Текст книги "Заклинатель драконов"

Автор книги: Ян Сигел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)

Рэггинбоун должен все знать, – предположил Уилл.

Не обязательно. – Ферн открыла шкаф и достала пачку сигарет, оставленную там месяц, а то и два тому назад. Это были французские сигареты с очень кислым запахом, которым время лишь придало очарования. Она вытащила одну сигарету, помяла ее и прикурила.

Господи, и зачем ты это делаешь? – воскликнул Уилл. – Ты же не куришь!

Мне нравится этот жест. – Она осторожно отвела в сторону сигарету, выдув дым, которым явно не затягивалась. – Это – отвратительно. Но как

раз то, что мне сейчас нужно.

За всем этим, должно быть, стоит Эзмордис, ведь так? – спросил после некоторой паузы Уилл.

Не произноси его имени, – ответила Уиллу сестра. – Даже если его и нет рядом. Рэггинбоун говорил, что он сильно ослабел после смерти Иксэйво,

быть может, это надолго, но – как надолго? На двенадцать лет? И каково оно, время, – реальное время здесь или где–то еще?

– Но Элайсон незачем сюда возвращаться. Я полагаю, что он создал фантом ее образа, возможно, лишь затем, чтобы взбудоражить нас.

– Меня уж точно взбудоражили, – сказала Гэйнор.

Продержишься до конца ночи? – спросила ее Ферн. – Если хочешь, можем обменяться комнатами. Утром отвезу тебя в Йорк, оттуда каждый час

идут поезда на Лондон.

Я не уеду. – За завесой черных волос Гэйнор смогла улыбнуться. – Разумеется, я напугана. Думаю, так сильно напугана я не была никогда за всю

свою жизнь. Но ты моя подруга – мой друг, – и уверена, ты бы не оставила друга в беде…

Сентиментальность, – заметила Ферн.

Ерунда, – сказал Уилл.

И тем не менее я остаюсь. Вы меня пригласили, и вам не удастся меня прогнать. Я знаю, что вела себя не слишком храбро, но тут ничего не поделаешь, я очень боюсь летучих мышей. Я ненавижу, как они машут крыльями, ненавижу их ужасные сморщенные морды. Это же крысы с крыльями. Я буду гораздо храбрее, если рядом не будет летучих мышей.

Мы не можем дать абсолютной гарантии, – сказала Ферн.

Кроме того, – Гэйнор словно не услышала ее, – в субботу ты собираешься выйти замуж;, я вовсе нежелаю пропустить такое событие.

Ферн побледнела.

– Я и забыла, – сказала она.

Через полчаса, согревшись шоколадом и алкоголем, они отправились по своим комнатам. Уилл улегся спать в комнате, соседствующей со спальней Гэйнор. Уставшая от всего пережитого, успокоенная близким присутствием Уилла, Гэйнор почти тотчас же заснула, но он долго лежал, уставившись открытыми глазами в темноту. И вот у его кровати промелькнула какая–то тень, которой раньше там не было. Уилл тихо спросил:

Брэйдачин?

Ага.

– Ты видел, что здесь происходило?

– Ага.

Молчание.

Ну, – нетерпеливо потребовал Уилл. – Ты видел женщину, которая вышла из зеркала?

Да не видал я н'какой женщины. Чегой–то не живое пр'скользнуло через ст'кло, будто человек, а сделанный из лунного луча, и сквозь его пальцы пр'свечивала погибель, а по челу его ползал паучище. Оно старалося уц'питься за девицу, как туман чепляется за утес. Уж девица так напужалася, прям и не знала, что делать.

Куда оно ушло? – спросил Уилл.

Обратно за ст'кло. Уж и не ведаю, куда оно по том делося, но тута его нет.

Но как оно могло проникнуть сюда? – задумчиво сказал Уилл. – Ведь его отсюда никто не вызывал? Правда же?

Не–а. Но тэннасгилы всегда там, куда их п'сылает х'зяин.

Ты хочешь сказать, что Эз… – Старый Дух послал это?

Вроде бы так.

– Да, конечно… Брэйдачин, не будешь возражать, если я попрошу тебя провести ночь в комнате Гэйнор? Не показывайся ей, просто позови меня, если что–нибудь случится.

