Текст книги "Двуликий Янус"

Автор книги: Яков Наумов

Соавторы: Андрей Яковлев
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 21 страниц)

Глава 24

Ната была удивлена и обижена. Что все это значит? Как понимать Кирилла Петровича, чекистов? Как теперь им верить? А до чего все шло последнее время хорошо, как ладно складывалась жизнь! И дядя, Петр Андреевич Варламов, вернулся. Правда, в городе он почти не показывается, сидит на какой-то там специальной даче. Бывают у него только директор института, Миклашев, ну и, конечно, она, Ната. Больше о его возвращении никто не знает. «Так надо», – коротко объяснил Нате Скворецкий. Дядя, кажется, доволен. С головой ушел в работу: часами просиживает с Миклашевым, считает, считает, считает. Там, на даче, ему устроили что-то вроде лаборатории. О Еве Евгеньевне он не вспоминает, не хочет вспоминать. Молчит, во всяком случае.

И у нее, Наты, все получается как нельзя лучше: по рекомендации Скворецкого райком комсомола внял ее мольбам и направил девушку в фельдшерское училище. Несколько месяцев учебы – и фронт! Все бы хорошо, так на тебе!..

Хотя что, собственно говоря, произошло? Когда Ната это обнаружила? Пожалуй, что-то около недели тому назад. Точно – неделю. День был погожий, на улицах сравнительно людно. Ната шла в магазин за продуктами, беспечно помахивая пустой сумкой. Внезапно ее охватило чувство какой-то смутной тревоги. Она не могла понять почему, но тревога не исчезала. Ната испытывала какое-то странное, непривычное чувство. Внезапно она поняла: за ней следят. Кто-то смотрит на нее цепким, изучающим взглядом. Она стремительно обернулась: в толпе пешеходов мелькнуло какое-то лицо, глаза ее на мгновение уловили чей-то пронзительный взгляд, и все. Больше она ничего не успела заметить. Как она потом ни осматривалась, никого не было, но неприятное чувство осталось.

То же повторилось и на следующий день, и еще день спустя, только теперь, как Ната ни глядела по сторонам, ей ничего не удалось обнаружить. Ната нервничала все больше и больше, и было до чертиков обидно: для чего понадобилось майору, чекистам организовывать за ней наблюдение? Это же… Нет, этому нет названия!

Ната хотела прямо спросить Кирилла Петровича, с какой стати он организовал за ней эту унизительную слежку, но, когда разговаривала с ним по телефону, не решилась. Однако то, что произошло сегодня, перешло все границы. Это уж было просто вероломство. Ната ехала к дяде на дачу. Ехала на машине, которую предоставил ей тот же майор. По возникшей у нее за последнее время привычке всюду искать преследователей, она нет-нет да посматривала в заднее стекло машины. (Ната поместилась на заднем сиденье.) И, как оказалось, не зря. Не будь она так насторожена, Ната, вероятно, ничего бы и не заметила. Но в последние дни нервы ее были настолько напряжены, все чувства так обострены, что среди мелькавших сзади, то появлявшихся, то исчезавших, машин Ната заметила зеленовато-бурую, густо закамуфлированную легковую машину, каких немало сновало тогда по дорогам Подмосковья. Машина то исчезала из поля зрения, то возникала вновь, неизменно в отдалении, ни разу не приближаясь к машине, в которой ехала Ната, но и не отставая.

Ната не выдержала: она осторожно тронула за плечо шофера.

– Послушайте, – глотая слезы, сказала девушка, – вас одного мало? Зачем за нами идет еще одна ваша машина?

– Что? – обернулся шофер. – Как – мало? Какая машина?

– А вон, – ткнула Ната пальцем в стекло. – Сзади. Будто вы не знаете!

Шофер сбавил ход, затем увеличил скорость, пристально вглядываясь в смотровое зеркальце. С Натой он больше не разговаривал, но машину погнал с бешеной скоростью. Их преследователи скрылись из виду. Не было их и на обратном пути – с дачи. Шофер уехал, высадив Нату у ее дома, так и не сказав ни слова.

К чувству обиды, тревоги прибавилась растерянность: Ната не знала, как ей быть, что предпринять. И посоветоваться не с кем. (Дяде она ничего не сказала: зачем его тревожить, он и так достаточно натерпелся.)

