Текст книги "Ромео, Джульетта и тьма"

Автор книги: Ян Отченашек

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Не ходи туда, Павел, – шепчет сосед, не замедляя шага. Он держит его за рукав и деликатно, но настойчиво тащит обратно.

Что?..

Они! За кем-то приехали. Ничего не знаю…

Павел пришел в себя у телефонной будки на углу. Солнце немилосердно жжет, сверлит горячими лучами кожу, струйки пота стекают за рубашку. «Проснусь, – говорит он себе, – проснусь, и все будет в порядке: комната, кенарь, книжки, звездный атлас. Все это только сон, все! Может быть, и она?.. Нет, только не это!»

Через стекла будки он смотрит на автомобиль.

Интересно, сколько длится вечность?..

Почему они не идут? И это работа для мужчин, для хорошо оплачиваемых, откормленных убийц! Да ведь она умрет в их лапах от одного только страха.

Но вот они показались в воротах. Пятеро, пять здоровенных парней. К счастью, Павел не видит их лип. С ними простоволосый немолодой человек. В пиджаке, в рубашке с расстегнутым воротом. Его ведут к машине без наручников. Уверены в силе своих кулаков и револьверов. У них такой будничный вид, что издали может даже показаться, будто люди собрались на прогулку. Вот они уже рядом с машиной, шофер садится за руль, дверцы распахнуты, мотор послушно фыркает. Простоволосый человек на минуту задерживается, и луч солнца освещает его лицо. Он поднимает голову и смотрит на улицу, на окна с азалиями и фуксиями на подоконниках. Десятки глаз провожают его. Он глубоко вздыхает и выпрямляется.

Да, это он: художник из мансарды! Один из пятерых толкает его кулаком в бок и вталкивает во тьму автомобиля. Хлопают дверцы, черная машина с оглушающим ревом срывается с места и мчится по оцепеневшей от ужаса улице.

X

Все вокруг – дома, окна, лица прохожих, вывески магазинов, обшарпанные углы домов – все как будто поднимается из отхлынувших вод, стряхивает с себя ужас. Постепенно и словно нехотя улица оживает: где-то тявкнула собачонка, зацокали копыта коней с пивоваренного завода.

Павел оторвал ноги от мостовой. Он двинулся вперед, испытывая постыдное чувство облегчения: эгоистичное, гадкое, подлое облегчение.

А теперь думай, думай, шевели мозгами! Абсолютно ясно: здесь ей больше оставаться нельзя. Они могут подвергнуть обыску весь дом – «рассадник крамолы», облазить квартиры, чердак, подвалы. Сегодня, завтра, как только будет поменьше работы. Эстер необходимо уехать. Но куда? К тетке в деревню? Та живет на хуторе. Надо что-то придумать, поговорить с отцом, с мамой, убедить их, принудить, даже если они будут умирать от страха. Эстер должна жить. Пусть уляжется эта истерика, пусть винтовки немного остынут, пусть снова придут тупые, застойные протекторатные будни.

Он шел, согнувшись под бременем тяжкого раздумья.

Улица была равнодушна, выбеленная полуденным зноем. Горло пересохло от жажды. Сначала к отцу в мастерскую – напиться, оглядеться!

В мастерской духота. Явился новый заказчик.

И какой!

Он стоит, широко расставив ноги, среди обрезков дрянной материи, повернувшись к Павлу плотной спиной. Павел сразу узнал его и вздрогнул. Что ему надо? Заказчик болтает без умолку, несет чепуху.

Ему отвечают скупо. Портной стоит перед ним на коленях и полотняным метром измеряет длину брюк, потом записывает в растрепанный блокнот.

Отец молча взглянул на сына и нахмурился.

Впрочем, молчат все. Только новый заказчик Рейсек весело размахивает руками.

И болтает, болтает, болтает.

– Вот я и говорю себе: где еще искать портного, если он у тебя под носом. И явился к вам, хозяин! Постарайтесь сделать из меня франта!..

Никто не смеется, в паузах между его фразами стоит глухая тишина. Слышно, как Пепик, вытаскивая наметку из недошитой суконной жилетки, лростуженно шмыгает носом. Большая муха, одуревшая от духоты, с жужжанием бьется в оконное стекло. «Бззз… бзз…» Чепек упирается тощим животом в портновский стол, мнет пальцами материал, подносит его к близоруким глазам и с видом знатока кивает головой. «Гм, гм…»

– Что скажете? – спрашивает Рейсек. Он вытаскивает из кармана пакетик с конфетами и с наслаждением засовывает одну в рот. Сластена!