Я не слуга тебе, чтоб ты мине пр'казывал.

Ну, пожалуйста, – пытался уговорить Уилл.

Ну, ладно… Я просто–напросто желаю, чтоб ты не з'бывался. Я – не слуга…

Горбатая тень затуманилась и растаяла в окружающей темноте. Спустя несколько минут Уилл закрыл глаза и провалился в сон.

Ферн все еще не спала. Она пыталась сосредоточиться на своем замужестве, мысленно выстраивала свое будущее с Маркусом Грегом. Коктейль–парти в Найтсбридж, обеды в Хэмпстед, вечеринки на всю ночь в Ноттинг–Хилл Гейт. Ленчи в Айви, ленчи в Гроучо. Премьеры, генеральные репетиции, дизайнер по мебели, одежда от роскошных домов. Катание на лыжах и вилла в Тоскане, такая же, как в детстве, только значительно дороже. Со временем, вероятно, возникнет второй дом в Провансе. От этих перспектив у нее сжалось сердце. И при этом еще сам Маркус, с его живым умом, с его отношением к труду, его остроумием. Он ей нравился, он даже производил на нее сильное впечатление – хотя сорокашестилетнему мужчине не так уж трудно произвести сильное впечатление на двадцативосьмилетнюю девушку. Она знала, что он сам сделал себя, будучи выходцем из самых низов среднего класса, которые он называл пролетариатом, знала, что его первая жена любила деревню и бросила его ради фермы и лошади.

Ферн стала обдумывать их брак после третьего свидания с Маркусом. Он соответствовал тем требованиям, которые она предъявляла к партнеру. Хотя волосы его слегка поредели, а талия слегка увеличилась, его все–таки можно было рассматривать как привлекательного мужчину. Ей самой было около тридцати, а этот возраст уже не годится для сказок о любви с первого взгляда. Чем больше она думала об этом, тем больше хотела этого замужества. Если бы только удалось удержаться от своих рассуждений, если бы она просто могла напомнить себе о том, что делало картины ее будущей жизни такими желанными.

Она никогда не должна покидать Лондон. Вне загазованного воздуха и назойливых звуков транспорта, вне телефонов и бесконечных дел ее голова становилась такой ясной, что казалась пустой, и в ней образовывалось слишком много места для старых воспоминаний и новых идей. Она изо всех сил старалась их прогнать, заполнить их место суетой и заботами по подготовке свадьбы, но этой ночью она почувствовала, что все напрасно. Будущее, к которому она так разумно стремилась, ускользало. Надев перчатки ведьмы, она открыла свои силы. Впереди лежали неуверенность и беда, и микроб коварства в ее душе подталкивал ее к ним.

Ферн так устала, что никак не могла заснуть. Мысли поплыли к воспоминаниям, которые так долго скрывались в глубинах сознания, складывались в расколотую на части картинку–загадку.

Ведьма Элаймонд расчесывала волосы костяной гребенкой, как Лорелея из песни, губы ее двигались гак, что Ферн думала, будто она произносит заклинание, но потом Ферн поняла, что это слова древней баллады: «Где я однажды поцеловала твою щеку, там кормятся рыбы…» И затем певица погрузилась в воду, где на дне в кораллах лежал утонувший юноша. Веки его глаз были прикрыты ракушками, а его локоны шевелились в струях воды как водоросли. «Крепко спи, мой дорогой», – пропела ведьма, и альбатрос, что–то кричавший человеческим голосом, поднял ее на поверхность. В Атлантиде говорили, что альбатросы были посланниками Неведомого Бога.

Все это происходило очень близко, почти в ее комнате. «До чего смешно, – думала Ферн. – В Йоркшире нет альбатросов. Это, должно быть, снова сова, сова, о которой говорила Гэйнор…»

Она не помнит, как проснулась и встала, но внезапно очутилась у открытого окна. Глядя в ночь, она слышала шум ветра в деревьях, хотя около дома вовсе не было деревьев. И вот из тьмы вылетела сова, белые крылья двигались слишком мягко и слишком неопределенно, чтобы можно было их как следует разглядеть. Сова приближалась – голова в форме сердца, с клювом и без рта, пуговицы черных глаз в огромных темных кругах, будто привидение смотрело сквозь дыры в простыне.