Девушка так глубоко задумалась, что не сразу услышала настойчиво повторявшийся звонок в дверь. На пороге стояли Скворецкий и Горюнов. Лица у них были хмурые, встревоженные.

– Что за история произошла у вас в пути? – начал Кирилл Петрович, едва успев поздороваться. – Что за машину вы обнаружили?

– Будто сами не знаете… – Ната внезапно расплакалась.

– Сами? – Скворецкий обменялся с Горюновым недоуменным взглядом. – Ната, голубушка, что произошло? Почему слезы? Ну-ка, возьмите себя в руки! Выкладывайте.

Не в силах сдержаться, всхлипывая, Ната принялась излагать обиды последних дней с того самого момента, когда она впервые обнаружила слежку. По мере того как она рассказывала, Кирилл Петрович мрачнел все больше и больше, Виктор же то и дело вздыхал и ожесточенно теребил свою шевелюру.

– Скажите, – внезапно спросил Скворецкий, – а номер машины вы не приметили?

– Номер? – растерялась Ната. – Но…

– Довольно, – сердито сказал Скворецкий. – Выпороть вас мало! И как вам могла прийти в голову такая ересь, будто наблюдение за вами ведем мы? Туда же, а еще разведчиком собирались стать!

Нага смутилась. Она и в самом деле просилась в такую школу, где «учат на разведчиков», но Кирилл Петрович настоял на своем: в фельдшерскую.

Между тем Скворецкий выговаривал:

– Неужели вы до сих пор не поняли, что дело-то не шуточное. Идет охота, и не за вами, а за Петром Андреевичем, за профессором. Картина ясная. Спасибо, шофер сказал, а то бы мы ничего и не знали. Нет, пороть вас, пороть надо…

Ната молчала, но, как ни странно, чем больше ругал ее Скворецкий, тем радостнее сияли ее глаза: враг? Не свои? Это – главное. А борьбы Ната не страшилась.

– Сделаем так, – подытожил майор. – Будьте начеку, но виду не подавайте. Держите себя спокойно, как ни в чем не бывало. Если что заметите, немедленно свяжитесь с нами.

– И только? – огорчилась Ната. – Я бы хотела… Я сама…

– Знаю, чего бы вы хотели, – жестко прервал ее майор. – «Сама»! Вам подай что-нибудь эдакое, героическое. Не выйдет! Мы не в бирюльки играем. То, что я вам сказал, – приказ. И не вздумайте мудрить.

– Хорошо, – вздохнула Ната. – Все сделаю…

Очутившись на улице, Скворецкий и Горюнов обменялись лишь несколькими фразами: настроение у обоих было скверное, говорить не хотелось.

– «Зеро», – не то спрашивая, не то утверждая, сказал Виктор. – Его работа?

– «Зеро»? – задумчиво повторил Кирилл Петрович. – Сомневаюсь. После всего, что произошло, после провала Гитаева, это с его стороны было бы уж слишком большим нахальством.

– Тогда кто же?

– Этого я и сам не знаю. Возможно, кто-нибудь из той же шайки охотится за Варламовым. Кто там еще есть у «Зеро», что за помощники, нам неизвестно.

– И все же я не исключаю, что это сам «Зеро», – упрямо сказал Виктор. – Помощники? Вряд ли у него их много.

– Исключать ничего нельзя, – согласился Кирилл Петрович, – но если наблюдение ведет сам «Зеро», здесь, в Москве, среди бела дня, то… Ладно. Все одно не уйдет…

– Что будем делать? – спросил Горюнов.

– Работать. Работать будем. Что же еще?

Охрана дачи, где вел свои работы профессор Варламов, была усилена. Ната теперь не выходила из дому, не поставив предварительно в известность чекистов, но все было напрасно: обнаружить того, кто преследовал Нату, не удалось. Он исчез, словно сквозь землю провалился. Если бы не сообщение шофера, заметившего преследовавший их автомобиль, Скворецкий готов был бы приписать всю эту историю болезненному воображению Наты, но машина была, это факт, не считаться с которым было нельзя.