– Ничего отрезик, а?

Мечта, – с каменным лицом подтверждает подмастерье, избегая молящих и предостерегающих взглядов хозяина. – Такого сегодня в магазинах не купишь.

Еще бы… – картаво бахвалится Рейсек – конфета мешает ему говорить, – но что-то не нравится ему в этом ответе. – А что вы, собственно, имеете в виду? Он у меня лежит уже давно… Попрошу вас сделать костюм как можно скорей. Есть причины. А… что касается денег – наличными!

Как бы вам не вспотеть в нем, – заботливо замечает Чепек и отодвигает материал.

Думаете? – безучастно взглянув на него, спрашивает Рейсек.

Портной судорожно кашляет, Чепек понимает, что означает этот кашель. Портной пытается заглушить опасный разговор.

– Лето, говорят, жаркое будет – по столетнему календарю, – поясняет Чепек серьезно и стучит пальцем по отрезу. – Камвольная шерсть!

Ага!

Что вы изволили сказать?

Ничего. Я только сказал – ага!

– Ага! Один тоже недавно сказал «ага», и для него это плохо кончилось. А ведь был малый не промах. Да-а-а, сегодня лучше…

– Доморощенный Швейк.

Вот как? А что, собственно, вы имеете против Швейка?

Болван, – отвечает Рейсек. – Опасный. Многие сейчас швейкуют. Шутят. Национальная болезнь. Можешь думать что тебе угодно, черт подери, но глупости брось. Начнет как Швейк, а кончит как саботажник, как подрывной элемент, на виселице. Жаль мне чешские головы, ей-богу!

– Конечно, – соглашается Чепек, – очень жаль…

– Вы, уважаемый, желаете две пуговки или одну? – вмешивается портной, отирая потный лоб.

Одну! – отрезает заказчик и продолжает: – Война! Ужасно! Кто знает, чем все это кончится…

Что? Война? – удивляется Чепек. – Абсолютно ясно! Газеты пишут…

Конечно! Но ведь нужно соображать, соображать нужно, – распаляется от собственных слов заказчик. – Наши не желают оценить, что им не надо валяться в окопах. Руки у них чешутся… Не ценят, что могут спокойно жить…

Я бы сказал, что они недостаточно благодарны за то покровительство, что нам оказывает Германия.

Рейсек на мгновение умолкает и, вперив в Чепека задумчивый пристальный взгляд, пожимает плечами.

– Естественно, национальные чувства. Я, конечно, их разделяю – пожалуйста! Но ты смотри на вещи трезво! Реалистически. Им некогда с нами возиться, у них и так дел по горло! Стенку лбом не прошибешь!

– Святые слова, – страстно подхватывает Чепек.

– В конце концов, ни одно государство не станет терпеть анархии. Представьте, нашелся и такой, что спрятал в спинке кровати винтовку… Винтовка старая, наверное, еще времен Тридцатилетней войны. Хлам. Вообще не стреляет. И они хотят идти против танков и самолетов. Сумасшедшие! А находятся и такие, – добавляет он, помолчав, – которые скрывают у себя непрописанных. И даже жидов! Вы понимаете? А потом их… потом… а ты ума не приложишь, как таких безумцев, мечтателей, фантазеров предостеречь.

Глаза его бегают с предмета на предмет и останавливаются на дверях, ведущих в комнатенку. Скользят по лицам присутствующих. Он выжидает. Ну?

– Как тот, наверху, – не выдерживает опять не угомонный Чепек.

Кто?

Тот, с чердака. Сегодня его увели.

Большевик.

Серьезно? Откуда вам известно?

– Это знают все. Такой старый дом… Тут вмешался вконец измученный портной.

Когда уважаемый желает… получить костюмчик?..

Как можно скорей, хозяин! Через неделю можно? Отлично! На примерку приду через три дня. Договорились.

И он вразвалку, как старый медведь, направляется к выходу, вытирая затылок пестрым платком и криво усмехаясь.

– Отлично поболтали, правда? Ну, до скорого.

И вдруг Рейсек быстро поворачивается на каблуках. Тут происходит неожиданное: он шагает к двери, что ведет в комнату Павла.

Прежде чем кто-либо успел опомниться, Рейсек схватился за ручку, нажал ее.