Ферн вытянула руки, чтобы защититься, ужасаясь гигантским размерам совы, скорости движения хищника. Энергия появилась сама по себе, пробежала по рукам с силой заклинания, непрошеная, неконтролируемая… Сова повернулась и полетела прочь, с такой скоростью, что невозможно было определить, действительно ли она такая огромная, или страх превратил ее в гиганта. Но ужас так и остался в сознании, и было невозможно избавиться от этого кошмарного, дикого чувства.

Ферн отступила от окна, тело ее дрожало после прилива необузданной энергии. Изнемогая от усталости, она рухнула в постель, беспомощная, в лихорадке. Смешались явь и сон, и, когда утром она в конце концов проснулась, проснулась поздно, с опухшими глазами, она так и не знала, было ли все это на самом деле.

Глава четвертая

У свадьбы своя собственная движущая сила. Стоило запустить машину – приглашения разосланы и приняты, список подарков размещен в определенных магазинах, заказы поставщикам сделаны, приглашен оркестр, заказаны цветы, подружки невесты и многоэтажный торт определены, утренние костюмы мужчин–родственников взяты напрокат или обновлены, а женщины–родственницы накупили платья пастельных тонов, – и весь этот цирк раскручивается с непреодолимой силой, его нельзя остановить, он крушит все, что попадается на его пути. Жених оказывается где–то в стороне, невеста травмирована. Пары, которые безумно любили друг друга, забывают о своей страсти, барахтаясь в неразберихе повседневных мелочей, загнанные в ловушку представлений и ожиданий родственников и знакомых. Те же, которые любят не столь сильно, за всеми этими необходимыми, хаотичными приготовлениями забывают о своих сомнениях и лишаются возможности сбежать.

Так случилось и с Ферн. Она сделала выбор и решила твердо стоять на своем, не оставив места колебаниям. И теперь, когда она почувствовала внезапное желание остановиться, передумать, дать себе еще время поразмыслить, времени этого уже не было.

Наступила пятница, и, хотя Ферн долго спала, она не чувствовала себя выспавшейся. Утро почти кончалось, и внизу начал трезвонить телефон. Кто–то взял трубку, а Ферн потянулась и тихо лежала, дав себе еще небольшую отсрочку, и впервые за все эти годы она позволила себе вспомнить об Атлантиде. О вилле на склоне горы, о комнате, позолоченной светом лампы и свечей, о синем вечере, медленно переходящем в ночь. В мыслях эхом отдалось с горечью сладких воспоминаний: вот, как я буду это вспоминать, когда ничего этого уже не будет… Ферн внезапно вскочила с кровати, и стала яростно рыться в своем туалетном столике, и нашла… запрятанное в самый дальний угол ящичка то, что положила туда много лет тому назад. Смятый комочек ткани, тонкий, как паутина, льющийся, как шелк, настолько прозрачный, что казалось, на нем нет узоров, которые становились видны лишь при самом пристальном разглядывании. Ферн дала ткани развернуться, и та легла ей на руки, как бледный туман. Она все еще держала ткань в руках, когда вошла на кухню, чтобы выпить кофе. Уилл окаменел – когда–то он это видел.

Как прекрасно, – сказала Гэйнор,с восторгом касаясь ткани. – Это, наверное, самая изумительная вещь из всего того, что я видела в своей жизни.

Что это – шарф?

Что–то старинное, – ответила Ферн. – Как это в стихах – «Что–то старое, что–то новое, что–то взятое, что–то лиловое». Это очень старая вещь. Новое платье, взятая напрокат улыбка, сапфир в три карата в моем обручальном кольце. Все этим покроется.

Гэйнор вздрогнула от ее легкомысленного тона. Миссис Уиклоу нашла всему этому извинение:

– Бедная девушка. Похоже, на тебя слишком много свалилось. Да, невестам всегда приходится трудно как раз перед самым главным днем. Особенно коли нет матери, которая помогла бы ей. Не надобно бы пить много кофею, от него нервы еще больше разойдутся.

Ферн улыбнулась и отодвинула пустую чашку.

