Текст книги "Вокруг себя был никто"

Автор книги: Яков Шехтер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Часам к пяти, когда жара начинала спадать, я уходила на лиман. Туда меня отпускали одну, собственно «отпускали» сказать трудно, поскольку пляж начинался в десяти метрах от наших окон, сразу за обрывом песчаного берега. Обрывом его величали с превеликим почтением, на лимане все было маленьким. «Обрыв» представлял собой скос двухметровой высоты, испещренный черными дырами норок. Кто прятался в этих норках, я так и не выяснила; там всегда было пусто.

Лиман бушевал редко; обычно небольшие волны ласково почесывали мелкий песочек, далекие фиолетовые склоны Овидиопольского берега чуть подрагивали в плывущих пластах горячего воздуха. На огромной плоскости блестящей воды, словно впаянные, торчали лодки рыбаков; ловились в основном бычки-песчаники, светлые юркие рыбки. Иногда поднимался ветер, и лиман чернел, покрываясь светлыми барашками, но его буйство никто не принимал всерьез, к нему относились как к большой собаке или корове, домашнему милому зверю, не приносящему беды.

Иногда ветер загонял в море пресную воду, и коричневая полоса прижимала к морскому берегу остатки голубой. Но море быстро брало реванш, первое же волнение наполняло лиман морской рыбой, которая слепла в пресной воде и, обезумев, металась по лиману, попадаясь в расставленные мальчишками самодельные сети из старых тюлевых занавесок.

Первые годы на дачах еще не провели электричество, и с темнотой наваливалась особая ночная тишина, заполненная стрекотанием цикад, шелестом крыльев летучих мышей, жужжанием машин, иногда проносящихся по шоссе. Негромко грохотала землечерпалка в маленьком порту Затоки, иногда доносилась музыка из транзистора, включенного на одной из дач. Огромные звезды, не замутненные желтым туманом электрических фонарей, влажно переливались над Каролино-Бугазом.

Наша пляжная компания собиралась на берегу. Разжигали костер из плавника, пекли картошку, не из-за голода, а для баловства, и, уставясь в пурпурно тлеющие угли, рассказывали страшные истории.

В десять часов над обрывом звучал голос бабушки, и я уходила домой. В мое окно всегда светила луна, четыре звезды мерцали среди листьев шелковицы. Звезды не меняли своего расположения, луна же медленно перемещалась по небосводу. Засыпая, я всегда разговаривала со звездами, рассказывая им истории, похожие исторические романы.

Однажды со мной произошел странный случай. В то лето я упросила отца купить маску с трубкой и тяжелые ласты, как у мальчишек из нашей компании. За два дня они обучили меня несложным приемам ныряния и охоты за крабами. Из воды я вылезала с синими губами и, дрожа от холода, бросалась погреться на горячий песок.

В один из дней я обнаружила на дне кем-то утерянное серебряное кольцо. Кольцо было гладким, с небольшим рисунком – три червленые звездочки. Лежало оно довольно глубоко, нырять за ним пришлось несколько раз. Я боялась, что не хватит воздуха, и примеряла глубину, опускаясь все ниже и ниже.

Бабушка написала объявление и повесила его у входа в наш переулок, но за кольцом никто не пришел. Оно много лет хранилось в маминой шкатулке, вместе с разноцветными бусинками из давно рассыпавшегося ожерелья, а потом куда-то исчезло.

В тот день, может из-за того, что я переныряла, а может, по другой причине, мне приснился сон. Вернее, это был не сон, а словно видение, во всяком случае, мне казалось, будто я не сплю.

Звезды прятались среди листьев шелковицы, колобок луны светил прямо в лицо. Я начала погружаться в дрему и вдруг увидела человека. Он висел над шелковицей, ухватившись за нее, точно ныряльщик за камень на морском дне и внимательно смотрел на меня. Его ноги были подняты вверх, тоже, как у ныряльщика. Я приподнялась на локте, пытаясь получше рассмотреть, тогда он отпустил руку и уплыл. Лицо ныряльщика я запомнила на всю жизнь.