Никто не тронулся с места. Только Павел. Он поднялся, бледный как полотно. Никто не заметил этого. Нащупал за спиной большие портновские ножницы, сжал их в кулаке так, что побелели суставы. Сейчас! Он, сузив глаза, следил за рукой на дверной ручке. Птица! Рука опять нажала на дверь. Ударить! Наброситься сзади, всадить изо всех сил ножницы под ребра, резать, рубить эту руку! Тело напружинилось для бешеного прыжка.

Отошел!

Павел вздохнул.

Ручка не поддалась. Рейсек обернулся, виновато улыбаясь, перебегая испытующим взглядом с одного на другого, смущенно пожал плечами.

Выход здесь, извольте вот сюда, – учтиво пролепетал портной.

Ах, да! Черт возьми! Перепутал двери. Это от жары! Жара!

Он вышел. В мастерской воцарилась гробовая тишина. Молчание. Духота.

Подмастерье опомнился первым. Его лицо приняло обычное язвительное выражение.

– Вот видишь, – кивнул он на двери, – вот у тебя и новый заказчик.

Портной уткнулся в блокнот, будто его интересует только мерка. Он вертится, передергивает плечами.

Что? Воротничок жмет?

Ну… ну… эхм… хм…

– И ты будешь шить ему это барахло? – налетает на него без долгих предисловий подмастерье и с отвращением стучит пальцем по материалу.

Обороняясь, портной разводит руками:

– Ну что я? Что опять – я? Сошью, не сошью! Голову надо иметь на плечах, а ты все со своими разговорчиками. Это тебе не в карты играть.

Ах, вот оно что! Пускай хоть человечью кожу несет, а ты будешь шить ему пиджак на двух пуговках?!

Ты что, рехнулся? – лепечет, едва дыша, мастер. Чепек остается Чепеком. – Да это была бы провокация, если б…

Значит, сошьешь?

Пойми же ты бога ради! Что мне делать?

– Накласть в штаны! Тебе лучше знать! Ты здесь хозяин. Пусть они жиреют за счет нашего «благоразумия»? Эх, ты! Одно слово – ремесленничек!

Но обычная перебранка не началась, ее остановил звук упавших на стол портновских ножниц.

«Это был лишь сон», – думал Павел с облегчением. Действительность, живая и теплая, здесь, возле него. К ней можно прикоснуться. Протяни руку, погрузи пальцы в ее волосы, потрогай ресницы, дотронься до губ, коснись их своими губами.

Он спасся от страшного сна, вернулся к самому себе. Но что-то осталось. Все события дня видоизменяются, превращаясь в безумные символы. Неясные предостережения из неизвестности. Кажется, ты в западне. Она не видна, но ясно ощутима.

Ты спишь?

Нет.

Павел повернул голову, взглянул на небо. Оно безмолвно и не манит к полету. Звезды по законам вселенной сгруппировались в созвездия, он может их все назвать по именам, они холодно мерцают, неизменные, равнодушные, немые. К чему они, эти звезды!

Что с ним сделают? – послышалось из тьмы. Павел поднялся на локтях.

Ты видела?

– Да. Его тащили под окнами. Один из тех остановился и закурил. Он был бледный, тощий, может быть, больной; на правой руке перчатка, наверное, там у него рана.

Он видел тебя?

Нет. Я спряталась за одеялом.

Хорошо, – кивнул Павел. – Правильно сделала.

Кто это был?

Откуда я знаю.

Нет, тот, которого увели.

– Ах, этот! Художник из мансарды. Ты его знаешь – это он играл на гитаре.

– Такие печальные песенки.

– Когда-то он певал и другие. Говорят, от него ушла жена. Не знаю. Ничего я не знаю. Всякое болтают.

Почему его забрали?

В доме говорят – коммунист…

А за что их преследуют?

Наверное, за то, что и в России коммунисты. Они борются против немцев. Но больше я об этом ничего не знаю. Никогда не интересовался.

Русские их в конце концов разобьют? Как ты думаешь?

Уверен. Обязательно разобьют! Но когда это будет?

– А за что они преследуют нас?

Потому что они звери. Выдумали расовую теорию. Как в средневековье. Тогда выдумали гетто.

Но ведь сейчас не средневековье. Сейчас двадцатый век.

Павел горько усмехнулся.

– Правда. Двадцатый. Но мы живем в удивительное время. Мне это не приходило в голову, пока я не встретил тебя. Встретил – и сразу прозрел. Их протекторат – это ловушка, понимаешь?

