Текст книги "Чистая Россия"

Автор книги: Яков Кротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

ПОЛИТИКА И «ПОЛИТИКА»

Самое страшное заклинание большевиков: «Это политический вопрос!» Обычно это говорилось именно о том, что политикой не является – о стихах, застольных разговорах, анекдотах. «Политическим вопросом» оказывалось всё, в чём большевики усматривали свободу от своего тотального контроля.

Россия, в итоге, вынырнула из тоталитаризма с абсолютно искажёнными представлениями о том, что политика, а что нет. Например, борьба с антисемитизмом – политика. Надо судить за ксенофобские, расисткие, фашистские речи!

Антисемитизм, конечно, невеликая радость. Проповедь антисемитизма – грех и глупость (впрочем, грех глуп всегда, хотя глупость далеко не всегда греховна, к счастью). Судебное же преследование за антисемитизм – и не грех, и не глупость, но нарушение основополагающего демократического принципа – свободы слова. Поэтому, к примеру, многие западные либералы осуждают законы, карающие за отрицание Холокоста. И когда русские правозащитники и либералы пишут: «Идея борьбы с экстремизмом хорошая, только исполнение дурацкое» – это непонимание самой сути правозащиты и либерализма. Эта суть – в знаменитом: «Я готов отдать жизнь, чтобы Вы могли выражать свои убеждения, с которыми я не согласен». Борьба с антисемитизмом не должна быть политикой – то есть, государственным действием, с наложением штрафов и упрятыванием в тюрьму. Не надо переваливать на государство то, что должна (и может!) делать личность.

Желание посадить антисемита, использовать дубинку государства на благое дело тем сильнее, чем менее человек готов лично противостоять антисемитизму. В случае с Душеновым – очевидно, что большинство православных России поражено антисемитизмом в огромной степени, намного большей, чем люди неверующие. Иногда складывается ощущение, что антисемитизм в православной среде так же силён, как в среде чекистов, хотя социологических исследований пока не проводилось на эту тему. Ты православный – так начинай бороться с этим антисемитизмом в своём окружении, у своих пастырей и архипастырей. Но нет! Как можно раскачивать лодку, в которой плывёшь!! Вдруг тебя сбросят – и как тогда жить!!!

Человек трусит – и начинает компенсировать свою трусость. Против овец молодец, против молодца и сам овца. Обличать антисемита, который вылез с проповедью – дело нехитрое, ты своего батюшку обличи, который молчит, потому что убеждён, что с евреями опасно бороться. Как можно просить помощи у номенклатуры в борьбе с антисемитизмом, когда эта номенклатура – во всяком случае, чекисты и МП – сама до костей мозга антисемитская.

Слабость перед системой сама – проявление лишь другого порока, более глубокого: неумения сотрудничать с людьми, с единомышленниками. «Казённые либералы» в России всегда поодиночке. Они никогда не объединяются. Тысячи– и каждый сам за себя. Либерализм остаётся идеей, и напрочь нет главного либерализма, либерализма как стиля жизни. Но либерализм прежде всего есть умение выстраивать сотрудничество не с государством, а с подобными себе частными лицами. В отсутствие такого либерализма и остаётся лишь звать дяденьку государство – даже если этот дяденька во сто крат опаснее хулигана, который на тебя напал. ЧЧто опаснее: выкрик «бей жида» или изысканное «назрела необходимость принять меры по противодействию деструктивным силам неясного происхождения»?

Разные либералы по разному оправдывают свою пассивность. Одни "пожертвовали собой" ради «дела». Другие встроились в «систему» и «изнутри преображают» её, воспитывают начальство.

Общественный бойкот не означает, что бойкотируемое явление исчезнет. В Америке полно вонючих «карманов», в том числе, православных, где собраны антисемиты. Но это именно пазухи, куда никто не суётся и которые, в силу бойкота, никакого общественного значения не имеют.