Бабушка два дня не пускала меня на пляж, предположив, что я перегрелась на солнце или перекупалась, но, не заметив отклонений в моем поведении, отменила запрет.

Больше всего меня страшил выезд на дачу, тошнить начинало на станции Ксениево а за Барабоем я бежала в туалет и, заперев двери, отдавала унитазу бабушкин завтрак. К Нагорной я приезжала, похожая на огурец: зеленая и в пупырышках головной боли.

Машины у нас не было, ехать на автобусе означало страдать от жары, вони выхлопных газов и полуторачасового стояния – все места, как правило, занимали крестьянки, возвращавшиеся с Привоза. Поэтому приходилось терпеть – один раз туда и один обратно, в результате я безвыездно проводила на даче три месяца, самые лучшие три месяца в году.

Кошмар детства повторился с четкостью часового механизма – тошнота у Ксениево, и рвота за Барабоем, словно старые друзья, бросились на меня в обнимку. Я, честно говоря, предпочла бы с ними не встречаться, все-таки в моем организме произошли существенные перемены, но они, видимо, считали по-другому.

Открылось море, электричка, на минуту задержавшись возле Нагорной, помчалась вниз и вылетела на косу Каролино-Бугаз. Замелькали дачные домики, окруженные деревьями и виноградниками, но я не могла смотреть, перед глазами кружились черные пятна, дурнота сжимала горло. Я поняла, что до Белгорода не доеду, и вышла в Затоке. Электричка унеслась, оставив после себя кислый запах изношенных тормозных колодок, а я еще полчаса приходила в себя на перронной скамейке.

Из Затоки в Белгород ходила «Ракета» – катер на подводных крыльях. Один раз за лето мы с родителями обязательно ездили в Белгород, погулять по тихому, заросшему шелковицей и тополями городку, полазить по развалинам крепости. Крепость постепенно реставрировали, входы в самые жуткие места методично закладывали камнем, и в последние годы ее посещение уже не доставляло большого удовольствия. Прежде, мы с отцом свободно залезали на вершину полуразрушенного минарета, спускались в ров, забирались в подземные ходы, уходящие к лиману. Теперь все оказалось запрещенным, а вместо этого нам предлагали любоваться восстановленными черепичными крышами башен.

Поездка на «Ракете» входила в программу обязательных удовольствий, катер прилетал в Белгород за каких-нибудь двадцать минут. Отдышавшись на скамейке, я пошла на пристань. Увы, «Ракеты», пожирающие огромное количество топлива, оказались убыточными и уже несколько лет тихо ржавели у причалов, а вместо них один раз в три часа отправлялся небольшой кораблик под звучным названием «Тургенев». Кораблик призывно раскачивался рядом с кассой, но пассажиров на нем почти не было. Из расписания следовало, что вместо 20 минут «Тургенев» будет телепать до Белгорода почти полтора часа. Возвращаться в Затоку и ждать автобус я не хотела, купила билет и поднялась на катер.

Это было очень старое сооружение, похоже, оно каталось по лиману еще в царские времена. Грибные шляпки огромных заклепок шелушились от множества слоев краски, палуба дрожала с такой силой, будто «Тургенев» собирался взлететь.

Минут через десять раздался гудок, низкий и протяжный, «Тургенев» неспешно отвалил от пристани и меланхолически зашлепал по лиману. Наверное, так путешествовали в семнадцатом веке, спокойно озирая окрестности, размышляя о прожитом, убивая время ведением дневника или сочинением путевых заметок.

Я уселась под навесом, волны, зеркально поблескивая, гоняли по нему солнечных зайчиков; вскоре поднялся легкий ветерок, а вместе с ним поднялось и настроение. Справа проплывала моя любимая коса, смотреть на которую доставляло неизмеримую радость. Я безуспешно искала на желтой полосе обрыва нашу дачу, наслаждаясь плеском воды, нехотя расходящейся под напором стального корпуса. Вода пахла свежестью, рыбой, мокрыми сетями рыбаков, влажным песком. «Тургенев» мерно покачивался, точно верблюд, и я потихоньку задремала.

