Текст книги "Тонкая нить(изд.1968)"

Автор книги: Яков Наумов

Соавторы: Андрей Яковлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)

– Подтверждаю, подтверждаю, – засуетился старик, – ваша правда, конечно же, пожилой…

– Он? – воскликнул Елистратов, выхватив из стола фотографию Лаптина и придвигая ее к самым глазам владельца типографии. – Он? Узнаёте?

Старик вновь заколебался:

– Не могу знать, господин следователь…

– Какой я вам господин! – оборвал его Елистратов. – Забыли, в какое время живете, где находитесь?

– Виноват, господин товарищ, виноват. – У старика от страха заплетался язык. – Только как же я могу узнать, сами посудите. Столько лет прошло… Вроде бы и похож. А что, если не он?..

– Но похож, все-таки похож? – настаивал Елистратов.

– Похож, – уже уверенней ответил бывший владелец типографии, поняв, что от него требуют, – определенно похож…

– Так, – удовлетворенно подвел итог Елистратов, – оформим ваши показания.

Он достал из лежавшей на столе папок бланк протокола допроса и принялся быстро и уверенно его заполнять.

– Имя? Отчество? Фамилия? Год рождения? – сыпались вопросы. – Предупреждаю, что в случае дачи ложных показаний будете привлечены к уголовной ответственности. Ясно? Так что говорить только правду. Итак, в предъявленной вам фотографии вы опознали кого? Ага, человека, который давал вам при немцах заказ на изготовление антисоветской листовки. Так. Дальше?..

Дело шло споро. Не прошло и часа, как протокол был готов. Молодой малоопытный сотрудник Энского управления КГБ, выделенный для совместной работы с Елистратовым, недоуменно поглядывал на следователя из центра, дивясь тому, как ловко и быстро тот привел к признанию, которого явно добивался, вконец растерявшегося старика, с какой легкостью он сформулировал внесенные в протокол допроса вопросы и ответы.

Между тем Елистратов, не тратя времени даром, ни с кем ничего не согласовывая, вызвал на допрос Лаптина. «Старик не отвертится, – думал Елистратов. – Рассыплется. А там… там – победителей не судят. Посмотрим, что запоет этот чистюля Миронов, когда я размотаю Лаптина. Заслуга-то будет моя, только моя!»

Сотрудника Энского управления КГБ, пытавшегося было протестовать против вызова Лаптина, Елистратов попросту третировал: молод, молоко на губах не обсохло!

Прошло около получаса, и в кабинет робко вошел Лаптин. Елистратов жестом указал на стул. Старик сел, взволнованно оглядываясь по сторонам. Несколько минут длилось молчание: Елистратов пристально приглядывался к Лаптину. Выражение лица следователя казалось сочувственным.

– Давайте познакомимся, – сказал наконец просто, почти ласково Елистратов. – Моя фамилия Елистратов. Николай Иванович Елистратов. Я – старший следователь Комитета государственной безопасности. Теперь очередь за вами: расскажите о себе, да поподробнее, не стесняясь.

Лаптин, заметно волнуясь, рассказал свою биографию. Елистратов, выслушав его, взял со стола бланк протокола допроса и помахал им в воздухе.

– Вы знаете, что это такое? – спросил он с угрозой. – Нет? Это про-то-кол. – Слово «протокол» Елистратов произнес по складам. – Про-то-кол допроса. Понятно? Я буду вас допрашивать, а ваше дело говорить правду, и только правду. Поняли?

Глаза старого мастера округлились.

– Протокол? – неуверенно переспросил он. – Допрашивать? Меня допрашивать? Но почему? В чем я виноват? Я не знаю за собой никакой вины…

Елистратов усмехнулся:

– Старая песня, Лаптин. Все с этого начинают. А потом так разговорятся, что и не остановишь. Только уж поздно бывает. Чем дольше вы будете запираться, тем хуже для вас. А как же иначе? Ведь если вы заговорите сами, сразу расскажете все, значит, вы разоружились, прекратили борьбу против советской власти. Это будет учтено. Я первый буду ходатайствовать о снисхождении. Но если будете запираться, пощады не ждите. А заговорить вы заговорите. Рано или поздно, но заговорите! И чем раньше, тем для вас же лучше.