Можно сослаться на то, что в Америке изначально свободные люди, которые и действуют свободно, а в России рабство и нужно действовать исподтишка. Да только история свидетельствует, что в Америке изначально никакого либерализма не было, пуритане были фанатиками – не дай Бог (кстати, и в смысле антисемитизма). Другое дело, что там изначально не было упования на государство. В конце концов, берите пример с антисемитов – они ведь не надеются на государство, объединяются, погромы готовы устраивать и без высоких покровителей, а иногда и вопреки их воле.

* * *

Кто тащит в политику неполитическое, тот, обычно, не видит политического в политическом. Например, помощь инвалидам – детям и взрослым – политический вопрос? Кажется, что нет. Это особенно проявляется, когда власть начинает расправляться с общественными инициативами, направленными на помощь несчастным. Дали при социализме помещение, теперь отбирают – ведь не смену западному слюнявому социализму пришла своя идеология, нутряная и беспощадная. Люди страдают, но боятся выступить на уровне выше районной газеты – как же-с, это будет «политика».

Так вот: борьба с антисемитизмом – не политика, не государственное дело, а благотворительность – это политика, это государственное дело.

В каждом человеке тлеет сила сопротивления, самообороны. Это не беда и часто даже не грех, если человек употребляет силу, чтобы не допустить в свою (свою!) душу тот же антисемитизм или любой другой расизм. Беда, когда государство – эту исполинскую линзу – используют, чтобы усилить силу. Лесной костёр превращается в лесной пожар. Нет уж, надо тщательно окапывать костёр – то есть, следить, чтобы борьба за свободу слова велась словами же, а не чиновниками.

Если же руки чешутся использовать государство, то направьте эту линзу именно на силу помощи. У католиков это называется «субсидиарностью»: когда ты дал субсидию, другой дал субсидию, а средств всё-таки не хватает, тогда и только тогда можно и нужно обращаться к третьему, четвёртому, к губернатору, к президенту… На добро, не на зло! На операцию бедняку или ребёнку бедняка. На квартиру бездомному. На хлеб голодному. И даже в этом благородном деле нужен глаз да глаз, потому что государство – такая силища, что может походя зашибить до смерти того, кому взялось помогать.

Вот это «глаз да глаз» и есть политика – в настоящем, а не большевистском смысле слова. Ведь у большевиков и их преемников «политика» было бранным словом – это когда кто-то снизу осмеливается выступать, протестовать или просить не в одиночку, а группой. Совершенно верно: это и есть политика. А вот когда политбюро, или администрация президента, или мэр, или губернатор начинают бесконтрольно распоряжаться судьбами миллионов людей – это не политика, а диктатура.

Людей, которые хотят использовать государство, чтобы дать укорот антисемитам, можно понять. Свобода слова – журавль в небе, а антисемит он вот тут, сейчас каркает. Людей, которые не хотят использовать рычаги давления на государство, чтобы отстоять свои права – и права несчастных, обездоленных, тоже можно понять. Если униженно просить, если «прикинуться ветошью и не отсвечивать», то есть шансы, что барин смилуется и швырнёт со своего стола другой кусок. А может, и этот оставит.

Всех можно понять! Но ведь надо понять и тех, кто открыл свободу слова, кто открыл, что политика – не худший, а лучший способ защиты несчастных. Можно понять близоруких людей, но нужно понять и дальнозорких. Сегодня посадят антисемита – послезавтра посадят сиониста. Это кажется маловероятным, но это неизбежно. Сегодня заключим сделку с чиновником, чтобы не ел на обед наших детушек – послезавтра он съест и детушек, и дедушек. Так что свободу дури антисемитской, жёсткие рамки дури государственно-номенклатурной!

СВОБОДА НОСОВ – СВОБОДА ПЛАТКОВ!

Представим себе, что появится государственная монополия на использование носовых платков. Использование носовых платков будет подлежать строгому лицензированию, на каждое использование нужно будет оформлять особое разрешение. За особую плату можно будет получить месячный или даже годичный абонемент.

