Текст книги "Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 6 страниц)

Имена, имена, имена, адреса и залпы. Даже подмастерье Чепек бросил свои комментарии. Каждое утро, прочитав газеты, он торжественно поднимается, распрямляет старую спину и в гнетущей тишине стаскивает шапчонку, чтобы почтить память расстрелянных.

Павел читал списки затаив дыхание. Стоял перед ними стиснув зубы, сжав кулаки. Июньское солнце упиралось ему в затылок, пот струйками сбегал за воротник. Он отходил от этих листов, чувствуя слабость во всем теле. Второй день он читает списки. Новые, не просохшие от клея, они стали еще длиннее, в них новые имена. Новые имена – это лица, руки, губы, глаза, сотни глаз…

Очень легко можно представить себе здесь и свое имя.

А дальше – имя отца, матери, Чепека.

Антонин Чепек, портной, проживающий…

За ним… ее имя! Почему бы нет?

Оно было бы просто одним из многих, и чьи-нибудь глаза, пробегая строки, не выделили бы его среди других. А потом залп, которого уже не сможешь дослушать.

Сидеть дома, где молчание становилось все напряженней, не было сил. Он жил там под неусыпным родительским оком, опутанный предупредительным вниманием отца и матери, и сбегал от них при первой же возможности. Ему оставалась только улица, выбеленная солнцем, застывшая в кажущейся неподвижности. Мостовая пышет жаром. Лица непроницаемы, как маски, – все во взглядах, брошенных украдкой. Все – в словах, которые произносятся с оглядкой, одними губами. Жалобно скрежещут трамваи, страдающие хроническим недоеданием смазочного масла, гудки машин проникают в мозг. Стекла витрин тускло отражают фигуру юноши; он бредет, засунув руки в карманы; прохлада пассажей и переходов, запах общественных уборных, пекло открытой набережной, река, сморенная зноем.

Немецкий солдат-инвалид пытается поймать в объектив дешевого фотоаппарата контуры Града. Он щурится на солнце, довольный своей участью, и щелкает затвором. Вид у него бодрый, уверенный. Наверное, теперь он пошлет этот столько раз рисованный и фотографированный силуэт куда-то в свой дом, украсив снимок традиционной надписью: «Моей любимой Монике».

Комедия была разыграна с помпой. Жалкая кучка марионеток из «правительства» отправилась, угодливо согнув спины, за приказаниями к новому начальству с невероятно длинным титулом. Жизнь как в захлопнувшейся западне.

Павел сжал голову руками. Он сидел у реки на днище перевернутой лодки, укрывшись в тени моста. Какая-то собачонка обнюхала его ноги и отбежала к своему хозяину.

Если Эстер найдут, если ее там найдут, что будет? Глупый вопрос! Существует официальная такса: пристрелят как зверя! Выволокут из убежища и пристрелят! А потом его самого, отца, маму, может быть, Чепека и даже Пепика и других, которые об Эстер и знать ничего не знают, может быть, схватят и школьных друзей – Войту, Камила… Кто знает, ожидать можно всякого!

Страшная тяжесть словно каменная гора навалилась на юношу. Моментами он испытывал такой ужас, что мечтал выскочить из собственной кожи, словно это была одежда прокаженного. А Эстер ничего не знает. Не должна знать, он будет нести это в себе. Если Эстер узнает, опасность увеличится. Неизвестно, как она поступит.

Никто не должен знать об этом! Но долго ли он сам это выдержит? Когда у него сдадут нервы и он начнет кричать? Когда она сойдет с ума от тоски в этих четырех стенах?

Но она должна, должна выдержать, вынести, иначе все теряет смысл!

Скоро ли это кончится? Скоро ли кончится война? Скоро ли уберутся немцы?

Теперь Павел думал о немцах совсем иначе, чем прежде, его душила ненависть, мучила страстная жажда борьбы. Пулемет! Стрелять прямо в эти увешанные медалями, выгнутые колесом груди. Нажать гашетку – тра-та-та! Бороться! Его охватил гнев на людей. Почему они не дерутся голыми руками? Он с наслаждением присоединился бы к ним, бросился бы в первые ряды. Почему они молчат? Почему только шепчутся? Чего ждут?

– Как вы думаете, пан Чепек? – как-то спросил Павел с деланным равнодушием. – Когда все это кончится?

О чем это ты? Что кончится, молодой человек?

