Текст книги "Собачьи кости под дубом (СИ)"
Автор книги: Язык Чернильный
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)
Это было словно наваждение, я долго не продержалась. План сам собой, словно пазл, собрался в моей голове в единое целое.
Я сидела за барной стойкой вместе с Романом в тот вечер. Репетиция затянулась до половины девятого, и скрипач предложил мне выпить вместе. Янтарный скотч плескался в стакане, а кубики льда звенели, ударяясь о его стенки. Роман увлекся рассказом о его двоюродном брате, который два месяца назад попал в неприятности, связавшись с группой аферистов, которые подставили его.
– Ну так вот, пришлось мне этому полудурку делать липовые водительские права, чтобы если что, он смог отвезти свою жену, она ж тогда главное беременна была и ей по сроку рожать скоро нужно было, в больницу, – усмехнулся он и, сделав несколько глотков, осушил свой стакан.
– Ты подделал его документы? – я настороженно приподнимаю бровь.
– Да не я, а один мой знакомый, ты только не подумай, сама понимаешь какая ситуация была, – Роман пожимает плечами и склоняется ближе.
– Я понимаю, – киваю и, немного подумав, добавляю: – А ты не можешь дать мне номер этого знакомого? Ну вдруг что, может пригодиться, – для большей убедительность усмехаюсь, тоже допивая свой скотч.
– Конечно, – он как-то по-детски оглядывает пустой бар, а затем целует меня.
Две недели спустя у меня было служебное удостоверение на имя Шеррил Маккартни (той самой, которой передали дело Маяковски).
Глубокой ночью, в четверг, я позвонила Шеррил. "Шеррил, мне звонили из тюрьмы и сказали, что у Маяковски были какие-то проблемы с поведением, наверное, все-таки он окончательно сошел сума. Сказали, что он покусал охранника, и допрос перенесли на неопределенный срок. Обещали позвонить", – я хрипела в телефон, подражая больному голосу Вероники, настолько реалистично, на сколько могла. Вся моя надежда была на то, что сонная Шеррил не сразу поймет, в чем дело и поверит мне. Так оно и вышло. Она не поинтересовалась, почему позвонили не ей и почему поздно ночью, а не утром.
Раннее утро пятницы. Колени дрожат. Страх. Я испытываю животный страх от того, что мне предстоит встретиться с преступником, от того что я сама совершаю преступление. Окружающих настораживает мой вид, я не выгляжу на тридцать восемь. Но меня везде пропускают. Поддельные документы ещё не вызывают подозрения. Безумие. Все что происходит вокруг меня – безумие. К комнате, где должен был проходить допрос, меня вели два огромных охранника, которые даже не смотрели на меня. Я ждала, ждала того, что меня арестуют. Но все шло гладко.
Секунды тянулись бесконечно долго. Сердце билось, словно сумасшедшее. Тогда я пожалела, что пошла на все это. Дома я была так уверена в себе, и мне хотелось узнать, как далеко я смогу зайти. Но я зашла слишком далеко. Я перешла эту черту дозволенного, когда позвонила Шеррил. Хочется уйти, убежать. С Марго было проще. Разговаривая с Марго, я не нарушала закон.
– Вы можете войти.
Маяковски.
Воздуха в легких почти не осталось, его, словно выбили из груди. Стыд. Чувство невероятного стыда охватило меня, когда я увидела Маяковски. Мужчина сидел за столом, прикрыв глаза. Искусственный белый свет люминесцентных ламп падал на его лицо. Он хорошо и опрятно выглядел. Невольно вспоминалась Марго, которая состарилась чуть ли не на двадцать лет. Маяковски же вряд ли изменился. Морщин на его лице больше не стало, никакой щетины, губы яркие, не иссохшие, не потрескавшиеся. Молнии вен, под алебастровой кожей на шее, двигаются, становятся заметнее, каждый раз, когда мужчина напряженно сглатывает. Маяковски сохранил себя.