Между тем все эти дни майор продолжал изучать Колоскова, готовился к решающему шагу. Чем больше поступало сведений, тем ярче выступала фигура конструктора – хотя ничего принципиально нового и не было – как человека советского, подлинного патриота. Немецкий агент? Того хуже – сам «Зеро»? Чудовищно! Но – Гитаев. Его встречи с Колосковым, слова, сказанные им Варламовой?

Если верить показаниям Евы Евгеньевны, то… А какие, собственно говоря, основания были этим показаниям не верить? Ведь все остальное, что подвергалось проверке, соответствовало истине: Варламова говорила правду. Да-а, задача!..

Шагом, который должен был привести к решению задачи, разрубить стянувшийся вокруг Колоскова узел, был прямой разговор с конструктором. Именно такое решение и было принято. Скворецкий отлично понимал, что многое зависит от него самого, его умения вести разговор, понять скрытые мысли собеседника, разгадать тайные ходы, поймать его, если потребуется. Но майор был в себе уверен. На его стороне была сама правда, он стоял на страже интересов, безопасности своего народа, своей Родины, партии, и в этом был главный источник его силы. Ну, и – мастерство. Не раз майору Скворецкому приходилось встречать врага лицом к лицу, в какую бы маску тот ни рядился, какое бы обличье ни принимал, и редко, очень редко майор проигрывал. Проигрывал сегодня, чтобы выиграть завтра.

Тщательно продумав и обсудив с комиссаром план предстоящего разговора, Кирилл Петрович отправился в конструкторское бюро, где работал Колосков. Беседу было решено провести там, в ОКБ, Колоскова в наркомат до поры до времени не вызывать.

Нельзя сказать, чтобы внешний облик Колоскова, его манера держаться, вести разговор располагали к нему с первого взгляда. Во всех чертах конструктора, в его манерах было что-то жесткое, колючее. Говорил он короткими, рублеными фразами, нисколько не интересуясь впечатлением, которое производит на собеседника. Во взгляде серых, глубоко запавших под бугристыми надбровьями глаз таилась скрытая усмешка, легкое пренебрежение. «Да, – подумал Кирилл Петрович, окинув изучающим взглядом собеседника, – разговор будет не из легких».

Начал Скворецкий со Штрюмера: так и так, надо бы уточнить кое-что об этом человеке, выяснить некоторые детали вашего с ним знакомства.

Колосков резко дернул плечами: такой разговор уже состоялся с представителем органов. Еще перед войной. Если память не изменяет, в 1939-м. Все уточнили. Выяснили. Что еще надо? У него, Колоскова, нет ни времени, ни желания вести пустые разговоры.

Кирилл Петрович усмехнулся:

– Да, вы правы, разговор был, но до начала войны с фашистской Германией. До войны – понимаете? С тех пор кое-что изменилось.

– Изменилось, – согласился Колосков. – Многое изменилось. Война… Но Штрюмера-то я после начала войны не встречал. Не мог встречать. Так что… – Он снисходительно развел руками.

Скворецкий, однако, не отступал. Не обращая внимания на откровенное нежелание Колоскова вести беседу, на его подчас резкие реплики, майор дотошно расспрашивал конструктора об обстоятельствах его знакомства и характере встреч со Штрюмером, особенно о последних встречах, в 1939 году.

– Никак не пойму, – подчеркнуто благожелательно говорил он, – что вас, советского инженера, советского человека, могло связывать с этим фашистом, с убежденным нацистом?

– Штрюмер, – возразил Колосков, – превосходный инженер, блестящий конструктор. Вы это упускаете из виду. Что же до его политических взглядов… Так до этого мне не было никакого дела. Вы говорите – нацист? Не знаю.

– Не было дела? – Скворецкий прищурился. – А сейчас? Сейчас, когда идет война, навязанная нашему народу такими, как вот этот ваш Штрюмер…

– Мой! – дернулся Колосков. – Попрошу выбирать выражения. Знакомый – да. Инженер – да. Но никакой не мой, зарубите это себе на носу! Я ценю инженерный талант немцев, того же Штрюмера, их умение блестяще организовать производство, которому нам – да, да! – учиться и учиться. Можете записать! (Колосков фыркнул.) Но, смею думать, фашистская Германия мне не меньший враг, чем вам. Я это доказал и доказываю делом, а не болтовней. Замечу: ни с одним немцем с начала войны я не встречался.

– Немцем? Это вы, пожалуй, зря. Не все немцы – фашисты.