Разбудили меня возгласы матросов, катер стоял, повернувшись носом к Каролино-Бугазу, а команда тащила из воды сеть. Вывалив шевелящуюся мотню в стоявший на корме громадный железный ящик, матросы исчезли, спустя несколько секунд «Тургенев» двинулся с места, плавно описал полукруг и снова зашлепал к Белгороду.

Я не понимала, почему Мастер решил экзаменовать меня именно в крепости. Если для того, чтобы сбить с толку или запугать – то получалось ровно наоборот, мне был известен в ней каждый закоулок, и развалины навевали не страх, а теплые воспоминания о детстве. Я играла на своем поле.

«Тургенев» дотащился до Белгорода за час сорок пять, я не стала дожидаться автобуса, а пошла пешком по знакомым улицам. Тут ничего не изменилось со времени моего последнего приезда, видимо, осадки нового времени выпали в районе центра. У крепости я оказалась в начале первого, то есть с небольшим опозданием и, не спеша, принялась за обход.

В крепости было пусто, если не считать сторожа у входа, продавшего мне билетик, по заросшим бурьяном дворам вместо туристов бегали только голодные коты. Судя по лихорадочному блеску их глазищ и откровенно проступающим ребрам, еды тут было не больше, чем на тридцатый день осады.

– Скажите, – спросила я сторожа, – кроме меня сегодня никто не приходил в крепость? Мы с друзьями договорились встретиться у минарета, но они, как видно, запаздывают.

– Ты первая, – ответил сторож. – Сейчас вообще редко кто приходит, разве школьников на экскурсию привезут. Погуляй пока, ежели кто появится, я тебя кликну.

Прошел час, другой, третий, четвертый. Я обошла три двора, поднялась на все башни, заглянула в каземат под башней-темницей, спустилась в арсенал. Пусто.

–Что-то запаздывают твои друзья, – сказал сторож, когда я в очередной раз проходила мимо него с немым вопросом в глазах. – Или перепутали чего. Не могут люди опаздывать на пять часов.

Похоже, за весь день в крепость так никто и не пришел.

– А мне и одной хорошо, – ответила я. – Тут так тихо, спокойно, воздух чистый, просто благодать.

– Условия курортные, – согласился сторож.– Но учти, в шесть часов мы закрываемся, так что приходи до шести, иначе придется до утра целовать ворота. Бегать за тобой по крепости я не стану, а оставлять незапертым музейный экспонат правов не дадено.

В половину шестого я распрощалась со сторожем, перешла через мост надо рвом и присела на корточки. Перила моста прикрывали меня от глаз сторожа, я подобралась ко рву и соскользнула вниз. Склон в этом месте был покатым, когда вместо подъемного строили обыкновенный мост, края рва осыпались. Мы с отцом проделывали этот фокус много раз, пройдя по рву до берега лимана, можно было вернуться в крепость через развалины Пристанского двора.

– А если сторож и есть Мастер? Почему за целый день я не удосужилась проверить его поле?

Вскарабкаться наверх, привести в порядок одежду и перейти обратно через мост заняло не больше двух минут.

– Забыла чего? – в конце рабочего дня сторож был настроен миролюбиво. – Так пошукай, минут десять у тебя есть.

– Нет, нет, проспект забыла купить.

– А, проспект, завсегда пожалуйста.

Пока он доставал из ящика уже спрятанные проспекты, я успела хорошенько его рассмотреть. Самое обыкновенное поле, зебра, как у большинства людей. Полоска красного, полоска желтого, несколько темных пятен в области желудка, на портрет Мастера никак не похоже, сторож вульгарис.

До рва реставраторы добраться не успели, в нем все оставалось на прежних местах, так же горько пахло полынью, юркие ящерицы, нервно подрагивая хвостами, разбегались по щелям между камнями. Я пробралась через обломки размытого лиманом Пристанского двора и вернулась к цитадели. Тишина стояла в крепости, словно янычар на часах. Только один раз ее нарушило скрежетание и скрип запираемых сторожем ворот. Я долго смотрела на освещенный вечерним солнцем лиман, мысли о вечности, несоизмеримости длины жизни человека и дела его рук с неспешным, постоянным существованием лимана и сереющим в вечерней дымке Овидиопольским берегом, кружились в моей голове.