Я замерла в дверях не в силах и шагу ступить. Сердце замерло. Нет, оно не оборвалось, не билось в груди из последних сил, пытаясь спасти мне жизнь, не угасало. В одну секунду сердце просто замерло, когда мужчина открыл глаза и взглянул на меня. Удивление. С истинным удивлением он смотрел на меня. Склонив голову на бок, он усмехнулся.
Двое охранников, сопровождавших меня до этого, теперь оставив нас с заключенным наедине, они остались стоять за тяжелой металлической дверью. Неровной походкой прохожу к столу и сажусь напротив Маяковски.
– Они слышат? – Оглядываясь вокруг, я, чувствуя себя не в безопасности, постаралась занять как можно меньше места в пространстве, стать как можно незаметнее.
– Нет, будь ты следователем, ты бы знала, – Судорожно глотаю воздух, только услышав его спокойный голос. Он узнал меня. – Неужели, ты, и правда, такая взрослая, Шеррил Маккартни? – Маяковски хмурится и немного поддается вперед.
– Я от Марго, – Выпаливаю я, но тут же жалею об этом, слишком рано...
Секундная растерянность в глазах Ричарда сменяется весельем, мужчина еле сдерживается, чтобы не рассмеяться.
– Действительно? Сколько лет, сколько зим, – Маяковски уже буквально давится своим смехом. Я лишь молча протягиваю предназначенное для него письмо. Мужчина забирает его, но не сразу читает. Он какое-то время вертит его в руках, рассматривает, поджав губы. Он кидает на меня подозрительный взгляд и только потом возвращается к листу бумаги. Ричард, прочитав письмо, брезгливо морщится и, скомкав его, бросает к моим рукам, лежавшим на столе.
– Мерзость. Забери.
– Что она там такое написала? – Спрашиваю я, разглаживая ладонями лист и складывая его в четверо, чтобы убрать в карман.
Маяковски, цокнув языком, разочарованно покачал головой: "Полную чушь".
– Это все зачем ты пришла? Передать это письмо? – Мужчина приподнял бровь и, звякнув наручниками, сложил руки перед собой. – Как тебе вообще удалось попасть сюда? Ты выглядишь так, словно тебе пришлось украсть у своей мамы косметику.
– Мне двадцать семь.
– Ох, какая ты взрослая, – мужчина смотрит на меня с явной насмешкой. – Замечательно, значит, тогда тебе было... прости, шестнадцать?
– Нет, пятнадцать,– неуверенно поправляю его.
Маяковски шумно вздыхает и, прикусив губу, смотрит куда-то перед собой, сквозь меня. Неужели он, убив столько людей, переживает из-за того, что на спор поцеловал девочку в ночном клубе?
– Ты прошла туда так же? По поддельным документам? – Я киваю в ответ. – Надо же...
Мы сидим в тишине, минуту или две точно, пока я не решаюсь спросить:
– Почему Вы это делали? – Мужчина смотрит на меня в упор. – Я просто хочу понять...
– Что ты хочешь понять?
– Неужели, Вы не испытывали ни капли жалости к тем девушкам? Сострадание? – Ответом мне служит искренний смех. Маяковски вряд ли знает о тех чувствах, о которых я повела речь.
– Жалость, сострадание... – Ричард с улыбкой качает головой, он держит меня за дуру, не иначе. – Ты же, как я понял, сама общалась с Марго? – Киваю. – Ну так тебе было её жалко?
– Это другое! – Не выдерживаю и повышаю голос на Маяковски. – Я не собиралась её убивать и вообще...
– Тебе было её жалко?
Я колеблюсь. Может лучше солгать?
– Нет.
– Вот видишь, а какого мнения ты была о ней? Поделись со мной... – Мимика Маяковски очень выразительна, но он не дергался, не гримасничал, просто каждое сказанное им слово отражалось движением определенных мышц на его лице. У меня от этого был мороз по коже. Я ожидала увидеть хладнокровного убийцу, который будет вести себя соответствующе сдержанно и холодно. Но Ричард был живой, он реагировал на мои слова, говорил со мной, задавал вопросы. Не был он похож и на обычного психопата – никакой излишней эмоциональности. Он был вполне адекватен, в некой своей собственной особой манере, но адекватен.
