Текст книги "Заклинатель драконов"

Автор книги: Ян Сигел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц)

И он увидел сон. Это был ночной кошмар из детства, когда он впервые услышал о динозаврах и в его снах появились огромные существа с чудовищными зубами, с малюсенькими поблескивающими глазками. Самый незначительный шум во сне превращался в отдаленный громоподобный топот их ног. Когда он увидел скелет динозавра в Музее естественной истории, то вытащил этот образ из воображения и поместил его в реальность, где динозавры стали просто большими ящерицами, уже не столь устрашающими, и после этого его перестали мучить ночные кошмары. Но сегодня этот ужас вернулся.

Рядом с ним возникла гигантская голова, да так близко, что он мог до нее дотронуться. Он разглядывал все ее мельчайшие детали: удлиненные челюсти с клыками, прячущимися за губами, провалы ноздрей; глаз, который уже не казался маленьким, – это был громадный шар, прикрытый чешуей, он был красным, но переливался всеми цветами радуги, как пленка бензина на воде. Тело чудовища было плотно покрыто чешуей, блестевшей металлическим блеском; защищенный костяным щитком лоб выступал наружу острием; ото лба на спину спускался хребет из треугольных пластин, которые исчезали в темноте. Можно было рассмотреть очертания передней ноги, казалось, ее согнутый сустав больше спины; остро заточенные когти, длинные, как слоновьи бивни, тускло мерцали в полумраке комнаты. «Это не тиранозавр», – подумал Уилл той малой частью мозга, которая не была парализована ужасом. Зубы были не такими, и когти слишком большие. Это мог быть какой–то особенный крокодил или древний бегемот из туманного, далекого прошлого. Трудно было все разглядеть в сумерках, когда они оказались в лощине между утесами в месте, которое могло быть входом в пещеру. Небо было вечерне–синим, кое–где уже показались звезды, краем глаза можно было увидеть последние кроваво–красные лучи заходящего солнца. Уилл осмелился повернуть голову и увидел, что открывшийся перед ними вход в пещеру был широкой долиной, с полями в дымке, сквозь которую виднелись вдали стены города и высокая башня, черной иглой вонзающаяся в небо. Уилл знал, что чудовище рядом с ним не было динозавром. Он видел дым, выбивающийся из его ноздрей, дым, прозрачный и маслянистый, будто дым от чего–то медленно горящего. Сами ноздри были черными, как трубы древнего камина, но где–то в глубине этих впадин можно было заметить слегка тлеющий янтарный огонь. Уиллу стало понятно, что чудовище его не видит, – он был пойман в ловушку фантазии спящего разума. Однако ему было очень страшно от того, что огромный глаз василиска легко мог его рассмотреть.

Цоканье железных подков по камню, тяжелая поступь – эти звуки доносились до Уилла будто издалека, хотя на самом деле все происходило совсем рядом. Уилл увидел странные доспехи из какого–то непонятного металла, напоминающего броню носорога, поцарапанного во множестве сражений и не отражающего свет. Забрало рыцаря было поднято, и сквозь узкую щель виднелось лицо немолодого мужчины, задубевшее от прожитых лет, посеченное в битвах. Под тяжелыми веками сверкали пронзительные глаза. У рыцаря были легкое острое копье и тяжелый щит, настолько помятый, что невозможно было представить его первоначальные очертания.

За рыцарем двигалась пестрая ватага людей, кто–то был на лошади» кто–то шел пешком, все они были обвешаны самым разным оружием. Йомены, стрелки, крестьяне и разбойники наконец встали полукругом, в интуитивно выбранном порядке, достаточно близко, чтобы напутать, но и достаточно далеко, чтобы успеть убежать. На всех лицах было одинаков вое выражение: немного страха, немного храбрости, отчаянное упорство, смешанное, однако, еще с каким–то скрытым чувством, которое Уилл не смог сразу определить. «Чудовище просто зажарит их, – подумал он, забыв свой собственный страх, – только стрелы доберутся до него, если люди, конечно, успеют выстрелить». Они надеялись на свое оружие. И тогда Уилл понял и всю важность этого момента, и значительность этого места. Здесь негде было спрятаться, это было поле битвы, земля убийства. Люди, несмотря на всю их смелость, не были армией, и то, что таилось за странным выражением их лиц, что скрывало страх, было – любопытство.