Ну, война, конечно…

Ах, вот что! Эта проклятая война… Подмастерье привычно оглядывается вокруг, задумчиво скребет щетину на подбородке, откладывает в сторону ножницы и заговорщицки подмигивает:

– Осенью они получат от русских сполна, молодой человек. Можешь быть уверен!

В те дни Павел с жадностью накидывался на газеты, глотал даже отрывочные сообщения немецкого командования, упорно выискивая в них признаки слабости, упадка, хотя бы едва заметных намеков на отступление. Их не было.

Если б воля одного-единственного человека могла обладать действенной силой, немецкий фронт рухнул бы через секунду.

Сводки полны дифирамбами непобедимому гитлеровскому воинству, сообщениями о наступлении на востоке, о потопленных судах, об успешных действиях японцев, о грандиозных победах маршала Роммеля в Северной Африке…

В один из вечеров Павел забежал к Войте, которому удалось кое-как наладить свой двухламповый приемник. Плотно закрыв двери, можно ловить заграницу. Передачи давали надежду, но осторожность комментариев и сообщений была малоутешительна. Скорее наоборот! Прогнозам явно недоставало сказочно простого оптимизма пророчеств Чепека. Что же делать? Думать, думать! Бежать отсюда вместе с ней! Но куда? Закрывшись в своей комнате, Павел штудировал карту Европы и беспомощно кусал губы. Я сумасшедший, безумный! Куда ни глянь – всюду они! На севере, на западе, на востоке, на юге. Они расползлись по Европе как тараканы, как саранча. Спрятаться можно разве что под землей, с круглой дырой в голове. Его бросало в дрожь. Только теперь он по-настоящему понял то, в чем раньше не отдавал себе отчета. В западне!

Люблю тебя!

Он должен что-то предпринять! Что? Жениться на ней! А поможет это? Он осторожно разузнал. Нет – все напрасно! Она уже вне закона, официально она просто не существует даже как еврейка. Все пути назад отрезаны.

Ничто больше не интересовало Павла. Угрожающе приближались устные экзамены, но он и не вспоминал о них. Павел перестал встречаться с товарищами; иногда кто-нибудь из них стучал в дверь его комнатки, и эти двое замирали затаив дыхание. Павел перестал читать, звезды тоже не интересовали его. На что они теперь? Какое мне дело до звезд, если собственная жизнь повисла на волоске. Он убивал время шатаньем по улицам. У него было такое чувство, будто ветер несет его по городу как смятый обрывок газеты. Павел простаивал над рекой, швыряя камешки в ленивые струи, сидел в парке на лавочке, пока неожиданный июньский дождик не загонял его в тоннель пассажа. Со странным чувствам смотрел Павел на летнюю грозу, раскалывавшую небо и низвергавшую потоки воды на камни мостовой. Вдыхал полной грудью острый послегрозовой воздух, не замечая его аромата.

Хуже всего было дома. «Павлик, то, Павлик, это!» Мама. Что я, ребенок? Мама просто невозможна, но какой толк сердиться на нее! По вечерам она сидела одна в кухне над раскрытой Библией и шепотом, полузакрыв глаза, сложив молитвенно пальцы, беседовала со своим богом. Впору разреветься как маленькому.

– Тетя Бета пишет, чтоб ты приехал к ним на каникулы. Поможешь убирать урожай. Они очень добры к нам.

– Летом! Почем я знаю, что со мной будет летом!

– Не говори так, не мучай меня, Павлик! Что это за манера уносить ужин к себе в комнату? Ведь мы всегда ужинали вместе! Да что с тобой? Нездоровится? Дитя, дитя! Вечером ты опять уйдешь? Куда?

Оставалось только лгать! Ему пришлось призвать на помощь товарищей, они, сгорая от любопытства, помогали ему выбираться из дому по вечерам. Павел выходил, оглядываясь, не идет ли кто за ним. Отец упорно молчал, сохраняя безразлично-обиженный вид. Они перестали понимать друг друга, но Павел чувствовал, как следят за ним глаза отца. Тот ждал.