Лаптин, однако, продолжал молчать. Елистратов начал раздражаться, тон его изменился, стал угрожающим.

– Вот часы, – проговорил он, – даю на размышления три минуты. Если за это время вы сами не заговорите, буду вас изобличать. Фактами. Документами. Но тогда на снисхождение уж не рассчитывайте…

Напрасно. Лаптин молчал.

– Хорошо, – желчно бросил Елистратов. – Придется перейти к изобличению.

Он широким жестом показал на несколько толстенных папок, лежавших на столе.

– Вы думаете, здесь что? Семечки? Нет, дорогой мой! Это, так сказать, ваше жизнеописание. Тут все ваши преступные дела записаны и описаны. Как, не плохо? Ну, теперь будем разговаривать?

Лаптин недоуменно пожал плечами:

– Вы, товарищ следователь…

– Но, но, но! – грубо перебил Елистратов. – Какой я вам товарищ? Гражданин. Гражданин следователь. Запомните.

– Понятно. Только я хотел сказать, что вам, гражданин следователь, наверно, известно обо мне куда больше, чем мне самому, – сдержанно сказал старый мастер.

Сколь ни странно, но чем больше выходил из себя Елистратов, чем ожесточеннее нападал он на Лаптина, тем спокойнее и хладнокровнее становился старый мастер. Елистратов понял это и вновь изменил тактику. Теперь он заговорил спокойно, ласковым, вкрадчивым голосом:

– Ну что вы упрямитесь, дорогой? Неужели вам непонятно, что я хочу облегчить вашу судьбу? Вашу и… – Елистратов на минуту замолк, а потом внезапно, резко, в упор, бросил: – И вашего племянника.

Удар был рассчитан точно и нанесен мастерски. Лаптин вскочил.

– Моего племянника? Но, боже правый, где мальчик? Что с ним?

– Сидите! – прикрикнул Елистратов. – Что? Зацепило?

Лаптин тяжело опустился на стул. Руки его била крупная дрожь.

– Ну как, – продолжал Елистратов, – начнем с племянника?

– Что племянник? – горестно вздохнул Лаптин. – Племянник – отрезанный ломоть. Что я могу о нем сказать? Он был хорошим мальчиком, но рано осиротел. Рос без родителей. Один я у него оставался, а что мог сделать такой старый пень? Мальчик стал дурить, связался с плохой компанией. А тут война, немцы… Ну он и покатился. Крутился все около немцев, а как их погнали – исчез. Как в воду канул… Вы знаете? – Голос Лаптина предательски дрогнул. – Он ведь один у меня был. Один…

– Ай, ай, ай, ай! – желчно усмехнулся Елистратов. – Какие нежности при нашей бедности! Какие мы чистенькие, какие невинненькие. Бросьте вилять! – внезапно изменил тон Елистратов. – Нечего мне байки рассказывать. Давайте показания о своей работе на немцев вместе с племянничком, о листовках…

– Я на немцев не работал, – нехотя сказал Лаптин. – Ни о каких листовках не знаю…

– Так-таки и не работали? И о листовках не знаете? Ну, а племянник ваш, он работал на немцев?

– Да. То есть мне так казалось.

– Как это «казалось»? Говорите точно: работал или нет?

– Ну, работал…

– Уточняю: ваш племянник был изменником Родины, предателем, сотрудником фашистской разведки. Так?

– Может, и так, почем я знаю?

– Не крутите! Повторяю вопрос: вам что, неизвестно, что ваш племянник работал в разведке? Это весь Энск знал!

– Ну, раз весь Энск… Получается, работал.

– А вы в это время связь с племянником поддерживали, встречались?

Вопросы Елистратова, четкие, отрывистые, требовавшие точного, незамедлительного ответа, сыпались пулеметной очередью, разили Лаптина. Старик был подавлен, оглушен. Он, конечно, встречался с племянником во время фашистской оккупации и не собирался этого отрицать. Лаптин хотел было рассказать, как племянник пытался ему помочь продуктами, но он с негодованием отверг эту помощь, как он пытался уговорить его порвать с немцами, но Елистратов и слушать не стал. Связь с племянником, сотрудником фашистской разведки, поддерживал? Поддерживал! Остальное Елистратова не интересовало.

