Текст книги "Вокруг себя был никто"

Автор книги: Яков Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Яков Шехтер
Вокруг себя был никто

«Читать литературное произведение – значит, принимать участие в игре, позволяющей придать осмысленность бесконечному разнообразию вещей, которые произошли, происходили или еще произойдут в настоящем мире. Погружаясь в текст, мы бежим от тревоги, одолевающей человека, когда он пытается сказать нечто истинное об окружающей его реальности. В этом-то и состоит утешительная функция литературы: придать форму и структуру хаосу человеческого опыта».

Умберто Эко

От автора

Я не пришел сказать ничего нового, лишь прогуляться по утоптанным дорожкам, приласкать следы знакомых зверей. Все слова уже сказаны, и я, будто ныряльщик, извлек жемчужины из глубин книжных морей, чтобы собрать их под одной обложкой.

Возможно, дорогой читатель, ты обнаружишь ошибку или неточность. Ведь я писал эту книгу не только для тебя, но и для себя, и спешил закончить свой труд, ибо человек смертен. Ты знаешь, насколько мы далеки от совершенства, поэтому прости меня.

Самое чудесное на свете – человеческая память, убежище, в которое мы прячемся от мира. Она всегда с нами, словно домик улитки, без дверей и окон, закрытый для всех, кроме его хозяина. И если в крике сойки тебе почудится вкус горчичных зерен, то в этом не моя заслуга – все таится внутри тебя. Присмотрись, кто сидит на ветке. Это не сова кричит...

Все действующие лица в романе придуманы. Любое сходство с реальными людьми или событиями является случайным.

6 ноября

Жалеть о поездке я начал уже в зале регистрации. Под сверкающими рекламами «Эль-Аля» беззастенчиво дребезжали русские матюги. Народ не стеснялся, как думал, так и говорил. Ведь туземцы кроме иврита и английского ничего не понимают…

Увы, я все прекрасно понимал, и столько воспоминаний потянули за собой эти смачные словечки, что захотелось тут же развернуться и уехать домой.

Выражение лиц стоявших в очереди на регистрацию в «Эль-Алевском» зале Бен-Гуриона раздражало не меньше, чем лексикон. Мужчины носили гримасу прищуренной придурковатости, только глаза выдавали: бронепоезд на запасном. Не зевай.

Женщины, одна другой краше, рядились под проституток. Стандарт красоты видимо такой, идеал. Полустарые бабули с сединой во всю голову, и те ухитрялись изображать налет порока и зазывающей доступности. Старушенции бодро сучили ногами в обтягивающих рейтузах и поминутно меняли позы. Одна другой горестнее.

Я на секунду представил замечательно-варикозное зрелище, скрываемое этими рейтузами. Но только на секунду, и сразу обеими руками оттолкнул видение. Мало ли какие мысли приходят нам в голову? Многие из них вовсе не наши, а услужливо подкинуты внешним «помощником». Если такую оторопь сразу выдавить из себя, считай – проскочил. Но если оставил и принялся смаковать, значит, она стала твоей.

Забавно, кому в Одессе нужны мои лекции по психометрии? Своих специалистов там не хватает, книг, Интернета мало? И сколько их там вообще осталось, психометристов?

С другой стороны, за последние годы я вышел на приличный уровень. Должность ведь – не только деньги и почет, но, главным образом, информация. Электронная карточка сотрудника отдела «железной кровати» открыла передо мной такие двери, люки, лазейки и замочные скважины, о существовании которых не догадываются даже довольно высокопоставленные психометристы.

Я ведь не обязан докладывать, что работаю всего лишь в бюро «информации и связи». Услышав название отдела, публика широко раскрывает глаза, считая меня одним из «тех самых», немеет и вываливает наружу содержимое тайников. По мнению широкой общественности, сопротивление бесполезно, лучше отдать все самому и с улыбкой. Я хорошо использовал этот миф, годы, проведенные в архивах и над старыми книгами, не пропали даром. Ну, и, конечно, общение со стариками психометристами. Немного их осталось. Но каждый – целая история. Впрочем, каждый человек – это история.