Депутаты будут получать лицензию на пользование носовыми платками на время депутатства. Либералами станут те политики, которые будут призывать отменить эту привилегию и сморкаться, как делают рядовые граждане. В целях государственной безопасности силовики и высшее руководство будут пользоваться бронированными платками немецкого производства. На публике. Частным образом они будут использовать батистовые платки от Армани. Вообше же импорт носовых платков будет запрещён в целях поощрения отечественного производителя от конкуренции, а отечественного потребителя от некачественной продукции, не соответствующей российским нормам. Признаком особой роскоши станут отдельные платкохранители, которые будут вытирать нос владельца лицензии на использование платка.

Если такая ситуация продержится два или три поколения, что будет, когда государственную монополию отменят?

Ничего особо не изменится. Утраченную традицию восстановить очень трудно. В современной России смотрят как на сумасшедшего на человека, который православный, но не член государственной Церкви (все прекрасно знают, какая Церковь – государственная, но делают вид, что не знают). Так же будут глядеть на человека, который сморкается в платок, когда сморкание – дело государственное. Никто ведь не ходит у себя дома в костюме с галстуком? Это лишь в государственных учреждениях уместно.

По этой же причине, когда современный российский политический деятель хочет показать свою близость «народу», он говорит сальность или что-нибудь глумливое. Правильная, нормальная русская речь монополизирована государством. Частное лицо должно материться и сморкаться. Свобода чихать соблюдена – более того, в стране, где ликвидирована свобода носовых платков, только и есть, что свобода чихать на всё. Как в стране, где ликвидирована свобода печатного слова, остаётся лишь свобода слова непечатного.

Между тем, носовые платки, литературный язык, хорошие манеры и многое другое изобрели именно частные люди. Вклад государства в создание христианства ограничился распятием Иисуса, а рожало Иисуса не государство и не государство ходило за Ним по дорогам Палестины, не государство получило Духа Святого на Пятидесятницу. Чихать может лишь частный человек, так и платком пользоваться может и должен лишь он безо всяких ограничений. Ужас в том, что человек, выросший в культуре, подвергнувшей частную жизнь репрессии в течение длительтного времени, с огромным трудом может открыть для себя правду о себе. Однако, правда заключается в том, что этот огромный труд вполне посилен любому.

ПОЛИТИКА И ПОЛИТИЗИРОВАННОСТЬ

Между занятием политикой и политизированностью разница такая же, как между бегущим тараканом и тараканом, который лежит на спине и беспомощно шевелит лапками.

Политизирован тот, кто лишён политики, как женщинами вообще озабочен лишенный женского общества. Гражданин не может быть политизирован, холоп политизирован всегда. Его интерес к речам властителей может быть оправдан тем, что речи эти могут помочь распознать беду и если не предотвратить её вовсе, то хотя бы смягчить последствия очередного начальственного извращения. Увы, вероятность того, что властитель проболтается, ничтожно мала.

Ни советские люди, гордившиеся умением «читать между строк», ни зарубежные «советологи» так ничего и не вычитали, не приготовились ни к одному несчастью или счастью, которое советская власть порождала. И это не потому, что власть хитро шифровала свои намерения, а потому, что у деспотизма невозможны никакие намерения. Кто хочет всех подчинить исключительно собственной воле, тот быстро деградирует. Воля его превращается в студень, который могут заколебать самые вздорные случаи.

Иногда интересоваться политикой означает не замечать речей на политические темы. Был политиком Гитлер? Нет. Интересовались политикой журналисты, да просто люди, которые напряженно слушали его речи? Нет. Они интересовались колоссальной опасностью, обнаружившейся рядом с ними и окончившейся лишь в 1945-м году. И те шестьсот журналистов, которые собираются на «пресс-конференцию» очередного русского кагана, и те миллионы людей, которые обсуждали, что там было сказано, – они не политикой интересуются, а опаснейшей для их существования ложью, агрессивностью, жадностью.