– А что о ней думали Вы? – Увиливаю от вопроса, все же не стоит вот так все рассказывать ему.
– Я презирал её, – Снова эта брезгливость, он действительно испытывал настоящую неприязнь к Бёрг.
– Марго мне не об этом рассказывала...
– О чем же?
– Она говорила, что вы были хорошими друзьями, – Склоняю голову на бок и, вглядываясь в лицо мужчины, пытаюсь понять, что он чувствует. Ничего, скорее всего.
– Ох, нет милая, Марго... не из того круга людей с которыми мне было бы приятно общаться. – Маяковски понижает голос, практически переходит на шепот, и мне приходится приблизиться к нему, чтобы все расслышать. – Она лишь избалованная сука, которая считает себя разносторонней. Не больше. Я с такими не дружу.
– У вас не было друзей?
– Но-но! – мужчина качает головой, пригрозив мне пальцем, подобный жест заставляет меня медленно отпрянуть. – Ты – мой адвокат, милая, а не психолог, не забывай.
Нервно постукиваю пальцами по столу, когда мужчина протягивает ко мне руку. Мне не сразу удается сообразить, что он хочет сделать. Вздрагиваю, когда его ладонь практически накрывает мою. Прикосновение было невесомым, незаметным, его вообще практически не было, но я, испугавшись, резко отдернула руку, словно обожглась, и спрятала её под стол, от напряжения впившись ногтями в собственные колени.
– У тебя есть вопрос. Что-то вертится у тебя на языке, но ты никак не решишься спросить, – с шумом выдыхаю и отвожу взгляд. – Спрашивай, не стесняйся.
Долю секунды я не решаюсь, а затем, набравшись смелости, в открытую спрашиваю:
– Почему Вы убивали?
– Убивал? – Ричард удивленно смотрит на меня, словно я сказала ужасную нелепицу. – Я их не убивал, – Мужчина качает головой и облизывает губы. – Ты не понимаешь, как и все остальные, ты ничего не понимаешь...
– Что же Вы с ними делали?
– Искусство.
Не понимаю, действительно не понимаю, о чем он говорит. Каким образом? Искусство?
– Как это?
Маяковски тяжело вздыхает и устало закрывает лицо руками, слышу его тихий стон. Его это нервирует, – то, что я задаю все эти вопросы.
– Я могу тебе доверять? – Странный вопрос, но Ричард задает его искренне. – Ты же не из-за Марго пришла?
– Марго здесь не причем, – На несколько секунд замолкаю, и в воздухе повисает тишина.
– Значит, я могу тебе кое-что рассказать?
– Я никому не скажу. Никто не узнает... никто.
Высокое искусство.
1.Убивать (глагол, [ʊbʲɪvatʲ]) – умышленно причинять смерть другому человеку или другому живому существу.
2.Насилие (существительное, [nɐˈsʲilʲɪɪ̯ə]) – принудительное воздействие на кого-либо, нарушение личной неприкосновенности; применение физической силы.
3.Искусство (существительное, [ɪˈskustvə]) – процесс и результат выражения чувств, отображение действительности в образах.
Ричард был художником, а в двадцать пять лет перестал. Только вот, он не просто писал картины. Ему нравилось снимать то, как он пишет на кинокамеру. Он любил пересматривать как на холсте рождается новая история. Видеокамера способна запомнить все те часы, которые он провел у холста, дословно пересказать их снова. Ричарду нравилось это. Он любил возиться с пленкой, это успокаивало его. А затем он снова и снова наблюдал, как создает эти странные картины, в которых преобладает красный.
«Чем таким ты вдохновляешься?!»
«Это ужасно!»
«Это ненормально!»
Ричард был слишком юн, когда услышал это. (Прошло два месяца с того дня, когда ему исполнилось семнадцать.) Маяковски тогда решил, что не стоит кому-то показывать свои картины, что не стоит писать их вообще. Если не нашлось хотя бы одного человека, который оценил бы их, то, как бы для самого Ричарда они ни были бы прекрасны, быть может, они действительно отвратительны? Юноша так, конечно же, не считал.