Однажды Павел шел к ней. Вдруг оглянулся и увидел отца. Отец, прихрамывая, старался поспеть за ним. В гневе Павел прибавил шаг. Шел все быстрее. Почти бежал. Взглянул мельком и с мучительным испугом заметил, что отец тоже бежит. Ужасное зрелище! Прихрамывая, задыхаясь, по-стариковски. Павел завернул за угол и, словно воришка, проскользнув через парадное, спрятался в воротах. В щеЛь он наблюдал за отцом. Видел, как тот скорбно оглядывает темнеющую улицу, тяжело дышит, вытирает платочком вспотевший лоб, обмахивается шляпой. И вдруг Павел увидел, как отец постарел. Он показался Павлу таким одиноким, этот усталый, маленький, неудачливый ремесленник, посвятивший всю свою жизнь близким. Юноша едва сдержался, чтоб не выскочить и не броситься с рыданьем к нему на грудь. Отец! Что ты можешь сказать мне? Ничего! Я боюсь твоих глаз, твоего страха, я с трудом несу свой. Ты начнешь говорить о благоразумии. Но что мне сейчас в нем? И что такое вообще благоразумие? Где оно? У тебя? У меня? Не знаю, отец! Благоразумие – это прогнать ее. Вытащить из убежища. А то и просто убить. Можно сказать: в самообороне. Или убить тихо, а потом взять на руки и во тьме перекинуть через кладбищенскую ограду. И никто ее не хватится. Она уже больше ни с кем, ни с чем не связана. Только со мной. И с тьмой.

В тот вечер они с Эстер услыхали тихий стук в дверь. Павел прижал палец к губам, погасил лампочку и затаил дыхание.

– Павел!..

Позвал отец. Минута показалась им вечностью. Павел слышал, как колотится ее сердце. Он положил на него свою руку: оно испуганно билось под его ладонью. Тот, за дверями, не сдавался. Зашел в свою мастерскую, толкнул дверь. Тщетно. Она была заперта, ключ торчал в замке, ручка свободно ходила вверх-вниз, вверх-вниз, но не поддавалась.

Хлопнули двери. Он ушел, но настроение было испорчено.

Павел поднялся и собрался уходить. Эстер не просила его остаться. Лицо его исказилось. Какое-то мучительное оцепенение овладело им, страх, стыд, застрявшие комом в горле. Он сумрачно погладил ее по волосам и попытался улыбнуться. Эстер кивнула головой и ответила грустной улыбкой. Она все понимала.

Павел, измученный происшедшим, лег спать без ужина, но сон не приходил. Он лежал на спине, руки под головой, не было сил погасить лампочку. Услыхал скрип дверей, но глаз не открыл, притворился спящим. Он знал, кто пришел. Сквозь ресницы, в лучиках света, он видел отца. Тот склонился над ним, морщинистый, усталый. Старые глаза пытались хоть что-нибудь прочесть на лице сына.

– Павел…

Сын крепко зажмурил глаза, стараясь дышать равномерно, как во сне. Его душили слезы. «Я – каменный! Лгу! Лгу тому, кто учил меня говорить правду. Зачем он учил меня этому, если теперь я вынужден лгать?»

– Павел, ты спишь? Ты слышишь, мальчик?

Сухонькая рука портного легко скользнула по волосам сына, погасила свет у изголовья, и портной на цыпочках, чуть слышно вздохнув, возвратился на кухню к своей газете. Здесь на первой странице, под большим портретом в черной рамке, было опубликовано сообщение: «Обергруп-пенфюрер СС Рейнгард Гейдрих скончался от ран, полученных в результате покушения».

VI

Дни бешено мчались вперед.

Шум мирской суеты долетал сюда издалека. Тяжесть страха и безнадежности, которую Павел носил в себе целый день, исчезала от одного взмаха ее ресниц, движения губ, прикосновения руки. Жизнь его разделилась теперь на две, такие не похожие друг на друга, половины.

Здесь, с Эстер, они проводили чудесные вечера, с глазу на глаз со звездами, дышали дыханием друг друга, счастливые друг другом. А рядом жил старый дом. Они шепотом беседовали, шутили, болтали чепуху, поддразнивали друг друга и тихонько смеялись, ибо радость, согласно самой природе молодости, побеждала все и вся. И тогда им казалось, что все в порядке, что им удалось спастись, что они спрятались за стенами города и теперь находятся в полной безопасности.

Да, в безопасности! Пять шагов туда, пять обратно!