Когда-то давно, в Одессе, в самом начале моего духовного путешествия, я с друзьями собирал по крупицам рассказы стариков. Мы любовно называли их «старыми психами». Они потихоньку разьежались из Одессы, кто в Америку, кто в Израиль, но в основном – на кладбище. Выбор страны проживания для большинства из них был вопросом личного предпочтения: для «психов» их уровня препятствия, возводимые людьми, давно перестали существовать. Они считали себя нужными в Одессе и тихо делали свое дело, незаметную работу психометристов, благодаря которой весь этот огромный город получал право на существование.

Удивительное было время, чудеса просто валялись под ногами, но нагибаться не хотелось. Зачем гнуть спину, если можно протянуть руку? Потом, когда все кончилось, вернее, перешло на другую стадию работы, эти чудеса представились мне помочами, на которых держат ребенка, пока он учится ходить. Когда учеба заканчивается, взрослые прячут помочи в шкаф, до следующего малыша,

Но тогда мне казалось, будто чудеса происходят исключительно для меня одного. Благодаря моему удивительному прилежанию, выносливости, постоянству. Представляю, как посмеивались старики.

Каждый из них казался нам исполином, даже скорее целой крепостью исполинов: с могучими башнями, цитаделью, подъемным мостом, рвом, наполненным водой. Пробиться на ее территорию, подняться на одну из башен представлялось высшим достижением жизни.

Попав в Израиль, я обнаружил сотни старых «психов» со всех уголков мира. Они скромно ходили по улицам, стояли в очередях в банке, на почте, в магазине. Пробиться к ним было не менее сложно, чем в Одессе. Но к тому времени я уже научился видеть и мог отличать обыкновенного старика от старого «психа».

Есть, есть, что сказать.… Только способно ли новое поколение услышать? И захочет ли? Ведь наполнить можно только полный сосуд, вытеснив из него прежнюю жидкость. Если нет емкости – некуда лить. Учителей всегда хватает, в учениках недостача! Это может оказаться главной проблемой поездки. Впрочем, зачем гадать. Еще несколько часов, и все станет на свои места.

Чиновница в Главном управлении утверждала, будто меня ждут. Но разве можно верить чиновникам! И вообще, кому можно верить? Только старым книгам по психометрии, да старикам, чудом уцелевшим после гонений.

Я часто задумываюсь о главном выборе своей жизни, и каждый раз прихожу к мысли, что, на самом деле, никакого выбора перед нами не стоит. Отец мой был психометристом, дед, прадед, прапрадед. Ну, разве я мог стать кем-нибудь другим?

Курить в аэропорту запрещено, и мужички, возмущенно похрюкивая, то и дело удалялись за пределы, выстраивались на кромке зала и старательно вдували клубы дыма вовнутрь, когда автоматически открывающиеся стеклянные двери пропускали очередного пассажира. Одушевленный хрен с винтом украинского производства.

– Мужчина, вы на Одессу?

Ко мне уже пятнадцать лет никто так не обращался. Неопределенного возраста дама блондинистого профиля, в кожаном плаще, с черным замшевым обручем в редеющих волосах.

– Да, в Одессу.

– Та не возьмете документики? Мои дети встретят, заберут.

– Простите, не могу.

– Боитесь, мужчина. Понятно.

И дальше пошла, вдоль очереди. Бесполезно, кто же после 11 сентября примет пакет от незнакомого человека. Тем более, если самому и лететь.

Я вышел из очереди и покатил тележку в другой зал. Немного поразмять ноги, сорок минут стою на одном месте. Перед уходом вежливо предупредил – скоро вернусь.

В других залах оживление, толпы народа. Летят на Америку, Цюрих, Барселону, Марсель. Лица другие, атмосфера другая. Веселая атмосфера, словно все в отпуск летят. А может, так оно и есть. Я, правда, тоже вроде как в отпуск.

Возвратился в «Эль-Алевский» зал и попытался пробиться на прежнее место в начале очереди, но куда там! Народ сдвинул тележки в каре, словно старая гвардия под Ватерлоо, и смотрит в сторону. Не узнают. Советские люди, успел позабыть. Ну ладно, постою в конце. Без меня все равно не улетят.