– Ну, ни с одним фашистом. Согласен. Если это вас больше устраивает.

– Меня? – искренне удивился Кирилл Петрович. – Слушая вас, можно подумать, что я руководствуюсь в нашей беседе какими-то своими личными интересами. Зачем вы так?

– Личные не личные, меня это мало интересует. Если что не так сказал, прошу извинить. А вообще… Не пора ли кончать эту никому не нужную беседу?

– Кончать? Да мы еще и не начали.

Тут Кирилл Петрович пошел с главного козыря. Он вынул из кармана пакет, в котором лежала увеличенная фотография Гитаева, достал снимок и протянул Колоскову:

– А этот, по-вашему, кто? Что вы о нем скажете? Тоже инженер? Конструктор? С ним вы зачем встречались, с какой целью?

Колосков взял фотографию, внимательно ее рассмотрел, зачем-то перевернул и посмотрел с обратной стороны.

Как ни пристально вглядывался Скворецкий в его выразительное лицо, он не заметил ни тени волнения, никаких признаков не то чтобы страха, а хотя бы беспокойства, – ровно ничего. Повертев фотографию в руках, Колосков с самым равнодушным видом вернул ее майору.

– Встречался, говорите? – сказал он. – Нет, вы ошибаетесь. Конструктор? Не знаю. С этим человеком я незнаком. Никогда не встречался.

Скворецкого охватила оторопь: так, с таким невозмутимым видом человек вряд ли мог лгать. Знай Колосков Гитаева, встречайся с ним, он хоть чем-нибудь должен был себя выдать: жестом, выражением лица, взглядом. Ровно ничего похожего не было. Да, если Колосков и знал Гитаева (а он его знал, знал!), так самообладание было у него просто поразительным, невероятным.

Отступать майору было некуда, да он и не собирался отступать. Последовал новый вопрос:

– Мирон Иванович, вы шутите? Вам не приходилось встречаться с изображенным здесь человеком? Так ли? А если я назову вам не только даты этих встреч, но время и место?

Что-то незримо изменилось в облике Колоскова, в его манере разговаривать. Он стал, что ли, мягче, внимательнее к собеседнику. Майора он рассматривал теперь пристально, с любопытством, без прежней колючести.

– Знаете, – сказал он задумчиво, – а это занятно. Тут нам с вами (так и сказал: нам с вами) надо разобраться, все выяснить. Так, говорите, встречался? Даже даты и место встреч известны? Ну что же, выкладывайте. Посмотрим.

Колосков заметно оживился, даже повеселел. Чего угодно, только не такой реакции ждал Скворецкий. И опять отступать некуда. Дурацкое положение!

– Назвать место встречи? Извольте. Ваша собственная квартира. У Красных ворот. Дом номер… Даты? – Кирилл Петрович перечислил даты, указанные Варламовой.

Колосков глубоко задумался, вздохнул и, взяв Кирилла Петровича за рукав, доверительно сказал:

– Понимаете, какая история, именно в те самые дни, что вы назвали, меня в Москве не было. Не было. Вам ясно? Я был на испытаниях. На фронте. Тут что-то не то.

Вот теперь Скворецкий окончательно почувствовал себя неловко. Колосков не врал, это было ясно. Насчет испытаний лгать он не мог, слишком легко тут все можно было проверить. Врала Варламова? Но с какой стати? И не похожи были ее показания на ложь. Сколько раз он ее допрашивал, передопрашивал вместе с комиссаром, уточняя и детализируя все, что связано с Колосковым. Или Гитаев бывал не у Колоскова? Солгал ей? Но она же сама, сама видела, как он входил не куда-нибудь, а в квартиру Колоскова. Что за чертовщина?

Колосков внезапно оживился:

– Ну-ка, ну-ка дайте сюда еще разок эту штуковину. – Он потянулся за фотографией. – Судя по всему, сей фрукт, мой «знакомый», – парень собой видный. Глядите – с усиками. Так?

– Вроде бы так, – неуверенно сказал Скворецкий, будучи не в силах понять, куда клонит Колосков.

– Он, говорите, бывал на моей квартире? Это вам точно известно?

– Но вы же утверждаете – не бывал.

– Ничего я не утверждаю, – вновь фыркнул Колосков. – Значит, бывал? Вот дрянь, ну что за дрянь!..