Иногда Павел молчал, у него не было слов, и он говорил с ней просто глазами. «Я и не знал, что на свете существует такое! До того, как я встретил тебя, было одно ожиданье… Только ожиданье. Как глупо! Когда мне было четырнадцать лет, я придумал сентиментальную историю. Будто я, летчик, спас красавицу… Полюбил ее и взял в жены. Я даже имя придумал. Смешно, правда? Она была совсем не такая, как ты. Просто тень, и сейчас я этого даже стыжусь. Сейчас есть ты, ты опираешься о мое плечо, и я слышу запах твоих волос. Чем они пахнут?»

В такие минуты останавливалось время. Они говорили друг с другом без слов, грезили молча. Казалось, они бродят рука об руку по дорогам, совсем не похожим на те, что опутали мир за окном; казалось, все тонет в лучах солнца, и земля, по которой они ступают, не уходит у них из-под ног. Они бегут по лугам, свежий ветер с гор треплет их волосы. Над головой открытое синее небо. Как она смеется! Многоголосое эхо разносит среди гор ее смех. Павел обнимает ее. Валит в высокую траву, ложится рядом, чтобы видеть вблизи живые влажные губы, прикрытые ресницы, из-под которых струится черный свет. Кладет голову к ней на грудь, закрывает глаза. Слышишь, как шумит мир?! Ты здесь, со мной! Он чувствует легкое прикосновение ее ладони. Земля обняла и покачивает их в своих надежных руках. Все затихает вокруг. Они плывут в прозрачной зеленоватой воде. Она – немного впереди. Потом, обернувшись, манит рукой…

«Где я все это видел! – думает Павел. – Откуда знаю это озеро с берегами, поросшими камышом, окруженное пологими лугами, аллею тополей, дорогу, теряющуюся в белой тени березовой рощи? Где этот мир? Как туда попасть?»

Картина изменилась. Они стоят в узком проходе вагона, а пейзаж за окном мелькает – светлый, темный, снова золотой…

– Павел…

Он очнулся. Вокруг – все те же четыре стены.

– Что?..

С минуту она колеблется, подыскивая слова.

У тебя… была… девушка? Юноша приподнялся на локтях.

Как? Имел ли я…

Да… – Эстер совсем растерялась. – Я об этом… Павел помолчал, неприятно пораженный вопросом.

Он не ожидал его. Словно холодной водой облила. Он упрямо уставился в потолок. Запинаясь, признался просто и неохотно:

– Нет.

И тут же повернулся к ней;

Почему ты спрашиваешь?

Просто так. Я рада.

Почему?

Не знаю. Я правда очень рада.

Эстер тихонько засмеялась, подняла голову с его плеча, взяла его лицо в свои ладони и тихонько дотронулась до него губами. Потом забралась под его руку, устраиваясь поудобней, свернулась как котенок. И облегченно вздохнула.

– А ты?

Девушка не расслышала его слов, погруженная в свои мысли. Ее молчание больно отозвалось в его сердце. Он резко двинулся, невольно оттолкнув ее от себя.

– А ты?

Она взглянула удивленно.

Я? Тоже нет. Ты думал…

Ничего я не думал!

Но ты тоже рад, правда?

Конечно, – признался он и вздохнул.

– А ты об этом думал?

– Не особенно. Меня это не интересовало… Хотя, если по-честному, – да! Я думал об этом.

– И обо мне?

Павел судорожно вздохнул, мучимый стыдом и непонятным страхом.

– И о тебе! Ты сердишься?

– Почему? Ведь я люблю тебя. И хотела бы отдать тебе все, что у меня есть.

Ты хорошая, – сказал он растроганно.

Нет. Я этого боюсь…

Не бойся. Я никогда не обижу тебя… И если…

– Я знаю. Понимаешь, я сначала была обыкновенной девчонкой, нескладным подростком, подруги звали меня

Эста. А потом я выросла, и вдруг оказалось, что я не как все – я еврейка. Будто я стала совсем другой. Почему? Мне запретили встречаться с арийцами. Знаешь, Павел, а ведь ты, собственно говоря, тоже ариец.

Она рассмеялась и пальцами забралась в его волосы.

Не мели чепухи, – заворчал он, стараясь освободиться, хотя на самом деле ему было приятно.

Нет, буду! Я люблю твои волосы! Мне вдруг все стало казаться смешным. Мне сегодня хочется смеяться. Что было потом? Потом все случилось само собой, я здесь и не виновата, что люблю вас, ариец! Правда… не виновата…

– Не зли меня!