Появились милые девчушки в голубой форме и принялись за досмотр. Очередь потихоньку начала продвигаться, и я вместе со всеми. Надо сказать, что за полтора часа совместного стояния глаз слегка замылился, и многие лица перестали раздражать, а некоторые начали казаться симпатичными. Трудяги, экипаж украинского судна. Оставили корабль в Хайфе и летят домой, увозя в набрюшниках честно заработанные сотни в зеленой валюте. Но все равно не люблю, когда матерятся при женщинах. Противно.

Девочки в синей форме привычно вычленили мою израильско-паспортную физиономию из толпы и вызвали на досмотр. Дознание заняло три минуты, и я, под завидущие взгляды экипажа, сдал багаж и поднялся на эскалаторе в «Дьюти фри».

Сидел за столиком небольшого кафе, пил сок, смотрел на летное поле. Больше всего я люблю эти моменты: еще дома, но уже за границей.

Прежде чем ступить на трап, несколько раз потер подошвы об асфальт. Святая Земля, тяжело расставаться. Как там дальше будет, кто знает, а пока покидает человек Эрец-Исраэль, опускается прямо под облака.

На весь самолет оказалось всего три израильтянина, но все объявления долго и подробно шли на иврите, с коротким английским пробормотом после. Некрасиво. Но публика не ропщет, привыкнув считать себя вторым сортом. Первое объявление на русском прозвучало только после посадки в Одессе: спасибо …, надеемся еще…, шалом и до свидания. Ненавязчивое хамство. Я бы обиделся, если бы со мной так обращались.

Возле меня оказалась пара, муж и жена, из того же рейса. Половину дороги пересчитывали доллары. Толстая пачка. Несколько тысяч; наверное, их совместный заработок за полугодовой рейс. Перепроверяли, раскладывали на кучки. Снова перемешивали. На Украине, видимо, нет ни чеков, ни кредитных карточек. Все наличными. Меня совершено не стеснялись, наверное, по их соображениям, я не представлял опасности.

При подсчете долларов лица у обоих были совершенно нормальные: деловито-напряженные, с налетом тревоги – обычные лица нормальных людей. Маски придурковатости и порока еще не успели нацепить.

Жена не смогла меня проводить. Деловая женщина. Руководитель. Сам ее втянул в эту мясорубку, подталкивал, когда поначалу не шло. А потом пошло, засвистело! На меня времени почти не остается, на дочку тоже. Впрочем, та в ее времени уже не нуждается. Выросла, солидная двадцатилетняя девица.

– Папа, главные вопросы своей жизни человек должен решать сам. И не главные тоже. Короче, не мешай мне делать свои ошибки. Дай лысинку поцелую. Бай! Ауф-ку-ку!

Поговори с такой. «Ауф» – это сокращенное «ауфвидерзеен». Языки она расщелкивает, точно зернышки жареного хумуса, играючи. Русский, иврит, английский, арабский, французский, немецкий. Сейчас учит санскрит. Просто так, для души. Все удивляются таким необычайным лингво-способностям. Только я знаю, откуда. Силы, отпущенные на психометрию, девочка разменивает на семечки. И не объяснишь, сколько ни бился. Слушать не хочет. Дочь у меня одна, и другой, скорее всего, уже не будет. Как бы я хотел видеть ее психометристкой! Сколько бы мог подсказать, передать. А она – суахили с горящими глазами. Бенгальский тигр, да и только.

Я очень люблю свою жену. Разве можно не любить человека, с которым шестнадцать лет проспал в одной постели. Много всякого между нами было, но хорошего больше. Помогали друг другу, поддерживали. Успокаивали. Люблю ее, конечно же, люблю. И она меня любит. Мы очень хорошая семья.

Самолет опустил нос и пошел на посадку. Пробили тучи, под крылом море, а город на берегу – Одесса. Ничто не шевельнулось, сердце пусто во мне. Пассажиры загалдели, принялись выкрикивать названия, тыкать пальцами в иллюминаторы. Вот и земля, два удара колесами и аплодисменты. Крикнуть, что ли, «бис»? Типа, взлети обратно, и посади снова, нам очень нравится, как ты это делаешь. Мальчишество.