То ли видя сон, то ли присутствуя при том, что произошло, Уилл запомнит это видение на всю оставшуюся жизнь: скрипучий звук разворачивающихся крыльев, улавливающих ветер, змеиные движения быстро распрямлявшихся колец шеи, шипенье воздуха, вылетающего из разинутой пасти. Войны скрючились за щитами и побросали свои копья, и в это мгновение дракон дохнул пламенем. Холмы окрасились красным светом. Уилл почувствовал жар, он знал, что горит, но боли не ощущал. Он увидел, как расплавились и покрылись пузырями горы, как в радиусе десяти ярдов сожгло всю растительность, поднявшуюся вверх черным пеплом. Уилл не понял, что случилось с войском, хотя кое–где еще были видны воины, которые прятались за своими щитами.

Но зато четко было видно копье, Брошенное с невероятной силой, оно пробило струю горячего воздуха, выдохнутого драконом, белого пламени,, но его заостренный конец оказался неповрежденным, он далее не разогрелся. Уилл точно видел тот черный осколок в. потоке пламени, рыло ясно, что наконечник сделан не из, камня, не из .металла, а из какого–то другого, более прочного материала. Копье рассекало воздух, пламя разделилось. Наконечник влетел прямо в пасть дракона, чудовище заглотило его.

Почти минуту ничего не происходило. Затем дракон вдохнул, втянув в себя и жар, и пламя с такой силой, что Уилл задрожал от внезапного холода. И теперь пламя пылало в теле монстра, пробегая по его венам, как жидкий огонь. Каждая чешуйка горела красным светом, светились каждый рог, каждый шип, каждый зубец. Дракон весь был пронизан огнем, его откинутая голова поднялась на изогнутой шее, крылья опустились, глаза наполнились кровью.

Сквозь изгибы груди Уилл мог видеть горящий уголь сердца дракона – темный, как рубин, пульсирующий и стучащий, как чудовищный барабан. Затем из пасти монстра вырвался столб пламени и устремился к звездам. Ему, казалось, не будет конца, но вот пламя иссякло, и дракон утонул во тьме. Столб света некоторое время еще висел высоко в небе, затем постепенно стал скручиваться и разбился на отдельные языки пламени, которые поплыли прочь, свиваясь, развиваясь, танцуя, словно змеи, тая в мерцании, которое поглотила небесная синева.

Сон тоже терял свою четкость, он постепенно перешел в сбивчивую ночную фантазию. «Дракон мертв», – сказал себе Уилл, стараясь не потерять нить мысли, хотя сон уходил все дальше и дальше, и облегчение смешалось с досадой, потому что в ярости, в разрушительной силе прошедшего сна было и своеобразное великолепие, которое уже никогда не повторится. Но в то время, как сон отступал, Уиллу показалось, будто он снова видит мифическую рептилию. Дракон еще раз поднялся черной тенью на фоне мириадов звезд, он рос и рос, пока его голова не закрыла луну, а крылья, размахнувшись, не спрятали за собой галактики. Но образ был уже очень нечетким, и его затянуло дымкой глубокого сна. Наутро сон оставался с Уиллом, он был еще живой, но впечатление от пролетевшей в его конце химеры на границе памяти затянулось паутиной.

Тебе снились сны? – спросил Уилл за завтраком у Гэйнор.

Пожалуй, да, – ответила она, – но все так смешалось. Я ничего не могу вспомнить как следует. А тебе?

Помолчав, он ответил:

–Да, – но не стал ничего объяснять. Миссис Уиклоу, занятая делами на кухне, внесла свою лепту в разговор.

–Не удивительно, что вам снятся сны, – заметила она, – коли здесь творятся такие дела. Раз случилась беда – жди ее снова. Да вот, прошлой ночью и мне приснился сон.

Что же в нем было? – стал допытываться Уилл.