Сотрудник Энского управления КГБ, молча сидевший сбоку от Елистратова, все больше терялся.

– Товарищ майор, – обратился он наконец к Елистратову, – так нельзя. Я не понимаю…

– А не понимаете, так не вмешивайтесь, – огрызнулся тот.

– В таком случае разрешите быть свободным, – поднялся с места молодой работник. – Боюсь, мое присутствие тут лишнее.

Елистратов криво усмехнулся и кивнул головой:

– Можете идти.

Дверь за оперативным работником закрылась. Елистратов с минуту посидел в задумчивости, молча, подперев подбородок руками, затем упрямо тряхнул головой и возобновил допрос:

– Когда вы начали сотрудничать с немцами, с фашистской разведкой?

– Я с немцами не сотрудничал…

– Не лгите! Вы во время оккупации работали в мастерских, в порту? В тех, кстати, где подвизался и ваш племянник?

– Да.

– Мастерские принадлежали кому? Немцам? Военной разведке? Разве не так?

– Я этого не знаю.

– Не знаете, что мастерские принадлежали немцам? Шутить изволите?!

– Нет, это, то есть, что мастерские принадлежат немцам, я, конечно, знал, а вот насчет разведки…

– Что мастерские принадлежали разведке, знаем мы. Значит, на кого же вы работали: на немцев, сотрудничали с фашистской разведкой?

Лаптин удрученно развел руками:

– По-вашему получается, что сотрудничал.

– По-моему? А по-вашему?

Лаптин молчал.

– Ну, – продолжал Елистратов, – вы и теперь будете отрицать свою измену?

– Пишите что хотите, – устало, с полным безразличием махнул рукой окончательно сломленный Лаптин. – Все подпишу.

– Что значит: «Что хотите», «Все подпишу»? Вы эти штучки бросьте! Я записываю ваши, только ваши показания. Зарубите это себе на носу. Подпишите здесь, здесь и здесь. – Следователь поочередно придвинул к Лаптину одну за другой страницы протокола допроса. Тот, не глядя, все подписал. – Так. Поехали дальше. – Елистратов с деланной бодростью потер руки. – Теперь я попрошу вас рассказать о ваших сообщниках. С кого хотите начать?

– Как вам будет угодно.

– Что ж, начнем, пожалуй, с Рыжикова. Прошу.

– Рыжикова? – с недоумением спросил Лаптин. – Но кто такой Рыжиков?

– Бросьте Ваньку валять! – повысил голос Елистратов. – Опять за прежнее принялись? Он, видите-ка, Рыжикова, инженера радиозавода, не знает! А сам какую-нибудь пару дней назад битый час болтался с ним по набережной, ведя конспиративные разговоры. Будете говорить?

Лаптин невесело усмехнулся:

– Ах, инженер! Откуда мне было знать, что его фамилия Рыжиков? Мы с ним познакомились совсем недавно, случайно, в магазине радиоизделий…

– Где вы познакомились, – резко перебил Елистратов, – следствие пока не интересует. Рассказывайте о своих шпионских делах с Рыжиковым.

– Какие шпионские дела? – изумился Лаптин. – Я делаю на досуге маленькие приемники, мастерю кое-что, а детали не всегда достанешь. Когда толкался в магазине, этот человек – Рыжиков, значит? – заговорил со мной. Узнал, чем я занимаюсь, и обещал принести кое-какие детали, дефицитные, в обмен на махонький радиоприемничек. Вот в понедельник мы с ним в порту и встретились.

Губы Елистратова искривила желчная усмешка. По всему было видно, что у него наготове новый ядовитый вопрос. Однако задать его Елистратову не удалось. Дверь внезапно распахнулась, и стремительно вошел сотрудник Энского управления КГБ, покинувший кабинет Елистратова полчаса назад.

– Товарищ майор, – произнес он, с трудом сдерживая волнение, – вас приглашает к себе полковник… – Он назвал фамилию одного из руководителей Энского областного управления КГБ. – Просил, если можно, прибыть поскорее, без задержки. И материалы просил с собой захватить.

– Но, позвольте… – начал Елистратов.