Очень медленно потянулись к месту высадки. Самолет сильно вздрагивает на стыках плит, такой тряски я не помню ни в одном европейском аэропорту. Асфальт экономили, или плиты плохо стыковали. Дыр-дыр, дыр-дыр, езда на тракторе.

Долго стояли в ожидании трапа. Стемнело. Наконец, распахнули двери, и народ повалил. На трапе пограничник проверяет документы. Видимо, отчаявшиеся граждане Израиля пытаются нелегально проникнуть на территорию щедрой Украины. Ах, бдительные украинцы! Теперь я понял, почему в «Бен-Гурионе» вся публика летела по другим направлениям. Видимо, хотела прорваться на Украину с территорий более благополучных государств.

Пограничник зыркнул в паспорт, окинул меня взглядом и кивнул: проходи, мол. Я поднял до упора молнию куртки и вышел на трап. Плюс пять. Ночной воздух осени, с ароматом палой листвы и дымом костров. В глубине запахи стылой росы, сырой земли, гниющих паданцев, чуть уловимые йод и соль моря. Запах Одессы.

– Мужчина, вы проходите или здесь прилипли?

– Прохожу.

Автобуса нет, вместо него промерзлый вагон, прицепленный к грузовику. К перилам невозможно прикоснуться, обжигает. На весь вагон одна тусклая лампочка. Сильно воняет бензином. Я и забыл, что в автобусах может так пахнуть. Ели бы так заблагоухал израильский «Эгед» или «Дан», пассажиры бы бросились наружу, в полной уверенности, что лопнул бензобак и через минуту все заполыхает. Но публика только перешучивается:

– Воздух Родины, он особенный!

Вагон заполняется до предела. Водитель забирается в кабину грузовика, заводит двигатель. Со страшным скрежетом одна из дверей закрывается, однако вторая остается открытой. Водитель несколько минут борется с неподатливым агрегатом, щелкая тумблерами и нажимая на рычаги, но агрегат оказывается сильнее.

– Та езжай так, – кричат из вагона,– не выпадем.

Водитель не отвечает на провокации. Он глушит мотор, выходит из кабины и налегает плечом на непослушную дверь. Дверь пищит, но лезет, оставляя солидную щель.

– Ага! – многозначительно произносит водитель и возвращается в кабину.

С воем и кашлем мотор снова заводится. К непослушной двери подходит пограничник и решительно прилагает усилия. Он на посту, он при исполнении и, словно сознавая важность государственной службы, дверь, скрежеща, закрывается. Внутри безответного механизма трещат кулисы и рвутся навсегда резьбы, но граница на замке.

Поехали. Медленно наплывает плохо освещенное здание с давно не мытыми окнами. Неужели это одесский аэровокзал? А я-то помню его в блеске огней, забитым до последней скамейки изнывающими транзитниками.

«К сведению пассажиров, вылетающих рейсом пятьсот одиннадцать Одесса-Тмутаракань. По метеоусловиям Тмутаракани рейс откладывается до двадцати трех тридцати. Повторяю, к сведению пассажиров…»

Милые юные были! Сколько ночей я провел в этом здании, разглядывая витрины киосков, коротая время в туалетной очереди, подремывая на краешке скамейки. Сколько тут было света, яркого, ослепительного, мешающего спать. И эти бесконечные машины для чистки кафельного пола. Их возили по залам с каким-то нечеловеческим остервенением. Машина утробно урчала, засасывая бумажки, и оставляла после себя влажный след, словно гигантская улитка. Правда, улитки не двигаются с такой быстротой и в такое время суток уютно спят где-нибудь на ветке, а не бередят сон ожидающей публики. Но чистота и порядок превыше всего! Куда же вы подевались, чистота и порядок, за что мы страдали ночами в залах ожидания? Дай ответ! Не дает ответа.