Он продержался не больше месяца. Ядовитое пламя, что сжигает тебя изнутри, делая заложником, привязывая к какому-то делу. Искусство ревниво и не любит, когда о нем забывают, требует к себе всецелого внимания. Человек, неспособный говорить так, чтобы его услышал каждый, ищет иные пути заявить о себе. Маяковски сам по себе не привык напрямую говорить о своих чувствах, он не болтлив в этом плане. Ричард обычно не считает правильным говорить все, что есть на уме. Но неправильно все свои мысли и чувства держать под замком, иначе они начнут убивать изнутри, пока не заставят тебя скорчиться от невероятной боли на полу, в ожидании, когда все это кончится.
Это как недуг – страшный, неизлечимый. Это хуже, чем оказаться в наручниках, потому что на самом деле твои руки свободны, и ты волен делать все, что угодно. Вот только ты не знаешь, что ты должен делать, не знаешь с чего начать.
Он почувствовал это еще в детстве, когда впервые захотел создавать, в его руки попали лист бумаги и самый обычный карандаш, и тогда он осознал, что это то, чему он готов отдать всю свою жизнь. Ричард всегда хотел быть творцом. Когда остальные дети играли в мяч, катались на велосипедах и стесывали себе колени об асфальт, этот мальчишка не мог оторваться от картин Матисса.
Его руки не должны быть в покое, как и разум... он чувствовал это, ощущал каждой клеточкой своего тела.
Глаза Маяковски всегда были в поиске материала, он знал, что и где не так и знал, как это исправить. Искал подобных себе, глядел в оба.
Слишком тяжело не уподобляться безумным гениям, чьи истории знакомы Маяковски с самого детства. Ричард не был гением. Он имел чарующий взгляд на мир, но боялся стать заложником своих идей. Потому что Ричард знал, что это однажды обернется. Как постулаты он держал в своей голове то, что Ренуар даже после паралича писал кистью, которую ему вкладывали между пальцев, а Ван Гог ел желтую краску и пил скипидар. Маяковски боялся стать жертвой своих фантазий, что однажды ясный разум покроет пелена забвения, и он больше не будет опасаться попадания скарлет на кожу, позволив ужасному яду вызвать гниение заживо на его прекрасных руках, уподобится Гойе и получит свинцовое отравление. Потому что все краски Ричард смешивал для себя сам.
И подлая скарлет была одна из его любимиц.
«Да не трясись же, не трясись же так!» – крепкие отцовские руки сжимают локти маленького Ричарда. Мальчишка никогда в своей жизни не брал в руки камеру, ему было десять, когда отец разрешил ему сделать это.
"Ты, может быть, оператором никогда не станешь, но картинку просто обязан делать ровной", – юный Маяковски вцепился камеру, боясь уронить ее. Несмотря на волнение, ему нравилось это – смотреть на мир через объектив, оставлять его неясный, смазанный отпечаток на пленке. С детства Ричард полюбил снимать цветы. Особенно утром, когда они вновь распускаются после ночного сна. Он просыпался рано, чтобы застать эти чудесные моменты в материнском саду. Ухоженные нежной, легкой рукой они были приветливы с каждым, Маяковски хотел запечатлеть это. Он рисовал их множество раз, снимал на кинокамеру не реже.
Ричард был художником, но в двадцать пять лет он начал карьеру по специальности. Потому что забавляться с красочками и бегать за всем, что покажется Маяковски красивым, с камерой в руках – это детское, это ненадежно. Ему была нужна работа, чтобы обеспечить себя. Поэтому он променял любимую студию, на душный офис. Иначе было нельзя.
С Марго все вышло случайно. Она извинилась за то, что устроила в ночном клубе и пообещала, что если еще раз соберется туда, то Маяковски приглашать с собой не в коем-случае не будет. (Нервная усмешка проскакивает на лице мужчины, надо же, какое одолжение.) Она предложила поговорить с отцом, чтобы тот восстановил Ричарда на работе, но Маяковски отказался. У него теперь появилась замечательная возможность всерьез заняться живописью. С деньгами проблем возникнуть не было должно, так как за восемь лет работы на банковском счете накопилась приличная сумма. Месяц, другой будет писать, быть может, попробует набраться смелости выставить некоторые картины на аукцион. Ричарду есть чем заняться, помимо скучного перекладывания бумаг с место на место и монотонного вбивая данных в электронные таблицы.