Стало прохладно, я почувствовала, что ужасно проголодалась и больше всего хочу оказаться дома, на своей кухне. Приготовить ужин, ждать Пашу, слушать музыку. За день мне удалось несколько раз попить воды из фонтанчика и съесть два прихваченных в спешке яблока, многочасовое разгуливание по крепости отняло все силы. Я уже была готова встать и отправиться домой, как вдруг необычный прилив злости пронзил мое тело. Меня просто затрясло от презрения к самой себе.

– Хватит! – сказала я себе. – Ты вернешься домой, и жизнь опять потянется по-прежнему. Кто здесь хозяин – ты или желания? Один раз нужно все расставить по своим местам. Большая часть работы уже сделана, теперь вставай и ищи Мастера. Ты не уйдешь отсюда, пока не встретишься с ним. Точка!

Начало темнеть. Я еще раз обошла крепость, прислушиваясь и приглядываясь с особой тщательностью. Ничего, ни малейшего намека на чье-либо присутствие. Но Ева не могла обмануть, значит, встреча состоится ночью, да, ночью, как я сразу не догадалась, но где? Бродить в темноте по крепости опасно, тут полно ям, камней, колдобин, можно запросто сломать ногу. Тогда я решила поискать не разумом, а чувством.

– Где, – спросила я себя, – самое страшное место? Куда бы ты меньше всего хотела попасть ночью?

Перебрав все в места, я поняла, что больше всего меня страшит каземат под башней-темницей. Даже в самые солнечные дни в нем царил полумрак, свет проникал внутрь сквозь бойницу под потолком. Узкий луч никогда не добирался до пола, освещая только часть каменной кладки. В каземате было сыро, выступающие из стен толстые металлические кольца, к которым турки приковывали узников, сильно проржавели. Страдания наполнили каземат до самого потолка, любой звук казался стоном, капля росы – слезами.

– Вот туда ты и пойдешь, – сказала себе я. И пошла.

Темнота навалилась уже в узком проходе башни, ведущем в каземат. Я передвигалась небольшими шажками, держась за стену и ожидая, пока глаза привыкнут к мраку. Прошло несколько минут, вокруг стояла бархатная мгла и закладывающая уши тишина. Страшно не было, я каждую секунду ожидала увидеть Мастера и таращила глаза изо всех сил.

Стена ушла влево, проход закончился, и стало чуть светлее, видимо, в бойницу проникало немного света. Я шла по кругу, пока рука не наткнулась на кольцо.

– Все, будешь ждать здесь.

Потянулись томительные минуты, я различала их по фосфоресцирующей стрелке часов. Стоять становилось все тяжелее, за день кружения по крепости ноги порядком подустали. Я положила сумочку на пол и села. И вот тогда мне стало по настоящему страшно.

– Лора, вы очень смелый человек. Немногие бы решились на такой поступок, очень немногие.

– Я не смелая, я отчаянная, – она отвернулась от чайничка и снова посмотрела мне в глаза. – Хочу вам признаться, я завыла от ужаса. Начали мерещиться чудища, какие-то поганые морды замелькали перед мысленным взором, по спине побежали мурашки. Вспомнив совет Евы, я принялась мысленно взывать к Козе, нашей покровительнице. Тщетно, крупная дрожи начала сотрясать мое тело, от подошв до макушки. И тогда, сама не знаю почему, я начала повторять вслух правила, вызубренные когда-то наизусть в школе психометристов, и это меня успокоило.

– А что вы повторяли?

– Самые простые вещи, из начального курса. Они врезались в мою память навечно.

«Если ты веришь, что можно испортить, верь, что можно исправить.

Ничто не приводит к совершенству жизни больше, чем вздох, исходящий из глубины сердца.

Никогда не настаивай на том, чтобы все происходило так, как ты хочешь».