– Товарищ майор, – настойчиво повторил молодой чекист, – мне приказано передать вам просьбу полковника, настойчивую просьбу… Я только выполняю приказание руководства.

Елистратов молча передернул плечами, подчеркнуто медленно собрал в папку страницы протокола допроса, взял папку под мышку и вышел из кабинета, демонстративно хлопнув дверью.

Глава 9

Большую часть того дня, когда Елистратов допрашивал сначала бывшего владельца типографии, затем Лаптина, Миронова в Управлении КГБ не было. Он находился в городе: занимался делом Рыжикова. Чем больше Андрей присматривался к Рыжикову, чем шире становился круг сведений, собранных об этом человеке, тем тверже складывалось у Миронова убеждение, что Рыжикова надо попросту вызвать и впрямую допросить о Корнильевой. Такой мелкий и трусливый человечишка, если и солжет в официальном разговоре с представителем власти, так в мелочах. На серьезную ложь не пойдет – побоится. А если и солжет поначалу, так упорствовать в своей лжи не будет. Скрыть же свою связь с Корнильевой ему невозможно: тут у Миронова все карты в руках. Еще бы какая-нибудь зацепка, предлог, который помог бы скрыть от Рыжикова истинную причину его вызова, и можно действовать… Но такой зацепки пока не было.

Решив посоветоваться с одним из руководителей Управления КГБ, Миронов в четвертом часу дня вернулся в управление и направился к полковнику. Не успел он, однако, толком начать разговор, как появился оперативный сотрудник, работавший совместно с Елистратовым. На нем лица не было.

– Товарищ полковник, – сказал он прерывающимся от волнения голосом, – разрешите? Прошу извинить, но у меня срочное… Очень срочное…

Едва молодой чекист начал докладывать о вызове Елистратовым Лаптина и характере, который принял допрос, как Андрей понял, что опасения его были не напрасны: Елистратов «сорвался». Да еще как!..

Между тем оперативный работник, отвечая на спокойные, вдумчивые вопросы полковника, постепенно успокоился и толково, обстоятельно доложил сначала о допросе владельца типографии, а затем о том, что сейчас, в данную минуту, Елистратов недостойными методами вымогает у Лаптина признание в изменнической деятельности.

По мере того как оперативный работник докладывал, Андрея все с большей силой охватывало двойственное чувство. С одной стороны, он испытывал глубочайшее негодование против недопустимого, преступного поведения Елистратова, жгучий стыд за представителя центрального аппарата КГБ, проявившего себя так недостойно. С другой стороны, Миронову было радостно, что вот этот молодой парень, работающий в органах, по-видимому, без года неделю, понял главное, и так основательно это главное понимает, что нашел в себе мужество пойти наперекор, начать борьбу, самую решительную борьбу против старшего по званию, по опыту работы представителя центрального аппарата, едва тот посягнул на права человека, встал на путь нарушения социалистической законности. Впрочем, чего это он расфилософствовался, чему тут умиляться? Оно и естественно: такова уж теперь у нас атмосфера – в стране нашей, в партии, в органах государственной безопасности…

Андрей настолько углубился в собственные мысли, что не сразу расслышал вопрос полковника, и тому пришлось повторять его дважды. Сообразив наконец, что полковник адресуется именно к нему, Миронов сконфуженно улыбнулся:

– Прошу извинить, немножко задумался. Так вы спрашиваете, как я все это расцениваю? Но ведь двух мнений быть не может! Этот, с позволения сказать, допрос надо немедленно прекратить и передопросить Лаптина. Кому передопрашивать – вам решать. Полагаю, что необходимо передопросить и бывшего владельца типографии. Не говоря уже о том, что и при этом допросе, помимо формы, допущены и другие грубейшие нарушения законности: предъявление для опознания фотографии одного, а не нескольких лиц, – я лично ничуть не верю показаниям бывшего владельца типографии. Ну, посудите сами, разве можно так запомнить лицо случайно виденного человека, чтобы опознать его спустя пятнадцать-шестнадцать лет, да еще по фотографии? Чепуха!

– Согласен! – чуть наклонил голову полковник. – Вот что, – обратился он к своему сотруднику. – Отправляйтесь к следователю Елистратову и передайте мою просьбу: если возможно, поскорее – вы поняли? – поскорее, без всякой задержки явиться ко мне со всеми материалами. Сами побудете с Лаптиным, но ни в какие разговоры с ним не вступайте, особенно по существу дела. Ясно?

