Текст книги "Собачьи кости под дубом (СИ)"
Автор книги: Язык Чернильный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)
Какой это все имело смысл?
Зачем он все это делал?
Для чего?
Маяковски все-таки на какое-то время возвращается в свое прошлое, снова и снова переживает всю свою жизнь, уподобляясь Марго. Он хочет, чтобы все, что сейчас происходит вокруг, оказалось сном, либо как можно скорее закончилось.
Знал ли тогда мальчишка, усердно скребущий с серьезными видом, карандашом по белоснежному листу бумаги, повторяя каждый изгиб лица своей матери, разве знал он тогда, каким позорным образом оборвется его жизнь? Знал ли он, чем это все обернется, когда впервые решил, что стоит выражать свои мысли с такой яростью? Знал ли он, к чему приведет все это?
Ричард считал, что именно отрицательные эмоции – главные составляющие его таланта. Предыдущие работы ничто, потому что написаны с чрезмерной мягкостью и аккуратностью. А все лучшие работы, как он считал, написаны в приступах гнева, страха боли. И ведь он действительно так считал.
А теперь он здесь, тонет в отчаянье, к которому сам в итоге пришел. Окажись он сейчас на свободе, в жизни больше не тронул бы краски, сжег бы все инструменты, брал бы в руки карандаш исключительно только чтобы сделать пометки на полях в тетради.
Ничего нельзя изменить.
Тишина. Она больше чем просто полное отсутствие звуков. Она давит, напирает с невообразимой силой. Разрушает остатки былой души. Руины – все, что она оставляет за собой эта гнетущая, жестокая тишина.
"Для тебя все кончено, мой милый друг".
Последние слова, которые сказала ему Марго, звучат в голове, сливаясь с шумом собственной крови в ушах. Кто-нибудь остановите это! Как можно скорее! Маяковски слышит стук своего сердца, слышит свое дыхание. Он слышит все, каждую клетку своего тела. Остановите это всё.
Каждый рассвет, каждый закат, каждая ночь, что проходили мимо там, за стенами тюрьмы, не имели значения. Ричард был здесь заперт наедине с самим собой, а что происходило на свободе – было неважно. Он разрушал себя своими мыслями, убивал себя в мучительном ожидании приговора. Маяковски умирал внутри, медленно, с того самого дня когда встретил Марго.
Время здесь тянется медленно, словно вода из не полностью закрытого крана, злит и раздражает. Скорей бы. Маяковски как никогда торопит событие. Он устал, устал ждать, устал пытаться раскаяться, устал осмысливать свои поступки и ошибки. Он ничего не мог с собой поделать. Он не считал себя виновным.
Ричард не обращает внимания на вошедшего в камеру смотрителя. Среднего роста и щуплый, он, судя по всему, ровесника Маяковски.
– Хочешь поговорить?
Мужчина садится рядом с преступником, потирая влажные ладони. Ричард понимает, что смотритель просто выполняет свою работу, это его обязанность. Он не хочет с ним говорить. Ему не о чем с ним говорить.
– Нет, думаю, не стоит, – Маяковски отрицательно качает головой и смотрит на смотрителя. – Хочу провести остаток своей жизни в тишине и покое.
– Я должен рассказать, как будет проходить казнь...
– Я не хочу знать, – обрывает его Ричард. – Лучше... лучше я не буду знать всех деталей.
Смотритель лишь пожимает плечами.
– Хорошо, может быть, ты хочешь принять душ или поесть? Можешь попросить все что захочешь, я имею в виду из еды. Не очень загоняйся с деликатесами, лобстеров и устриц, к примеру, тут достать тяжеловато, но, может быть, что-то из того, что ты ел до заключения? Многие просят гамбургер и стакан колы. Ты имеешь полное право сегодня хорошо поесть, на порядок лучше, чем обычный заключенный. Сам понимаешь...
– Я бы попросил хорошей выпивки...
– Нельзя, это незаконно.
Маяковски понимающе кивает.
– Тогда просто воды и душ.