– Вы поступили совершенно правильно, Лора. Есть, такое упражнение, называется «отрыв». Психометриста погружают в ванну с водой, подогретой до температуры тела, выключают свет и оставляют одного. Через несколько минут связь с реальностью начинает разрушаться, и в образовавшийся пролом вторгаются духовные сущности иного мира. Они ужасны, наверное, вы их и видели, но не мысленным взором, а наяву. Устойчивость личности психометриста проверяется количеством минут, проведенных в ванне. Сильные выдерживают около восемнадцати, слабые ломаются на седьмой. Говорить категорически запрещается, ведь голос –мощнейшее напоминание о реальности. Когда вы начали повторять вслух правила, вся слетевшаяся нечисть разбежалась в разные стороны.

– Да, мне действительно сразу стало легче, я успокоилась и, незаметно для себя, заснула. Сон оказался тяжелым, наверное, оттого, что спина, опиравшаяся на стену, затекла. Проснувшись, я долго не могла понять, где нахожусь. Часы показывали начало одиннадцатого, значит, я проспала несколько часов. Мастер не появился, и мне стало абсолютно ясно: сюда он не придет.

Держась рукой за стену, я выбралась из башни. Над цитаделью стояла высокая луна, круглая, словно бубен, зубчатые тени стен покрывали двор. Искать надо было не так и не здесь. Я положила сумочку на землю, расправила руки, закрыла глаза и, будто локатор, начала поворачиваться вокруг своей оси. Логика в моих действиях отсутствовала, я надеялась, что решение придет ко мне само, всплывет из подкорки.

– Лора, не могу не выразить свое восхищение. Вы интуитивно отыскали то, чему учат много лет. У вас просто феноменальные способности!

– Спасибо. Но жить от этого легче не становится, скорее наоборот. Я покрутилась несколько раз и вдруг совершенно четко поняла: искать нужно в башне Пушкина, четырехгранном сооружении с балконом, откуда хорошо просматривается весь город. По преданию, с высоты башни поэт любовался бесконечной гладью лимана и Овидиополем. Говорят даже, будто свое знаменитое стихотворение «К Овидию», он написал под впечатлением прогулки по крепости.

Башню реконструировали несколько лет назад, восстановили смотровые площадки, починили лестницу. Днем от цитадели до башни восемь минут ходьбы, ночью, мне думалось, придется идти полчаса, выверяя каждый шаг. Но луна хорошо освещала дорогу, и мои опасения насчет опасностей ночной прогулки оказались совершенно напрасными. До башни я добралась за несколько минут, дверь оказалась открытой, и я начала подниматься вверх по лестнице. Ступени скрипели, будто им было по крайней мере двести лет, луна била сквозь бойницы, точно маленький прожектор, а мое сердце трепетало, как птица в силке птицелова. Первая площадка, вторая, третья. Глаза еще не успели подняться выше уровня пола, а сердце уже застучало – он здесь!

Посреди площадки, вокруг горящей на полу свечи, сидели четверо. Троих я узнала сразу – Еву, Лину и Гришу. Четвертый человек сидел спиной к окну башни, луна висела за его головой, и черты лица тонули в ее сиянии. Волосы скрывал низко надвинутый черный колпак, широкая борода топорщилась во все стороны.

Сидевшая справа от него Ева пододвинулась, освобождая место, и жестом пригласила меня. Я, словно завороженная, тихонечко пробралась к Мастеру и опустилась на пол возле его ног. Прошли несколько минут молчания. Сейчас я могу сказать, что не было в моей жизни более счастливых и наполненных минут; прошлое казалось удачным, будущее представлялось еще более радужным. Я вступила на путь избранных, и меня допустили, а сейчас, сейчас начнется самое интересное.

Лора поперхнулась.

– Извините, в горле пересохло.

Она виновато улыбнулась.

– Я сегодня так много говорю. Но это не типично, не думайте. Можно еще чаю?

– Пожалуйста.

Она перелила в свой стаканчик остатки из серебряного чайничка и выпила залпом, по-мужски.

– Совсем остыл. Но все равно хорошо!

Кашлянув, словно поперхнувшись чаинками, Лора замолкла на несколько секунд, а затем комнаты вновь заполнило журчание ее голоса.