– Я перейду на чай, – сказала она.

После завтрака, который ел только Уилл, миссис Уиклоу отбыла убирать постели и ругать Тришу, а Уилл и Гэйнор пошли искать Рэггинбоуна.

– Вы его не найдете, – сказала Ферн. – Его никогда нет, когда он нужен. У него такой обычай.

Она поднялась наверх в комнату, где висело прекрасное свадебное платье. Оно было сделано из такого плотного тайского шелка, что казалось, будто ткань шуршит, как папиросная бумага. Цвет платья был чуть теплее белого, но не кремовый. Узкий вырез у шеи низко опускался спереди, а крылья воротника, похожего на воротники времен Тюдоров, падали на плечи, открывая вышивку, какую можно видеть лишь на старинных портретах. Рукава были узкими и длинными настолько, чтобы прикрыть кисти рук, платье было в талию, с пышной юбкой. Ферн стремилась к тому, чтобы добиться изысканной простоты. «Если бы я была влюблена, – подсознательно размышляла она, – я бы хотела оборок и кружев. Я бы хотела выглядеть облаком, усыпанным жемчугами. Каждая влюбленная женщина видит себя окруженной всеобщим вниманием, но в данном случае речь идет не о любви, а только лишь о замужестве».

Поддавшись импульсу, Ферн сняла платье с манекена и надела, помучившись с молнией. Она неловко приложила и серебряный узорный ободок, на который крепилась фата. Нарядившись, Ферн посмотрела в зеркало – зеркало Элайсон, которое Уилл перенес сюда из комнаты Гэйнор. В пятнистом стекле блеск шелка потух, а сама она стала бледной и суровой. Вокруг рта залегли глубокие тени. «Я выгляжу, как монахиня, – подумала Ферн. – Некрасивая монахиня. Не цветущая девушка, выпархивающая из монастыря к соблазнам любви, а женщина, покинувшая свет, для которой монашество стало суровой необходимостью».

Лучи солнца, проникшие сквозь окна, тронули вуаль, подарок Атлантиды, которую она положила на кровать, и отражение той вуали в зеркале расцветилось радугой. Ферн быстро обернулась, но солнце исчезло, платье стало каким–то громоздким и будто тянуло ее вниз. Она с трудом выбралась из него. «Мне нужно время на раздумье, – сказала она себе. – Может быть, если я поговорю с Гасом…»

Ферн услышала, как по лестнице поднимается миссис Уиклоу, и заторопилась, почему–то почувствовав себя виноватой, будто, примеряя платье до назначенного часа, она совершила преступление против некоего неписаного закона. Нынче миссис Уиклоу была суровее, чем обычно. Сегодня должны были прибыть Робин, Эбби и единственная оставшаяся в живых тетя Робина. И хотя в Дэйл Хауз было достаточно кроватей, постельного белья не хватало. Древние простыни, проеденные молью, уже невозможно было починить.

– Слишком поздно покупать новые, – сказала Ферн, не допуская возражений. – Я схожу к викарию и одолжу там белье.

На улице ей стало лучше, хотя в небе на востоке собирались облака и дул несильный, но холодный северный ветер. Ферн попросила у Мэгги белье, а затем спросила, где Гас.

– Он уехал, – ответила Мэгги. – У него серьезный разговор с архидьяконом о церковных финансах. Смешно, чем меньше денег, тем серьезнее обсуждение … У тебя к нему какой–то важный разговор?

«Может, было бы лучше поговорить с Мэгги, как женщине с женщиной», – подумала Ферн, соблазненная общепринятым понятием о женской солидарности. Запинаясь, она стала высказывать свои сомнения по поводу предстоящего замужества. На лице Мэгги немедленно возникло выражение доброты и симпатии. Ее представления о мире включали в себя истинную доброту и терпимость. В юности она была пацифисткой, верила в природу, во все светлое и прекрасное. Тогда она носила длинные, болтающиеся вокруг ног юбки, у нее были длинные развевающиеся волосы. Мэгги играла на гитаре (правда, довольно неважно) и даже считала возможной свободную любовь, хотя испытала это только однажды до того, как встретила Гаса. Однако в душе она оставалась викторианским романтиком, для которого день свадьбы был высочайшим моментом в жизни женщины. Разделавшись с простынями, которые нужны были Ферн, Мэгги усадила девушку в кресло и предложила кофе.