– Дрянь-то, конечно, дрянь, – уныло согласился Кирилл Петрович. – Только…

– Да я не о нем, – махнул рукой Колосков. – Я о Дусе.

– Какой еще Дусе?

– Это сестрица у меня есть. Дуся. Совсем еще девчонка. Двадцать третий пошел. Она месяца два назад приехала из Куйбышева. Девица-то, в общем, неплохая, но не без легкомыслия. Однако чтобы до такого дойти… Какая дрянь…

Полчаса спустя Скворецкий был на квартире Колоскова. Дуся, предупрежденная братом по телефону, ждала майора. Разговор получился недолгим: сестра Колоскова ничего не отрицала. Да, месяца полтора назад она познакомилась с офицером, по имени Матвей. На улице. Он несколько раз бывал у нее в гостях. А что такого? Боевой офицер, защитник Родины… Ничего лишнего она ему не позволяла. Она, Дуся, просто не понимает, к чему весь этот разговор.

Гитаева она опознала по фотографии сразу: да, он самый, Матвей. Гитаев, говорите? Возможно. Фамилией своего знакомого Дуся не интересовалась. Где он, кстати, сейчас? Почему исчез, не показывается?

Скворецкий сурово оборвал трескотню не в меру разболтавшейся сестрицы конструктора. Жестко, не очень стесняясь в выражениях, он разъяснил ей, к чему приводят случайные знакомства. Гитаев – преступник, и счастье Дуси, что знакомство было столь кратким. Она легко отделалась, могло быть хуже. Чем скорее она забудет своего «защитника Родины», тем будет лучше. Вот так!

По выражению лица вконец растерявшейся девушки Кирилл Петрович понял, что урок пошел впрок. Про себя он подумал: «Ай да Гитаев! Не только Еву Евгеньевну, но и нас провел. Лучше не надо!»

Глава 25

Жизнь для Бориса Малявкина стала невыносимой. Редко когда он оставался теперь один: Осетров не отходил от него ни на шаг. Целыми днями он валялся дома на тахте, рассказывая скользкие анекдоты (их у него был неисчерпаемый запас) и разные истории. Не проходило дня, чтобы Осетров не выпивал, порой напиваясь до безобразия. Заставлял пить и Бориса, и отказываться было трудно. Прошла неделя, шла вторая, а ничто не менялось. Если что Осетров за это время и сделал, так это один раз съездил с Малявкиным в лес, «проинспектировал» рацию, да еще рыскал по московским рынкам в погоне за водкой и продуктами. Потом опять водка и анекдоты, анекдоты и водка. Зачем он приехал? С какой целью, с каким заданием? Малявкин ничего не мог понять: уж очень странно все складывалось. Ломали себе голову и Скворецкий с Горюновым и тоже не находили объяснения. Бездействие немецкого разведчика вызывало недоумение. Впрочем, у Кирилла Петровича возникли некоторые, как он выразился, мыслишки, но он не торопился с кем-нибудь ими делиться.

Как раз в эти дни в эфире опять зазвучал «Фауст». Текст расшифрованной радиограммы поставил чекистов в тупик. Радиограмма гласила: «Установите наблюдение „Сутулым“, связь никоим образом не вступайте. Случае ареста „Сутулого“ немедленно сообщите. Ждите дальнейших указаний».

Кому предназначена эта шифровка? «Зеро»? Но кто такой «Сутулый», откуда взялся? Что за новый персонаж? Уж не Осетров ли? Так почему с ним нельзя устанавливать связь, почему абвер ожидает его ареста и ждет сообщения об этом аресте? И почему Осетров вообще не предпринимает никаких попыток встретиться с «Зеро», даже не упоминает о нем? «Сутулый»… Чертовщина какая-то!

Возникла новая задача, и эту задачу тоже предстояло решать. Как, пока сказать было трудно.

…Шла к концу вторая неделя пребывания Осетрова у Костюковых. Как-то, изрядно охмелев, он уставился тяжелым взглядом на «Быстрого» и медленно, цедя каждое слово сквозь зубы, сказал:

– Знаешь, а я скоро рвану. Обратно. Уже решил. Что ты на это скажешь?