Интерес этот совершенно не имеет смысла: сколько ни анализируй ложь, результатом будет лишь враньё. Хуже того: интерес к барской риторике поощряет барство, дурь, произвол. Насколько плохо невежество («игноранцио») там, где истина, настолько же полезно игнорирование там, где ложь. Классический пример: искушения Христа в пустыне, где сатана произносит тираду, а Иисус отвечает парой слов, да и те – цитаты из Библии, и обращены не к искусителю, а к Богу. Увы, значительно чаще люди сползаются в пустыню послушать очередного искусителя.

Нет «лидера» у демократов – это замечательно. В России говорят «лидер», подразумевают – «главнокомандующий». Кто был лидером у Торо? У Джефферсона? Лидеры всегда лишь мешали демократии. Что демократия невозможна без лидера – миф, запущенный теми, кто просто не понимает сути демократии. С таким же успехом можно утверждать, что работа компьютером невозможна без ежеутренней смазки маслом.

Всякая политизированность опасна, а озлобленная политизированность российского человека к тому же бесплодна. «Все сволочи, все холопы, все лодыри…» На таких людях и держится деспотия. Держится криво, потому что психология эта кривая, национализм этот неполноценный (и слава Создателю!), но криво бывает очень долго. История реальна, потому что она всегда стоит перед риском ирреальности. История не всегда есть – во всяком случае, события не всегда интересны, а история есть лишь то, что интересно. Ну кому интересна история протестантских конфессий, принявших нацизм и развесивших в своих церквах знамёна со свастикой? А ведь эти протестанты активно вели воскресные школы, издавали набожные книги, благотворительностью занимались. Не только протестанты, но и католики, и православные в Германии тоже интересны лишь настолько, насколько были против Гитлера… Надо смириться с тем, что и наша история может быть нулевой – хотя воскресные школы есть, книги вовсю издаются, конференции проводятся, дела милосердия творятся. Тогда появится стремление уйти от нуля.

РАВНЯЙСЬ, СМИРНО, ВОЛЬНО!

Три слова, три строевых команды, а жизнь вполне ими исчерпывается. Пока растём, равняемся – на родителей, на учителей, на товарищей. Потом наступает пора смотреть вперед, подтягиваться и тянуться, напрягаться, и только в самом конце расслабляешься, хотя бы и не хотел этого.

Любопытно, что те же команды исчерпывают и духовную жизнь, но поскольку духовная жизнь – духовная, в ней можно одновременно делать то, что никак невозможно делать одновременно физически. Нужно равняться: на заповеди, на святых, на ближних, на тех, кто дольше тебя живет в причудливом мире веры, да и на тех, кто молокососнее тебя и даже грешнее тебя, а все-таки равняться. В самом простом смысле слова: не мозолить глаза окружающим и видеть не только ближнего, но и соседа ближнего, и так дальше, до самого горизонта. Нужно обнаружить связь между «смирно» и «смиренно» и научиться быть одновременно и смирным, и смиренным, и вольным стрелком.

Поскольку же духовная жизнь все-таки не только духовная и совершается в пространстве-времени, где довольно много толкается народу, постольку сразу начинаются расхождения и недоразумения. «Воля» – это «свободно» или как? В русском языке, как и во многих европейских, воля отдельно, а свобода отдельно. Английская «фридом», как и русская «воля», более личная, более своя, а «либерти» – свобода политическая. Французские «либертены» потому и были революционерами, что пытались увязать личную вольную жизнь с политическим измерением свободы.

«Воля», «фридом» – все это коренное кочевническое, когда свободен был тот, у кого было поле, очень свободен был тот, у кого было очень большое поле – так, чтобы встать, окинуть его взглядом и не упереться в землю соседа, а чтобы до горизонта только ты. Вот это и есть «находиться на воле», это когда ты выбираешь, куда двигаться («воля» и восходит к древнеиндийскому «отбор», «выбор»).