– Точно не хочешь поесть? Все обычно пытаются наесться перед казнью, в последний раз...
– Точно, – Ричард раздраженно смотрит на смотрителя.
– Может, хочешь что-то еще? Последнее желание?..
– Девушка, которая приходила ко мне три дня назад, – Маяковски переводит дыхание и проводит ладонью по лбу. Он ведь даже не знает её имени. – Я бы хотел с ней встретиться снова. Она была милой...
– Нельзя, её задержали. Как мне известно, ей грозит срок за подделку документов, а еще она вроде как твой подельник теперь, – Он задумчиво потирает подбородок. – Но это не сразу, она чуть не утонула в ледяном озере, вряд ли после такого ее сразу отдадут под суд. Ничего точно я, конечно, не знаю, просто слышал сегодня утром, как Шеррил со своей сотрудницей говорила об этом, – мужчина, задумавшись, чешет затылок. – Она, в общем, сейчас в реанимации, та девушка.
– А Шеррил это..?
– Моя жена, она же брала у тебя показания, сразу после той девчонки.
– Да, я просто хотел убедиться, что все правильно понял.
Смотритель кивает и затем осторожно спрашивает:
– А эта девушка... Ты хотел бы встретиться с ней чтобы... ну... – он выразительно приподнимает брови.
Маяковски смотрит на мужчину и морщится, понимая, к чему клонит мужчина.
– Поговорить, – в голосе Ричарда появляется странная, не свойственная ему, интонация презрения. Он обычно так не разговаривает с людьми, предпочитая держать подобные эмоции внутри, под контролем и старается как можно реже давать им возможность проявить себя как-то внешне. – Я хотел бы поговорить с ней.
– Я так и понял, – смотритель пристыженно отводит взгляд и потирает шею.
Больше никто не проронил ни слова. Маяковски было все равно, смотритель чувствовал себя неуютно. Они просидели так в полной тишине еще минуты три, после чего смотритель ушел, не выдержав. Он сказал, что если Ричард все-таки захочет поговорить, то смотритель может прийти еще раз. Но Маяковски говорить вовсе ни с кем не хотелось, он также отказался от встречи со священником, заявив, что он атеист. Никто не стал возражать и уговаривать его.
Звонок от генпрокурора раздался ровно в девять утра.
Ричард вслушивался. Он ждал услышать шаги, сначала отдаленные, то и дело шаркающие по полу, затем громче и ближе. Яснее и отчетливее в коридоре раздавались шаги. Четыре чужих ноги твердо ступали по бетонному полу. Наконец-то. Наконец-то все это закончиться.
***
Глаза краснеют, а губы начинают дрожать. Маяковски смирился с тем, что он уже ничего не может исправить и не усугублял ситуацию. Он мог бы сопротивляться, мог бы кричать и вырываться, но какой в этом смысл? Приговор неизбежен, его все равно приведут в действие. Он не хочет умирать. Он хочет оказаться дома, на берегу своего озера, вдыхать чистый морозный воздух, смотреть на мир, что теперь казался ему таким важным. Маяковски так много не замечал все это время. Обращал внимание на различные мелочи, которые этого внимания и не заслуживали. Он находился рядом с Марго, когда должен был быть где угодно, лишь бы подальше от неё. Он не совершил и половины тех поступков, которые ему следовало бы совершить. Он делал ужасные вещи и считал, что все делает правильно. Он совершал ошибки и не чувствовал вины. А теперь...
Душа Ричарда разбивалась на тысячи осколков, что пронзали грудь изнутри, затрагивали сердце, легкие. Вот что хуже любой инъекции – раскаянье. Маяковски сожалел о многом, о том, что, поддавшись эмоциям, потерял голову, начав убивать. Он не только лишил жизни тех девушек, но и забрал её у самого себя. Маяковски жалел, что не сказал Бёрг правду о том, что она ему не очень интересна, в самом начале, что позволил ей ступить на порог своего дома, что показал ей свои работы. Он жалел обо всем. Жалел, что из-за него, та невинная девушка теперь окажется в тюрьме. Он ведь и её лишил будущего. Ричард и подумать не мог, что разрушает все, к чему прикасается. Он хотел творить.