Какая-то новая идея пришла ей в голову.

Послушай, ты умеешь танцевать?

Что это вдруг? Умею… кое-как. Ходил на танцы.

А мне было нельзя. У меня было такое красивое платье, но маме пришлось перешить его. Танцевать меня учил папа.

Меня танцы не очень занимали. Это для пижонов– взбить кок, расфуфыриться. Перед «Беседой» наши все удирали. И я тоже..[5]5
  «Беседа» – чешский танец


[Закрыть]

А я страшно любила танцевать.

Где же вы танцевали? – спросил он недоверчиво.

– Дома, конечно, в комнате. Опустим затемнение, чтобы нас никто не видел и не слышал. Мама сядет за рояль, начнет играть вальс, а папа учит меня. Раз, два, три, тата-та-тата-та. Он замечательно танцевал, и я быстро научилась. Это так легко. Давай потанцуем?

– С ума сошла! – Он недоуменно раскрыл глаза, но девушка уже тащила его за собой. Он неохотно поднялся, ероша растрепанные волосы и укоризненно качая головой.

– Мне так хочется, Павел, – умоляла она, полная не понятного возбуждения. Щеки ее зарумянились. – Никто не увидит, а я… я буду так счастлива. Хочешь, я что-то покажу тебе! Погоди! Я сейчас приду, а ты попытайся поймать по радио какую-нибудь музыку, ладно?

Прежде чем Павел опомнился, она повернула ключ в дверях, проскользнула в темную мастерскую и зажгла там свет. Павел ужаснулся:

– Гаси скорей, ради бога! Не затемнено! Гаси!

Павел включил приемник, тщетно пытаясь найти танцевальную музыку. Среди хрипов и треска слышались лишь траурные фанфары и дробь барабана. Репортаж. Мертвого гаулейтера перевозят из больницы на Град.

Мороз пробежал по коже, Павел быстро выключил радио.

Но, обернувшись, не смог удержаться от смеха. В дверях стояла Эстер; она стащила с манекена не дошитый пиджак с приметанными рукавами и надела на себя. Пиджак был велик, маленькие руки утонули в рукавах, подбитые ватой плечи опустились, пиджак висел ниже колен. Павел всплеснул руками.

– Ох, держите меня! Что ты напялила?

– Я тебе не нравлюсь? – расхохоталась она счастливым смехом. Галантными па менуэта она приблизилась к нему и остановилась с глубоким поклоном:

– Смею надеяться на следующий танец, милорд?

– Да, миледи, – поддержал игру Павел, приняв чопорный вид. – Но программу танцев я, к сожалению, забыл дома на рояле, так что музыки не будет!

Он снял с нее смешной пиджак, неловко подхватил ее и начал тихонько насвистывать какой-то вальсик, запомнившийся ему еще с тех времен, когда он ходил на танцы:

– М-тата, м-тата…

Они закружились между кушеткой и столиком, захваченные этой игрой в жизнь. Став вдруг серьезными, они танцевали, а широкая тень двух фигур скользила по стенам, карабкалась на потолок, трепетала, ломаясь в углах. Свет и тень, кружась, падали на их лица. Эстер показалась вдруг Павлу совсем иной. Она танцевала, откинув назад голову, опустив ресницы, губы ее слегка приоткрылись. Она стала гибкой, податливой, хрупкой, бесплотно легкой в ритме движения, словно снежинка, словно дыханье.

Павел споткнулся о ее чемоданчик и потерял равновесие. Девушка выскользнула из его рук и упала на диван. И сам он тоже рухнул рядом. Оба расхохотались. Павел запустил руки в ее волосы.

Давай! Давай еще покружимся!

Наверное, мы сошли с ума! Смех умолк.

Эстер!

Да?..

Он не узнавал ее глаз. Они горели лихорадочным огнем. Павел смотрел в них, захваченный их сияньем, дыхание у него перехватило.

Эстер вдруг резко обняла его. Прижала к себе с неожиданной силой, прильнула губами к его рту.

Павел невольно закрыл глаза, боясь шевельнуться.