– Слушаю, товарищ полковник. Все ясно.

– Минутку, – остановил поспешно поднявшегося с места оперативного работника полковник. – Кто организовывал вызов на допрос владельца типографии? Вы? Значит, знаете, где его искать? Знаете? Тем лучше: быстренько пошлите за ним машину, пусть его подвезут сюда, к нам. Действуйте.

Когда оперативный работник вышел, полковник, не отличавшийся особой разговорчивостью, принялся молча прочищать свою трубку. Молчал и Миронов. Так прошло несколько минут, пока наконец не появился Елистратов. Он вошел в кабинет полковника быстрым, стремительным шагом, надменно вскинув голову. По всему было видно, что ничего особо хорошего от предстоящего разговора Елистратов не ждет, но и сколько-нибудь осуждать свое поведение не намерен.

– Садитесь, – пригласил Елистратова полковник. – Вы, кажется, вызывали сегодня на допрос бывшего владельца типографии, в которой печатались фашистские листовки, не так ли? Будьте любезны ознакомить нас с результатами допроса.

– Пожалуйста, – пожал плечами Елистратов, доставая ив своей папки протокол допроса и протягивая его полковнику. – Вот протокол. Допрашиваемый опознал в Лаптине того человека, который приносил ему при немцах текст листовки.

– Опознал? – не скрыл возмущения Миронов. – Как опознал? Ты расскажи прямо. Какие фотографии ты ему предъявлял, скольких лиц?

– А на ваши вопросы, товарищ Миронов, – подчеркнуто официально ответил Елистратов, переходя на «вы», – я отвечать не намерен. Думаете, мне не ясно, чьи это штучки?..

– Спокойно, товарищи, спокойно, – поморщился полковник. – А все-таки, товарищ Елистратов, как обстоит дело с фотографиями, что вы предъявляли допрашиваемому?

– Не понимаю вашего вопроса, – с обидой сказал Елистратов. – Я не маленький и знаю, что делать: предъявил те фотографии, которые счел нужным предъявить.

– А все-таки? – с невозмутимым видом повторил полковник вопрос.

– Ну, – чуть замялся Елистратов, – я предъявил фотографию Лаптина, других у меня не оказалось под рукой…

– Так, – сказал полковник. – А почему вы действовали в нарушение законов и существующих инструкций? Полагаю, вам не хуже нас известно, что при проведении опознания положено предъявлять не одну, а несколько фотографий, причем различных лиц?

– Известно, – возразил Елистратов. – Но это же формальность…

– Советские законы – формальность? – с недоумением пожал плечами полковник. – Ну, знаете ли… А согласовывать следственные действия с руководством – тоже формальность? Почему вы вызвали на допрос Лаптина, не испросив ни у кого разрешения? Прошу извинить, но я просто отказываюсь понимать ваше поведение…

– Нет, это я прошу меня извинить, товарищ полковник, – вкрадчиво, но не без издевки ответил Елистратов, – однако я полагал, что не обязан такую ерунду, как вызов человека на предварительный допрос, согласовывать с руководством Комитета. Не считал нужным звонить по пустякам в Москву. Вам же, разрешите напомнить, я не подчинен. Как-никак я работник центрального аппарата…

– Ах вон оно что! – перебил Елистратова полковник. – В таком случае уж я вам напомню, что времена, когда сотрудники центра ни в грош не ставили местные органы, давно канули в вечность. А допрос допросу рознь. Позвольте, кстати, ознакомиться с результатами допроса Лаптина.

– Но допрос еще не закончен…

– Ничего, мы с товарищем Мироновым разберемся и в том, что вы уже успели записать. Протокол при вас?

Возражать дальше Елистратов не стал, не решился. Он молча достал из папки протокол допроса и протянул полковнику. Полковниц взял протокол и принялся внимательно читать страницу за страницей, передавая затем каждую Миронову. Не успели они покончить с протоколом, как полковнику доложили, что бывший владелец типографии доставлен. Ожидает в приемной.

– Пусть войдет, – сказал полковник и добавил, обращаясь к Елистратову и Миронову: – Вас прошу присутствовать.