Но он забыл, что от Марго избавиться так же просто, как он избавился от работы, не выйдет. Узнав, что Маяковски не оставил свою детскую страсть, она просила написать её портрет, преисполненная самолюбования, она добивалась этого от Ричарда с навязчивой настойчивостью. Мужчина тогда пожалел, что не придумал какую-нибудь глупость, вместо того, чтобы честно признаться почему он больше не хочет работать на Бёрга. Куда проще, привести её к себе в дом, да и, с видом вдохновленного творца, быстро сделав несколько мазков, выпроводить её прочь. Маяковски так не может. Он привык, что если что-то делать, то нужно делать хорошо, доводить работу до идеала.
Ричарду нужно было увидеть в Марго что-то прекрасное, она должна его вдохновить. Но Марго, немного неказистая, непривлекательная, все делала только хуже. Да... руки могли бы быть немного тоньше, плечи и талия уже, но если украсить её георгинами, то выйдет интересно, можно даже скрыть все лицо, с этими её маленькими глазками, которые всегда смотрят на Маяковски с наглой дерзостью, и неестественно пухлыми губами, которые нравились многим, но Ричарду они казались уродливыми. И одно дело её внешность, Марго не выбирала какой ей родиться, но её поведение усугубляло ситуацию. Девушка то и дело кусала губы, невинно хлопала ресницами и, как бы случайно, роняла, прикрывавшую её нагую грудь, атласную простынь. Маяковски это злило, для Марго это было не больше чем глупым развлечением, она раздражала его, с каждой секундой все больше и больше. Раздражала движениям, постоянной возней, она не сидела спокойно, её поведение раздражало Ричарда. Его раздражали её жалкие попытки привлечь к себе его внимание, раздражало то, как она смотрит на него, как двигается, как дышит.
Напряжение растет с каждой секундой, достигает точки кипения, – когда терпеть больше нет сил. Хочется отбросить кисти, кинуть в дальний угол просторной и светлой комнаты, но вместо этого мужчина аккуратно кладет их.
– Мне нужен перерыв...
Марго кивает, словно хоть что-то понимает и её хоть что-то волнует. Она принимается расхаживать по комнате, туда-сюда, разглядывая все вокруг, маячит пред глазами. Выгнать бы её вон...
– Ты же ведь рисовал до этого? Покажешь мне свои картины? – Марго говорит с неприличным энтузиазмом, улыбается.
– Во-первых, я не рисую, а пишу, во-вторых не думаю, что они тебе понравятся, – Мужчина устало смотрит на девушку, ему не хочется ей ничего показывать.
Но Бёрг настаивает, да с таким упорством, что становится тошно. Что она хочет увидеть? Неужели ожидает пейзажи или что-то подобное? Господство гармонии и красоты? Если да, то может смело об этом забыть, её желания и надежды не оправдаются. Вряд ли ей понравится то, что даже сам Ричард прячет на чердаке.
– Ты уверена?
Вопрос адресован Марго, но сомневается почему-то сам Маяковски. Рука крепко сжимает пыльную ткань, под которой скрыто несколько законченных работ. Рывком Ричард срывает её, поднимая в воздух тучи пыли. Маленькие пылинки оседают на ресницах Бёрг, на её волосах, её плечах, каждую из них можно разглядеть в солнечном свете, что широкой плоской тянется из окна. Все они, эти крохотные частички, пару секунд назад охраняли работы Ричарда от посторонних глаз, служили ему верой и правдой. Один за другим взгляду Марго открываются холсты, солнечные лучи игриво скользят по тёмным изображениям, словно чьи-то любопытные пальчики щупают их. Пятая, шестая, седьмая... семь – всего семь картин. Марго подходит к каждой, почти вплотную, чтобы рассмотреть их все лучше.