Но в итоге он остался один, он умирает один, никого нет рядом с ним. Чужие люди, охранник с оружием и... палач, не назвать его иначе. У него нет родных, они либо мертвы, либо не хотят иметь с ним дела. Он же преступник, убийца. Единственный человек, кто мог бы поддержать его сейчас, по-настоящему успокоить – та девчонка. Будь она здесь, наверное, было бы легче. Он бы сказал ей, как ему жаль, что все вышло таким образом. Сказал бы, как он сожалеет, что она оказалась впутана во всю эту ужасную историю. Он бы сказал ей, как сильно обо всем сожалеет. Молил бы её о прощении.
Потому что только сейчас Маяковски понял, что все бы могло быть иначе. Если бы он только нашел в себе силы, наверное, даже и храбрость чтобы остановить её тогда. Узнать ее имя, помочь ей. Схватить за запястье и не отпускать.
Ведь, только представьте, она пренебрегла законом и правосудием, а все ради чего? Для чего она это сделала? Ради Маяковски? Нет, наверное. Хотя, кончено, Ричард тоже играл бы здесь важную роль, будь они знакомы дольше и ближе. Но нет, судьба распорядилась иначе, и не им ей противоречить. Нет, она сделала это все не ради Маяковски. Она сделала это ради человечности. Потому что в ее маленьком, юном теле, таком хрупком и нежном, таится большая душа, настолько большая, что и вообразить себе невозможно. А быть может она у нее и вовсе, подобно Вселенной, бесконечна. Иначе как еще объяснить, что она проявила сочувствие к Ричарду?
За то короткое время, которое он знал эту девушку, у него сложилось о ней хорошее, может быть даже слишком, мнение. Он посчитал ее честной, посчитал, что она умеет держать обещание. Ведь, как Маяковски понял, она пообещала Марго передать ему то письмо, и вот к чему это привело теперь. Но на что она пошла, подделала документы – совершила преступление, несмотря на свой страх, встретилась лицом к лицу с убийцей и, тяжело в это поверить, выслушала его и (разве это было в реальности?) пожалела его. Эта девушка посчитала, что Ричард заслуживает понимания и прощения.
Такой большой поступок для такой хрупкой девушки.
А теперь ей грозит тюрьма. За что? За ее человечность. Что она не остановилась, что она следовала за своим сердцем и своей совестью. За то, что она не предала себя и не отнесла картины в полицию, не закопала обратно, в надежде, что их никогда никто не увидит. Она сожгла их. Пыталась ли она защитить его?
Встреться он с ней раньше...
Врач никак не может попасть иглой в вену. Его движения точные и отработанные, вены на руках Ричарда сейчас увидел бы даже слепой, они выделяются больше, чем обычно. Но врач промахивается. Один раз, другой. Ему требуется отложить инструменты и, предварительно встряхнув кистями, прощупать и одну и вторую руку Маяковски, он будто бы хотел убедиться, что с преступником все в порядке, что его вены настоящие, а разве могло бы оказаться иначе?
– Может, стоит попробовать начать с другой, – Врач бубнит себе под нос, разговаривая сам с собой.
В отличие от него, Ричарда бьет мелкая дрожь. И то, что руки его были перевязаны ремнями и пережаты для того, чтобы вены выступали лучше, не могло скрыть то, как дрожали его пальцы.
– Ваше последнее слово? – Голос холодный, пропитанный сталью, ни Ричард первый, ни Ричард последний. Маяковски отрицательно качает головой, когда игла входит под кожу, сначала на одной, затем на второй руке.
Маяковски не хотел умирать, он смирился с тем, что ему придется, но он не хотел. Он только-только представил себе, какой бы могла быть его жизнь утопической, полной счастья и света, не только солнечного, но и искреннего света души. Человеческой, понимающей, сопереживающей души.
