Текст книги "Чистая Россия"

Автор книги: Яков Кротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

ПРОТИВ РАЗВОДОК

Развод кажется шагом к свободе, этим и соблазнителен. Деспотизм очень любит разводить людей, предлагая им освобождение друг от друга. «Разводи и властвуй», – это лучше «разделяй и властвуй», потому что «разводить» в России стало теперь означать и «обманывай». На регулярно устраиваемых разводках стоит всякий деспотизм. Он делает гадости не ради гадостей, а чтобы реакция на эту гадость развела людей между собою. Преступления, конечно, ужас для жертв преступлений, но ужасны и расхождения в оценке преступлений, а более всего ужасны ссоры из-за этих оценок. Власть устраивает тесты на прочность отношений людей между собой, и нужно сообразить, как отвечать на эти тесты, сохраняя и своё достоинство, и своё мнение, и дружбу.

Самым ранним тестом на дружбу в России 1990-х годов были «ельцинские реформы». Сами по себе реформы были абсолютной фикцией, реальное распределение собственности и власти шло за кулисами, но отношение к фикции было серьёзным, и это хорошо. Ведь речь шла о важнейшем этическом вопросе: цель оправдывает средства или нет.

Были, конечно, и более ранние тесты – не говоря уже о совсем древней советской истории, был целый залп тестов в конце 1960-х годов. Тестировалась тогда преимущественно интеллектуальная среда, но это и сейчас так. Отношение к процессу Бродского, готовность подписать письмо в защиту Амальрика, отношение к вводу танков в Прагу в августе 1968 года, готовность обругать диссидентов не только на открытом партсобрании, но и в разговоре с друзьями на кухне, – всё это тесты, благодаря которым власть разводила друзей, отделяла овец от козлищ и плевелы от семян. После чего овец высылали, семена выбрасывали, а козлищ и плевелы поощряли, чем могли.

Самым продуктивным тестом в России после 1990 г. было, впрочем, отношение не к внутренней проблеме, а к внешней – к войне в Чечне, а ещё точнее – ко второй войне в Чечне в августе 1999 года. Взрывы в Москве жёстко развели тех, кто был готов поверить правительственной версии, и тех, кто считал, что сомнения законны и неизбежны.

Казалось бы, после такого испытания уже все размежевались. Нет: нашлись люди, не верившие кремлёвской лжи о Чечне, но поверившие кремлёвской лжи о Грузии в августе (опять!) 1968 года. Если Россия нападёт на Украину «для защиты прав дискриминируемых русских» – найдутся, обязательно найдутся такие, что поверят: дискриминируют, надо вторгаться. Если Россия вторгнется в Польшу, чтобы превентивно устранить угрозу обстрела ракетами, – найдутся обязательно, кто поверит: надо вторгаться, ибо НАТО станет бомбить Россию. Между прочим, ракеты противоракетной обороны никого бомбить не могут, они могут лишь сбивать другие ракеты.

Думает ли Кремль всерьёз, что Грузия, США или НАТО хотят напасть на Россию? Конечно, нет.

Хочет ли Кремль всерьёз напасть на Украину, Польшу, Чехию? Хочется верить, что нет. Хотя тут именно предмет веры, ведь история напоминает: всерьёз нападали, и совсем недавно. В отличие от НАТО и США, которые на Россию не нападали никогда, а в начале 1990-х годов, помнится, эти страны изрядно бомбардировали Россию посылками с гуманитарной помощью.

Стремится ли Кремль проверить на лояльность своих подданных? Вот это точно «да»! Да и все предыдущие войны, которые велись в течение веков и превратили крошечное московское княжество в крупнейшую державу мира, доставляли прежде всего вот эту радость: сплочение вокруг власти. Любая война есть упражнение на преданность тех, кто уже завоёван: назовите врагами тех, кого власть назвала врагом, порвите с друзьями, которые думают иначе – они пятая колонна врага, станьте врагами для врагов и друзьями генералам и главнокомандующему.

Можно ли удержаться и не участвовать в этих тренировках на лояльность? Можно, но трудно. Точнее, трудно, а всё-таки можно. Очень трудно – ведь логика в милитаризме есть, это вязкая, пленяющая логика паранойи. Почти невозможно остаться вне этой логики, когда вокруг, кажется, все её разделяют – а власть заботится о том, чтобы не разделяющие логики войны оставались в тени.