Кроме медленного дыхания Бёрг, ничто не нарушает тишину. Секунды тянутся бесконечно долго. Ещё немного и Маяковски начинает слышать звон в своих ушах. Марго молчит, словно на зло, даже слова вымолвить не может. Она в упор приближается к одной из картин, почти касается её своим носом. С губ Бёрг срывается стон, когда она опускается на колени. Она устремляет долгий взгляд на Маяковски, за тем снова на холсты.
Она в ужасе, это видно по её глазам – Марго напугана как никогда. В одно мгновение она, резко снова поднявшись на ноги, срывается с места. Ступая босыми ногами по холодному светлому паркету, она врывается в комнату и замирает напротив своего портрета.
– Ты... Ты ненормальный... – Голос Бёрг дрожит от страха, ей плохо.
– Это отвратительно... то, что ты делаешь... – Она протягивает подрагивающую руку к собственному изображению, касается пальцами распустившихся в уголках губ цветов.
– Просто ужасно!
Ричард стоит в дверном проеме и слушает все, что говорит Марго. Это неважно, её слова не важны, но почему-то они задевают.
Ты пришла в мой дом, так будь добра, держи свое мнение при себе!
– Уходи, я больше не хочу тебя здесь видеть.
Голос Маяковски спокоен, несмотря на то, что внутри у него зарождается буря. Словно соленое море, бьется о белые скалы, душа Ричарда бьется о грудную клетку. Всю свою жизнь мир для него рисовался не только изумрудными кронами высоких дубов, шатром голубого неба и, отражающими яркий свет закатного солнца, окнами светлых домов на тихой улочке маленького городка.
Ричард видел многое, с детства прямо у него на глазах умирали люди, дети – его ровесники. Тонули, падали с крыш собственных домов, ломая себе шеи и позвонки, попадали под машины, поезда, трамваи. Маяковски все видел. Ричард был свидетелем.
Он видел небо затянутое свинцовыми тяжелыми тучами, которые, казалось бы, вот-вот упадут прямо ему на голову, видел, как столпы пыли поднимаются вверх, как ветер несет их ему в лицо, бросает прямо в глаза, как прохожие поднимают головы к небу, вздрагивают и вскрикивают, слыша раскаты грома.
Грязные районы города, где старый кирпич на зданиях крошится от каждого прикосновения, стены исписанные краской из баллончиков, колючую проволоку на высоких заборах, что ограждают промышленные заводы, с курящимися черным дымом трубами. Он все это видел.
Маяковски научился видеть красоту в уродстве, находить её там, где её нет. Он говорил, сотню тысяч раз говорил, но его не слушали. Он все видит иначе. То, что для других прекрасно – ужасно для него, отвратительно, мерзко. Он – художник. Он так видит.
А сейчас злость снедала его изнутри, рвала сердце на части, как голодный пес рвет кусок мяса. Ему хотелось ударить Марго, избить до полусмерти, чтобы ей больно было пошевелиться, чтобы ей было больно дышать, чтобы ей было больно. Рана, нанесенная ещё в детстве, снова кровоточила. Все что у него теперь было – ярость и обида. Обида зато, что его, одного из немногих, кто способен ужасные вещи превращать в произведения искусства, презирают и считают безумцем.
Маяковски не помнит точно, когда впервые кровь оказалась на его руках. Он пригласил ту девушку к себе. Она была пьяна тогда, Ричард тоже. Они говорили о всяких глупостях, пили еще, а затем продолжали бессмысленный разговор. Он показал картины, а когда она обвинила его в безумстве, он убил её. Со злостью, но без жестокости. Она умерла быстро, вовсе не мучаясь. Маяковски даже не запомнил имени своей первой жертвы. Все что у него осталось – её портрет. Первое полотно, что он, в приступе непреодолимого страха за свои предыдущие творения, уничтожил. Изображение мертвой модели – подлинная документация своего преступления. Она лежала на постели в луже собственной крови, а Ричард рисовал её. Сделав это, он подверг опасности ранние картины, которые написал сам, на одной фантазии. Их важность в том, что они как фрагменты памяти, кадры, что запечатлели способность Маяковски творить самому, не прибегая к кровопролитию. И он боялся за них больше, чем за чистоту своей совести.