Нет, спасибо, я…

Это не доставит мне никаких хлопот. Кофе уже готов. Вам надо только успокоиться и слегка расслабиться. Поверьте, через это перед свадьбой проходят все невесты. Я знаю, со мной было то же самое. Мужчинам лучше – они никогда ничего не делают, – а бедной невесте приходится справляться со всем: и с поставщиками, и с неустроенными родственниками; и потом всегда наступает момент, когда она останавливается и спрашивает себя: «Зачем мне все это?» Все ведь очень серьезно: замужество – это одна из самых важных вещей на свете, оно определяет вашу будущую жизнь, поэтому так естественна нервозность. Завтра с вами все будет в порядке. Когда вы стоите в церкви, а он стоит рядом, и вы говорите «Да» – все становится на свои места. Обещаю вам. – Она взяла руку Ферн и сжала ее. Лицо Мэгги сияло внутренней уверенностью, свойственной тому счастливому меньшинству, для которого брак действительно представляется ключом в домашний рай.

Но я не уверена, что…

Крепитесь. Я готовлю кофе. Продолжайте говорить. Я услышу вас, пока буду на кухне.

Я представила себе картинку своего будущего с Маркусом, – сказала Ферн, обращаясь к пустому креслу напротив. – Я все спланировала, я всегда все планирую и точно знаю, какова будет эта жизнь. Я думала – это то, чего мне хочется, только теперь больше не уверена в этом. Прошлой ночью кое–что произошло – не важно, что именно, – и это изменило мой взгляд на жизненные перспективы. Мне всегда казалось, что я люблю лондонскую жизнь, но теперь я задумалась, а не потому ли мне все так нравилось, что я не дала себе труда всерьез задуматься о ней. Глянув на все шире, я испугалась. Дело не в том, что мне все не нравится, – просто я хочу большего. И я не верю, что женатый Маркус предложит мне больше – он просто предложит больше того же самого.

– Извините, – сказала Мэгги, появившись с двумя кружками, в которых опасно плескалась жидкость. – Я не все поняла. Уж больно шумела кофеварка. Вы сказали, что не уверены?..

Я не уверена, что хочу выйти замуж, – повторила Ферн со все возрастающим отчаянием.

Разумеется, вы не уверены. – Мэгги поставила кружки и посмотрела на Ферн. – Нельзя быть уверенным ни в чем даже на одну сотую процента.

Гас считает это одним из самых загадочных свойств человеческой натуры. Мы даже не можем выйти из комнаты, не засомневавшись. Он говорит, что люди, которые во всем уверены, движутся прямиком к фанатизму. Однажды он мне сказал, что иногда сомневается в существовании Бога. Он говорит, что, если в конечном счете мы сможем справиться со своими сомнениями, это усилит нашу веру. То же самое будет и с вашим замужеством, вот увидите. Когда вы окажетесь в церкви…

– Мэгги, – резко перебила ее Ферн, – я не влюблена в Маркуса.

В воздухе повисло молчание. Миссис Динсдэйл побледнела.

Вы же не хотите сказать?..

Я никогда не была в него влюблена. Он мне правится, он мне очень нравится, но это не любовь. Я думала, что это не имеет значения. Только теперь… – И, увидев, как изменилось лицо Мэгги, Ферн встала из кресла. – Простите, я не должна была все это сваливать на вас. Я сама должна во

всем разобраться.

Но, Ферн, моя дорогая…

Можно мне взять простыни?

Собрав все необходимое белье, Ферн и Триша застилали постели, а миссис Уиклоу готовила салат на ленч для тех, кто к этому времени появится в доме. Маркус и его родственники остановились в пабе соседней деревушки, сохраняя традиционную дистанцию до Дня Свадьбы, – за что Ферн была ему несказанно благодарна. Ей достаточно было общения со своими родными, тем более что на самом деле сейчас ей хотелось только одного – остаться в одиночестве.