Ферн будто собирается выйти замуж и примеряет наверху платье. До чего же хорошо она выглядела! Чудо, как хороша! Но тут вижу я жениха, да только это не Маркус Грег. А тот мужчина из галереи, ну, который тогда, давным–давно, пропал. Джейвьер Холт, вот как его звали. Ну, и что на это скажете?

Мне это не нравится, – быстро ответил Уилл. – Мне это совсем не нравится.

Триша все еще отсутствовала, занималась благотворительностью, и миссис Уиклоу нашла для себя спасение в домашней работе. Она атаковала пылесосом самые дальние углы дома. Уилл и Гэйнор, решив обсудить свои сны, ретировались в студию, куда по обычным дням домоправительница не допускалась. Уилл начал рисовать дракона – не такого, каким его рисуют в книжках для детей, не изящное, элегантное туловище, а только его голову с улыбкой крокодила, с грубой чешуей, пластинчатой, как раковины устриц, с выступами и наростами на лбу. Но когда он дошел до глаз, то смог нарисовать лишь их контуры.

Должно быть, он ужасен, – заглядывая через плечо Уилла, сказала Гэйнор.

Да, – скривился Уилл. – Ужасен, но великолепен. Потом страх забывается. Конечно, если бы я в самом деле оказался там, я был бы зажарен как сухарик. Однако мне непонятно, какое все это имеет отношение к Ферн. Если…

Может быть, Рэггинбоун поймет, – сказала Гэйнор, не заметив, как неуверенно прозвучало ее предположение.

Иногда Рэггинбоун знает ответы на некоторые вопросы, – сказал Уилл. – Только не дай себя одурачить его почтенной мудростью. Он первым признает, что его объяснения – лишь теория, а не факты. У нас есть ключ, и наша забота догадаться, что все это значит.

Я кое–что вспоминаю, – задумчиво произнесла Гэйнор. – Кое–что виденное мною в прошлом… только не помню – где. – Она покачала головой в некоторой растерянности, – Думаю, это была инкунабула. Я видела готические буквы… раскрашенные, заглавные. Это, должно быть, было во время работы – нет, не помню.

–Не насилуй себя, – сказал Уилл. – После вспомнишь.

Он погрузился в собственные размышления, и Гэйнор старалась не напрягаться, не ловить ускользающие воспоминания, которые все еще барахтались где–то в ее сознании. «Вспомню после», – повторила она про себя слова Уилла.

Они приехали в клинику к трем часам, чтобы сменить Маркуса, но первым человеком, которого они встретили, был Рэггинбоун, сидевший на деревянной скамье в саду с Лугэрри у ног. Слева от дороги для подъезда к дому была лужайка, на которую выходила терраса, где могли сидеть выздоравливающие больные. Скамья стояла посреди лужайки, под деревом со свисающими ветвями. Листья собирались вот–вот раскрыться, они были такого свежего зеленого цвета, который являет собою суть весны. Уилл и Гэйнор присели рядом, чтобы рассказать о снах.

–Этот порез на руке Ферн, – сказал Уилл, – означает, что физическое тело ответило на то, что произошло с ее отсутствующей духовной сущностью. Ведь так?

Рэггинбоун кивнул. Гэйнор сказала:

Что должно… – Но Наблюдатель остановил ее предупреждающим жестом руки.

Значит, – медленно продолжал Уилл, – значит, нужно идти другим путем. Если мы сможем как–то усилить ее физическое тело, то это усилит и ее дух – где бы он ни находился.

Как ты собираешься усиливать ее? – сердито спросила Гэйнор, недовольная тем, что ничего не понимает, и злая за это на себя саму. – Витаминами?

Уилл.не обратил внимания на ее слова.

Острие, – сказал он. – Я уверен – Я думаю, – – что, это был фрагмент Лоудетоуна. :Вы говорили нам, – он обратился к Рэггинбоуну, – что, когда он был разбит, правящие семья Атлантиды сохранили его осколки. Этот воин мог иметь такай осколок, если он был потомком годной из этих семей. Именно у него был единственный шанс победить дракона, Я знаю… все эти «если» да «может быть», но… Дар Ферн .был усилен благодаря контакту с матрицей. Если мы найдем этот наконечник копья, вложим его ей в руки, возможно, это придаст ей силы, чтобы вернуться обратно.