Как и предполагал Миронов, с этим допросом получился чистейший конфуз: из предъявленных ему фотографий пяти пожилых мужчин бывший владелец типографии не смог опознать ни одного. Он не только не мог сказать, изображен ли на фотографиях тот, кто вручал ему заказ на печатание листовки, но не узнал и Лаптина, фотографии которого не запомнил.

Закончив допрос и отпустив бывшего владельца типографии, полковник предложил Елистратову и Миронову совместно возобновить допрос Лаптина. Допрос, однако, полковник вел сам, давая понять, что чье-либо вмешательство будет нежелательно. Допрашивал он сухо, деловито, умело. Начал с вопроса, подтверждает ли Лаптин свои показания об изменнической деятельности в связи с немецкой разведкой. Лаптин, угрюмо посматривавший то на полковника, то на Елистратова, подтвердил свои показания. Елистратов торжествующе улыбнулся.

– В чем конкретно выражалась ваша работа в фашистской разведке? – спросил тогда полковник. – Перечислите, какие задания получали, от кого конкретно, как их выполняли?

– Задания? – растерялся Лаптин. – Насчет заданий не знаю… Работал я в мастерских, которые принадлежали разведке, в порту, а насчет заданий…

Полковник быстро задал новый вопрос:

– Откуда вам известно, что мастерские принадлежали разведке?

– Откуда? Так гражданин следователь мне это сам же сказал. – Лаптин кивнул в сторону Елистратова.

На этот раз Елистратов не улыбался.

– А я спрашиваю вас, а не следователя. Вы лично когда, где, каким образом узнали, что фактическим хозяином мастерских являлась разведка?

– Я узнал здесь, на допросе, – нехотя сказал Лаптин.

– Здесь? Так. Ну, а в чем все-таки выражалась ваша связь с разведкой? В том, что вы работали в мастерских, или еще в чем-либо?

– В чем же еще? Работал в мастерских слесарем, и все.

– Сколько человек работало в мастерских при немцах? – последовал новый вопрос.

– Гражданин начальник, – взмолился Лаптин, – ну откуда мне это знать? Может, двести, а может, и триста…

– Так что же, все двести или триста рабочих, мастеров, служащих сотрудничали с германской разведкой, были изменниками и предателями?

Лаптин молчал. Что он мог сказать? Этот допрос совсем не походил на прежний…

– Ну что же, Лаптин! Что же вы молчите? – настаивал полковник. – Значит, все работавшие в мастерских были шпионами?

Лаптин сокрушенно махнул рукой.

– Не знаю я, ничего не знаю.

– Сколько лет вы работаете на производстве? – неожиданно спросил полковник.

– Я? – Лаптин поднял голову. Лицо его просветлело, глаза заискрились. – Да уже около полусотни будет. Ведь работать-то я начал еще на телефонном заводе, при старых владельцах, где работал и мой отец. До революции. Сначала мальчиком, потом слесарем. Мастером стал только в последние годы…

Чем дальше ставил вопросы полковник, тем подробнее и живее отвечал Лаптин, тем очевиднее становилась вся вздорность показаний, записанных Елистратовым.

Закончив допрос, полковник распорядился отпустить Лаптина и, как только тот ушел, с горечью обратился к понуро сидевшему Елистратову:

– Как вы, опытный следователь, могли так тенденциозно вести допрос, так издеваться над человеком? Это же преступно!..

– Товарищ полковник, – бледнея, сказал Елистратов, – вы заблуждаетесь. Просто у нас разные методы ведения допроса. С вашим методом тоже можно поспорить…

Полковник с недоумением посмотрел на него. Потом сокрушенно покачал головой:

– Нет, ничего вы не поняли, ровно ничего… Я вынужден буду отстранить вас от дальнейшего ведения следствия и доложить о ваших действиях Москве. И вообще… Вообще думаю, вам бы лучше вернуться в Москву: ведь свои-то дела вы здесь закончили?