Н-да, понесло меня, понесло. Дыханье почвы и судьбы. Казалось, совсем выдавил из себя скомороший, ухарский тон, а стоило снова оказаться в Одессе – полез горлом.

Сейчас два часа ночи. Я пишу эти строки, сидя в своем гостиничном номере на десятом этаже. Никогда не вел дневник, хоть все учебники по психометрии, включая мой собственный, рекомендуют это делать. Поездка свалилась на меня неожиданно, и чем дальше я влезал в подготовку, тем больше надеялся, будто Одесса откроет для меня дверь, которую я давно и безуспешно пытаюсь отворить. Впрочем, «дверь» – не более, чем образ, сравнение.

Движет мною не вечное человеческое стремление остановить момент, зафиксировать хотя бы на бумаге уползающую действительность, а совершенно конкретный интерес. Мне надо понять, что происходит со мной: остраниться, взглянуть на свою жизнь, как на текст, записанную, а значит, уже немного чужую историю, и понять. Потому и пишу.

До двух часов я досидел не случайно, хочется посмотреть, почувствовать ауру города. Днем, когда атмосфера забита эмоциями его жителей, уловить основание, подкладку практически невозможно. По всем каналам несется одно и то же – деньги, власть, похоть. Не только в Одессе, но и в любой другой точке мира. Недаром психометрию изучают лишь глубокой ночью, когда население отправляется спать, и поле очищается. Тогда можно услышать фон места, понять, куда направлено его влияние.

Аура нынешней Одессы мне не нравится. А ведь я хорошо помню те чудесные ночи, когда мы ходили по этим улицам. Желтый свет фонарей дробился в мокрых булыжниках, терпко и пряно дышала листва. Было томительно сладко, хотелось танцевать до самого утра.

Утром все выглядело иначе, даже во время каникул, когда не нужно было бежать в институт. Но наступал вечер, а за ним ночь, и чудо повторялось. Теперь я понимаю, что делали с Одессой «старые психи». Если бы власть предержащие знали, сколько пользы приносят городу психометристы, они бы поставили возле каждого из них взвод спецназа с автоматами навскидку и заставили бы учить психометрию, не разгибая спины.

За отдернутой шторой окна – Одесса, темный, глухой город. Тускло светятся окна домов, все остальное погружено во мглу. Темна Пушкинская, погасли знаменитые гирлянды в кронах платанов, черной громадой высится Оперный. Лишь напротив гостиницы ярко освещена крыша исламского центра. Деньги у арабов есть. На сияющем во мраке белом фасаде зеленая, стилизованная под вязь надпись – «Бог един».

И динамит тоже. Не время, наверное, шутить, но я обязан как можно точнее зафиксировать льющийся через меня поток. Даже если кажется глупым и не к месту. Возможно, именно такая шутка послужит потом, при анализе, отправной точкой.

Наш разум отслеживает только часть информации, основной массив же перерабатывает подсознание, выдавая заключение в виде эмоции – нравится, не нравится. Мелочи часто оказываются куда важнее того, что нам кажется главным. В любом письме настоящего психометриста интересует не текст, а описки, там, где истинные побуждения прорывают защиту интеллекта и воспитания. Находясь в гуще ситуации, мы не всегда отличаем главное от второстепенного. Поэтому я буду записывать все, а потом, вернувшись домой и выйдя из-под влияния воздуха, новых знакомств, воспоминаний и прочей сентиментальной чепухи, спокойно перетрясу все факты и фактики, но главное – мою реакцию на них.

Понять себя – значит понять мир. Дверь, которую я так долго разыскиваю, скрывается не за нарисованным очагом, а внутри меня, внутри самой сокровенной части меня – в моем разуме. Поймать самого себя – нелегкая задача. Китайцы выразили ее красивой картинкой – дракон, пожирающий собственный хвост. Но пиршество – это уже финал, праздничный банкет. Главное – изловить хвост, а, изловив, суметь засунуть в рот и, не подавившись, приступить к трапезе.