В тот вечер, когда он поцеловал ее, он бы не отпустил ее. Он бы уговорил эту девушку поехать с ним. Ричард позаботился бы о ней, отвез бы домой. Он бы узнал, как ее зовут. Обязательно узнал бы. Он бы заговорил с ней, завел бы интересную беседу, как он это умеет, а она ее поддержала бы, потому что, в отличие от Марго, перламутровой и пустой Марго, эта девушка имела целый мир внутри, огромный и неописуемо красивый, завораживающий, манящий и интересный. И этот мир делал бы эту девушку в сотни раз богаче семьи Бёргов, делал бы её обладательницей самых дорогих сокровищ на всей планете – знаний. Неисчерпаемый интерес к познанию делал бы её уникальной. А потом, как бы невзначай, Ричард спросил бы, каким образом она, – девушка, которой, казалось бы, в подобных заведениях было бы просто-напросто скучно, оказалась там. А она рассказала бы ему, что ей самой стыдно, что она оказалась в таком ужасном положении. Сболтнула бы, случайно, как ей тяжело перенести развод родителей, а найдя у Ричарда понимания, рассказала бы о том, что с матерью с каждым днем все труднее и труднее общаться, несмотря на то, что она ее очень сильно любить. Начала бы стыдливо оправдываться, говоря, как глупо поступила, послушав бестолковых подруг, которые сами же бросили. Рассказала бы, как ей было страшно находиться там одной, в толпе пьяных взрослых людей. Она бы расплакалась, а Маяковски с трепетом прижал бы её к своей груди. И тогда, напротив ее дома, когда она оставила бы его, поблагодарив, извинившись за неудобство и смущенно приняв его визитку ("Если тебе понадобится помощь, ты можешь обратиться ко мне"), он бы смотрел ей вслед, наблюдая, как она покидает его, на год, не меньше. Но у Маяковски осталось бы кое-что от нее на память.
Имя. Оно закрепилось бы на его губах вместе с поцелуем, раз и навсегда, словно печать, словно клеймо. Оно было бы, безусловно, прекрасным. Ричард повторял бы его, каждый день по несколько раз, потому что оно вызвало бы бурю эмоций. Ярких и неподдельных эмоций. Мужчина бы раз и навсегда прекратил общение с Марго, потому что оно не имело, не имеет, и не будет иметь смысла. Он будет вдохновлен, будет делать наброски везде, где только сможет: на салфетке в кофейне, на деревянной лавочке в парке и на уголках свежих утренних газет. Солнце будет светить только для него, весь этот год, только для него одного; дождь будет с мягким шумом стучать по крыше дома только для него, метель будет мести, протяжно завывая, лед на озере хрустеть под ногами – все в этом мире будет только для него одного.
Он бы написал ее портрет, точно написал бы, по памяти. Собрал бы по осколку с каждого наброска и имя, слетевшее с его губ, пока руки сами собой пишут ее лицо, стало бы финальным штрихом. Эти милые черты лица, что въелись в память, застыли на коже вместе с пятнами краски, стали бы частью его самого. Не сотворив по новой, а воскресив, того мальчишку, который с таким воодушевлением, с такой любовью писал все, что видел, все что считал прекрасным. Он бы написал ее портрет по памяти. Он бы посчитал его шедевром, лучшей из всех своих работ.
А потом, он бы встретил ее снова. Через год, может чуть больше. И, не поверите, в книжном магазине. Девушка врезалась бы в него, чуть не сломав ему нос своей огромной башней из книг, которых она выбрала слишком много. Они бы узнали друг друга сразу.
– Я, конечно, предполагал, что ты много читаешь, но не думал что в таких количествах.
– Я их ем, – смеясь, ответила бы она ему. Удивленный, но в большей степени, скорее восхищенный, Ричард помог бы ей донести все множество книг до машины, где девушку уже ждал отец.
Маяковски уж был готов, расстроенный и ни с чем, возвращаться домой, но он бы вдруг, нашел бы в себе уверенность пригласить девушку на кофе, даже не подумав беспокоиться о том, как отреагирует её отец. И не зря, потому что отец, не сразу и с сомнительнейшим взглядом, который только может быть у человека, который полон негодования и подозрений, позволил бы своей дочери пойти вместе с Ричардом.