– Прошли минуты или десятки минут – не помню, время исчезло. Было очень тихо, и голос Мастера прозвучал особенно громко.

– Кто тебя сюда звал?

Я оторопела. Разве ему ничего не рассказали?

– Ева, – сказала я.

Мастер поднял с пола небольшую тросточку, размахнулся и больно ударил меня по правому уху.

– Убирайся.

Это было так неожиданно, больно и оскорбительно, что я разрыдалась. Напряжение прошедшего дня и не случившаяся радость встречи брызнули из глаз. Из носа тоже потекло, я разревелась, не хуже школьницы, скрючившись и пряча лицо в ладонях. Вдруг кто-то нежно погладил меня по спине, раз, затем другой, а потом тихонько толкнул, по направлению к Мастеру. Я узнала руку Евы, и ее прикосновения привели меня в чувство.

«Так, – сказала я себе, – не реви, дура – это проверка. Традиционная проверка учеников».

Я распрямилась, вытерла слезы и заговорила, стараясь сдержать дрожь подбородка:

– Позвала меня Ева, но пришла я сама.

Рука нежно погладила мою спину, значит, ответ оказался правильным. Но Мастер не обратил на него внимания, он продолжал сидеть в той же позе, чуть покачиваясь, словно бы в такт только ему слышной мелодии.

– Чего ты ищешь? – спросил он, спустя несколько минут. Голос у Мастера был низкий, волнующий и очень, очень мужской.

– Здоровье, – простодушно выпалила я и, еще не закончив слово, поняла, что дала маху. Тросточка взлетела во второй раз и больно ударила мое левое ухо.

– Убирайся.

Правила игры начали проясняться.

– Я ищу здоровье души, хочу соединиться с Потоком и выполнять его работу.

Нежное поглаживание, второй барьер преодолен. Больше я не куплюсь, время откровенности кончилось, на войне, как на войне.

– Чем ты готова поступиться ради цели? – без перерыва спросил Мастер.

– Всем, – сходу брякнула я, вообразив, будто поняла логику разговора. – Всем, чем понадобится.

Он поднял тросточку и изо всех сил ударил меня по лбу. Тросточка разлетелась на куски.

– Врешь. Мне не нужны лжецы. Пошла вон.

От удара голова закружилась, перед глазами завертелись цветные пятна.

– Ева, выведи ее, – прозвучал голос Мастера. – И пережги связь.

Но почему! Я ведь не вру, я действительно готова на все.

– Я не вру, я готова на все, я не вру!– мой язык и губы выталкивали слова самостоятельно, отдельно от меня, словно не желая попадать в зависимость от неразумной хозяйки. – Я не вру, я не вру!

Мастер жестом руки остановил поднимающуюся Еву.

– Отодвинь свечу.

Ева ловко нагнулась, приподняла блюдце с приклеенной к нему свечой и осторожно, боясь погасить пламя, перенесла его к стене.

– Ложись.

Это он мне. И пальцем показывает, куда ложиться. На место свечи. Я отпустила сумочку, которую сжимала в руках, подобно талисману, и села на то место, где стояла свеча. Лицо Мастера оказалось прямо передо мной, я увидела его глаза и поняла, что будет дальше. Надо было опрокидываться на спину, но я не могла, тело будто сковал столбняк. Ева обняла меня сбоку за плечи и тихонько потянула вниз.

– Сдавайся, – раздался ее шепот, – сдавайся, глупенькая.

Потом, потом Мастер лег на меня и вошел внутрь. Боли не было, стыд оказался таким огромным, что физическая сторона процесса отступила на второй план. Я лежала посреди площадки, освещенная луной, Ева, Лина и Гриша внимательно смотрели на движения Мастера.

Все закончилось за несколько секунд и вовсе не походило на происходящее между мужчиной и женщиной, а скорее напоминало утверждение права, столбление участка, укрощение кобылицы. Мастер вошел в меня на считанные мгновения и тут же покинул, ни о каком удовольствии с его стороны речи не шло. Да и какое может быть удовольствие от дрожащей, залитой слезами и день не мывшейся женщины.