Он умолк, лег навзничь. Нашел в темноте Эстер и прижал к себе. Гладил по волосам, пропускал непослушные пряди между пальцами, пытаясь сосредоточить свои мысли только на ней. Не получалось.

Павел… – проговорила девушка тихо.

Что?

А что происходит там, снаружи?

Вопрос прозвучал как-то особенно умоляюще. Павел забеспокоился. Выпрямился, протянул руку и включил лампу. Стало светло. Он повернулся к ней с нарочито равнодушным лицом.

– Ничего!.. Ты о чем? Не понимаю, – бормотал он без всякой последовательности, избегая ее взгляда. Но увидел ее глаза и понял: девушка что-то знает. В ее словах был страх.

– Что ты знаешь? – спросил он беспокойно.

– Не много. Только то, что ты обманываешь меня. К чему?

Он обхватил ее плечи, сжал и слабо встряхнул. Ткнул пальцем в молчащий приемник и начал укоризненно:

– Слушала, признавайся! Чертов ящик, его давно

пора вышвырнуть за окно. Я просил тебя не делать этого. Почему вы все такие любопытные? Люди в доме разные. Может быть, и не плохие, все – конечно, нет, но они боятся. Над нами живет один, он примазался к немцам. Мне придется это несчастное барахло унести. Ты совершенно не соображаешь! Здесь ты в безопасности. У меня! Что делается там, тебя не касается, пойми это наконец.

– Касается! И тебя тоже. Ты это знаешь!

– Что я знаю? Что знаю, господи боже мой?..

Она разрыдалась, прижала его к себе. Обхватила руками его голову. И все, что в последние дни давило ее сердце, разом вырвалось наружу. Павел освободился из ее объятий, сел. Слушал, стиснув зубы, катая между пальцами бумажку. Он рылся в карманах, разыскивая хоть какой-нибудь окурок. Не нашел. Руки у него дрожали.

– Я больше не могу молчать, Павел… Это было бы нехорошо. Я знаю все, слышишь? Все… И то, что тебя расстреляют, если меня найдут, и твоего папу, и маму, всех… Мне хочется кричать от страха… за себя…. Но с тобой этого не должно, не должно случиться…

– Молчи!.. Успокойся!..

– Сегодня я видела их… Я уже больше не могу. Не могу! Я люблю тебя, люблю больше, чем себя, я с ума сойду от страха! Я так люблю тебя… Но я уже не могу… не смею быть среди людей… А ты… ты должен жить… Понимаешь? Павел!..

Он оборвал ее выкрик. Эстер в припадке отчаяния извивалась под его руками, но он не отпускал ее, пока она не успокоилась. Девушка уткнулась лицом в подушку, рыдания сотрясали ее тело. Павел сел на стул рядом, стиснув голову руками, пустым взглядом уставился на черный чемоданчик.

Что ты хочешь делать?

Уйти! Сейчас же… Сегодня…

Нет! – выкрикнул он. – Не разрешу!

Я должна, Павел! Неужели ты не понимаешь?

– Нет. Не понимаю! И не желаю понимать. Тебя сейчас же схватят.

Если меня найдут здесь, они убьют и тебя.

Если тебя не будет, мне все безразлично!

Павел! – крикнула она.

– Это правда. Я так чувствую. Не хочу! Это все равно что смерть. Хуже. Если тебя не будет, я не хочу ничего знать, ничего слышать, ничего чувствовать. Мир, в котором мы живем, не стоит того. Почему мы не родились в другое время? У нас было бы небо над

головой. Обыкновенное небо. Недавно мы вместе дышали. Помнишь? Вместе! И мне было хорошо. Дышать только для себя одного – бессмыслица. Вдохнуть ни для кого, выдохнуть ни для кого, раз-два, тупая, ненужная работа. Для идиотов. Тьфу! Спасибо… не желаю!

Ты не прав, Павел!.. Я… я хочу жить!..

Я тоже. Тысячу раз! Но без тебя – нет!

Слова вылетали с упрямством отчаяния, с мрачным бешенством, которого Эстер до сих пор за ним не знала. Он ударял кулаком по колену.

– Знаешь, что самое страшное? Самое страшное – ни на что не надеяться. Чего тогда можно ждать? Что люди опять начнут вспарывать друг другу животы? Швырять огонь на головы? Гетто! Прогресс, техника – и средневековье! Как могли люди дойти до этого? Ведь это же джунгли! Даже если в них есть центральное отопление! Тошнит от всего… Вот именно такими и представляю себе последние дни человечества. Всюду тьма…

Но должен быть и свет.