Итак, автобус заскрипел и остановился возле коричневой стены аэровокзала. Пограничник в фуражке с высокой тульей у входа. Форма сменилась. Такие фуражки носили фрицы в фильмах «пятидесятых», а сегодня ее и украинскому пограничнику не зазорно надеть. Зал выдачи багажа тускло освещен, по углам осторожно горят скромные светильники. «Экипаж» немедленно достает сигареты и устанавливает дымовую завесу.

Страна третьего мира. Ни в одном цивилизованном месте государство не позволяет себе так обращаться со своими гражданами. Сегодня курение точно определяет место на социальной лестнице – ниже середины им бравируют, с середины и выше стыдятся и стараются изжить. Это относится и к частным лицам, и к государственным системам. Мысль о том, что во внутреннем кармане моей куртки лежит паспорт с золоченой менорой на синей обложке, греет сердце.

Жду мелких пакостей, но таможенники вежливы. Лица мне их не нравятся, определенно не нравятся. На них четкие следы борьбы за выживание и больше ничего. Ни тени улыбки.

Улыбка – тоже символ, знак. Позволить себе улыбаться может спокойный, уверенный человек. Не растягивать рот по-американски, обнажая десны и просовывая сквозь зубы кончик языка, демонстрируя лучезарную самоуверенность, а относиться к миру, как к нормальному месту обитания, дружески воспринимая его уловки и увертки.

Нет, ты многого хочешь от украинских таможенников. Они вежливы, не придираются. Вот и все, а этого достаточно.

Машина для проверки багажа только одна, пассажиры дисциплинированно выстраиваются в очередь и медленно движутся к ее широко распахнутому зеву.

Крашеная блондинка в черном кожаном пальто выбегает на середину зала и, сморщив лицо в гримасу маленькой обиженной девочки, обращается к публике.

– Тут пакет стоял, с детскими игрушками, и пропал. Отдайте, пожалуйста, люди добрые, племяннице везу, больной ребенок, осложнение после гриппа, ножки отнялись. Отдайте! Ради ребеночка!

Звучит она вполне искренне, но голос, прокуренный голос видавшей виды барменши нарушает целостность картины. Впрочем, у барменш тоже бывают племянницы, и они тоже болеют гриппом. Блондинку жалко, несмотря на крашеные волосы, неестественно-красный помадный рот и отставленный круп хорошо поработавшей кобылы.

– Та еще ж никто не выходил, – отвечают из толпы, – куда ж он денется, пакет твой. Пошукай по залу, сама, поди, обронила в спешке, а теперь паникуешь.

«Барменша» кивает, и, словно пророк, получивший пророчество, устремляется на поиски. Толпа раздается перед ее доминирующим бюстом, словно волны под форштевнем танкера. Через минуту с другого конца зала доносится ее торжествующий вопль.

– Нашла, дура, – меланхолически отмечают в толпе.

Вот и моя очередь. Сумка с вещами скрывается в недрах «проверяльной» машины, а я предстаю пред светлы очи блондинки с усталым лицом. Голубая пилотка с трезубцем с кокетливо сдвинута набок, форменный пиджачок хорошо притален, а верхняя пуговица небрежно расстегнута. Под напором, так сказать, упругого достояния. На заграничных рейсах и миллионеры летают, а место таможенницы ничуть не хуже места продавщицы в рассказах О.Генри. Девушка на посту. Во всех смыслах.

Блондинка, похоже, натуральная. То есть уловка природы натуральна, а не подделана. Сколько мужчин попадаются на нехитрый психологический ход, толком не понимая, почему их влечет к дамам светлой масти.

Самец опасается ловушки, преследуя жертву, он постоянно ждет подвоха, страшится его. Черный цвет – самый сильный из всех цветов, свет любого цвета, попадая на черное, исчезает, растворяется в его глубине. Черное – символ глубины, тайны, а потому – опасности. Белокурое создание словно подчеркивает – я безобидна. И преследующий добычу хищник охотно идет в западню, превращаясь из хищника в жертву. Моя жена, кстати, натуральная брюнетка. То есть, когда-то была натуральной.

Виза общества психометристов делает свое дело. Блондинка улыбается и, возвращая паспорт, одаривает:

– Добро пожаловать в Украину.