Хорошая идея, – сказал Рэггинбоун. – Это первая идея. Сработает ли она – не знаю. Но лучше иметь хоть какой–нибудь план, чем не иметь никакого. Я расскажу вам историю о Фарайиизоне, одном из величайших драконов, о котором рассказывали, что он был ранен стрелой или копьем с наконечником, сделанным из осколка святой реликвии. Это может быть правдой, а может быть, христиане просто переиначили древнюю легенду. Так или иначе, священный предмет проник в тело дракона и наделил его сверхъестественной силой, и тогда его нарекли Проклятием Божьим, и если раньше он был злобным, то теперь стал священным безумцем, и никто не мог бросить ему вызов. Исходя из сообщений некоторых источников, он в конце концов погиб от своего собственного огня, но священного предмета, чем бы он ни был, больше не существовало. Кто–то утверждал, что это была некая драгоценность, кто–то – что кость пальца Христа или одного из святых (ранние христианские мученики повсюду разбрасывали свои кости). Я не уверен в том, что это стоит связывать с Лоудстоуном, но и исключать этого нельзя. Прошел слух, что при гибели Атлантиды три осколка камня были спасены. Как бы то ни было, о том, что случилось с осколками, почти ничего не известно, существуют только мифы, сказки без конца. Так как же ты начнешь свои поиски?

Не знаю как, – ответил Уилл. – Гэйнор кажется, что она читала что–то об этом в одной из старинных книг, только она не помнит в какой.

Желаю вам успеха, – сказал Рэггинбоун, – если таковой возможен. Не спешите. Следите за Ферн. Я должен на некоторое время отправиться на юг…

Я думал, вы будете нам помогать, – прервал его Уилл.

Вот именно поэтому я и ухожу, – ответил Рэггинбоун. – Как и Гэйнор, я думаю, что надо порыться в памяти, вспомнить что–то давно забытое. Эти поиски могут меня далеко завести. Я буду думать о вашей идее и постараюсь что–нибудь найти, если удастся. Вернусь, когда что–то получится.

А как же Ферн? – немного растерянно спросил Уилл.

Все это ради Ферн. Повторяю – берегите ее. Будьте крайне осмотрительны. С вами останется Лугэрри.

Уилл засыпал Рэггинбоуна всевозможными вопросами и умолял ответить на них или хотя бы что–то объяснить, но того невозможно было убедить. Он зашагал к главной дороге, а Уилл и Гэйнор пошли в клинику, в то время как Лугэрри осталась терпеливо ждать их у дверей.

Маркус Грег поднялся со стула, как только они вошли в комнату Ферн. Уилл был погружен в свои мысли и не сразу понял, что Маркус начал произносить заранее заготовленную речь. Он выглядел смущенным, ошеломленным и явно испытывал неудобство от принятого им решения.

–Я не могу это вынести, – сказал он. – Не могу просто сидеть здесь, уставившись на нее, день заднем, не будучи в состоянии хоть что–нибудь сделать.

–Прошло всего четыре дня, – пробормотал Уилл, но Маркус, не обращая на него внимания, продолжал: – Бездействие доводит меня до безумия. Оставалась минута до нашей свадьбы, а вместо свадьбы – это… Я не могу с этим смириться. Знаю, что не должен этого показывать, но в глубине души я очень чувствительный и просто не могу выдержать. Я возвращаюсь в Лондон. Мне нужно отвлечься, мне нужна работа, мне нужно как–то пережить это время. В противном случае я впаду в апатию и мрачность, не принесу ни малейшей пользы никому, а меньше всего буду полезен Ферн. Я буду звонить каждый день. Я хочу знать, если у нее хотя бы дрогнут ресницы…

Если?.. – спросил Уилл.

Когда. Господи, я хотел сказать «когда у нее дрогнут ресницы».

«Он даже не покраснел», – подумала Гэйнор.