Наверное, – допустил он, махнув рукой. – Где?

Надо искать.

Искать? Он здесь. Рядом с тобой. Иного нет!

Мы не одни в этом мире, Павел.

– Хорошо, – перебил Павел девушку, – но теперь у нас другие заботы. Может быть, даже лучше, что ты нее знаешь. Послушай: мне совершенно ясно, что здесь ты оставаться не можешь. Я знаю, каково тебе. Я кое-что предприму. Что – я уже знаю. Но ты обещай мне выдержать до тех пор! Выдержать! Ты должна выдержать! Если ты меня любишь и хочешь, чтоб мы оба остались в живых. Обещаешь?

– Да, – чуть слышно шепнула Эстер.

Он опрокинулся на спинку, положил ее руку к себе на грудь. Рука была теплая, легкая, словно невесомая. Павел закрыл глаза, измученный тяжелым днем, попытался ни о чем не думать. Не получалось. События гнездились в мозгу, отравляли его. Хотелось уснуть, окунуться в бездумный мир снов. Бежать.

Спать!

Павел! – услышал он издалека.

А…

Его убьют, Павел?

Не знаю. Не думай об этом. Я… я не знаю…

Павел уснул беспокойным сном. Как ребенок, вздыхал, вздрагивал. Эстер охраняла его сон, смотрела в его лицо. Она понимала, что ему пора вставать, что родители – старики, как он называл их, – волнуются; она торговалась с собой за минуты, секунды, прислушивалась к его дыханию. Нежность заливала ее. Он был ее, был единственным, что осталось у нее на свете.

* * *

Ответ на ее вопрос принесли газеты. В новых списках расстрелянных на предпоследней строке снизу жильцы старого дома нашли имя и адрес художника из мансарды…

XI

Дышать стало нечем.

Драма на апокалипсический сюжет близилась к финалу, но никто в городе не мог представить себе, каким он будет. Был объявлен непонятный ультиматум. Назначены день, час. К этому времени таинственные участники покушения должны быть извлечены из своих укрытий. В противном случае… Что? От их поимки, может быть, зависит завтрашний восход солнца?

– Прочти-ка, – стучит Чепек пальцем по газете. – Здесь тебе Эммануил объясняет, как в Риме карали за солидарность с мятежниками..[8]8
  – Эммануил – очевидно, имеется в виду министр протекторатного правительства Моравец.


[Закрыть] После Лидиц меня уже ничем не удивишь.

Портной, уткнувшись очками в газету, ужасается. качает головой:

– Но это, вероятно… это, вероятно, все-таки…

Ничего нового немцы придумать не смогли. Это было апофеозом мести, безобразной оргией, массовой бойней на полигоне в Кобылисах. Стрельба, выламывание дверей. Облавы и разграбление квартир. Руки переодетых грабителей наконец-то получили настоящую работу. Ужас и злоба. Рыдания. Транспорты с евреями, отправленные с лихорадочной спешкой под угрожающий рев. Трезвон телефонов, подметные письма, взятые с потолка сведения об участниках покушения, которые, наверное, провалились сквозь землю. Все новые списки на перекрестках, имена, имена, имена. Имена и адреса, изрыгаемые печатью и радио рядом с сообщениями о решительных поражениях неприятеля на всех фронтах. Ничего нового. Лишь завывания радио, гром барабанов, раболепные демонстрации, на которых министры, уподобившиеся восковым фигурам паноптикума, захлебываясь, лопаясь от переполняющего их пафоса, клеймят большевистскую язву на теле народа. «Горе нам, – гремел лысый принципал, – горе, если Германия будет вынуждена вынести приговор всему народу!»

– Этот сейчас на коне, – сухо замечает Чепек. – Голова как коленка, но за верную службу Германии ему обязательно присвоят звание «почетного блондина». Вот он и старается, ишь, расквакался….

От слухов, что носятся в воздухе, мороз пробегает по коже: если до завтра не будут найдены участники покушения, каждый десятый…

В тот день, дважды стукнув в дверь мастерской, вошел Рейсек. Явился на примерку и удивленно открыл глаза, когда увидел свой отрез на столе нераскроенным. Уселся, разомлев от жары, на стул, отирая платком затылок, пыхтел, исходя потом. Пожаловался:

– Жарынь, уф-ф-ф! Ну, хозяин, так как?..