– Ты мой… – услыхал он сквозь туман шепот, – мой… Никогда не оставляй меня… Павел! Мне хочется спрятаться с тобой от всего…

Он прижал ее к себе. Пожар охватил их обоих, помутил сознание. Все исчезло, осталась лишь она, средоточие всего на свете. Это было подобно полету. Водовороту. Он ласкал ее лицо с суровой нежностью, ослепленный новым чувством. О сердце! Оно билось, как мощный колокол. А ее дыханье! Оно овевало разгоряченное лицо, шевелило волосы на висках. И лишь когда Павел прижал губы к ее груди, Эстер, сопротивляясь, выгнулась всем телом.

– Нет, Павел, умоляю… Нет! Не сегодня… Павел… Не смотри так… Послушай! Умоляю…

Он отпустил ее, заметив слезы на глазах. Он начинал приходить в себя. Все ушло, наступил отлив, мгновенный отлив. Напряжение уходило, оставляя лишь стыдливый трепет, горячую тоску. Он вдруг показался себе опустошенным, одиноким, расстояние между ними все увеличивалось. Ему хотелось плакать.

Юноша сел, потер ладонью лицо. Опомнился, сраженный мыслью, что он смешон. Стало мучительно стыдно. Мальчишка, сопляк! Он не смел взглянуть ей в лицо.

Встал и, словно пытаясь прогнать неловкость, сжимающую грудь, прерывающимся голосом сказал:

– Я открою окно. Здесь можно задохнуться!

VII

Они остались в темноте. Клин неба в окне искрился ранними звездами. Павел уставился на девушку невидящим взглядом, сердце билось смятенно. Его охватило сожаление, горечь, укрызения совести, чувства, которым в человеческом лексиконе не подобрать слов. Недобрый стыд. Он затягивал молчание. Почему? Почему она оттолкнула его? Хотела унизить? Он не знал. В темноте прозвучал тихий вопрос:

Ты сердишься?

Нет.

Правда?

Он молчал, не желая лгать.

Почему ты молчишь?

Думаю.

О чем? Умоляю, говори. Только не молчи!

Ни о чем. Просто так.

Ты плохой. Что я тебе сделала? Ты злишься, что…

Забудь об этом, – перебил он ее взволнованно. – Ничего страшного не произошло.

Ты говоришь неправду. Произошло… Я испугалась. Но потом… ты веришь мне? Ты… И у тебя внутри все тоскует?

– Гм…

– Я не хотела тебя обидеть. Правда. Я глупая… и неблагодарная, теперь ты это уже знаешь.

Павел вздохнул: «Как трудно с тобой!» Нашел ее голову, погрузил пальцы в волосы, но все то необыкновенное, что было пережито, ушло безвозвратно. А притворяться они не умели.

Эстер положила голову ему на грудь, прижалась ухом.

– Что ты делаешь?

– Слушаю. Там бьется живое сердце. Постой, не двигайся, я хочу слушать. Вот – тук, тук. Мне хотелось бы поцеловать его.

Глупышка. Ну бьется, что из того?

Когда человек умирает, оно перестает биться…

Что же тут странного? – возразил он с досадой.

– Ничего. Я знаю. И дыхание останавливается. Меня больше всего ужасает, что человек перестает дышать. Когда мне бывает трудно, я говорю себе: дурочка, ведь ты же дышишь, ведь ты же можешь дышать! Это великое счастье, и нужно вовремя это понять. Идем попробуем вместе, хочешь? Вдохни… вдохни глубоко воздух, чувствуешь? И думай: я дышу, еще дышу… как я богат…

Павел невольно поддался этому сумасбродству. Они глубоко вдыхали влажный ветер июньской ночи. «Мы, наверное, сходим с ума, – думал Павел, – но ты, Эстер, дыши, живи, никогда не переставай дышать, ради меня!»

Он поднялся, собираясь закрыть окно.

– Не опускай затемнения, я хочу видеть небо. Ночью здесь как в темнице. Я ненавижу тьму.

– Я тоже.

Он вернулся на кушетку, закурил, и красный огонек заколыхался возле них, как поплавок на ряби вод. Павел обнял ее за плечи, пытаясь перевести мысли на что-нибудь обычное, простое. Он всем существом ненавидел эти никчемные горькие мысли о смерти. Зачем Эстер говорит о ней? Разве мало того, что смерть носится над городом?

– Что ты будешь делать после войны? Кроме того, конечно, что станешь моей женой?

Павел почувствовал, как она благодарно прильнула к нему.

Я? Мне хотелось бы танцевать.

Как Саломея?