Самый же важный вопрос: можно ли не ссориться с теми, кто хочет поссориться с тобой? Можно ли не становиться врагом тому, кто начинает рассматривает тебя как врага? Можно, и это не должно быть трудно тому, кто против войны. Ведь если ты миротворец, ты должен не только не бояться окружающего мира, ты должен уметь жить в мире с окружающими. «Мир» не означает «единомыслия». Это война стремится установить единомыслие, мир же радуется разнообразию. Именно об этом говорил апостол Павел, когда писал верующим, что надлежит быть разномыслиям между ними.

Пусть родственник, друг, собрат по приходу уверовал во враждебность НАТО – ну и что? Ну, разномыслие! Между мужчиной и женщиной всё равно больше разницы, чем между верующим в угрозу со сторону Запада и неверующим в эту угрозу. Но ведь живут мирно мужчины и женщины друг с другом, во всяком случае, иногда. С нами – пусть рвут, но мы рвать ни с кем не должны, всегда должны ждать и надеяться, что порвавший – свяжется с нами вновь! Порвать с тем, с кем разошлись во взглядах, означает навредить прежде всего себе, доставить удовольствие тем, кто пытается всех разорвать и разъединить – нет, не Кремлю, не власти, а куда более мрачной, грозной, безликой силе – злу и греху. НАТО, конечно, не нападёт, а дух враждебности уже напал и уже побеждает – но ему можно и нужно сопротивляться и не давать ему разводить тех, кого свели вместе вера, надежда и любовь.

ВЫ – ГРЫЗЛИ?

Многие московские предприниматели жалуются, что москвичи «не хотят работать», а если соизволят взяться на работу, то выполняют её скверно, но мнения о себе очень высокого. Так что предпочтительнее нанять мигранта.

Только 99,9 % москвичей – дети мигрантов. Либо мигранты, которые уже укоренились и перестали быть мигрантами. В каждую страну едут на особых условиях. От приезжающих в Московию не требуют того, что требуют от приезжающих в Голландию или Польшу. Обязательны: готовность терпеть унижения, обман, начальственное хамство. Крайне желательны бесчеловечность и то своеобразное извращение душевного уклада, которое именуется достоевщиной.

Демон Максвелла был фантазией: что было бы, если бы все быстрые молекулы собирались в одном сосуде, все медленные в другом. Демон Москвы не фантазия: он не обязательно отбирает для работы в Москве непорядочных, но обязательны отсеивает порядочных. Это относится и к украинцам, и к американцам, и к тем «западным русским», которые так много сделали в 1990-е годы, чтобы затоптать ростки свободы в России. Поступок неприличный, но прилично оплаченный.

Те же самые работодатели, которые жалуются на москвичей, сами, естественно, москвичи. Это не означает, что они плохие работодатели. Хочется верить, – прекрасные. За единственным исключением: они аполитичны, и аполитичны демонстративно. Они смело говорят, что государство ужасное, чиновничье, коррумпированное – и ещё смелее добавляют, что ничего с этим поделать не могут и не желают.

Москвич 20 лет со средним образованием, который не желает ни учиться, ни работать, а желает вести жизнь люмпена за счёт родителей и прочих лохов, – не идеал профессионала. Однако, москвич 40 лет с высшим образованием, деловой хваткой, порядочный в бизнесе, однако, принципиально аполитичный, – тоже не идеал профессионала.

Европейскую демократию и свободу не князья подарили мещанам, а мещане, буржуа, предприниматели выгрызли у князей и чиновников. Выгрызли и продолжают выгрызать – на каждых выборах и между выборами в политической деятельности.

Упрёк в лени и люмпенстве относится не только к тем москвичам, которые нищие рабы и не хотят выбиться из нищеты, но и к тем москвичам, которые богатые рабы и не хотят выбиться из рабства. Мотивы бедных нищих и богатых нищих совпадают – страх, лень, отчасти хищничество. Легкомыслие. Поклонению Авосю и Небосю.

В одном отношении нищие рабы разумнее, прагматичнее богатых: они знают, что в деспотии быть богатым опасно. Придут и за теми нэпманами, которые принципиально аполитичны. Придут, даже если нефть не подешевеет, просто из профилактики, чтобы не слишком много о себе думали. В конце концов деспотизм оставляет лишь импортных нэпманов – их присутствие в системе не так оскорбляет достоинство деспотии.