Чуть позже часа дня звук автомобиля на подъездной дорожке возвестил о прибытии Робина, Эбби и тетушки Эди, восьмидесятилетней старушки, казавшейся чрезвычайно хрупкой и очень любящей сладкий шерри. Робин, которому исполнилось пятьдесят девять лет, сохранил большинство своих волос и почти неуместное мальчишество манер, хотя все, что касалось его детей, вызывало в нем постоянное беспокойство, и то, что они уже были взрослыми, не имело для него ровно никакого значения. Эбби в свои сорок лет слегка располнела в бедрах, но, сохраняя милую привлекательность и легкую сумасшедшинку, была крайне непрактичной в мелочах. Однако она крепко стояла на земле, когда речь шла о серьезных делах. Они жили в браке без соблюдения всяческих формальностей, и Ферн никогда не задавала им вопросов по этому поводу. Эбби не желала нарушать статус–кво. Однако даже у самых симпатичных людей есть свои недостатки. – Эбби страстно любила домашних животных, особенно в маленьком мохнатом варианте и с чрезвычайно взвинченными нервами. Сейчас это был злой, противный пекинес, сочетающий в себе черты хомяка–невротика, африканского тушканчика и морской свинки. К сожалению, это существо оказалось в доме, и Ферн старалась даже не думать о его встрече с Лугэрри.

Было множество поцелуев в щеки, перетаскивания багажа и показа подарков. Ферн казалось, будто она все совершает на автопилоте, рот ее произносил правильные звуки, в то время как внутри была зияющая пустота, где ее неуверенность, кидаясь от «за» к «против», отдавалась гулким эхом. По настоянию Эбби Ферн показала той платье, в спешке брошенное на манекен, и пока Эбби рассматривала и восхищалась им, Ферн с внезапным холодным фатализмом поняла, что все это бессмысленно. Потому что она никогда это платье не наденет. Да, она никогда вообще его не наденет.

– Что это такое? – заинтересовалась Эбби, подняв с кровати легко плывущую по воздуху паутинку вуали.

– Мой подарок, – быстро ответила Ферн, почти выхватив вуаль из рук Эбби. – Мне его сделали… Давным–давно… давным–давно. – И затем, видя огорчение на лице Эбби, добавила: – Извини меня, если я… Она очень тоненькая. Я должна ее спрятать. Нельзя было ее тут оставлять.

В комнату ворвалась собачонка – Йода. Эбби схватила щенка на руки, чтобы он не задел платье, и стала выговаривать: как же он смог забраться по лестнице со ступеньками почти такой лее высоты, что и он сам. Ферн не смогла подавить в себе недобрую надежду, что Йода когда–нибудь оступится и, перечитав все ступени, скатится вниз.

Уилл и Гэйнор шли по холму к пустоши. Тот же свет солнца, который плясал радугой на вуали из Атлантиды, когда Ферн смотрелась в зеркало, танцевал над пейзажем, лежащим перед ними. Сзади наплывали облака. Солнечный луч, как пальчик, трогал далекие склоны, пробегал по земле с летучим сиянием апрельских цветов: зеленым и золотым цветом травы, бронзой и кровавой краснотой стебельков, разноцветьем весенних побегов и бледно–лимонным цветом первых весенних листьев на отдельно стоящих деревьях.

– Здесь весна наступает позже, чем на юге, – заметила Гэйнор.

– Подобно прекрасной женщине, прибывающей на вечеринку много позже ее начала, – ответил Уилл. – Она понимает, что, чем больше она запаздывает, тем с большим нетерпением ее ждут.

Видно было, что Уилл знал, куда идти, он сворачивал с тропинки на тропинку, будто бы инстинктивно, но, несомненно, двигался по знакомому пути. И разумеется, рядом возникла Лугэрри, хотя Гэйнор не поняла, откуда та появилась. Шерсть ее была взлохмачена, там и сям налипли комочки засохшей грязи, листочки и травинки. Гэйнор пыталась представить эту собаку и ее хозяина живущими в обычном доме, сидящими на диване, когда по телевизору идет очередной сериал, но это оказалось абсолютно невозможным. Они были не то чтобы дикарями, но – аутсайдерами: вне стен дома, вне общества, вне нормальных связей, которые мы заключаем между собой. Гэйнор чувствовала, что знания Рэггинбоуна, его культура приобретены благодаря наблюдению и опыту – бесконечными годами наблюдений и обучения. Быть может, это длилось веками. Ей представилась картина, на которой он стоит, как страж, терпеливый, как цапля, а суета истории проносится мимо и исчезает в прошлом. Ветер – его одежда, облака – его кровля, и Лугэрри у его ног, верная, как тень, молчаливая, как волк, на которого она и похожа.