Спустя минуту Мастер оказался на своем месте, только я, раскоряченная, словно лягушка, лежала посреди площадки. Мне было очень, очень стыдно, настолько стыдно, что чувства онемели или скукожились.

– Вставай, – сказал он и протянул мне руку. Я ухватилась за нее, и села. Рука была твердой и горячей, от нее исходил едва уловимый запах сандала. Так пахло в квартире у Евы.

– Садись на свое место.

У меня появилось «свое место», значит, меня приняли. Я поправила одежду и села возле Мастера. Ева вернула свечу в середину круга. Прошло пять минут, десять, пятнадцать. Лица сидевших напротив излучали спокойствие и торжество, значит, происшедшее со мной не выглядело унижением, а ритуалом, инаугурацией. Стыд исчез, время потекло незаметно, словно во сне. Вдруг Мастер заговорил.

–Ты живешь четвертый раз. Первое воплощение слишком далеко, вижу его, но не сейчас, всматриваюсь в него, но не близко.

Во втором ты была женой повешенного, прожила с ним долгую жизнь после казни, но так и не вышла за него замуж.

В третьем твоим мужем стал, тот, кто стоял за спиной. Ты никогда не видела его лица, вас везли двое суток в товарном вагоне, набитом до отказа. Он вошел в тебя, но ты не смогла ни пошевелиться, ни закричать. Поезд затормозил, толпу качнуло и твоего мужа раздавило о стену. Он умирал, не раскрыв объятий, холодея в тебе. Ты прожила с ним внутри еще полдня, пока эшелон не прибыл на конечную станцию. Вас разделили, и ты даже не смогла взглянуть ему в глаза. Смерть пришла за тобой спустя три часа; когда душа упорхнула, тело очистили огнем.

Мастер замолчал. Прошло еще несколько минут. Мои мысли метались, я не понимала, о чем он говорит, но изо всех сил старалась запомнить каждое слово.

– Ты останешься здесь до утра. Без обуви, денег и документов. Медитируй над огнем свечи, пережигай силу реинкарнаций. В Одессу вернешься поездом. Только поездом.

Он помолчал еще несколько минут и добавил.

– В мое отсутствие твоя ведущая – Ева. Ее слово – как мое. Успехов.

Мастер встал и вслед за ним, точно чертики на пружинках, подскочили остальные. Росту он оказался довольно большого, грузный, но двигался легко, его походка напоминала движения Евы. Хотя, пожалуй, наоборот, Ева подражала ему.

Тремя бесшумными шагами он проглотил расстояние до лестницы и погрузился в нее, как в воду. Секунда – и его не стало. Лина и Гриша поспешили за ним, Ева задержалась на пару мгновений; сдернув с меня туфли и подобрав сумочку, она чмокнула мою макушку и исчезла.

Первые полчаса я оцепенело рассматривала пламя свечи. Происшедшее оказалось столь огромным, что переварить его можно было только по частям. Главное я решила отложить на потом, а сейчас вспоминала все в мельчайших подробностях и повторяла, заучивая наизусть.

Ева много раз повторяла: встреча с Мастером, как чемодан. Привозишь его домой и долго распаковываешь, раскладывая каждую вещь на место. Мой чемодан получался странным, но я была полна решимости довезти его в полной сохранности, а разобраться потом, на спокойную голову.

Во время упражнений на Черноморской мы часто медитировали. Ева ставила передо мной то цветок, то камешек причудливой формы, то чучело попугая.

–У каждой вещи есть внутренняя сторона, – говорила она, – если сосредоточить внимание только на предмете и долго рассматривать, можно поникнуть в его суть. Проникнуть – означает понять, понять – соединиться, соединиться – сделать частью себя. Дабы слышать Поток, нужно разрушить забор, построенный нашим «эго», позволить сигналам добраться до сознания. Сейчас ты забаррикадировалась со всех сторон и способна услышать, только если прямо перед тобой включить сирену. Нужно научиться впускать в себя Мир.