Все молчали, склонившись над работой.

Без долгих вступлений, не колеблясь, Рейсек сам начал разговор. Он извергал какую-то адскую смесь причитаний над муками чешского народа – вторая Белая гора, о боже! – возмущений его проклятой политической ограниченностью и ругательств по адресу тех, кто заварил всю эту кашу. Он все больше входил в раж, кипел от гнева и в напряженной тишине бегал глазами по мастерской.

Наконец уперся пристальным взглядом в запертую дверь комнатки и, вытащив из кармана измятый пакетик с конфетами, засунул одну в рот. Это успокаивает!

Когда он молчал, вид у него был усталый и добродушный.

Портной опомнился и начал извиняться:

Полно работы, – с горячностью лгал он, – мы совсем запарились, но если б вы, дорогой господин, послезавтра… или лучше – в понедельник… если вам…

Добро, – пробормотал Рейсек с набитым ртом. И великодушно добавил: – Я подожду. Но не долго. – Он с трудом поднялся и предложил всем по очереди конфеты из открытого кулька. – Угощайтесь, приятели, отличные конфеты.

Чепек, все время сохранявший угрюмое молчание, что-то буркнул, но конфеты не взял. Мастер заколебался, но отказаться не отважился. Он робко влез рукой в пакетик, виновато взглянул на Чепека, который сидел, повернувшись к нему спиной, и, казалось, ничего не видел. Портной облегченно вздохнул.

– Благодарствуйте, – шепнул он едва слышно. Заказчик шагнул к дверям, щедро рассыпая слова добрососедской любезности.

Когда за ним захлопнулись двери, Чепек не смог отказать себе в удовольствии и заметил, не сморгнув глазом:

– Смотри не подавись!

Ни одна из отпущенных им когда-либо шпилек не уязвляла мастера так сильно, как эта сухая фраза. Л тут еще жара и нервное напряжение совсем доконали старого добряка. Он вспылил.

Что? – выкрикнул он фальцетом. – Что тебе надо? Оставь меня в покое! У меня семья, сын… Я его вырастить хочу… И больная жена… Тебе этого… тебе этого никогда не понять!

Пойму, Лойза, – с необычной мягкостью ответил Чепек.

Ты хочешь сделать из меня коллаборациониста? – трясся портной, чуть не плача от гнева. – Ну что из того, что я собираюсь сшить ему эту тряпку? Конфетка? Она не поможет немцам выиграть войну. Какой из меня борец, герой! Я не могу себе этого позволить…

Должен! – твердо перебил его Чепек. Он отбросил не дошитый пиджак. – Хоть раз в жизни должен! Даже если от страха наложишь в штаны. Либо пан, либо пропал! Иначе ты подлец. Я тоже не Яношик, поверь![9]9
  Яношик – легендарный национальный герой, символ бунтарства, казнен в 1713 г.


[Закрыть] Но бывают моменты, когда человек должен доказать, что он действительно человек, что он может смело смотреть в глаза порядочным людям.

– Что… что ты… ради всего святого… городишь?

Чепек встал, обнял портного и, поддерживая как лунатика, отвел в уголок. Ему было немного жаль этого старика с сантиметром на шее.

– Слушай, – зашептал он. – Я не хотел пугать тебя, но что-то мне все это не нравится, лучше уж расскажу, пока не поздно…

* * *

Павлу показалось, что домой вернулся какой-то новый человек. Отец приплелся на кухню с пепельно-серым лицом и бегающими глазами, руки, как плети, повисли вдоль тела; тихонько сел на свое местечко, робко шепнул обычное приветствие, тщетно пытаясь улыбнуться.

Он быстро опустил голову над тарелкой дымящегося картофельного супа. Не стал, как обычно, искать газету, не включил радио. Было видно, что он всеми силами пытается удержать на лице обычное миролюбивое выражение, но актер он был плохой… Ложка танцевала в дрожащих пальцах.

– Что с тобой? – спросила жена.

Он вздрогнул, поднял лицо, слабо улыбнулся.

– Ничего, Марженка, ничего… Что со мной может быть? – повторял он глухо, опустив глаза в тарелку. – Меня что-то сегодня… лихорадит немного.

Я заварю тебе липовый чай.

Нет… не надо! Я пойду прилягу.

Они поужинали молча, портной низко склонил голову, избегая глаз сына, морщинки на его лице дрожали от волнения.