Они сидели бы друг напротив друга и говорили, говорили, говорили. Разговор был бы обо всем, о чем они только знают, им было бы так интересно вместе. Маяковски рассказывал бы ей о живописи, а она ему о музыке. И так продолжалось бы до тех пор, пока девушка, ненавязчиво, но с неподдельным интересом, не обратила бы внимание к цветам на салфетке, что Ричард машинально, сам на то не обращая внимания, рисовал карандашом, который, по словам его новой подруги, напоминал отрубленный и засохший палец ведьмы. Мужчина не упустил бы такой возможности, он бы предложил девушке написать ее портрет, но при одном единственном условии – она сыграет для него. И она бы, покраснев, согласилась.
И с тех пор он писал бы только ее. Она стала бы его натурщицей. Маяковски нашел бы другой путь доносить свои мысли до мира. Он бы теперь больше не показывал людям напрямую их пороки, он показывал им прекрасное, чудеснейшее из творений природы, позволяя людям, взглянуть на портреты, чтобы напомнить, что этот мир стоит того, чтобы его беречь, чтобы о нем заботиться. Ричард писал бы не со злостью, он писал бы аккуратно, бережно, обращаясь с девушкой как самой большой драгоценностью во всем мире, потому что она стала бы тем самым посредником между обществом и Ричардом. Она помогала бы ему говорить, говорить через живопись.
А она играла бы ему, поступила бы в университет, закончила бы его, но всегда, на вступительных экзаменах, на концертах, с оркестром и сольно, дома вечером и утром, она бы играла только для него.
– Где фиалки будут смотреться лучше? На ключицах или в волосах? – Спросил бы он ее однажды, убирая темные волосы с белых, как первый снег, плеч.
– Не знаю, – Улыбнулась бы девушка. А затем Маяковски заметил бы достаточно глубокую царапину на ее предплечье.
– Откуда это? – Его пальцы пробежались бы до самой шеи, проверяя остальные участки кожи на целостность.
– Я задела открытое окно, случайно, – И последующий смех был бы ему подтверждением, что она не врет.
– Пустим из нее вьюнки, по плечам... А фиалки оставим на другой раз.
И для фиалок тоже пришло бы свое время, он написал бы ее профиль, а цветы были бы в волосах, как у лесных нимф.
Он бы смог полюбить ее. Через два года – три... Но она бы стала важна еще больше, значила бы больше, чем просто душа и тело, которые вдохновляют писать. Эта девушка значила бы куда больше, чем может себе представить простой человек.
Ричард сжег бы те пять работ сам, потому что ничего кроме отвращения и стыда они ничего не вызывали. Он однажды взглянул бы на них и с ужасом осознал бы, что они выставляют его недоучкой и неумехой. Не художником, а обычной бездарностью, что требует к себе внимания.
А потом, годы спустя, его старший сын спросил бы, зачем Маяковски сжег тогда их.
– Стыдно, – ответил бы он, смеясь. – Стыдно хранить такой позор где-нибудь в доме. Кошмар, да и только. Не поймешь где голова, а где нога.
И позже, немного помолчав и подумав, добавил бы:
– Все-таки можно было бы сохранить их. Сейчас посмеялись бы...
А те две работы... Их никогда не существовало бы, ни мир, ни даже сам Ричард никогда не узнали бы о них.
Смертельный яд поступает в организм сначала медленно, словно осваиваясь, одна минута тянется как целая вечность. Маяковски закрывает глаза и, неуверенно, дрожащим голосом начинает говорить.
– Я всег... – Резкий вдох и с его губ срывается лишь что-то невнятное, что разобрать совсем невозможно, когда игла вдруг сама собой выпадает из вены. Его охватывает паника. Маленькая заминка, считанные секунды и все снова идет по плану. Никто не хочет драматизировать и без того непростую обстановку.
Проходи какое-то время, совсем короткий промежуток, когда Маяковски находит в себе силы продолжить говорить.