Даже когда «воля» сужена приставкой «при» («приволье»), она безгранично шире «раздолья», потому что «дол» все-таки долина среди гор, заведомо ограниченное пространство. А «свобода» – это всегда штука политическая, а «полис» – это город, это вечная сутолока, улицы, в лучшем случае, площади, забитые народом, тут нет воли, а есть только бесконечное лавирование и искусство двигаться так, чтобы тебя не задавали и чтобы ты не задавил. Славянское «свобода» от «свой», и имеется в виду не то, что вы подумали, а «свой род», и древнеиндийское «сабха» – «собрание» – здесь же, и свободный человек всегда определяется по отношению к другому человеку, а «воля» – она и в одиночестве воля, и именно в одиночестве больше всего и воля.

Разница между вольным человеком и свободным такая же, как между юлой и шестеренкой в часах. Сходство, кстати, тоже налицо: оба должны крутиться. Кто бездвижен, для того все эти тонкости имеют чисто академический интерес, и ужасно много людей, которые беспокоятся о свободе чисто академически, не ощущая ее производности от творчества.

Самое же капитальное недоразумение, конечно, то, что в русском языке (а значит, в немалой степени и в жизни) «воля» как свобода ощутимо отлична, если даже не противоположна «воле» как энергии. Безвольный Обломов имеет столько воли, сколько вовек не переварить. Волевой же человек не столько защищает свою свободу, сколько повелевает другими, ущемляет их волю и их свободу.

В русском языке «я желаю пойти» – очевидная калька с французского или английского, где будущее время всегда образуется элементарно: «Моя воля в том, чтобы пойти». Правда, по-русски тоже можно сказать: «Я волен пойти». Но ведь это же означает всего лишь, что я волен пойти, а волен и не пойти, как волен сделать или не сделать еще тысячу вещей. Лежу на диване и волен пойти, выпить, поспать, побегать. А вот так сказать «я волен пойти», чтобы звучало: «Иду на вы», – никак не получается.

Не случайно же кажется дико и странно, когда папа Иоанн XXIII в своем дневнике размышляет о Сердце Христовом, в частности, как о символе воли. И это не означает, что у западного человека любовь где-то еще, помимо сердца. Нет, у него в сердце и воля, и любовь. Какому русскому придет в голову отождествлять сердце и волю, любовь и волю? Уж скорее кулак – символ воли. Мы и свободу всё норовим определить как соотношение между моим кулаком и лицом ближнего. Ну как может быть символом воли сердце, если оно в русском языке вроде дивана – «мне легло на сердце». Любовь у нас может быть диванной, обломовской, безвольной – что не мешает ей, однако, быть привольной. Этим и спасаемся: прислониться к чужой воле, и важно только не ошибиться, к чьей.

НЕ УЧИТЕ МЕНЯ ЖИТЬ

Каменные доски, на которых были высечены десять заповедей, изображают по традиции в виде двух пластин. Первые пять заповедей говорят об отношении людей к Богу, а вторые об отношении людей к людям, а впрочем, и к нелюдям («не убий» – это ведь именно об отношении к тем, кого мы считаем «нелюдью»).

Симметрия заповедей, впрочем, объясняется не столько тем, что в мире торжествует принцип парности/четности, Богу противостоит человек, и так далее, а как раз тем, что нет никакой особой парности. С приходом Христа, во всяком случае, обнаружилось, что отношение к человеку вполне может быть именно отношением к Богу.

Поэтому правда не в том, чтобы восточную грубость заменить западной цивилизацией, в том, чтобы увидеть кошмарную вещь: между Востоком и Западом нет никакого расстояния, промежутка нет.

Салтыков-Щедрин правильно издевался над географией, по которой Россия стоит на рубеже между отдаленным Западом и не менее отдаленным Востоком. Между Востоком и Западом расположены Польша, Австрия, Чехия, Венгрия, Германия. Мы же расположены между отдаленным Западом – Европой и еще более отдаленным Западом – Америкой.