– Да. Но я не стану требовать ничьей головы. Танцы совсем не легкое занятие, но я постараюсь. Я танцевала, когда никто не видел. Я набрасывала на плечи пеструю скатерть со стола, а папа смотрел, как я скачу по саду, и смеялся: «На кого ты похожа, Эста, глупышка!» Только богу известно, что я танцевала. Просто так, понимаешь? Для себя. Когда мне было грустно, это был печальный

танец, когда я радовалась – веселый. Один раз мы с мамой были в балете. Он назывался «Из сказки в сказку». Красиво! Мне бы тоже хотелось когда-нибудь танцевать в театре, на огромной сцене. Я танцую, а сноп света бегает за мной, И вдруг загораются люстры, люди аплодируют, я раскланиваюсь и… потом выбегаю на свежий воздух…

– А там тебя жду я и говорю: «Сегодня ты была великолепна!»

И мы идем куда-нибудь вдвоем, только вдвоем, мы и ветер! Ты любишь ветер?

Люблю. Осенью, когда опадают листья. Я люблю осень. В ней есть какое-то величественное спокойствие и порядок.

А что ты будешь делать после войны?

Я? Учиться. Мне еще столько надо узнать!

О звездах?

– Откуда ты знаешь? – спросил он, удивленно подняв голову.

– Я так думаю.

– Ага. Вечерами я буду сидеть в обсерватории. Открою купол и стану наблюдать небо. Я уже пробовал. Это необыкновенно! Я еще мальчишкой у тетки в деревне любил лежать по ночам в траве. Лежишь и смотришь на небо. И вдруг начинает казаться, что земля под тобой

заколебалась и ты летишь. Вселенная! По пути ты встречаешь Землю, машешь ей рукой. Привет, Юпитер! Как поживаешь, Венера? Ты смотришь на месяц и вдруг замечаешь – ведь это вовсе не плоский блин, как его обычно видят люди, это шар, он несется в пространстве без конца, без края, без точки опоры. Представишь себе все это, и голова пойдет кругом.

Но как только начнешь заниматься астрономией всерьез и погрузишься в цифры и формулы, поймешь: это математика, а не поэзия…

Девушка восхищалась: как много он знает об этих древних безмолвных мирах!

Он рассказывал ей о звездных катастрофах, об иных солнцах, не освещающих нашу землю, об августовских метеорах – их называют персеиды, – нам кажется, что они как из рога изобилия сыплются из созвездия Персея; о маяках вселенной, о гиганте Антаресе, рядом с которым наше Солнце кажется маленьким шариком, каким мальчишки играют весной в лунки. Он залезал в дебри толкований законов Кетера о движении планет, не задумываясь, что ее сознанию это недоступно. Не важно! Девушка, притихнув, слушала, охваченная светлой радостью, преклоняясь перед его увлечением. В такие минуты она начинала понимать, как сильно любит его.

– Ты покажешь мне все это, да?

– Конечно!

– Может быть, ты откроешь новую звезду. Назови ее моим именем! Такой еще нет?

Дурочка! – снисходительно смеялся он. – Ты воображаешь, что так легко открыть новую звезду?

А как называется ну хотя бы вон та, яркая, видишь? – спросила она, показывая пальцем.

Вега, альфа-звезда из созвездия Лиры. Взгляни на это созвездие. Вон та звезда, эта и вон там – все это Лира.

– Ну, на лиру не очень-то похоже.

– Гм… Ее так назвали давно. У древних, наверное, было более сильное воображение, чем у нас. А вообще ты видела когда-нибудь настоящую лиру?

Нет.

Ну так вот.

А ты?

Мм-м… тоже.

– Ну так вот, – ответила она ему его же словами и озорно чмокнула в губы. Она помахала небу рукой: – Э-ге-гей, Вега из созвездия Лиры, приветствую тебя! Я – Эстер! Гляди, ты заметил, она мне подмигнула. С ней можно скорей договориться, чем с людьми, хотя она далеко, а люди близко.

Он обнял ее и закрыл рот своими губами. «Болтушка», – думал он, а сам радовался, что она именно такая – живая, непоседливая, с неожиданными идеями, полная любопытства, буйной фантазии, быстрых перемен в настроении и чувствах, – что мысли ее скачут, перегоняя друг друга, и уследить за ними невозможно.

Павел, – шепнула она вдруг, – а что там, за звездами?