Так что лучше не ругаться и плеваться друг в друга, а посмотреть себе в душу и спросить: «А мы с тобой, душа моя, грызли или – не грызли?

V. ГОТОВЬ!

Уезжающий из России человек часто слышит в спину: «Поехал на всё готовенькое!»

До революции так не говаривали. Много веков уехать от царя было так же трудно, как от Сталина. Разница та, что при царе это запрещалось законом, а при Сталине – неформальным обычаем и государственным аппаратом. К тому же при царе эмиграция считалась только изменой народу, а при Сталине – и изменой народу, и наказанием за измену.

Социалистическая призма заставляла глядеть на капиталистический мир как на «готовенькое». Мы тут разрушили до основанья, строим новый, а кое-кто не хочет ждать.

Между тем, «основанье» как раз не было ничуть разрушено. Заменить портрет царя на портрет генсека, президента, премьера означает разрушить очень немногое. Главное же осталось, и это главное – боеготовность.

В нормальном мире «готовность» есть готовность к старту, к забегу. Иногда говорят о «равенстве шансов», но это даже у американцев далеко не так. Скорее, это готовность к соревнованию по жёстким правилам, готовность проиграть и готовность из этого проигрыша приготовить что-то своё. Как подытожил Дейл Карнеги, если налицо лимон, выжмем из него лимонный сок.

Нормальный мир – не только Запад, но и Восток, только там правила часто другие. Однако, кроме первого, второго и прочих миров есть ещё антимир – Россия. Тут «готовность» есть наличие оружия, цели, командира. Командир свободен отдать команду стрелять в любой момент и в любую сторону.

В этом смысле Россия – страна деспотизма, где свободен лишь тот, кто отдаёт приказы. Однако, даже верховный самодур не может приказать не стрелять. Он лишь определяет, в кого будут стрелять, а что стрелять следует, не обсуждается. Тем более, никто не смеет приказать жить по-нормальному. Иногда, правда, отдаётся приказ имитировать нормальную жизнь («оттепель», «перестройка», «нэп»). В крайнем случае, верховный главнокомандующий свободен уйти сам – как это было, по преданиям, с Александром I, ставшим Фёдором Кузьмичом. Оставшихся в строю это даже умиляет (почему и сложили предание). Мол, и мы можем воспарить духом, только не время.

Тут «готовность» есть лишь готовность выполнить приказ. Всё приготовлено, осталось приготовить себя – «приготовиться». Не «готовь!», а «готовьсь!»

В нормальном же мире – в реальности – готовиться, конечно, тоже надо, но это делают в самом начале работы. Поле вспахать или книгу написать, выиграть выборы – настоящие, конечно – или дорогу заасфальтировать, – это дело долгое.

Вот солдат, глядя на невспаханное поле или раздолбанную дорогу, злится: всё давно должно быть приготовлено, наше дело на танке проехать!

Так что в России не две беды – дураки и дороги, – а одна: милитаризм. Остальное – следствие.

Солдат не только считает, что кто уезжает – едет на готовенькое. Он считает, что те, кто приезжают, тоже «на готовенькое». Поэтому он и солдат: ему всё кажется, что окружающий мир только и жаждет его мирок захватить. Потому что ну что там сготовят европейцы, азиаты и прочие штафирки? У них ведь каждый сам по себе, шагают не в ногу. У некоторых вроде бы всё и недурно, и лучше нашего, но это лишь иллюзия, и они это знают. Вот у нас – крепко, потому что крепость!

Только нет такой армии, которую нельзя разбить. Если армия существует, она обречена быть разбитой. Как корыто. А жизнь не корыто, не поле боя, не яйцо, которое нужно разбить, чтобы приготовить яичницу. Жизнь это пир, до нас начался и не нами закончится, а может, и вообще не закончится.

Не надо ни к чему готовиться, надо просто готовить – готовить с удовольствием, потому что тогда вкусна готовка, когда повар весел, готовить щедро, чтобы хватило на себя и ещё на того парня, и на этого парня, и вон на того бедолагу, и на всех родных и близких, а также на дальних и чужих. Никому не стоит бросать в спину: «На готовенькое», никому не надо бросать в лицо: «Понаехали тут!»