Павел слышал его прерывистое сиплое дыхание. Наверное, отец действительно болен. Но что-то витало над ними. На комоде тикал будильник, и его торопливые шаги перекликались со звоном приборов. Ужасная, душная тишина.

Ружа прислала нам копченого мяса, – нарушила тишину мать.

Гм-м-м… она очень добра. Кончится война, и мы, наверное, сможем ее отблагодарить.

– Ты почему не ешь?

– Не могу!.. У меня сегодня что-то аппетита нет, – извинялся оы, стыдливо моргая глазами.

И вдруг вздрогнул от испуга, ложка звякнула о тарелку.

– Кто-то стучится в дверь, вы слышите? – спросил он, заикаясь, и попытался встать. Ноги под ним подломились и вернули тело обратно на стул.

Кто это к нам так поздно? – удивилась мать.

Я ничего не слыхал, – заявил Павел.

Он встал, вышел в темную переднюю и рывком отворил дверь на лестницу.

Слух не обманул отца. За дверями стояла соседка. Она зашла попросить гладильную доску. Свою они прожгли утюгом. Ее приход и сетования на неосторожность дочери, которая – бестолочь этакая – сожгла доску, немного разрядили тяжелое молчание и помогли Павлу в его обычном разбое. Соседка отвлекла мать, и он успел отворить кладовку и отхватил еще пару ломтей хлеба. На полочке он заметил грудинку, завернутую в бумагу. Она была не начата, и резать ее Павел не отважился.

В своей комнате Павел переоделся в любимую клетчатую рубашку, вытащил из шкафа книжку, привычно провел ногтем по прутикам птичьей клетки и приготовился незаметно удрать, чтоб избежать осуждающего взгляда матери.

В полутемной передней его внимание привлек беленький сверток, что лежал на шкафчике у самых дверей на лестницу. Минуту назад его не было. Это он знал твердо. Павел удивленно ощупал бумагу, развернул и увидел в полумраке толстый кусок жирной грудинки и два ломтя хлеба. Он ничего не мог понять.

И лишь обернувшись, в ужасе заметил, что в дверях темной тенью стоит отец, сдерживает дыхание, молчит. Павлу показалось, что старик стал меньше ростом. Он вскрикнул от испуга.

– Отец…

– Тшшш..! – прошептал в страхе портной и ткнул пальцем в сторону кухни: жена все еще разговаривала с болтливой соседкой.

Возьми с собой!

Отец… Ты знаешь?.. Ты знаешь?..

– Молчи! Ради бога молчи! – перебил его отец отчаянным голосом, испуганно ухватил за плечи и потряс, будто желая разбудить, предостеречь от необдуманного шага. – Мама не должна ничего знать, слышишь! Ничего! Ничего! Она больна, у нее слабое сердце… Я тоже ничего не знаю… Не хочу знать! Лх… Идем в твою комнату… Нам надо поговорить… Как быть дальше, боже мой, как быть дальше!

* * *

В тот вечер Павел мчался по сумеречным улицам, словно сбросив с себя непомерную тяжесть, которую влачил до сих пор один, без чьей-либо помощи. В нем слабо тлела надежда. Ногами овладело отчаянное нетерпение. Скорей! «Не так быстро, лечу как сумасшедший, люди оглядываются», – думал он, а сердце стучало, раз-два, раз-два, подошвы ударяли о мостовую, все еще теплую от дневной жары. Он казался сам себе легче от сладостной тяжести пакета. Какая-то внутренняя сила подбрасывала его, он мог бы без труда вознестись и поплыть по воздуху, словно сухой лист, словно птичье перышко.

Вот она, улица, вот их старый дом. Кошка в нижнем окне лениво зевнет, когда он пробежит мимо. Вот тяжелые ворота с медной ручкой, ребенком он никак не мог до нее дотянуться. По деревянной спирали лестницы он мчится как ветер, не дыша, через три ступеньки, и останавливается лишь у самых дверей. Надо успокоиться.

Он стоит перед дверью, стараясь дышать ровно, переводит дух.

И тут в призрачном свете синей лампы вдруг замечает на дверях какой-то рисунок. «Нет, это мне кажется!» Он подходит совсем близко, но опять ничего не может разобрать. И несмотря на это… Рисунок явственно выделяется на дверях даже при слабом свете.

Павел оглянулся, чиркнул спичкой. Холодный ужас пронизал его до самых костей.