Что ты имеешь в виду? Там опять звезды. Вселенная. Бесконечность…

– А дальше? За всем этим?

– Другие звезды, другие миры, это называется Галактика…

– А бог там есть?

Павел не задавался этим вопросом. Для будущего ученого он казался ему постыдным.

Не знаю, – пробормотал он неохотно и пожал плечами. – Я об этом не думал. Меня интересует наука. Все остальное ерунда на постном масле. А ты? Ты веришь в бога? Какого? Вашего?

Я? Я даже не знаю. Признаюсь, мне иногда хочется, чтоб он был. Добрый, справедливый старичок, которому можно пожаловаться на людей, – на тех, что меня преследуют безо, всякой причины. Глупо, наверное, но, если б он был, я не стала бы бояться. Бог поманил бы меня пальцем и сказал: «Иди, Эстер, иди, девочка, сюда, наверх, не бойся! Там, внизу, ты никому не нужна…»

Эстер! – оборвал он ее испуганно. – Ты нужна мне!

Я знаю. Но бога-то нет. Разве бы он допустил такое? Знаешь, наши – дома – не были религиозны. Отец тоже верил только в науку, как ты. И я в нее верю. Я рада, что ты такой умный, так много знаешь.

А я рад, что ты есть, – вырвалось у него. Он обнимал ее, гладил по лицу, укрощенный всем тем, что сближало их. Это было словно песня без слов, и третий не смог бы услыхать ее, хотя она и была реальной, такой яркой, такой явственной.

Павел опустил бумажную штору и зажег лампу. Ею охватило желание взглянуть в ее лицо.

– …Я счастлив, что ты живешь на свете, Эстер, моя звезда! Я открыл тебя случайно. В парке, не на небе. Из какого созвездия ты выпала? Не знаю. Ты должна быть со мной всегда, слышишь? Слышишь? Я, наверное, несу чепуху, но я не могу сказать иначе… Ты так близка мне… ближе, чем отец и мать. Я не могу жить без тебя! Когда-нибудь я встречу твоих родителей и скажу им спасибо! А еще скажу, что всегда буду любить тебя. Всегда буду тебя любить!

В этот момент их одиночество было нарушено. Они и не подозревали, что в маленькую щелку, между помятой бумагой и оконной рамой, из тьмы на свет заглянул прищуренный глаз. Взгляд ощупал стены, убогую мебель и на мгновение остановился на девичьем жакете, переброшенном через спинку стула. На нем была нашита желтая звезда, не похожая на те, небесные. Глаз исчез. Под тяжелыми шагами заскрипела деревянная лестница. Старый дом погрузился в тишину.

VIII

О, как изменился мир! Уместился в четырех стенах, между потолком и пыльным полом. Мир людей остался за окном. Эстер видела в окошко полоску неба. На нее она могла смотреть часами. Видела замшелую черепичную крышу, прогнувшуюся от старости, словно на нее оперлась рука невидимого великана. Кроны двух каштанов легли на нее верхними ветвями.

Подойти близко к окну Эстер не смела: так было решено, и Павел настаивал на этом. Ее мирок! Он похож на тюремную камеру.

Голоса долетают сюда издалека. Иногда она различает их. Эстер стала невидимым свидетелем жизни старого дома: слушала обрывки разговоров, ссоры, звон воды о дно жестяной лохани, чьи-то шаги, днем перестук швейных машинок, знакомые голоса из мастерской. Скрипучему отвечал пришепетывающий, а то раздавались и чужие, незнакомые голоса. Вечером откуда-то доносился прилежный стук молотка, приглушенные аккорды гитары, чье-то неясное пенье. Требовательный плач ребенка вызывал у нее жалость. В ночной тиши за стенкой торжественно тикали часы, степенно отбивая каждые полчаса; где-то возились мыши. Она уже свыклась с этими отголосками чужой жизни. Сотни раз она оглядывала и свой мирок, а потом перестала замечать и его. Сначала ей казалось, что она сойдет с ума от одиночества. Она часами лежала, уткнувшись лицом в подушку, и плакала. А когда опускалась тьма, тщательно причесывалась, вытирала глаза, чтоб встретить Павла спокойно, с обычной радостной улыбкой.

– Новости есть?

Никак нет, – рапортовала она, выгнув по-военному грудь, со счастливой улыбкой. – Все в порядке, капитан!