–Слушайте, если понадобится моя помощь, только скажите. Позвоните – и я немедленно примчусь. Но нет никакого смысла в том, чтобы я болтался здесь до бесконечности, как какой–нибудь бедолага, ждущий на остановке автобуса, который давно отменили.

–Да, – холодно сказал Уилл. – Смысла нет.

– Я знал, что вы поймете. Скажете об этом вашему отцу? Это было чертовски трудное решение, но его надо было принять; Жизнь должна продолжаться, хотя звучит это банально. Нельзя бесконечно жать на кнопку паузы. – Он протянул руку Уиллу, поцеловал Гэйнор, остановил–долгий,, взгляд на Ферн. Затем ушел. Вместе с ним ушло ощущение суеты, ив комнате воцарилась могильная тишина.

– Остались только мы, – сказал Уилл, не принимая во внимание отца.

Они почувствовали свое одиночество.

Глава шестая

де–то в центре Лондона, на одной из боковых улочек стоял магазин, который никогда не открывался. Улочка была такой узкой, что ее скорее можно было бы назвать проходом. Там не проезжали автомобили, а верхние этажи домов нависали над нижними, оставляя наверху только узенькую голубую полосочку неба, которая зигзагом очерчивала края крыш. Место это называлось Селена Плейс. Здания, по большей части обветшалые, являли собой следы прежнего хорошего архитектурного происхождения, кое–какие из них подверглись даже реконструкции. Внутри эти дома были набиты крутыми лестницами и беспорядочно разбросанными комнатами. На верхнем этаже одного из домов помещался клуб, где люди выпивали и беседовали о литературе, в нижнем этаже другого дома, для доступа в другой клуб, надо было знать пароль. Магазин с видеокассетами специализировался на порнографии, букинистический магазин торговал ежегодниками, а кошерный бар – сандвичами с соленой говядиной.

Магазин, который никогда не открывался, был зажат между книжным магазином и почти развалившимся домом, опасным для проживания людей. В закрытом магазине было узкое окно с тусклым стеклом, таким грязным, что сквозь него вряд ли можно было хоть что–то разглядеть. Над ним свисал козырек, напоминающий викторианскую шляпку из тех, что скрывали лицо своей хозяйки от посторонних взоров. За окном хотя и с трудом, но можно было увидеть какой–то стол, пару безделушек и на заднем плане занавески с давно выцветшей вышивкой. Еще там была полка с тряпичными птицами, полинявшими от времени.

Никто не знал, чем в действительности торгует этот магазин. Замызганное стекло двери показывало внутри очаг за решеткой. Ни на какие стуки, ни на какие призывы сквозь эту дверь не отвечали. Никто туда не входил, никто и не выходил оттуда, хотя там жил кот, будто поеденный молью, с половинкой уха, отгрызенного в битвах, чей хозяин был признан невидимкой. Соседи этого хозяина были слегка заинтригованы, но не любопытствовали, никто из них не мог припомнить времени, когда этого магазина не было, и их сдержанное отношение к нему было неотъемлемой деталью сценария местного образа жизни, одновременно уважительного и индифферентного. В Сохо король в изгнании и нищий могут жить бок о бок, и никто не задаст им бестактного вопроса. В четверг, ранним утром, к дому подошел человек и тихонько постучал в дверь. Невозможно сказать, чем этот стук отличался от других, но спустя несколько долгих минут дверь чуть приоткрылась, на щелочку, будто внутри она была на цепочке. Сквозь это отверстие не было видно лица, не было слышно голоса, хотя визитер, разумеется, что–то сказал, возможно, в ответ на вопрос изнутри. В это время вокруг было много людей: бородатый молодой человек в книжной лавке, скинхед с серьгой в ухе за прилавком магазина видео, очередь за сандвичами с соленой говядиной. Однако никто не обратил никакого внимания на эту сцену. Дверь закрылась, цепочку, видимо, сняли. Когда дверь снова открылась, изнутри, из темноты высунулась рука, она схватила визитера и втащила его в дом. Рыжий кот, встревоженный столь необычным действием, нырнул в разрушающийся дом.