– Я всегда считал, что создаю искусство, но оказывается, что все, что я когда-либо создавал – было хаосом, который я хотел контролировать, но не смог.
Неровне дыхание, выдает мужчину. Он больше не сдерживается. Плачет. Он много что чувствует, чувствует, как смертельная доза поступает в кровь по одной из трубок, через иглу смешивается с лейкоцитами, это длится около двух минут. Ему сказали, что он ничего не почувствует. Лучше бы он чувствовал, лучше бы ему было больно. Маяковски уже не стыдится слез, словно ребенок, он лишь подавляет всхлипы, но не пытается успокоиться. Он все еще здесь. Все еще живой, дышит и не может надышаться. Глотает воздух, рывками, в последний раз. Тяжелый воздух, в котором витает неприятный запах спирта, сейчас казался невыносимо желанным. Ричард старался вдохнуть как можно больше, настолько много, насколько только хватало легких.
А там, с другой стороны камеры за всем наблюдает Вильям Бёрг, он имеет на это свое законное право. И он ничего не чувствует. На его глазах умирает человек, но Бёрга это не волнует. Он не чувствует ни жалости, ни злости, он не рад этом, но и не сожалеет. Вильяму Бёргу все равно.
Маяковски страшно, еще несколько секунд ему страшно, а затем он боится все меньше и меньше, и меньше... Он перестает плакать, перестает пытаться вдохнуть весь кислород, который только есть в комнате. Покой, тот что, нежно касаясь век, опускает их, заставляя весь мир вокруг исчезнуть, позволив бесконечной тьме вступить в свои права. Тот что выравнивает дыхание, давая легким возможность расслабиться, замедляет уставшее сердце, которое так долго работало без перебоев, без единой остановки. Каждая мышца расслаблена, каждая клетка его тела – парализована. Медленно, яд распространяется по всему организму. Ричард уже ничего не чувствует. Он спит крепким сном, в ожидание, когда смертельная доза вещества убьет его окончательно.
Он больше не боится, больше не страдает, его больше не мучает совесть, его больше не волнует, что вся его жизнь пошла не так, как ему хотелось бы, сложилась совсем не таким образом, каким должна была. Последний раз он открывает глаза, оглядывается затуманенным взглядом, затем делает невероятно глубокий вдох, но обратно уже не выдыхает. Ричард ускользает в самый чудеснейший из своих снов. Где не нужно будет лгать, не нужно будет кричать, чтобы тебя услышали, где мечты никогда не разобьются.
И для Маяковски уже не важно, каким образом его похоронят. Ему все равно, что никто никогда не придет на его могилу, на тюремном кладбище, что не будет ничего, напоминающего о нем, кроме номера и небольшого крестика, который значит, что заключенный был казнен.
Это все теряет свою значимость, потому что мертвых больше ничего не волнует и ничто не имеет для них значения.
Все кончено для Маяковски.
Вместо эпилога о том, как все было на самом деле.
– Может, я могу чем-то помочь? Отвезти тебя домой?
– Нет, спасибо, – девушка поднимает на Маяковски взгляд и, высвободив свое запястье, она растерянно оглядывается вокруг, словно выбирает направление куда бежать, если случится что-то непредвиденное.
– Нет, нет, не бойся, я не обижу тебя, – Ричард снова встречается глазами со взглядом девушки. – Я обещаю, – его ладонь ложится на плечо незнакомки.
Она вздрагивает. Не поднимает глаз, словно боится. Девушка поступает правильно, что не собирается довериться в руки первому встречному. Алкоголь уже выветрился из её головы, и она ясно понимает что происходит, прекрасно осознает, что не знает этого мужчину, что он, несмотря на свое обещание, все-таки может обидеть её, девушка знает, к чему это может привести. Думает, что знает...