Я честно таращила глаза, но внутренняя сторона передо мной не открывалась. Мы перепробовали много разных предметов, однако результат не менялся. Только на две вещи Ева запрещала смотреть: на воду и на огонь.

– Ты еще слишком слаба для такого рода медитаций. Вода уносит, а пламя может сжечь. Взрослей быстрее, тогда и попробуем.

Я смотрела на пламя свечи, со страхом ожидая какого-то невиданного эффекта, но ничего не происходило. Прикрывая от усталости веки, я заметила, что огонь все равно остается перед глазами. Усталость снова начала прижиматься ко мне бархатной подушкой.

– Нового ученика, – вдруг всплыли из памяти слова Евы, – три раза бьют палкой. Те, кто пришел за интересной жизнью и красивыми игрушками, после этого уходят. Оставшихся сбрасывают со скалы. Каждого со своей.

Как же я могла забыть! Ведь Ева потихоньку готовила меня, рассказала почти все, что должно произойти, даже отвечать научила, а я забыла, выпустила из головы, вот дура!

От постоянного рассматривания язычка пламени мир вокруг померк, превратившись в черную пелену. Глаза начали слипаться, я изо всех сил старалась не заснуть, но в какой-то момент перестала понимать, когда глаза закрыты, а когда нет: огонь словно оказался внутри меня, заполнил окоем, пробрался под волосы, начал жечь. Я захотела отшатнуться, встать, но вместо этого повалилась на бок.

Наверное, это был обморок, перешедший в глубокий сон, или просто сон, близкий к обмороку. Когда я открыла глаза, башню заливало солнце, с лимана доносились крики чаек и шум лодочных моторов. Левая рука, на которой я лежала, совсем затекла, сесть мне удалось с трудом, ноги без туфель закоченели. На полу стояло блюдце, залитое воском, часы показывали десять утра. Я поднялась на ноги и начала спускаться вниз.

Внутри было спокойно и пусто: Мастер велел возвращаться домой поездом, значит, нужно попасть на вокзал. Дорога вдруг оказалась совсем не простым делом, каждый шаг босыми ногами по щебню и камням крепостного двора причинял страшную боль моим ступням. Я вспомнила каролино-бугазское детство и постаралась представить себе, будто кожа на ступнях стала такой же толстой и грубой. Шаг, другой, третий – и я пошла. Увидев меня, сторож оторопел.

–Ты откуда, болезная? Друзей повстречала? Хороши у тебя друзья, нечего сказать. Таких друзей за ушко и в музей!

– Так ведь я оттуда иду, дедушка, из музея.

–Зачем ты сюда пробралась, спрашивать не стану. Тут за будкой есть кран, умойся, приведи себя в порядок. А хочешь, милицию вызову?

–Не надо милицию.

– Ну, твое дело. У вас, у молодых, сегодня свои разборки.

За будкой из стены торчал кран, а оконное стекло, блестевшее в лучах утреннего солнца, вполне могло сойти за зеркало. Заглянув в него, я поняла, чему ужаснулся сторож. Удар палкой рассек кожу на лбу, кровь запеклась, и зрелище было страшноватым. Но боли я не чувствовала, ранка на самом деле оказалась пустяковой. Смыв кровь и пригладив руками волосы, я выглядела почти обычно, только лицо слегка опухло.

– О, это совсем другой коленкор, – обрадовано воскликнул сторож. А я уж хотел «скорую» вызывать, да решил погодить маленько. Ноги-то не поранила?

– Пока нет.

– Вот то-то и оно, что пока. У меня тут где-то старые чуни завалялись, если не побрезгуешь, могу удружить.

Честно говоря, надевать непонятно чью обувь не сильно хотелось, но топать босиком до вокзала не хотелось еще больше.

–Спасибо, спасибо большое!

Чуни оказались полуразвалившимися домашними тапочками сорок пятого размера. На каждом шагу они старались улететь вперед, но, удерживаемые задранными верх пальцами ног, прерывали свой полет и в знак неодобрения за столь грубое вмешательство в их свободную жизнь хлопали меня по пяткам. Ходьба в них представляла собой маленький цирковой номер, но за полчаса я добралась до центральной улицы.