Произошло почти революционное событие, но тем не менее инцидент прошел на удивление незамеченным, потенциальные свидетели смотрели в другие стороны, суета древнего города поглотила его, волны сомкнулись, и даже рябь не возникла. Селена Плейс занимался, непотревоженный, своими делами.

Внутри визитера провели сквозь пыльную комнату, забитую мрачной мебелью, затем по длинному неосвещенному коридору к винтовой лестнице. Внизу другая дверь распахнулась с протяжным скрипом, который прозвучал, как тревожный человеческий голос, и гость вошел за своим пока еще невидимым хозяином в подвальную комнату.

Дневному свету позволено было проникать в помещение только через прорезь окна, расположенного в стене высоко у потолка, остальное освещение исходило от желтоватых электрических лампочек под потрепанными абажурами. Повсюду, на разных выступах стояли свечи, воск от которых накапал в блюдечки и был там забыт. Стены прятались за рядами книг, которые казались более древними, чем сама древность, среди них были триллеры, давно вышедшие из моды, мелодрамы и назидательные истории, написанные забытыми викторианскими писаками. Иногда в просветах между книгами виднелись куски кирпичной стены, кое–где оштукатуренной, кое–где с вывешенной на ней коллекцией репродукций, одновременно и аморальных, и ужасных: женщина в кринолине застенчиво приподнимает юбку, чтобы показать расщепленное копыто; на другой к груди женщины жадно присосался чертенок с когтями; на третьей – спина обнаженной девушки, которая смотрится в ручное зеркало и видит там отражение в виде злобной обезьяны. Груда стульев заполняла один конец комнаты, в другом ее конце стоял стол, замусоренный принадлежностями для опытов алхимика. Там были среди прочего бунзеновская горелка, несколько реторт разных форм и размеров, все – покрытое пылью пренебрежения. В углу таился шкаф, в нем визитер увидел голубого фарфорового зайца, нимфу в стиле арт–де–ко, зеленый стеклянный шар, обвитый рыбацкой сетью, лягушку, вырезанную из нефрита, с золотой короной на голове и с хрусталиками глаз.

– Боюсь, в помещении с годами образовался беспорядок, – сказал хозяин. У него была странная манера расставлять в своих фразах знаки препинания, в длинных паузах можно было попробовать на вкус жирную точку. Возможно, это происходило от отсутствия практики в разговорной речи. – Знаете ли, я сохраняю вещи. Вещи, которые мне интересны, или которые меня удивили, или… напоминают мне…

Он сел на стул, но прежде проверил, не занят ли тот уже, может быть – голубыми зайцами. Гость последовал его примеру. Рыжий кот проскользнул в щель окна, пролив себя как масло сквозь небольшое отверстие, определив свои оранжевые формы на колени к хозяину. Беспокойные пальцы тут же начали его гладить.

Хозяин дома удивительно, напоминал паука,, одного, из тех, у которых веретенообразные ноги, маленькое жирное тельце, и неуклюжая походка, Его голова тонула в округлых, плечах, его тощая грудь клеткой, выпуклых ребер вывешивалась над вздувшимся животом. Волосы его, похожие на ворс ковра, неуверенно цеплялись за кожу черёда и вдруг внезапно, начинали вздыматься как от статического электричества. Его бледность, показывала, что он редко видит солнце, а глаза его были, как, терн, целиком – и белок, и радужка – матово–черные и столь же «выразительны», как пластмассовые пуговицы. Его одежда казалась частью его тела, и трудно было представить, что он когда–нибудь снимает ее. На животе морщился тамно–желтый жилет, поверх которого было надето несколько слоев вязаных жакетов, все – в разной степени распада. Можно предположить, что он надевал сверху новый жакет, никогда не снимая то, что внизу. Штаны его были и коротки, и узки ему, сильно вытянуты на коленях и засалены сзади. Он представлял собой квинтэссенцию типа людей, живущих внутри, этакий домашний паучок, плетущий паутину за паутиной в одном и том же местечке у камина, пещерный житель, который проживет свою жизнь и умрет, не видя солнечного света. Гость его по контрасту был как патиной покрыт деревенским загаром, кожа лица его казалась корой дерева, его плащ с капюшоном после многих дождей и цветом, и фактурой ткани напоминал землю. В этом заплесневелом воздухе он источал запахи пасторальной жизни.