Он понимал, что совершил ошибку, что такого больше не может повторяться, но каждый раз, когда он смотрел на свои работы, он хотел уничтожить их и уничтожить каждого, кто смотрит на них с нескрываемым отвращением. С каждым днем, росла его потребность повторить. Бессовестный змей, что вечно был заточен в клетку разума, холодной мысли, выбрался на свободу и теперь шипел на ухо: "Сделай это, сделай снова". Ричард сопротивлялся, пока что-то не начало ломать кости его души, возможно, это был тот же змей. Только когда мужчина понял, что еще немного и ему переломят хребет, он совершил это ещё раз. А затем ещё и ещё. Потому что кости его никогда не отличались крепостью.
Было тяжело, мучала совесть. Ненависть и слепая злость уходили, уступая место раскаянью и стыду. Слезы душили каждую ночь. Безысходность, потому что ты не можешь исправить всего того, что сделал. Потому что в жизни нет смысла большего, чем резкие, мазки на холсте и неровные прямые. И смысла этого не может быть без жертв. Он ищет, ищет кого-то, кто не отвернется от него, не скажет, что Маяковски совсем потерял рассудок.
Жалость. Та что доставляет сердцу такую невыносимую боль, при каждой мысли о содеянном. Но он никуда не мог деться от самого себя. Ричарду некуда было бежать.
Маяковски чувствовал боль, каждый раз, когда стальное лезвие касалось чужой кожи. Несмотря на то, что он специально выбирал себе в жертвы таких девушек, о которых никто не будет беспокоиться. Тех, кого дома никто не ждет. Проститутки, алкоголички, наркоманки – они были отвратительны, но у Маяковски не было выбора. Он стал использовать своих жертв, как моделей, Ричард не мог иначе. Его фантазия угасала, жестокость, которую он отказывался увидеть в себе, убивала его дивный разум. С каждым днем он становился все менее и менее способным творить, не прибегая к моделям. Он был вынужден это делать. Он украшал мертвые тела цветами (в сочетании с кровью это выглядело прекрасно). Хризантемы, лилии, ирисы, розы – Маяковски не жалел на них средств. Но даже они не могли исправить всех тех изъянов на чужих телах. Слишком пышные формы, слишком заметная разница в длине членов (ведь человек по природе своей не симметричен), кожа неприятного болезненно-желтого оттенка... часто Ричард был вынужден изменять это все прямо на холсте. Он поддался, Маяковски теперь был не властен над собой. Он теперь зависел от желания, невероятного желания создавать прекрасное, при этом жертвуя уродством чужой жизни. Ричард знал, что поплатится за это, обязательно поплатится, но уже не мог отступить – в его голове господствовала ненависть.
Так проходит месяц, когда он снова встречает Марго. Он уверен, что прикончив её, он больше никогда никому не причинит вреда. Марго – будет последней жертвой. Ричард надеялся разделаться с ней быстро, боялся, что его найдут. Ведь Марго станут искать, в отличие от предыдущих жертв. Маяковски вообще не стоило бы связываться с ней, это слишком рискованно. Но мужчину это уже не волнует, не имеет значения, какие последствия повлечет за собой каждое его действие. Все, что он чувствовал – ненависть. Он ненавидел Марго, презирал, она была ему противна. И сейчас Маяковски думал лишь об одном, какая замечательная возможность избавиться от этой девушки раз и навсегда.
Но Бёрг спас случайный звонок. Это был её отец, он как бы невзначай решил дать Ричарду второй шанс и снова предлагал Маяковски работу у себя. Конечно же Ричард согласился на предложение Бёрга, ведь откажись он, то все подозрения после кончины Марго сразу падут на него. Ведь Ричард не дурак, он закинет Марго в подвал до поры до времени, и отправится к её отцу заметать следы.
Не пройдет и дня, как Вильям вызовет Маяковски к себе. "Марго пропала, Ричард, помоги нам найти её", – Вильям будет надрывно молить о помощи. Конечно, конечно же Маяковски будет помогать искать Марго. Он безумен, но не глуп.