Позднее Миронов узнал, что Елистратов получил по заслугам: он был с позором изгнан из органов и исключен из партии. Но произошло это уже после того, как, закончив свои дела, Андрей уехал из Энска. Тогда же, в тот день, Миронов вызвал на допрос Рыжикова. Недостающая зацепка теперь появилась: то, что рассказал о Рыжикове Лаптин (спекуляция дефицитными радиодеталями), служило естественным предлогом для вызова Рыжикова. Деваться ему было некуда. А изобличив его в одном, легче было добиться правды и в остальном.

Едва Рыжиков вошел в кабинет, едва уселся, как Миронову стало очевидно, что Рыжиков трусит, трусит до ужаса. Его лицо то краснело, то бледнело. Он никак не мог совладать со своими руками: то складывал их на груди, то совал в карманы брюк, то клал на колени. То и дело Рыжиков непроизвольно глотал набегавшую слюну.

Миронов встал, подошел к столику, на котором стоял графин с водой, наполнил стакан до краев и протянул Рыжикову:

– Нате-ка, выпейте.

Рыжиков еще раз судорожно глотнул, взял стакан и залпом осушил его. Зубы его предательски лязгнули о край стакана.

– Что вы так волнуетесь? – спросил с усмешкой Миронов.

– Я н-н-не в-в-волнуюсь. В-в-вам кажется, – пытаясь сдержать нервную дрожь, ответил Рыжиков.

Миронов поставил стакан на место и сел за стол. Причины испуга Рыжикова были ясны. Как удалось установить, этот человек частенько встречался с фарцовщиками, спекулировавшими заграничным барахлом, которые еще не полностью перевелись в Энске, крупном портовом городе. Если к этому добавить встречу с Лаптиным, во время которой Рыжиков пытался обменять дефицитные радиодетали (не краденые ли?) на приемник, то становилось понятно, что у него были основания волноваться при встрече с представителем следственных органов. Но только ли в фарцовщиках, только ли в дефицитных радиодеталях дело?

– Ну как, Рыжиков, начнем? – спросил Миронов.

– Что начнем? – все еще полязгивая зубами, сказал Рыжиков.

– Как – что? – удивился Андрей. – Рассказ о ваших похождениях. Что же еще?

– Каких похождениях?

– Знаете что, Рыжиков, – спокойно сказал Миронов, – так дело не пойдет. Зачем играть в прятки? Если вас затрудняет, с чего начать, я подскажу, помогу вам. Можете начать хотя бы с рассказа о том, где вы добываете дефицитные детали, которые предлагали Лаптину, мастеру портовых радиомастерских, в обмен на приемник…

– Я скажу, скажу все, – шмыгнув носом и всхлипывая, заговорил Рыжиков. – Я, конечно, нехорошо поступил с этими деталями. Не надо было их брать. Но это был брак, понимаете, брак. Они все равно пошли бы на выброс.

Торопясь и захлебываясь, выпив не один стакан воды, Рыжиков рассказал Миронову, как он несколько раз брал на заводе бракованные детали и сбывал их кое-кому из местных радиолюбителей. Поторговывая деталями, Рыжиков еще года полтора-два назад столкнулся с одним из фарцовщиков. Тот делал «бизнес» на дамских нейлоновых кофточках, чулках, жевательной резинке и прочем барахле, которое по сходной цене выклянчивал у иностранных туристов, а затем сбывал втридорога всяким стилягам и модницам из числа жителей Энска и приезжих, падких на заграничное.

Этот «бизнесмен» предложил Рыжикову сногсшибательную комбинацию с радиодеталями, сулившую немалый барыш, но Рыжиков, по его словам, на это не пошел. Однако кое-что из вещичек у этого своего приятеля он приобрел, тем более что тот, не теряя надежды сделать с Рыжиковым «бизнес», уступал ему «товар» чуть ли не по себестоимости. Через него Рыжиков познакомился и с другими фарцовщиками, у которых тоже изредка приобретал отдельные вещи. Рыжиков говорил и говорил, называя все новых и новых людей, спеша сообщить их имена, приметы, адреса…

Наконец он закончил свой рассказ, смущенно, как-то заискивающе улыбнулся и робко сказал:

– Вот, пожалуй, и все.

– Все? – Тон, которым был задан вопрос, не сулил Рыжикову ничего хорошего. – Нет, не все. А про ваши дальние вояжи, ваши поездки вы забыли?

– Дальние вояжи? – удивился Рыжиков. – Какие вояжи?