Как много времени прошло, Муунспиттл, – заметил гость, – но ты не изменился. Совершенно не изменился. Ты все еще торгуешь…

Никакой торговли. – – Человек, названный Муунспиттлом, ответил прежде, чем был закончен вопрос. Его настоящее имя, или одно из них, было – Мондспитлз, но это звучание потерялось при переводе. – Я помогаю людям. За плату. Благодаря своим знаниям. Разумеется, необычным людям. Князьям, государственным мужам, любовникам. Они приходили по ночам, знали, как постучать. Им были нужны дозы и приворотное зелье, мечты и видения. Теперь они не приходят. Быть может, появились новые торговцы мечтами. Не такие внимательные, не такие… особенные. Я–то не изменился, изменился мир. Ты должен знать. Ты всегда… приходил, чтобы поддержать себя, – и добавил совсем нелогично: – Я рад, что ты не взял с собой… э–э… собаку. Моугвит никогда не воспринимал ее.

Рэггинбоун глянул на лохмотья кошачьей шерсти.

У них это взаимно.

Время здесь ничего не значит, – продолжал Муунспиттл. – Я смешался с толпой. Тут все смешались. Вот почему мне нравится город. Он как гигантский лес – жизнь все время развивается, в опавших листьях, под кустами – растет, распрямляется, погибает. А я просто существую здесь, глубоко в своем дупле, тикаю потихоньку. Как жучок. На ветвях дерева могут жить совы, но я их не замечаю. Я остаюсь в темноте. В тепле.

Совы? – нахмурившись, спросил Рэггинбоун. – – Что заставило тебя подумать о совах?

Совы и деревья. Деревья и совы. Они всегда вместе.

Я всегда связывал сов с амбарами или с колокольнями.

Ты слишком много знаешь… – сказал Муунспиттл. – В старых сказках, когда еще не было ни амбаров, ни колоколен, совы жили на деревьях.

Рэггинбоун все так лее хмурился, хотя и погрузился в пучину своих размышлений.

Ты чего–нибудь хочешь? – задал естественный вопрос Муунспиттл. – Ты ведь неспроста пришел, никто так ко мне не приходит.

Мне нужна твоя помощь, – ответил Рэггинбоун. – Мне нужно начертить круг. Ты обладаешь Даром. Мой Дар покинул меня. Вместе…

Ты хочешь использовать меня, – тонкий и высокий голос Муунспиттла перешел в шепот: – Моя сила – твое желание – в этом дело?

Называй это, как тебе угодно, – ответил Рэггинбоун. – Я бы не просил, если бы это не было так важно.

Ах! Но насколько важно? Что ты, Кэйрекандал, дашь мне за мой Дар? Черный бриллиант, голубую розу, локон ангела?

Вот что я принес, – ответил Рэггинбоун, доставая из кармана прозрачный пластмассовый шар с крохотной моделью собора Святого Павла внутри. Он покачал шарик, и его внутренность заполнилась падающим снегом.

Лицо Муунспиттла озарилось детской алчностью.

–Мой город! – воскликнул он. – Мой город в пузыре. Идет снег – и это можно подержать в руках! Это очаровательно. Даже в хрустальном шаре не было бы так хорошо видно. Это – ценнейшая пещь. Дай мне ее.

–Потом, – сказал Рэггинбоун, пряча шарик в складках своего плаща. – Сначала мы нарисуем круг.