***
– Они врываются в твой дом, переворачивают все верх дном, – Маяковски нервно сжимает руку в кулак, впиваясь ногтями в ладонь так, что костяшки на пальцах белеют. – Я до сих пор не могу понять, где я допустил осечку, что её папаша нашел меня...
– Вас все равно когда-нибудь нашли бы, ни в тот день, так позже. Вы были из окружения Марго, – невероятное чувство грусти и тоски переполняет меня. Маяковски оказался не таким, как я себе его надумала.
– Да, возможно ты права...
Я смотрю на него и больше не вижу того, с кем начала разговор. Ричард разбит, если бы хоть кто-нибудь, хотя бы раз, обратил на это внимание, возможно, он не был бы здесь, обвиняемый в убийствах.
– Сколько их было? Девушек я имею в виду...
– Три, Марго стала бы четвертой, – Маяковски глядит на меня своими большими влажными глазами.
Я не знаю. Я сочувствую ему. Это неправильно, но что я могу с собой поделать? Душа разрывается на части. Почему я не переживала за Марго? Почему Маяковски тронул меня? Ребенок, он обиженный ребенок в теле взрослого мужчины.
Опускаю голову на стол, прижимаясь лбом к холодной поверхности. Я чувствую что устала, слишком много свалилось на меня за это время. Большая ответственность... груз ответственности давит на плечи. Я совершила много поступков, плохих или хороших, мне не ясно. Мелкая дрожь пробегает по плечам и шее, когда я чувствую, как пальцы Маяковски касаются моих волос. В груди с болью натягиваются все ниточки, когда я поднимаю взгляд на Ричарда и вижу его покрасневшие глаза. Он... сейчас заплачет?
– Надеюсь, что ты никак не связана с полицией. Обидно выйдет, – он усмехается и трет глаза, пытаясь избежать слез. – Хотя какая теперь разница, – отмахивается он.
– Я не солгала Вам, я обещала, что никому не скажу, значит – я сохраню это в тайне.
Киваю мужчине и протягиваю ему раскрытую ладонь. Недолго он непонимающим, удивленным взглядом рассматривает её, а затем осторожно, словно боясь сломать, навредить, обхватывает своими большими руками. Они у Маяковски холодные, как у мертвеца.
– Я уверена, что Ваши работы лучше, чем о них отзывались, – это неправильно, я делаю то, что делать не должна в принципе. Он преступник, он не заслуживает ничего, кроме наказания, такого правосудие. Не так ли? Но что если правосудие это не просто наказание, что если это еще и прощение? Но как простить убийцу? Ненужно его прощать. Убийца не заслуживает прощения, но человек... человек заслуживает. Маяковски был и убийцей и человеком. И я хотела отнестись к человеку так, как он это заслужил. Художник – романтик, он ошибался, делал то, что делать не хотел и что не должен был. Ужасно, что все так вышло, что Ричард потерял над собой контроль, что так озлобился. Ужасно.
– Ты бы хотела увидеть их? Картины... – на губах мужчины появляется легкая улыбка. Надежда. В его глазах надежда, в этой странной грустной улыбке – тоже надежда. Ричард ждет от меня того, чего он не дождался от других – понимания. Он считает, что я смогу понять его картины. Но что я могу? Чем я лучше остальных? Я не хочу его разочаровывать. Сдерживать себя больше нет сил, всхлипываю. Ядовитые слезы текут по моим щекам, словно ручейки, блестят в свете ртутных ламп. Я хочу понять, что с ними не так, что так отталкивает людей, что заставляет их так относиться к Ричарду.
Глупости.
После концерта Роман, придерживая за плечи, помог мне сесть в машину. Он был напуган, мне состояние заставило его в исступление замереть, вглядываясь в мое лицо. Просто простуда, ничего страшного. Роман растерялся, желая помочь, он суетился. Я не замечала его, не замечала его заботу. Он как белка сновал по дому моих родителей, пытаясь найти нужные лекарства.