Впрочем, кто готовит – никогда такого не скажет. Это речи прихлебателей и паразитов, которые сами воды не таскали, теста не месили, а только командовали, поучали, сторожили, в общем, мешали. Много их – тех, кто всегда готов учить и никогда не учился готовить. В России особенно много, потому что революция была не бунтом бедных против богатых, угнетённых против угнетателей, а бунтом не желающих готовить против запрещающих готовить. Понятно, что больше всего в этом столкновении пострадали те, кто умел и любил готовить. В худшем случае, поваров съели, в лучшем, их оставили при солдатских столовках.

Ничего страшного, вся история человечества за последние несколько тысячелетий есть постепенное, с отступлениями возвращение из казармы в ресторан. В тот, высшего класса ресторан, где звёзд без счёта, а кухня и зал одно, где Хозяин и гости – одно, и всё, что приготовит один, любой и каждый, хватает на всех и всем нравится.

ВЫБОРЫ – ЕЩЁ НЕ СМЕРТЬ

Выборы – замечательное, весёлое и доброе изобретение, превращающее политику в разновидность игры. Можно очень серьёзно относиться к футболу, но всё же гонять по полю мяч занятие не столь серьёзное, как Куликовская или любая другая битва. Можно очень серьёзно относиться к политике, но всё-таки опускание в ящик листочка бумаги не столь серьёзно, как война Алой и Белой Розы. Правда, выборы могут быть так или иначе связанными с войной гражданской или какой другой, но всё-таки связь достаточно косвенная. Школьникам очень трудно запомнить результаты выборов в Учредительное собрание, или в рейхстаг, потому что ежу понятно, что революция и гражданская война в России, равно как и Вторая мировая война, начались не из-за голосований, вообще не по одной какой-то причине.

Научиться выбирать означает научиться быть весёлым и добрым, принимая волю большинства – если она кажется нам глупой – как принимают грозу и землетрясение весёлые и добрые люди, не теряя духа, не теряя веры в людей. Именно внутренняя уверенность в себе может сделать выборы демократической процедурой. Человек робкий придаёт такое значение мнению большинства, что не в силах смириться с тем, что это мнение окажется неблагоприятным. Если он революционер и видит торжество контрреволюции, он унывает; но уныние овладевает и белогвардейцем, который видит победу революции. Главное же: даже победивший революционер (или контрреволюционер) после первой бурной радости вскоре опять впадает в уныние. Потребность в постоянной опоре на окружающих есть такая же разновидность наркомании как курение. Сперва достаточно пары сигарет в день, а ко дню кончины и двух пачек мало. Относящиеся к выборам чересчур серьезно сперва радуются победе хотя бы относительным большинством, но когда они волнуются от того, что за их любимые идеи или вождя проголосовали лишь 98 процентов избирателей, – конец режима явно близок.

Выборы в России появились после долгого перерыва лишь в 1990 году и почти сразу закончились – во всяком случае, перестали быть честными. Это ещё не беда. Беда началась, когда защитники демократии стали говорить, что итог выборов может привести к гражданской войне и гибели миллионов людей. Такая горячность хуже и погибельнее любой гражданской войны.

Эти страсти тихо разъедают душу. Но серная кислота, которую не выплескивают другому в лицо (хотя и это уже есть), а выпивают сами или заставляют пить других, – все равно яд. Нас разъедает категоричность – это антипод демократичности, решительное нежелание признавать за другим человеком возможность по иному глядеть на мир. У нас кто думает иначе, тот уже не человек, а сволочь и тупица. Понятно, что этим грешат коммунисты; но пора бы перестать этим грешить тем, кто называет себя антикоммунистами и демократами.

Логика тех, кто в начале 1990-х годов сделал выборы тягостной и несвободной процедурой, была очень демократичной: приход к власти коммунистов положит конец и легальной оппозиции, и куцей нашей свободе печати. Но это ещё не повод категорически требовать голосовать за антикоммунистов и называть всех, призывающих к какой-нибудь “третьей силе”, идиотами. Есть ведь люди не глупые и смелые, которые способны быть и нелегальной оппозицией, сидеть в тюрьме, идти на расстрел. Они не требуют от других того же, не упрекают людей менее сильных, не считают их менее умными. Можно для себя считать возможной либо легальную оппозицию доброму начальству, либо покорный переход в автоматчики злого начальства, но для другого-то можно признать возможность проголосовать сегодня так, чтобы завтра он сел в тюрьму? А ведь многие из тех, кто признает лишь легальную антикоммунистическую оппозицию, совершенно по-коммунистически засвистывает сейчас и затоптывает тех, кто и раньше садился в лагерь за антикоммунизм, и в будущем на это же рискнет.