Если Рэггинбоун теперь колдун на пенсии, – спросила Гэйнор, – то что же тогда Лугэрри? Оборотень–пенсионер ?

Преобразовалась…

Гэйнор говорила слегка иронично, но Уилл, как и всегда, ответил ей с полной серьезностью, четко констатируя факт.

Они нашли Рэггинбоуна на гребне холма, где со скалистого основания землю сдуло ветром. Гэйнор не знала, как далеко они забрели, но чувствовала сильную усталость, ей очень хотелось пить, и она была благодарна Рэггинбоуну за то, что он предложил ей напиться из его фляжки. Фляжка пряталась в кожаном чехле, ее содержимое по вкусу было водой – такой, какой должна быть вода, но редко бывает, – холодной, чистой, прямо из горного источника, без примеси глины и химикатов. Но потом она подумала, что эта чистота – просто плод фантазии, жажда любое питье может превратить в подлинный эликсир.

Уилл рассказал большую часть ее истории, Гэйнор только отвечала на прямые вопросы Рэггинбоуна. Он заставил ее несколько раз повторить описание доктора Лэя.

Может быть, он – амбулант? – предположил Уилл.

Возможно. Однако… Ты уверена, что у него именно серые руки? Это не было искажением цвета на экране телевизора?

Уверена, – ответила Гэйнор без колебания. – Когда его рука высунулась наружу, я это ясно видела. Не могу описать, как это было ужасно. Она была не просто пугающей, а какой–то… грязной. Серость делала ее мертвой, но она двигалась, подзывала, пальцы ее были длинными и такими гибкими, будто бескостными или слишком… – Гэйнор замолчала,

ее всю передернуло от воспоминания.

Однако картинка оставалась плоской – она не была такой объемной, как изображение Эзмодела?

Экран стал как бы резиновым, и рука толкнулась в него, вытянула его, будто он пластиковый, но – да, все остальное было плоским.

И это была та программа, которую ты хотела посмотреть? – настаивал Рэггинбоун. – Она была обозначена в программе передач газеты?

– Да.

К сожалению, Рэггинбоун больше ничего не сказал, только, напряженно думая о чем–то, сузил пронзительные глаза. Уилл, ближе знакомый с ним, немного выждал, а потом сделал свой вывод:

Вы знаете его, ведь так?

Будем считать, что я знаю, кто это может быть. Если оттенок его кожи естественный и не является следствием какой–то болезни, то этот цвет был характерен для определенной семьи, хотя века его уже, наверное, разбавили. Еще важно и имя… Ясно, что если это была настоящая телевизионная программа и его пригласили участвовать в ней, то он как раз этим и занимается. Вероятно, Гэйнор могла бы использовать свои связи, чтобы побольше о нем узнать?

Я об этом не подумала, – сказала Гэйнор. – Конечно, это так очевидно. До чего же я глупая!

Не такая уж и глупая. – Рэггинбоун неожиданно улыбнулся ей, по его лицу разбежались веселые морщинки. – Вы испытали неожиданное потрясение, но сохранили ясную голову. Жаль, что вас так вывели из себя летучие мыши.

Я их ненавижу, – сказала Гэйнор.

Что вы думаете о Старом Духе? – спросил Уилл. – За всем этим, должно быть, скрывается именно он.

Боюсь, что так. Он ослабел после неудачи в Атлантиде, но, увы, ненадолго.

Но почему он выбрал в качестве мишени Гэйнор?

Возможно, потому, что ты поставил в ее комнату телевизор Элайсон, – ответил Рэггинбоун, подняв брови. – Современная технология дает возможность осуществить с ее помощью сверхъестественный контроль, и, в конце концов, что такое телевизор, как не механический эквивалент хрустального

шара? Не Гэйнор была выбрана мишенью, просто она оказалась в этом месте. Подозреваю, что истинной их целью является Ферн.