– А я? – мгновенно взорвался «Быстрый». – Опять останусь? Один? Зачем? Нет, так дальше не пойдет. К дьяволу! Что я тут буду делать?

– Узнаешь. Скоро узнаешь. Пока, на всякий случай, дам тебе один адресок: Солянка, дом номер… квартира… Запомнил? Шкурин. Федор Корнеевич Шкурин. Кличка – «Сутулый». Тоже запомнил? Наде-ежный, скажу тебе, человек. Уж сколько лет работает. Большим доверием пользуется, это точно… Если что спрятать, кому передать… Понял?

– Да что мне прятать? Что передавать? Кому? – чуть не со слезами взмолился «Быстрый». – Ты мне, наконец, скажешь или нет, зачем я здесь торчу, жизнью рискую? Какой во всем этом смысл?

– Т-ты опять?! – пьяно покачал пальцем Осетров. – С-сказал, скоро узнаешь. И – все. И – ш-ша! Молчи, Н-не твоего ума дело…

День спустя Борису удалось улучить минуту и, когда Осетров ушел на рынок, повстречаться с Горюновым. Он передал Виктору вчерашний разговор во всех подробностях, торжествуя, что обнаружил немецкого разведчика – «Сутулого». Шкурина.

Одно смущало Бориса: за эти дни он достаточно хорошо изучил Осетрова и был убежден, что во время беседы тот был не настолько пьян, как прикидывался. Это случилось впервые. В чем тут дело? Зачем это Осетрову понадобилось? И – «Сутулый». С какой целью Осетров назвал его «Быстрому»?

Горюнов проявил живейший интерес к сообщению Малявкина, уделив особое внимание сведениям о «Сутулом».

– Шкурин? – воскликнул он. – Федор Корнеевич Шкурин? Солянка? Запомним. Вот это – открытие!..

Виктор и виду не подал, что Шкурин был уже известен чекистам. Впрочем, сообщение, что он – старый немецкий агент, было новостью, и новостью серьезной. К Шкурину стали присматриваться еще пристальнее, нежели прежде, но ни в чем предосудительном «Сутулый» замечен пока не был. Ясно было одно – это не «Зеро». В этом сомнения не было. По-новому выглядела теперь и радиограмма, перехваченная несколько дней назад. Так, значит, абвер ожидает ареста «Сутулого»? Любопытно!

…Минуло еще несколько дней. Однажды утром Осетров внезапно сказал:

– Ну, кореш, готовь отходную. Завтра обрываю концы. Гульнем сегодня последний разок – и приветик. Пишите до востребования…

Борис молчал. Повторять, в который уже раз, старую песню? Не имело смысла. Осетров все равно ничего не скажет. Ничего нового, во всяком случае.

Пока Осетров отсутствовал, делая «заготовки» к «отходной», Борис успел известить Горюнова о предстоящем отбытии посланца абвера. Горюнов со Скворецким тут же отправились к комиссару: надо было решать, что делать дальше.

У Виктора сомнений не было: ему все было ясно. Осетров – связник. Он многое знает. «Быстрому» он выложил далеко не все. Сообщил только то, что касалось того непосредственно. Остальное надо у него получить. Вывод: Осетрова надо брать. Какие могут быть сомнения? Вопрос заключался лишь в том, где брать – здесь, в Москве, или на пути к фронту? По мнению Горюнова, брать в Москве не следовало: можно бросить тень на «Быстрого». Самое лучшее – при попытке перейти линию фронта. Тут не подкопаешься, все естественно. Ни Осетрову, ни кому другому и в голову не придет посчитать Малявкина виновником провала.

Одновременно, считал Горюнов, надо брать и «Сутулого». Шкурина. Это тоже само собой разумеется. Старый агент абвера! Штучка! Там допросы, очные ставки. Когда они оба будут в наших руках, не отвертятся. Всё выложат.

Поначалу Виктор говорил с подъемом, заметно горячась, но постепенно начал сбавлять тон. Комиссар слушал его хотя и внимательно, не перебивая, но, по мере того как он излагал свою точку зрения, все больше и больше хмурился. Что касается Скворецкого, так Виктор уже не раз говорил с майором, и тот иначе оценивал положение, стоял за другое решение. Это было известно Виктору. Так что из того? Разве не мог быть прав именно он, Горюнов, а не Скворецкий?