Нечестно было говорить, что крайние антикоммунисты, считающие коммунистом даже Ельцина, не только себя подводят в будущем под расстрел, но и весь русский народ? Это ведь была прямая ложь: коммунисты 1990-х годов никого не собирались расстреливать. А вот Ельцин и назначенный им преемник не пожалели пуль для чеченцев.

Слишком много в предвыборной агитации с 1990 года говорилось и говорится так, словно выборы означают смерть или жизнь. Любые выборы, действительно, могут стать последними, но жизнь не кончится даже с приходом коммунистов, как не кончилась она с приходом к власти в 1999 году самого чёрного вида коммунизма – гебизма.

Политика начинается с уважения к другому: пошёл – хорошо, не пошёл – твоё право, тоже хорошо, ты не подлец и не предатель, а всё-таки давай поговорим. Поговорить, обсудить, убедить, и убедить по-настоящему, а не окриком: «Не пойдёшь – значит, Иуда и сволочь!» Иди – против Лигачёва за Горбачёва, против Горбачёва за Ельцина, против Зюганова за Ельцина, против кого-то ещё за Явлинского, против Путина за много кого… Демократ не тот, кто не желает со мной разговаривать, а командует: «Марш на выборы, иначе ты предаёшь демократию». Демократ – тот, кто знает: не ходить на любые выборы – нормально и не преступно.

* * *

На дороге стоят трое бомжей – то есть, не современных общеевропейских бездомных людей, а конкретно русских алкоголиков, пропивших всё и всех, много сосавших крови из близких, часто хищных, всегда лживых. Кому из них подать?

Во-первых и в главных, можно не подавать, и никакого греха в этом нет. Бомжи, конечно, говорят другое: не подал – сволочь, фарисей, эгоист, мерзавец, предатель родины, бесчеловечный дурак, не понимающий всякого разного. Придавать значения этой ругани не стоит.

Во-вторых, бомж выбрал себе путь лживости и опьянения, но мы-то не бомжи. Можно подать бомжу, который считает себя чисто выбритым и благоухающим дорогими духами аристократом, или называет себя либералом, или называет себя демократом. Но подавать надо не потому, что он таков. Самому надо оставаться трезвым.

Можно подать бомжу, который утверждает, что благодаря подачке протрезвится. Только надо чётко понимать, что шансов мало и, скорее всего, получив подачку, бомж лишь укрепится в своём запойном пьянстве и в лживости, ведь – сработало.

Наверное, если подачка одна, а бомжей десяток, нужно подавать не тому бомжу, который говорит самые правильные слова, а тому, кого другие бомжи забили. Так, бросая хлеб птичкам, добрый человек обязательно бросит отдельный кусок самому робкому воробью, которому прочие отогнали. Только надо сознавать, что не всегда самый битый – самый умный. Иногда он просто попал под руку. Он может оказаться даже самым подлым. Ничего, не переживайте за свою подачку: жизнь – включая настоящее попечение о бомжах – не там, где подают разово.

* * *

Мужчина, который в секс-шопе выбирает себе резиновую женщину – он выбирает женщину?

С точки зрения многих, – да. Конечно, скажут многие, это не вполне настоящая женщина, но у неё есть руки, ноги, голова, груди. Если с нею спать каждый вечер, возможно, в конце концов, она забеременеет – во всяком случае, надо на это надеяться. Если спать с нею каждый вечер, это поможет сохранить потенцию, а где-нибудь лет через 60 она, возможно, благодаря непрерывным усилиям, превратится в живую.