Есть сотни путей, по которым мы можем пойти, есть сотни вариантов событий. Судьба, не судьба. А какая разница? Каждый наш поступок, каждое наше слово имеет свои последствия. Сегодня утром нагрубил парнишке из толпы, который наступил тебе случайно на ногу, а вечером он совершит какую-нибудь глупость, посчитав, что он ничего не стоит. Сказал ему же, этим же утром, что ничего страшного в этой случайности нет – он возьмет да и разговорится с тобой, и вы, быть может, даже подружитесь. Станете друзьями, не разлей вода, близкими и верными. Сотни путей по которым можно пойти, и из них нужно выбрать только один – правильный.
Правильно... довольно относительное понятие. Гораздо проще, когда решение за тебя принимает кто-то другой, родители, знакомые – кто угодно, лишь бы не ты сам. Это ответственность, невероятная ответственность, которую так тяжело взять на свои плечи. Пусть кто-то другой, почему именно я? Девушка задается тем же вопросом. Рядом нет ни её родителей, ни друзей, ни кого-то другого, она совсем одна. Она сама должна решить, что будет дальше с ней... с этим мужчиной, что смотрит на нее с такой заботой и у которого она вызывает такое сильное жалостливое, покровительственное чувство. Знает ли она, какие последствия повлечет за собой её отказ? Но если она согласится, то не сможет ли какая-нибудь мизерная, как могло показаться бы, совсем незначительная, мелочь обернуть все к одному исходу. Что если все пути, все ветви времени ведут в одну единую точку – в одну секунду, к одному результату, не давая нам шанса выбирать самим? Что если все именно так?
Есть ли выбор?
Она не знает, никто не знает. Никто никогда не узнает.
В костях девушки чувствуется неприятная ломота, словно она простудилась и теперь у неё поднялась температура. Она вдыхает грязный городской воздух, что пропитан выхлопными газами, дымом, который тянул ветер из промышленного района на окраинах. Воздух едкий, имеет отвратительное послевкусие, которое остается на языке после вдоха, воздух здесь, в большом городе, – ядовит, он разъедает легкие изнутри, впоследствии вызывая страшные болезни, которые проявят себя только через много лет.
Девушка опускает голову и ненадолго прикрывает глаза, чтобы принять решение. Мир вокруг теряет очертания. Все исчезает. Утопает, утрачивая свое значение, во мраке опущенных век. Все вокруг замирает в ожидании. Город останавливается на пару секунд. Кто-то нажал на кнопку "стоп". Дыхание прохожих приостановилось, светофоры на одной улице красные, а на другой – зеленые, кто-то прервал свой телефонный разговор на полуслове, кто-то замер в нелепой позе, вместо того, чтобы спешить домой после вечерней пробежки. Все, корме Маяковски. Он склоняет голову на бок, пряча левую руку в карман брюк, другой потирает подбородок, томимый мучительным ожиданием.
Но девушка все еще не здесь. Она где-то там, внутри себя, под покровом тишины и покоя, которые никто не смеет нарушить.
Вокруг нее – пустота.
А внутри... внутри она сейчас судья для самой себя. Она не знает, что будет дальше, не может даже предположить.
– Я вовсе не хотел напугать себя, – Маяковски рушит, уже успевшие стать привычными, стены тьмы. – Я чувствую вину, за то что, – на его губах появляется и тут же исчезает улыбка смущения. – Тогда ты улыбнулась, но сейчас ты выглядишь чем-то очень сильно расстроенной, – Ричард подбирает слова, ему хотелось бы сказать "разбитой", но он не решился. – Боюсь, что я могу оказаться причиной твоей грусти...
Девушка качает головой, не в силах что-то сказать. Она не смотрит на него, разглядывает асфальт. Час другой назад прошел дождь, тротуар был залит лужами. Мимо проходивший парень, сгорбившись, высоко подняв плечи и втянув шею, шел по довольно узкой улице, злобно топая. Каждый раз, когда тяжелый ботинок, с характерным противным хлюпающим, чавкающим звуком, нарушал ровную гладь коричнево-грязных луж с радужными разводами от бензина, брызги разлетались во все стороны, окропляя пыльно-серый, темный в позднем вечернем сумраке, тротуар, окрашивая его в совсем черный цвет.