– Ну, хотя бы в Крайск. Туда вы зачем ездили? Надеюсь, вы не станете утверждать, что по делам службы?

Рыжиков начал медленно, густо, до самых корней волос краснеть.

– Нет, – пролепетал он. – В Крайск я ездил не по делам службы. Там… там… одна женщина.

– Кто?

– Простите, но это чисто личное. Мне не хотелось бы называть ее имени…

– Может, мне прикажете его назвать?

– Вам?.. Вы?..

– Да, я. Если будет угодно – Ольга Николаевна?

Рыжиков подскочил на месте. На лице его появилось выражение такого неподдельного изумления, такого испуга, что Миронов чуть не расхохотался.

– Бога ради! – вскричал Рыжиков. – Бога ради! Я сам все скажу, сам.

По словам Рыжикова, с Ольгой Николаевной Величко (он так ее назвал) они познакомились летом прошлого года в Кисловодске. Рыжиков вскоре после знакомства начал за ней ухаживать. Ольга Николаевна ухаживания принимала, но вела себя сдержанно, ничего лишнего не позволяла. Может быть, именно поэтому Рыжиков увлекся не на шутку, увлекся так, что потерял голову. А она? Она только подшучивала над ним, и все. Так они и расстались.

Вернувшись в Энск, Рыжиков и дня не мог прожить, чтобы не вспомнить Ольгу Николаевну, не думать о ней. Тогда он решил съездить в Крайск, где, как он узнал перед отъездом из Кисловодска, жила Ольга Николаевна. Рыжиков пытался уговорить себя, что, увидев силу его чувств, его постоянство, она будет к нему более снисходительна, чем была на курорте, но ошибся. В Крайске Ольга Николаевна была еще сдержаннее, нежели в Кисловодске.

Пробыв в Крайске несколько дней, Рыжиков вернулся в Энск несолоно хлебавши.

Прошло месяца три, и он снова поехал в Крайск. Как устраивались эти поездки? Очень просто. Рыжиков брал отпуск за свой счет, а приятель из заводоуправления доставал ему бланки командировочных удостоверений.

На этот раз Рыжиков решил действовать иначе. Через знакомых фарцовщиков он приобрел набор наимоднейших заграничных кофточек, кое-что из дамского белья, разные заграничные безделушки и отправился в Крайск не с пустыми руками. Далеко не с пустыми! Однако и его щедрые подношения ничуть не заинтересовали Ольгу Николаевну. Она попросту их не приняла. Все получилось ужасно глупо: Рыжиков разлетелся к ней с подарками, а Ольга Николаевна выбрала, что ей понравилось, расплатилась наличными, как с продавцом, и, даже не поблагодарив, выставила его за дверь.

– Теперь, кажется, все, – закончил свой рассказ Рыжиков. – Больше, как вы понимаете, я туда не ездил и Ольгу Николаевну не видел.

Однако следователь задал новый вопрос, который привел Рыжикова в полное недоумение. Протянув ему лист бумаги, Миронов попросил составить самую подробную и точную опись тех вещей, которые Рыжиков отвез в Крайск Величко.

С удивлением поглядывая на Миронова, Рыжиков принялся составлять список. Когда он закончил, Андрей взял список и внимательно его прочел. По мере того как он читал, на лице его выражалось все большее и большее удовлетворение.

– Отлично, – сказал Миронов, заканчивая чтение и убирая список в лежавшую на столе папку, – теперь, пожалуй, действительно все.

Рыжиков робко кашлянул:

– Скажите, что со мной будет? Меня… меня не арестуют?

– А это уже не мне решать. Вот сообщим на завод насчет проделок с деталями, дружбы с фарцовщиками, – там вас знают и рассудят по справедливости, как с вами быть. О фарцовщиках не беспокойтесь – ими займемся…

Едва Рыжиков ушел, Миронов заказал по телефону Крайск. Ему не терпелось сличить полученный список со списком тех вещей, которые Черняев передал для продажи Самойловской. Впрочем, теперь было более или менее ясно, каким путем попали к Корнильевой заграничные вещи. Эту часть задачи можно было считать решенной. Но где сама Корнильева, мнимая Величко? На этот вопрос ответа опять не было.