Мужчина, который идёт выбирать резиновую женщину, чтобы продемонстрировать хозяину секс-шопа свою любовь к живой женщине…

Мужчина, который идёт выбирать из резиновых женщин, чтобы потом никто не упрекнул его в бездействии…

Демократы, которые готовы обойтись без демократии «в крайнем случае», обречены жить всегда «в крайности». Один раз уступив духу тотальности, демократ обречён на путь, которые проделал один волшебник из повести Стругацких: он, пытаясь доказать, что нежить может размножаться, щелчком пальца создал волшебника поменьше, который щелчком пальца создал следующего… и так сто раз, причём каждый следующий волшебник был меньше предыдущего, как в матрёшках…

Горячность в одном обычно восполняет холодность в другом. Религиозный фанатизм тем горячее ревнует о соблюдении обрядов, чем холоднее к ближнему и его нуждам и страданиям. (Поэтому фанатизм легко соединяет в себе горячность и холодность, пафос и бессердечие). Бывает горячность и в политике: например, в России с 1990-х годов к обязательному участию в выборах призывали тем горячее, чем дальше были от реальных демократических позиций. В 2000-е годы это приобрело уже вовсе трагикомический оттенок: люди, которые руководили страной в предыдущее десятилетие и никак не сопротивлялись ни ликвидации свободы печати, ни милитаризации и гебизации страны, которые лишь имитировали демократические реформы, которые и свои псевдо-оппозиционные партии создавали как имитации, не выходя на реальный контакт с будущими избирателями, горячо призывали идти на выборы. Многие реальные оппозиционеры («диссиденты») тоже призывали идти голосовать, но делали это вполне спокойно, ведь они знали, что демократия на выборах рождается, но вынашивается в течение многих лет между выборами в кропотливой повседневной политической деятельности. Идти на выборы особенно истерически призывали люди, которые не ходили ни на пикеты, ни на митинги, презрительно именуя организаторов и посетителей таких политических актов «демшизой». Особенно много истерики в защиту хождения на выборы было в российском интернете: под благодетельным покровом анонимности люди, боящиеся идти на реальный конфликт, компенсировали свою трусость. Тысячи добровольных помощников диктатора (который был главным пропагандистом идеи хождения на выборы) объясняли, почему это хождение не поможет диктатуре. Десятки тысяч людей ворчали и пыхали пламенем. Однако, собрать двести тысяч долларов, чтобы в Москве функционировал центр Сахарова, единственная площадка для реального, а не виртуального свободолюбия, эти десятки тысяч даже не хотели, не только «не могли», хотя суммы намногие большие собирали на лечение больных денег. А ведь проблемы детей – лишь производные от проблем страны. В нормальных странах самое сложное лечение детей оплачивается из общих налогов.

Опыт религии может помочь демократии, хотя религия и не есть демократия (как и демократия лишь до тех пор демократична, пока не превращается в религию). Христос сказал: “Не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убить” (Мф 10, 28). Придут к власти коммунисты и возобновят гонения на религию? Ну, что делать, значит, будем жить в условиях гонений, не впервые! Намного хуже – и это очень убедительно показали именно годы, когда правили сперва демократы, прикрывавшие гебистов, а потом гебисты, закрывшие собой демократию – когда правят коммунисты, от коммунизма отрекшиеся (на словах) и превращающие православие в государственную идеологию. Лучше уж в огонь, чем в медные трубы!

Демократия, как и христианство, есть там, где есть человек; фашизм может существовать и без людей, в царстве роботов. Поэтому и в демократии есть плоть, а есть дух, и забота о духе для демократии важнее заботы о теле. Можно сохранить демократическую плоть – институты демократии, и при этом убить душу свободы, как это произошло в Германии и России при тоталитаризме. Причём, душа свободы убивается не только тогда, когда секретари или канцлеры становятся фюрерами; она убивается намного раньше, и фюрерами становятся там, где походя бросают: “Нет альтернативы!…”. Гитлера ведь выбирали именно для того, чтобы к власти не пришли коммунисты; упаси Бог, это не означает, что Ельцина справедливо приравнивать к Гитлеру. И все же свобода есть не только и не столько результат выборов, сколько состояние души, и нельзя защитить свободу в будущем, изгоняя её из настоящего, наступая на горло собственной песне ради заглушения “Интернационала”. Кто хочет агитировать за того или иного кандидата в пользу демократии, пусть агитирует спокойно, уважительно к праву другого на иную позицию и на иную агитацию, на иную логику, пусть не рвёт свою и чужую рубашку в истерическом страхе, и не падает в фальшивый обморок от ужаса и возмущения, когда другой демократ агитирует иначе и голосует либо не голосует вовсе.