Они освободили центр комнаты, для чего пришлось сдвинуть мебель в стороны и убрать лохмотья ковра. На досках пола уже была видна линия круга. Муунспиттл взял с полки банку и посыпал серовато–белой пудрой эту линию, тихо бормоча что–то себе под нос. Это могло быть и заклинанием, и просто ворчанием. В его действиях не было ни торжественности, ни величественности. Рэггинбоун загородил чем–то окно, зажег свечи, выключил электрический свет. Моугвит вскочил на кресло, чтобы наблюдать, и темноте, в пламени свечей, он отбрасывал мохнатую тень, глаза его горели мрачным огнем. Во все сгущающемся мраке комната будто расширилась и видоизменилась. Не было заметно никакого движения, но столы и стулья, казалось, отодвинулись от круга, столпившись у стен. Некоторые тени покачивались, другие, наоборот, – съежились. Потолок куполом взмыл вверх, книжные полки вытянулись в бесконечность. Муунспиттл произнес какое–то слово, и круг замерцал неустойчивым светом, раздалось шипение сырого дерева в огне. Рэггинбоун положил руку на затылок Муунспиттла, и тот упал на колени, внезапно ослабев.

Элиивэйзар, – мягко сказал Рэггинбоун, – Элиивэйзар!

Ты хочешь слишком многого… – выдохнул Муунспиттл. – Ты украдешь мою душу…

Не украду, только возьму на время, и только лишь твою силу. Согласен?

Элиивэйзар пытался встать, когда сполз со стула, подставленного ему Рэггинбоуном. Затем снова рука схватила его за волосы. Если он и уступил, то сделал это незаметно. Он начал говорить на странном языке, полном резких созвучий, пульсирующих гласных, потрескивающих «Р» и свистящих «С». Язык глубоких нот и звенящих команд заставлял вибрировать затхлый воздух от беззвучной музыки. Это был язык прошлого, забытого, запрещенного… Язык Атлантиды. Но в голосе Муунспиттла было больше страха, чем силы, фразы звучали неуверенно, слова набегали друг на друга, теряя свою естественную четкость. Внутри круга парообразная субстанция то будто набухала, то истончалась в соответствии с ритмом заклинаний, создавая призрачный торс и другие части тела, которые все время расплывались, далее когда стали достаточно плотными. В мерцании на месте лица проявились линии бровей и скул, между ними слегка просвечивали желтые глаза. Затем струи дыма взвихрились, и открылось что–то похожее на заднюю ногу козла, на которой ниже голого бедра шерсть спускалась вниз, покрывая когти.

– Сосредоточься! – выкрикнул Рэггинбоун, сжимая голову беспомощного Муунспиттла, его рука впилась в плоть, как корни прорастают в землю.

Элиивэйзар произносил слова очень тихо, но откуда–то извне этим словам давалась сила. В центре круга фигура гуманоида росла и уплотнялась, становясь определенным существом. Это была старая–старая женщина, такая древняя, что казалась растрескавшимся камнем. Она была безобразна, как горгулья, так же сморщена, как терновый куст. Клочья жестких волос поднимались дыбом на одной стороне черепа, на другой – струпья от гнойных ран свисали на лицо. Изо рта торчал одинокий клык, который прокалывал коричневую кожу нижней губы. Глазные яблоки прятались в морщинистых мешках кожи, их почти не было видно за судорожно подергивающимися веками. Горло ее производило что–то похожее на карканье, более мягкие звучания были давно утеряны.

–Чего тебе от меня надобно? – спросила она.

–Хексэйт, – начал Муунспиттл, но старуха продолжала что–то шамкать.

Я спала – я теперь много сплю. Зачем вы потревожили меня? Я уже немолода, мне нужно высыпаться. Я встану только с полной луной.

Спроси ее, – сказал Рэггинбоун, – есть ли у нее девушка?

Какая девушка?

Спроси ее.

Но Хексэйт только облизала губы шершавым языком.

–Девушка? Что за девушка? Дайте мне девушку, пусть она будет пухленькая. Я поджарю ее на медленном огне и выпью юность из ее плоти.

Рэггинбоун сделал нетерпеливый жест, и ведьма исчезла, ее лохмотья взвились за ней, как палые осенние листья под сильным ветром. Затем в круге появлялись другие существа: рогатый мужчина, одетый только в оленью шкуру, ребенок с лицом херувима, но со взглядом сатира, слепая женщина в красной вуали, в руках у которой был маленький мраморный шар.

–Мы ищем девушку, – говорил Муунспиттл. – Она – из Детей Атлантиды. Недавно наделена Даром. Ее дух заблудился. Могли вы ее видеть?