Где же придирки, мелкие пакости, личный досмотр!? Ничего, просто совсем ничего. Даже сумку не открыли.

Перед высокой дверью, последней преградой, отделяющей свободный мир от не менее свободной Украины, меня внимательно осматривают два пограничника. Наверное, они рассчитывают, что под их укоризненными взглядами я сам «расколюсь» и добровольно вытащу из тайников наркотики и не указанные в декларации доллары. Но я не «колюсь», а спокойно ожидаю, пока ребятишки насмотрятся вволю.

Спокойствие – это главное оружие в борьбе частного лица с государственной машиной. Расставляя препоны, чиновник уповает на истерику и повышенный тон. Стоит подать ему искомый сигнал, и вы в его руках. Навсегда. Потом можете сколько угодно сохранять каменное выражение лица, вам никто не поверит, вы его клиент, и пока не рассчитаетесь сполна, не проникнете сквозь вверенный ему участок.

Но, если с первого момента на вашем лице играет безмятежная улыбка, если, не взирая на подножки и пинки, вы доброжелательны и спокойны – чиновник теряется. Возможно, его дурят, но возможно, за вами стоит сила, с которой лучше не связываться. И, как правило, он не связывается, отыгрываясь на следующем в очереди.

Ребятки медлят, вероятно, ожидая мзду, и я бросаю им спасательный конец, выход из ситуации. Им всегда служит самый идиотский вопрос. И я задаю его, доставая из нагрудного кармана мобильный телефон:

– Не подскажете, господа, Джи эм си тут работает?

Дверь открывается моментально. Что такое Джи эм си, ребятки не знают, впрочем, как и я. Но это не главное, они изобразили строгих стражей закона, я – безмятежного туриста. Все в порядке, проходите, пожалуйста.

За дверью волновалась толпа родственников экипажа. Н-да, кончились торжественные прибытия флотилии «Слава»: оркестр, белые платочки встречающих, парадная форма прибывающих. Публика одета буднично: джинсы, кожаные куртки, кепки. Плюс пять, все-таки. Я одет точно также, специально уточнял, вполне могу сойти за своего, особенно в полутьме.

Сумерки, почти интим. Встреча прошла в интимной обстановке… Режим повальной экономии, чуть не блокада. Куда же уходит весь донецкий уголь и киловатты Днепрогэса? Ну что ж, начинаю разминку.

– Сколько ребята ходили? – осведомляюсь с бывалым видом.

– Восемь месяцев, – отвечает дедок с запорожскими усами. Впрочем, какой он мне дедок? Лет всего на 15 старше. Почти ровесник.

– Сына встречаете?

– Жену.

– Куда ж ее в такие годы в море?

Дед зло ощеривается:

–А тебя забыли спросить!

– Звыняйте, диду! Я ж только спросил.

– Ты еще и пойти можешь, и прямо на хрен, внучек долбаный!

Первые шаги на родине. Первые слова. Первые запахи. Первые реакции. По ним легко вычисляется общее настроение. Когда обстановка нормальна, не посылают на хрен незнакомого человека, даже за глупый вопрос. Да еще с такой злобой. Резко снижаю профиль и начинаю выбираться из толпы. Сумку держу впереди, наплечную сумочку прижимаю локтем.

Кто-то сзади подхватывает ремешки сумки и пытается вырвать ее из моих рук. Тянет вежливо, но упорно. Вряд ли вор, воры так не работают, скорее всего, встречающий. Оборачиваюсь. Так и есть, ошибиться невозможно – передо мной психометрист.

– С приездом! Испугались за сумочку? Всеж-таки Одесса!

– Испугался, – включаюсь в игру. Психометрист бывалый, неплохого уровня – работает красиво, за каждым словом стоит осторожная прокачка. Но и я не ребенок.

– Отдел «железной кровати»? – моментально соображает встречающий. – Говорили, что ожидается важная птица, но такую не ожидали…

Он действительно на хорошем уровне. Отпускаю «защиту» и протягиваю свободную руку.

– В., приятно познакомиться.

Встречающий шутливо вытирает свою о куртку и вкладывает ее в мою ладонь с легким полупоклоном.

– Мотл. Вдвойне приятно. Только сумочку отдайте. Вы наш гость.

Он красив, зрелой красотой сорокалетнего мужчины. Густая борода, еще без седины, крупный нос, широко расставленные, смеющиеся глаза с искрой. Даже залысины не портят, а скорее украшают. Он моего роста и похожей комплекции – крупен без грузности. Излучает спокойствие и уверенность. Симпатичен сразу, и впервые за последние четыре с половиной часа мне хочется завязать беседу. Не разминку или прокачку, а просто разговор. Отдаю сумку.

– Пошли?

– Пошли!

Сразу за дверью начинается забытое счастье одесской осени. Сеется сверху мелкая морось, блестят деревья, блестят крыши машин, блестит асфальт. Острый, одуряющий запах прелой травы. Ах, как я устал от вечного лета, от бескрайнего, неисчислимого голубого неба над головой, яркого солнца, тропической зелени. Сырости хочу, мокрого чавканья под ногами, по три дня солнца не видеть, вообще, никогда, только сквозь тучи туманным ореолом. А в дом заходя, радостно растирать руки над горячей батареей.

Справа, там, где перед стоянкой такси всегда клубилась очередь, сейчас пусто. То есть, абсолютно пусто, ни живой души. То ли у всех автомобили завелись, то ли слишком дорого ездить на такси.

– Нам налево, – направляет Мотл. Его скромный «Ниссан-Альмера» припаркован у самого конца площадки. На таких в Израиле разъезжает низ среднего класса, неплохо, значит, живется психометристам в нынешней Одессе.

Мотл заводит мотор и элегантным щелчком вправляет кассету в щель магнитофона. Через несколько секунд раздается знакомое вступление флейты, и голос моей жены заполняет кабину.

– Слыхали, наверное? – осведомляется Мотл.

– Да уж, наслышан.

Впервые я услышал эти напевы много лет назад, на сборище у «старых психов». Меня долго мурыжили, проверяли, прежде чем решились пригласить. Я шел туда, словно первый осенний дождик, нерешительно и замирая на каждом шагу. Мне почему-то казалось, будто предстоящая встреча многое переменит в моей жизни. Но так не произошло – все продолжалось по-прежнему еще несколько лет. Лишь сегодня, спустя целую жизнь в психометрии, я понимаю, какие зерна посеяли тогда «старые психи», и не могу не восхититься их виртуозной работой.

Они пели старческими, хриплыми голосами, слегка раскачиваясь и чуть запрокидывая головы. Слов не было, только мотив. Мы не видим звуки, и для нашего разума они бестелесны, в том смысле, что разум не придает им зримо воспринимаемой формы. Поэтому мы не расцениваем их как нечто внешнее, выделенное, а словно часть самих себя. Слова здесь только мешают, чистый мотив проникает внутрь сознания и меняет душу, переносит ее из одного состояния в ему противоположное. Мелодия может сказать больше, чем десятки правильных слов.

Жена моя, Вера – женщина с консерваторским образованием и прекрасным голосом, дружбу со «старыми психами» переживала бурно, даже болезненно. Поначалу она отнеслась к ней, как к минутной забаве. Следуя советам мудрых подружек, она окружила меня еще большей заботой и любовью, в порыве компенсировать эмоциональную нехватку, которую, по их мнению, я пытался восполнить. Не пошло. Тогда начались скандалы и упреки. Не помогло. Самым правильным выходом из этой ситуации был бы развод.

Моя жена – очень красивая женщина. Мы прожили вместе много лет, но до сих пор, когда она, вернувшись с работы, переодевается в спальне, мое сердце начинает дрожать. Семейные пары с нашим стажем давно перестают стесняться друг друга, и обыкновенное снятие юбки начисто утрачивает сакральный смысл. Но не у нас. А шестнадцать лет назад я терял самообладание при виде ее бюстгальтера, забытого на спинке кровати. Разводиться в такой ситуации немыслимо.

Выход нашелся сам собой. Однажды, забывшись, я затянул один из напевов, услышанных на сборище «старых психов».