Пускай идти на выборы Вас призвали лидеры пятидесятников, баптистов, католиков, мусульман и лично Патриарх. Всё равно – можно и сходить на выборы. Пускай Вам грозят, что не пойдёте – предадите демократию. Всё равно – можно и пойти. Если Вы колеблетесь, если Вы раздумываете, если Вы думаете, не грех ли сходить, – бросьте, сходите!

Благословляется голосование и не голосование, хождение к урне и на не хождение. Помните: от этой мелочи ничего не изменится ни в лучшую, ни в худшую сторону.

Не благословляется только осуждение тех, кто поступил иначе, а особенно не блогословляется считать их глупцами или подлецами, или хотя бы неверно рассчитавшими людьми. Не может быть верного расчёта там, где нет верных подсчётов.

Проголосуйте за партию, которая Вам кажется злом, только наименьшим – не беда, от Вашего голоса её судьба не зависит. Сколько кому нарисовать голосов, будет решать номенклатура. Власть призывает всех голосовать не потому, что боится, а просто её план – реставрация советской жизни, когда голосовать ходят все. Её движет не политика, а эстетика.

Вы, пойдя на выборы, безусловно поучаствуете во лжи и лукавстве. Но, честное слово, если это участие избавит Вас от обострения язвы желудка – лучше сходите. Помните: даже если Вы проголосуете за что-то совершенно кошмарное, это ничтожно по сравнению с кошмаром нашей (Вашей) повседневной грешной жизни. Вот и используйте четыре года до следующих выборов, чтобы исправить положение: ходите на митинги, теребите политиков, организуйте партии, помогайте гонимым… Будьте производителем политики, а не потребителем.

Участвуйте во лжи выборов, не участвуйте во лжи выборов, только не обольщайтесь результатами. Сколько ни получат те, кого Вы решили поддержать, знайте: далеко не все, голосовавшие иначе, любят несвободу. Далеко не все, голосовавшие как Вы, готовы отдать за свободу что-то, кроме голоса раз в четыре года. Со многими, кто не пошёл на выборы, Вам как раз и предстоит творить свободу. Вы не пошли на выборы? То же самое – многие пошедшие Вам больше будут друзья, чем многие не пошедшие. Не делайте из выборов идола, тогда выборы когда-нибудь станут выборами.

Аполитичность плохо, политизированность плохо, а хуже всего, что и внутри нормы есть свои ненормальности. «Я научила женщин говорить, о как их замолчать заставить» (Ахматова). Трудно убедить человека выйти на площадь, но ещё труднее увести его с площади. Нет, конечно, легко увести человека с площади, арестовав – то есть, по буквально смыслу слова «арест», «остановив» его. Трудно убедить человека, что к следующему выходу на площадь нужно хорошо подготовиться. Нужно, прежде всего, подумать. Почитать. Ещё раз подумать. Поговорить с другими. Ещё раз подумать, и ещё много, много раз… Вот теперь можно выходить.

Свобода как банан, который, по известному анекдоту, висит в клетке, и вот мужик прыгает, прыгает, а дотянуться до банана не может. Ему советуют: «Вась, подумай», а он отвечает: «Прыгать надо, а не думать!» В политике всегда есть мыслители и прыгатели. Плохо не то, что они не объединяются. Не нужно объединяться, нужно каждому и думать, и прыгать. Диссиденты в основном думали. Выпрыгнули они, собственно, один-единственный раз – в августе 1968 года. Впрочем, прыжок был славный. С 1990 годы свободолюбцы, так уж повелось, в основном прыгают. Прыгают с тем большим энтузиазмом, что прыгнуть – трудно. Труднее, чем в прорубь. Потерять работу, здоровье, а то и свободу, – нет проблемы. Не так непременно, как при Брежневе, но очень вероятно, причём с каждым годом всё вероятнее и вероятнее.

Хочется собрать все силы и прыгать. Однако, нужно взять паузу – особенно, когда дела так плохи, как сейчас – и немножечко подумать. Пересмотреть программу, пересмотреть отношения с людьми, пересмотреть «формат» всей политической активности. Что-то старое выкинуть, что-то новое придумать. Свобода всё-таки не банан, не сгниёт, пока мы думаем, и само думанье есть один из самых сладких плодов свободы, доступных всегда и везде.