Людей на улице поубавилось, к тому моменту, когда молодой человек, проходя совсем близь девушки, задевает её плечом. И ясно, что не случайно. В носу у девчонки неприятно защипало, когда она услышала резкий запах его одеколона. Парень остановился, лицо его было скрыто тенью капюшона, но девушка чувствовала на себе его тяжелый взгляд, от которого становилось не по себе. Расправив плечи, он сделал шаг, приблизившись к ней. Навис горой над хрупкой девчушкой, которая от испуга потеряла дар речи, а тело ее онемело. Парень, шмыгнув носом, издал какай-то странный нечленораздельный звук, который, наверное, знаменовало о том, что он собирался заговорить.
Но ему даже не дали возможности что-то сказать.
Тяжелые сильные руки Маяковски схватили девушку за плечи и в одно движение, он крепко прижал её к себе. " Нам пора, машина приехала", – голос Ричарда эхом отдается в ушах девушки. Молодой человек, тихо хмыкнув, пожимает плечами и, повернувшись, уходит.
Прочь.
Пусть уходит прочь каждый, у кого в голове хотя бы на секунду возникнет грязная мысль.
Девчонка жмется к груди мужчины, напуганная. Она на две головы ниже Маяковски, поэтому может слышать, как бьется его сердце, пропускает удар за ударом... он взволнован... Или встревожен, скорее он даже встревожен, да. Как так получается? Почему незнакомец беспокоится о ней больше, чем родные и люди, которых, как она считала, знает очень хорошо? Почему он предлагает ей помощь, когда даже мать её бросила? Какое ему дело?
Это тяжело – поверить в чью-то чужую доброту, бескорыстную. Сложно принять то, что кто-то хочет помочь тебе, не требуя ничего взамен. Та, кого встретил Ричард, была не из доверчивых, не могла себе позволить вот так, кинуться на шею первому попавшемуся человеку. Но она так же понимала, что есть на свете исключения – те, кто заслуживает доверия. Но где же подтверждение, что Маяковски – один из них? Неужели он не может оказаться плохим человеком?
– Я не хочу, чтобы с тобой что-то случилось, – мужчина приподнимает лицо девушки за подбородок. – Позволь мне доставить тебя лично родителям, чтобы я мог жить дальше с чистой совестью, – смотрит в упор на нее своими огромными глазами добрыми и умными, как у пса.
Наверное, не стоило бы этого делать, но девчонка кивает в знак согласия. Маяковски ликует, будто бы знает, что только что сумел избежать смертной казни. Но нет, он не знает. Он рад тому, что может позаботиться о ней хотя бы в этот вечер и даже не догадывается, что он встретит её снова, через какое-то время.
– Как тебя зовут? – Ричард придерживал дверь, чтобы девушка могла сесть.
– Маргарита.
Маргарита. Вот она какая... Смотрит с детским любопытством, пока её язычок так ловко выделяет эти несколько "эр" – грубовато и задорно. Маяковски повторяет его, тихо-тихо, одними губами. На вкус как вишня, которую вот только-только сорвали с ветки, не до конца спелая, немного кислит, заставляя жмуриться. Как июльский закат, всполохи которого озаряют небо, последними лучами солнца уходящего дня. Как вечерняя прохлада, что так прекрасна и нежна после жаркого летнего дня, что изнурил своей жарой все живое, а теперь скрылся в дыре за лесом, уступив место мягкой ночи, с её мириадами звезд, которые она так любовно развешивала на небосводе. "Вот моя гордость – каждую из них я взрастила в своих объятиях, любуйтесь ими, восхищайтесь".
– Маргарита, – вновь повторяет мужчина, на этот раз громче и смелее. – Значит... Марго?
Только бы не Марго. Такая прекрасная, она ни в коем случае не должна привыкнуть к этому имени. Будет ужасно обидно и досадно, если её родные и друзья зовут её так каждый день. Маяковски представляет, как мать зовет её на завтрак, называя её Марго. Как её номер, в записной книжке у лучшей подруги, подписан как "Марго". Как каждый, кто знаком с ней зовет её Марго.