– Так, – сказал комиссар, когда Виктор умолк. – Ваша позиция ясна. Кое-что в ней правильно, но в своей основе… Судя по выражению вашего лица, Кирилл Петрович, – он повернулся к майору, – вы не вполне согласны с Виктором Ивановичем. Я угадал?

– Угадали, товарищ комиссар. Мы с Горюновым уже основательно спорили, но каждый пока остался при своей точке зрения.

– В чем причина спора? – спросил комиссар.

– В разной оценке положения и действующих лиц, – твердо сказал Скворецкий. – Я сознательно дал Виктору Ивановичу возможность еще раз, перед вами, изложить свою точку зрения, лишний раз сам внимательнейшим образом его выслушал и лишний раз убедился, что он неправ. Неправ в корне. Судите сами…

Действительно, оценка, которую Скворецкий давал действующим лицам, а отсюда и сложившейся обстановке, полностью отличалась от той, что давал Горюнов. Иными были и выводы, и предложения. Осетров – связник, говорил Скворецкий. Правильно. Тут он согласен с Виктором Ивановичем. Но какой связник? С какими задачами? Личность так называемого Осетрова нами установлена. Никакой он не Осетров и никакой не лейтенант Советской Армии. Лейтенант танковых войск Семен Семенович Осетров погиб в мае прошлого года, под Харьковом. Документами погибшего лейтенанта немцы снабдили своего агента. Кто он, тоже установлено. Это – московский вор средней руки, Семен Буранов, по кличке «Сенька Буран». В канун войны он отбывал наказание в одной исправительно-трудовой колонии. Колонию эвакуировать не успели, тут еще немцы выбросили десант… Одним словом, как Сенька Буран попал к немцам, стал их агентом, ясно. Таких у фашистов хватает. Это не Гитаев, не «Музыкант», убежденный, непримиримый враг советского строя, идейный враг, если хотите. И, конечно, не «Зеро».

– Так вот, – продолжал Кирилл Петрович, – могли ли ТАКОМУ (он подчеркнул это слово) агенту дать серьезное, ответственное задание? Сомнительно. Зачем же его посылали? Доставить питание к рации, и только? Опять же сомнительно. К чему «Быстрому» рация в его нынешнем положении, когда он бездействует? Нет тут ведется большая игра, в которой «Быстрому» отводится, по-видимому, не последняя роль, и сделай мы один неверный ход…

– Брать Осет… то бишь Сеньку Бурана, и будет таким неверным ходом? – быстро спросил комиссар.

– Да, – коротко ответил Скворецкий.

– Значит, вы полагаете, – продолжал комиссар, – если, конечно, я вас правильно понял, что абвер забросил Буранова в виде приманки, устроил нечто вроде испытания «Быстрому», проверки? Так?

– Уверен, товарищ комиссар, что цена Буранову не большая, таких немцы не жалеют. Какова главная цель его заброски? Проверить, возьмем мы его или нет. Ему и заданий-то никаких не дали: он две недели болтался без дела. А так как калач он тертый, опытный уголовник, то на пустяке попасться не мог. Следовательно, возьми мы его, и песня «Быстрого» спета: Малявкин, и только Малявкин – виновник провала Осетрова. Из игры он исключается. Не такие уж дураки в немецкой разведке. И тут еще эта шифровка насчет «Сутулого». Помните? Думаю, она подтверждает мою версию. Не случайно Осетров навязывал – буквально навязывал – этого «Сутулого» «Быстрому»: назвал имя, дал координаты.

Комиссар молча кивнул. Но тут не выдержал Горюнов:

– Нет, не согласен. Скажите, разве не может Буранов попасться при переходе линии фронта? Сам. Независимо от Малявкина?

– Конечно, может, – согласился Скворецкий, – а кому от этого легче? Как ты убедишь немцев, что «Быстрый» тут ни при чем? Да и зачем нам этот Буранов сейчас нужен? Что он даст? Наказать его? Так от наказания он не уйдет. В свое время. Проиграть же, в случае его ареста, мы можем много. О «Зеро» тогда и думать забудь, а «Зеро» – главная наша задача. Нет, надо не брать Буранова, а наоборот: обеспечить ему беспрепятственный переход, возвращение к «своим», – вот что я бы советовал.