На дверях нацарапана шестиугольная звезда. Мелом, неуклюже, тяжелой рукой. Два кривых треугольника, один на другом. Небольшие, но так и бьют в глаза. Он оцепенел. Какие-то панические сигналы летят по телу. Как электрический ток. Что это значит? Случайность? Кто узнал?

Кто узнал? И почему… почему уже раньше… боже мой, я схожу с ума… Но почему все это… Конец… Скорее что-нибудь!..

«Jude» – резало ему глаза, раздирало уши, словно тысячи горластых репродукторов. Все в нем оборвалось – осталась горсточка пепла, словно вспыхнула и сгорела магнезия: ффф – и улетела! Это конец!

Он схватился за голову. Протер глаза, сверток с хлебом выскользнул, стукнулся об пол. Павел опомнился. Довольно! Не думать! Завтра все кончится! Все!

Он нагнулся за свертком и упрямо стиснул зубы. Он отгонял мысли и страх. Вытащил из кармана платок и, вкладывая слишком много силы, стер мел, вырвал его из потрескавшегося лака.

В комнатке горела настольная лампа, затемнение опущено, хотя на улице еще не наступила ночь. Эстер нет. Лишь черный чемоданчик стоит на своем обычном месте. Павел застыл, держась за ручку двери, не решаясь войти, не веря глазам.

– Эстер!

Услышал дыхание. Потом увидел ее. Она жалась к стенке за распахнутой дверью. Он быстро захлопнул дверь. Теперь Эстер стояла прямо против него, одетая, опустив руки, смотрела на него темными круглыми глазами.

– Что ты делаешь, Эстер! Неужели ты хотела…

Его охватила нежная жалость. Он сжимал ее в объятиях, целовал холодные губы.

– Зачем ты прячешься! Опомнись! Смотри, что я принес… Что-нибудь случилось?

Он отпустил ее, и она присела на самый краешек кушетки, глядя куда-то вперед, не шевелилась, сжимая в кулаке мокрый скомканный платочек.

Павел взял ее за плечо и легонько потряс.

– Ну!

Она прошептала:

Здесь кто-то был.

Это я. Я хотел…

Не сейчас. Раньше. Это был не ты!

Тебе, наверное, показалось? Кто мог…

– Нет. Я слышала чье-то сопенье. Определенно! Он и в окно на меня смотрел.

Видел тебя?

Не знаю… Думаю, что не разглядел.

– Гм.

Павел снял с девушки жакет, усадил на кушетку.

– Тебе, наверное, показалось. А в общем теперь уже все равно. Завтра ты отсюда уйдешь. Да ты слушаешь меня, а?

Он подсел к ней и все объяснил. Завтра он отвезет ее к тетке, в деревню. Поездом это недалеко. Ей, правда, нельзя ездить поездом, но если отпороть звезду и переодеться, никто не обратит внимания. Немножечко везения – и ничего плохого не случится. Не должно. Тетка живет на хуторе, на первый случай там безопасно. Он приедет через несколько дней. Тетя хорошая. Вот увидишь, там ты будешь жить как в раю. Лес, лес, облака и воздух. Тебе нужен свежий воздух. А когда приеду я, будем все время вместе. Только ты и я. Только ты и я. Вместе станем смотреть на небо. Ты еше помнишь Вегу?

Эстер тихонько слушала, а он, возбужденный собственным воображением, рисовал ей сказочные картины. Он все обдумал до мельчайших подробностей. Она выйдет из комнаты, вместе они двинутся на вокзал, он понесет чемоданчик, ей даст в руки хозяйственную сумку, и пойдут они рядышком, как брат и сестра.

– Купанье там классное. Два пруда. Послушай-ка, а ты плавать умеешь? Смотри не утони! Что я тогда буду делать?..

Он прогонял своими восторженными речами ее тоску и страх. Эстер слабо, с молчаливой благодарностью улыбалась его заботливости.

– А если нас схватят?

– Нет, не схватят. Не думай об этом. Ведь мы же будем вместе. А вместе ты не боишься! Завтра, завтра!

Им! обоим стало казаться, что в комнате посветлело, часы на его руке тикали ясно и безбоязненно. Павел лег совсем близенько к ней, погасил лампу. Обнял. Она съежилась в его объятиях и закрыла глаза. Они вели безмолвную беседу, разговаривали без слов, одной лишь речью тела, крови, дыхания. Думали о завтрашнем дне, о лесе и облаках, о созвездии Лиры, обо всем, что увидят и почувствуют, о том, что оба будут жить. Может быть, завтра…