– Реванш? – быстро спросил Уилл.

– Вероятно. Он всегда отличался чрезмерной мстительностью, особенно если дело касалось колдовства. Первым Духам были ненавистны все разговоры о человеческом роде еще до того, как он возник на Земле. Духи боялись людей как потенциальных конкурентов на планете, сначала ничего не зная о них: ни кто они такие, ни откуда взялись. Когда Духи поняли, что их ожидаемые враги не волшебные ангелы, спустившиеся со звезд, а всего лишь

безволосые обезьяны, которые слезли с деревьев, их ненависть превратилась в издевательство. – Рэггинбоун замолчал, улыбаясь чему–то, что было известно ему одному. – Время шло. Для бессмертных время движется и быстро, и медленно, неделя может растянуться до бесконечности, а миллион лет проскользнуть незамеченным. Пока глаза Духов смотрели по сторонам, люди росли, им был дан Дар, и Дети Атлантиды научились соперничать со старшей силой. Старый Дух больше, чем все другие Духи, обвинял себя в такой неосмотрительности. И он нее еще томился, тосковал по человеку, которым

можно руководить, манипулировать, поступки которого можно контролировать. Он все время был рядом с людьми, хорошо изучил их безрассудство и слабости и стал их богом и дьяволом одновременно,

стал их гением и их Немезидой. Его мучило желание реванша, он стремился завладеть их энергией. И Ферн… Ферн обладает энергией. Насколько велика эта энергия – я не знаю. В Атлантиде он мог увидеть гораздо больше, чем видим мы. Все годы, когда он страдал от бессилия, иссушившего его, он мечтал

о том, что использует Ферн, превратив ее Дар в свое оружие. Давным–давно Старые Духи извратили колдовство и заставили его служить им, хотя ничем хорошим это не могло кончиться. Вспомните Элаймонд. И до сих пор, говорят, Падших ангелов, их самых сильных слуг, набирают из Детей Атлантиды. Постепенно их души и их Дар принимают те формы, которые служат целям Старого Духа. Ферн не должна прислушиваться к его шепоту. Впрочем, в данный момент она вообще никого не слышит, но… но ее можно подчинить, использовав тех, кого она любит. Или он на это рассчитывает. Думаю…

Вы имеете в виду нас? – перебил Рэггинбоуна Уилл.

Тебя и других. Вы двое больше всего для этого годитесь. Вам нужно быть очень осмотрительными.

– Вы нас не утешили, – сказала Гэйнор. – Я думала, что уже достаточно напугана, но теперь… полагаю, что решу ни во что это не верить, так удобней.

– Ты считаешь, что удобно, – спросил Рэггинбоун, – бояться чего–то, во что ты не веришь?

Гэйнор и не пыталась ответить, вспомнив свою детскую привычку – безостановочно наматывать на палец и разматывать прядь волос. Уилл пробормотал:

Почему вы все время говорите «они»? Когда вы говорите о человечестве, вы говорите «они», а не «мы»? Хотелось бы понять, в чем тут дело?

Ты очень проницателен, – ответил Рэггинбоун. – Нас выдают мелочи… При рождении я оказался в отбросах человечества, но мой Дар поднимал меня все выше и выше, на самую вершину – во всяком случае, я тогда так думал, – и когда я потерял Дар, то почувствовал, что я ни волшебник, ни человек. Человеческая сущность исчезла, осталась лишь шелуха опыта. Я стал Наблюдателем на периферии игры, стоящим за плечами игрока, или тем, кто дает советы, ведя счет очкам. Совет, как правило, остается незамеченным или ошибочным. Уилл улыбнулся:

Вот оно что…

Вы – аутсайдер, – сказала Гэйнор. – Я думала об этом по пути сюда. Вы – вне жизни, вне человечества, возможно, даже вне времени. А есть еще

такие же… другие, как вы?

Кое–кого я знаю. Но есть и те, кто мне неизвестен. Возможно. Мы следим за всеми и за всем. Случается, мы можем попытаться направить кого–то в правильную сторону или туда, где, как мы считаем,