– Ну, а Шкурин, Шкурин? Тот же «Сутулый»? – выкинул Горюнов последний козырь. – Что-то вы говорите недомолвками, а ведь он в вашу схему никак не укладывается.

– Почему, Виктор Иванович? Очень даже укладывается, – вмешался комиссар. – Недомолвки? Почему недомолвки? Мне сдается, что Кирилл Петрович прав, и все яснее ясного. Заброска Буранова – ход конем, хитрый ход. Возьмем? Не возьмем? А Шкурин? Шкурин – старый агент. Это, очевидно, так. Но уж слишком старый, в прямом смысле слова. Вот какое у меня складывается впечатление. Судите сами. Ему за шестьдесят, да и без ноги. Он выдохся. Вот абвер нам его и подбрасывает. Опять-таки: возьмем? Не возьмем? Тут уж без осечки: если возьмем, роль «Быстрого» очевидна. Шкурин-то фронт переходить не будет, ему проваливаться не на чем. Одно мне не вполне ясно: зачем он ходил на продовольственный склад?

Горюнов все еще не хотел сдаваться:

– Но ведь это только предположение, товарищ комиссар. Фактов, дающих основание принять такую версию, я не вижу.

– Напрасно не видите, – возразил комиссар. – А для чего, вы думаете, назвал Буранов Шкурина «Быстрому»? С какой целью? Встаньте на минуту на место «Быстрого» – немецкого разведчика, действующего в Москве. Зачем ему, в его сегодняшнем положении, нужен Шкурин? Не нужен. Так для чего абвер расшифровывает «Сутулого» перед «Быстрым»? Нет, тут они перебрали. Если хотите, то Шкурин-то, тот факт, что Буранов назвал его «Быстрому», и убеждает меня в правильности оценок Кирилла Петровича…

Комиссар внезапно умолк на полуслове. В глазах его зажглись веселые искорки.

– Стоп! – воскликнул он, не скрывая торжества. – Где эта шифровка? Немецкая. Как там? «Наблюдайте за „Сутулым“, связь не устанавливайте, в случае ареста – сообщите». Так? А ведь «Сутулый»-то – Шкурин! Вот вам и разгадка ребуса. Они его «Быстрому» подбросили и ждут: дойдет до нас? Клюнем? Не клюнем? Шалишь, голубчики, мы с вами еще поиграем! «Быстрого» за грош не продадим!..

Дальше спорить было не к чему: вопрос был решен. Задача – обеспечить так называемому Осетрову, он же Буранов, он же Сенька Буран, благополучный переход линии фронта, возвращение к «своим» – была возложена на Виктора Горюнова. Задача была не из приятных да и не из легких: Виктор должен был действовать с предельной осторожностью, ничем себя не обнаруживая, и в то же время предотвращать многочисленные угрозы, стоявшие на пути немецкого разведчика. Да, стать незримым проводником врага, фашистского холуя, агента абвера. Ничего не скажешь! Не с легкой душой готовился старший лейтенант Горюнов к выполнению этого задания. Но что делать? Раз надо, так надо. Всякое выпадает на долю чекиста, всякое случается…

В то время, как в кабинете комиссара решалась судьба Буранова-Осетрова, последний, в ознаменование предстоящего отъезда, устроил в тихой квартире Костюковых грандиозную пьянку. Пили вдвоем: Осетров и «Быстрый». Борис старался пить поменьше, больше закусывать, а Осетров… тот не знал удержу. Проникнувшись спьяну нежностью к Малявкину, Осетров то и дело лез целоваться, слюнявя щеку Бориса мокрыми губами. Потом его обуяла жажда самоуничижения:

– Я – кто? Я – ничтожество, – твердил Буранов-Осетров, проливая пьяные слезы. – Я – тьфу. Плюнь и разотри. Что они, немцы, с меня делают? Что хочут, то и делают. Какое дело поменьше, погрязнее, туда и Сеньку. И платят гроши. Ах, Боря, Боря, друг сердечный, пропадаю ни за копейку, а ведь во мне талант заложен, ба-альшой талант! Любую форточку… И-эх!..

Малявкин уже хотел было уложить Осетрова отсыпаться, хоть бы и силой, до того мерзостной была его пьяная болтовня, как вдруг немецкий разведчик поднял указательный палец и таинственным шепотом просипел: