала его, а еще обида, вместе они вынуждали уничтожать всю живость рваных мазков.
И все что имеет значение – красный.
Все что вы видите – красный, красный, красный...
Маяковски писал для себя. Словно хотел показать самому себе что творится в его голове.
Местами его работы противоречили одна другой. Но от этого не были хуже. Маяковски выражал благие мысли. Он высмеивал людские пороки. Ричард в голос смеялся над всем человечеством. Это все было видно в его работах. Его взгляды, его идеи... Если бы он попал в правильное общество, то был бы признан. Нашлись бы люди, способные правильно его понять.
Одной из этих трех картин, – был мой протрет. Больше остальных по размеру, мне было больно смотреть на него. Маяковски словно взял мою душу, вывернул наизнанку и надел на каркас, вместо холста. Ту маленькую девочку, которой он встретил меня впервые, он словно знал очень хорошо, даже слишком. И дело был не в том как он написан, наоборот, это была самая аккуратная работа из всех семи. Это было мое лицо, до мелочей. И глаза были мои. В них-то все и было. Заплаканные глаза потерянной пятнадцатилетней девочки, испуганной, незнающей, куда ей идти и что дальше делать. Именно так я смотрела тогда, именно такой я была, и Ричард это увидел. И такой я осталась в его памяти. Изменилась ли я?
Последние две картины, написанные Маяковски – порождение израненной души. Боль ребенка. Бессмысленная злость, бессмысленное насилие. Они поистине ужасали. Эти работы Ричарда написаны, словно разными людьми. Агрессия, ярость – все самые худшие эмоции он выплеснул здесь. Словно это все копилось внутри многое-многое время, а потом в один день покинуло границы дозволенного, вырвалось наружу с болью, будто крик.
Вот тогда я успокоилась, наконец-то нашла покой, только когда искусство стрелами пронзило мое горло.
Во втором пакете были видеокассеты. И под мягкий шорох и шум, проигрываемых видео, я засыпала в гостиной на диване, наблюдая за жизнью Ричарда и за миром вокруг него. Злые и добрые ребята в школе, и чужая компания, миловидная девушка, похороны которой были в ясный погожий день и ливень, когда хоронили отца Маяковски. Тот парень, который всегда носил с собой флягу в университет, радостный вопль с дипломом в руках (смех самого Ричарда на фоне и уголок его собственного диплома, иногда попадающий в кадр) и его взволнованное лицо в ночь миллениума. Первая зеленая апрельская дымка на деревьях и последняя сентябрьская гроза. Я провалилась в сон под шепот молодого человека с серыми глазами, что так ярко переливаются, пока он, смеясь, указывает на закат, в тот редкий момент, когда он сам попадает в кадр. И я спала спокойно, ничто не тревожило меня, я даже не сразу увидела сон. Я физически чувствовала что сплю, понимала это и наслаждалась, потому что я лежала, без чувства страха, паника отступила, и на ее место пришел покой.
***
Я словно смотрела на себя со стороны. Мне было пятнадцать. Снова. Я стояла ослепленная белым светом в пустоте, вокруг меня не было ничего. Свет вокруг был идеальным, какого не существует в природ, и невозможно представить обычным человечески глазом, кипельно-белым. Не верилось в реальность происходящего. Кажется, это был сон. Хотя нет, это точно был сон, без сомнений.
Очертания вокруг появились не сразу, сначала углы и потолок, затем на полу становится ясно видно узор дерева, на светлом паркете. Вокруг меня оказывается комната, белый уже не так сильно резал глаза. Окна на стенах, приоткрылись под напором мягкого ветра и, согретая солнечным светом, ветвь сирени легла на деревянный, выкрашенный белой краской, подоконник, протянув мягкую лапу прямо из сада. В такой светлой пустоте не сразу удается заметить мужчину, который медленно подходит к окну. На его лице появилась нежная улыбка, когда он протягивает руку к цветам.
– Я невероятно люблю этот запах, – он оборачивается, на его губах играет все та же улыбка, а в глазах те самые искорки счастья, что я видела на видеокассетах. Маяковски выглядит моложе, лет на десять-двенадцать точно. Счастливее, он был гораздо счастливее, чем на записях, не уверена, что кто-то видел его таким хоть раз.
– Да, – его слова меня не удивили, словно я и сама знала это давно. – Поэтому они и цветут сейчас здесь, так близко к окну.
– Как будто ты хоть что-то в этом понимаешь, – Ричард протягивает ко мне руку и я, не по своей воле, а по его, подхожу ближе.
– Ни капли, – смеюсь в ответ, а затем снова затихаю, когда он приобнимает меня за плечи и прижимается губами к моему лбу. Но я не чувствую страха или желания оттолкнуть его. Все это так естественно для меня, словно так и должно было быть. Всегда должно было быть. Но неизвестно откуда пробивается отвратительное осознание, что все это теперь не имеет смыла. И почему-то мне кажется, это я все испортила.
– Я думал, ты поступишь умнее и останешься дома, – Ричард отстраняется и заставляет меня взглянуть на него.
– Не осталась, – разочаровано шепчу ему в ответ и вижу как он поджимает губы и качает головой. Разочаровала?
– Глупости.
– Глупости? – удивленно приподнимаю брови.
– Глупости, – повторяет Маяковски и утвердительно кивает. – Все глупости. То, что делаешь сейчас ты, и все, что совершил я – глупости, – он тяжело вздыхает. – Натворили дел, а теперь вот что с нами стало.
Тонкой багровой струйкой кровь стекает по виску мужчины, и я рефлекторно стираю ее.
– Поздно, – горечь в его голосе, заставляет все внутри меня сжаться в единый ком, он еще луче меня знает, что теперь все упущено. – Постарайся не усугубить ситуацию, слышишь? Пообещай, что сделаешь все так, чтобы тебе было лучше. Гордость, принципы – это все последнее, защити себя, пока еще можешь, – все это время, пока он говорил, его руки крепко сжимали мои ладони, он умолял меня.
– Нет, – пытаюсь отойти на шаг и высвободиться из его хватки, но увидев, как болезненно стало его лицо на долю секунды, замираю, не в силах даже вздохнуть.
– Дурочка, – Маяковски грубо притягивает меня к себе, злится. – Какая же ты все-таки маленькая дурочка, – дурная усмешка, скользит на его лице, исчезнув так же быстро, как и появилась. – Смотри не утони, – обнимаю Ричарда, пытаясь как-то исправить все, что сломала когда-то. Но уже поздно, я кожей впитала каждое его слово и отказалась выполнить все его просьбы, а теперь тонула, пока Маяковски медленно истекал кровью в моих руках.
***
Огонь – явление, что пугало меня с самого рождения. Я никогда не восхищалась им, как это делают многие. Огонь разрушает, он поглощает на своем пути все, обращает в пепел. Тот, что теперь везде, в моих волосах, на моей одежде, на носах тяжелых ботинок, с которых я пытаюсь его стряхнуть, переминаясь с ноги на ногу, и заставляя снег хрустеть.
Костяшки пальцев болели, осколки зеркала все еще были в коже, но я боялась даже прикоснуться к ним. Это была секундная слабость. Проснувшись, я лихорадочно стала уничтожать все, что напрямую говорило, кричало, о том, что Маяковски виновен. Я рвала пленки, пока мои пальцы не были в кровь иссечены, пластиковые края оставляли тонкие борозды на подушечках пальцев. Я хотела избавиться от всего, что могло бы стать причиной смерти Маяковски, дурочка. Я настолько боялась уподобиться ему, что фактически встала на сторону преступника. Стала соучастницей. Ленты видеопленки было много, ноги путались в ней, когда я шла в ванную, чтобы смыть кровь с пальцев. Из головы так и не шел портрет, я запомнила каждую деталь, он ранил меня. Почему? Он был честен, я не видела в зеркале того, что показал мне Маяковски.
Взгляд впивался в каждую черточку лица. Сейчас другая. Марго, должно быть, была такой раньше. Стремящаяся к совершенству, взрослая девушка с хорошей кожей и волосами осталась в прошлом. Хорошая работа, семья и молодой человек остались в прошлом. Вот что случилось с Марго, она заигралась. Маяковски показался ей слишком значимым, потому что она хотела быть похожей на него. Я же, наоборот, боялась найти хоть что-то общее. Удары слабых кулаков посыпались на собственное отражение, что стало мне противно. Злилась на саму себя, за свою глупость за то, что натворила, каждое мое действие, каждый шаг, что приближали меня к истине – убивали Маяковски. Все это приближало час его смерти.
Сейчас, стоя напротив яркого красного пламени, я понимаю, что нет никакого смысла этого делать. Я могла бы оставить их невредимыми, не сдержать обещание, солгать самой себе, ведь Маяковски уже мертв. Я убила его, как только вошла в камеру, вынесла приговор. Но теперь я не могу попросить огонь вернуть мне холсты обратно. Предавая их огню, я не чувствовала облегчения. Я думала, что уничтожив картины, – уничтожу эти два месяца, за которые я успела совершить столько ошибок. Но смотря, как языки пламени со всех сторон яростно лижут картины, забирая их у всего мира без сожаления, без оглядки, я чувствовала, что что-то все еще тянет меня на дно. Своеобразные, необычные – они были хороши. Они были исключительны. Маяковски тратил на них время и нервы. А я одним движением руки отправила их на растерзание огню, что жадно глотает их, проникая в каждый миллиметр ткани, покрытой краской, которую Ричард смешивал сам.
А теперь они сгорали на моих глазах. Исчезали с лица земли раз и навсегда.
Отсветы рассвета, покрыли небо нежно розовыми цветами. Там, на востоке, за лесом, начинался новый день. Заря взбиралась по куполу небосвода.
Я слышала шум приближающихся машин на дороге. Слышала, как люди переговариваются между собой, как тяжелое оружие бьется друг о друга, когда полицейские случайно сталкиваются межу собой, выходя их машин.
Я видела озеро, покрытое льдом, который переливался в лучах рассветного солнца. Чистый, он блестел пурпуром. Я видела лес, сосны со снежными шапками. Я видела, казалось бы, целый мир, что в эти секунды раскинулся предо мной во всей своей неописуемой красоте. Как он был прекрасен, как он был велик и могуч в ярком свете начинающегося дня.
Так мала я была, стоя на лоне тишины, которую так грубо прервали служители закона. И казалось сама природа, оскорбленная такой дерзостью, воспрянула от ночного сна, скидывая со своих плеч одеяло из звезд. Крупные хлопья снега падали с неба, смешиваясь с пеплом, поднявшийся сильный, холодный ветер трепал мои волосы, продувал насквозь тонкую осеннюю куртку. Но я не мерзла.
Я должна поднять руки и медленно повернуться.
Нет смысла оказывать сопротивление.
Я чувствую жар догорающих холстов за своей спиной. Этим все и заканчивается.
Что теперь будет с отцом? Я разочаровала его. Разочаровала всю семью, опозорила их.
Но не решаюсь, не решаюсь сама сделать шаги навстречу полицейским. Не опуская рук, в противовес им, пячусь назад. Каждый шаг причинял невыносимую боль, порезы, видно, снова кровоточили.
Нужно быть храброй.
Уж если хватило смелости нарушить закон, так пусть будет и для того, чтобы понести наказание.
Но почему-то не находится нигде этого героизма, чтобы признав свою вину, отдаться в руки властей.
Вытягиваю руки перед собой, словно позволяя надеть наручники, показывая раны, а затем поднимаю ладони вверх, будто желая остановить происходящее хотя бы на долю секунды.
Вдруг, поскользнувшись, осознаю, что я вышла на лед. Вздрогнув, я бросаю взгляд в сторону, чтобы в последний раз взглянуть на почти потухшее пламя костра, где тлели угли, бывшие когда-то осколками чего-то большого и великого – человеческой души. Оглядываюсь, чтобы в последний раз взглянуть на кроны леса, в белом одеянье, венчаемые восходящим солнцем. На дом, на озеро, на противоположный берег... На весь этот чарующий мир, который я не скоро увижу вновь.
Я хотела быть храброй, хотела вынести этот позор, без колебаний. Но сама того не ожидая начинаю плакать, потому что чувство стыда, невероятного, такого какого я никогда не испытывала до этого, накрыло меня с головой, заставляя захлебываться собственными слезами, не в силах даже вздохнуть.
Мама была права стоит остерегаться психопатов.
"Будь осторожна и не связывайся со странными людьми", – говорила она мне каждое утро, прежде чем я уходила в школу.
"Береги себя, держись подальше от больных на голову людей", – так она сказала мне после того, как мы вышли из зала суда, практически чужими друг другу.
Мне стоило бы послушать её, и сразу уходить, когда Марго впервые заговорила со мной, не впутываться во всю эту историю, которая так печально закончилась.
"Остановитесь и поднимите руки, это полиция, вы арестованы".
Не выдерживаю этого, маленькая трусиха, которая в тот вечер убежала от Ричарда, предложившего довезти ее до дома, заставляет меня развернуться. Шаг, еще один, – каждый последующий уверенней предыдущего. Слышу за спиной выстрел и понимаю, что уже бегу к другому концу озера.
"Она же не остановится!"
"По ногам стреляй, не целься в нее!"
Возгласы. Выстрел. Мимо. Еще один – мимо. Снова. И я замираю, понимая, что по льду идет трещина. Они попали! Попали, я попалась! Вслушиваюсь и понимаю, что все это время пули попадали в озеро. Лед треснул еще сильнее. Испуганно слежу за полицией. Они приближаются ко мне.
"Не двигайтесь, лед может не выдержать".
Слышу каждое слово, но не понимаю сказанного.
Я не сопротивляюсь.
Я хочу, чтобы это все как можно скорее закончилось.
Осторожно делаю шаг навстречу.
Вода в легкие заливается неожиданно быстро. Я хотела вдохнуть, но озеро обожгло холодом все изнутри. Длинные морозные пальцы сомкнулись на моей шее, последний воздух, что я забрала за собой с поверхности, покинул мои легкие. Вода обжигала, казалось, с меня сдирают кожу, но я не стала сопротивляться, не стала бороться, решив позволить себе уйти на дно.
"Смотри не утони", – вспоминаю, пока невидимые сети тянут меня вниз за собой. Не страшно. Ни капельки.
Тело перестает отзываться на холод, что изо всех сил пытался причинить боль. Все ушло и потерло свое значение. Вода была ясной и чистой, лед, словно стекло, гнул первые солнечные лучи, скользившие по его поверхности. Мне показалась неописуемо чудесной вся эта оживающая синева. Я была счастлива. А потом кто-то прервал мое счастье, схватив меня за плечо и потянув обратно вверх, назад к жизни.
Прогулка.
Не все заслуживают счастливый конец. Приходится мириться с тем, к чему мы пришли. Совершая поступки – мы делали выбор. Будущее никому неизвестно. Подобно лабиринту оно имеет множество путей и вариаций развития, но только один выход. Один только взгляд, жест и больше нет вокруг тебя каменных стен, найден выход на свободу. Одно неверное действие, неверный шаг в сторону – ты в тупике. Вот только вернуться к началу уже не выйдет, нет той спасительной нити Ариадны. Потому что никто не может повернуть время вспять и исправить ошибки прошлого.
Раскаянье – чувство, которое является одним из верных поворотов в этом огромном лабиринте, но не каждый способен раскаяться в содеянном, нужно обладать невероятной силой духа. Это тяжелое чувство, практически неподъемное. Но когда до смерти остается не меньше часа, то сил нет даже для того чтобы оглянуться назад на свое прошлое, обдумать, пересмотреть. Что я сделал не так?
Маяковски не было страшно. Он словно шел по канату, что натянут на высоте ста этажей, и только ждал той секунды, когда сорвется. Ничто больше не имело значения. Не было смысла сознаваться в преступлении. Зачем, если невозможно избежать наказания? Зачем со слезами на глазах вспоминать, как ужасно он себя чувствовал убивая. Как больно ему было, когда чужая кровь заливала пол, пачкала одежду и руки по самые локти и выше. Сожаление, которое пронзало сердце, когда Ричард срезал последние осенние цветы в своем саду, чтобы подготовить моделей. ( Как де сильно он любил свой сад.) Маяковски считает, что это низко, открывать свою душу тем, кто не проявит ни капли сочувствия.