Эта простая истина до революции была затушевана тем, что самой Америки еще не было – Америки как символа, Америки как сверхдержавы, Америки как оплота свободы и демократии. С революции до перестройки оппозиция «Европа-Америка» была задернута железным занавесом. А чуть капнуло свободы, и обнаружилось: есть два Запада и разница между ними не меньше, чем между Востоком Ксеркса и Востоком Христа.

Духовные закономерности затенены географическими случайностями. Если бы духовный мир отражался на расположении континентов, то Новый Свет вытягивался бы на земном шаре не с юга на север, а с востока на запад, и Латинская Америка была бы Восточной Америкой, Северная Америка была бы Западной Америкой, а Евразия бы лежала под ними. Тогда бы все точно соответствовало реальности культурной и экономической: Западная Европа была бы парной «Западной Америке», Восточная Европа – «Восточной Америке». С Латинской Америкой нас роднит и духовная традиция (у них господствует католическая иерархия, у нас – православная, но главное то, что есть господствующие, в отличие от «Западной Америки»), и экономическая (коррупция, лжекапитализм, квазидемократия).

Северная Америка, в отличие от Западной Европы, есть географический двойник России. В этом ее духовное значение для нас. Только до 1492 года русские могли невозбранно списывать все свои недоработки на российские просторы. Смешно, но именно тогда мы этого не делали и очень просторами гордились. А теперь мы списываем на расстояния все свои проблемы, и это очень глупо, потому что американцы таким же расстояниям приписывают все свои достижения. С чего вдруг в одном случае большая страна – хорошо, а в другом – плохо? Потому что США южнее и у них теплее? Но ведь есть еще, словно назло, Канада.

И всё же у американцев нет права ходить гоголем (этого даже Гоголь себе не позволял, оставляя таковое право Пушкину, который этим преспокойно пользовался).

Не надо учить нас, как это бывает сплошь и рядом: мол, не опускайте рук, будьте победителями, личное усилие все превозмогает, проигрывает тот, у кого психология проигравшего, всегда есть возможность что-то изменить к лучшему.

Дудки! Есть непреодолимые препятствия, и самый яркий тому пример сами американцы. Ведь это нация эмигрантов, то есть людей, которые не смогли выиграть у себя на родине, потерпели поражение в борьбе с российскими, английскими или немецкими держимордами, помпадурами, капиталистами и бежали.

Эмиграция есть лишь вежливое название бегства, поражения. То, что эмигрантам пришлось тяжело, – как говорится, их выбор. Как бы тяжело ни приходилось беглецам из Европы, они не возвращались, потому что в Европе намного тяжелее. Никакие засухи и смерчи не сравнятся с тысячелетней традицией конформизма и коллективизма.

Так что американцы – нация неудачников, лузеров («loosers»), которые просто обустроили свою лузу так, что все теперь в нее стремятся. В конце концов, европейцу добиться успеха в Штатах – нет проблем, сплошь и рядом. А кто слышал про американца, добившегося успеха в Европе, ставшего в Европе признанным гением? Американцы, конечно, заявляют, что они вовсе и не стремятся к успеху в Европе, но это все те же эмигрантские заморочки: виноград, мол, сгнил, он нам не нужен.

Что уж говорить про Западную Европу – в России все набеги американцев кончаются для них комически-плачевно, а то и трагически. Не учите меня жить, мистеры, вы на моём месте через месяц бы бомжевали и хныкали. Ни постоянной работы, ни перспектив, ни научных степеней – и не надо. Деньги есть, чувство самодостаточности есть, признание есть (маленькое, но свое). Да что я! Русский народ – и такой, и сякой, а какой бы еще народ выжил бы с таким составом? Конечно, не все выжили (разумеется, речь не о физическом выживании) но кое-кто у нас порой живет так, что лучше, конечно, надо, но и так недурно, часто свято, а иногда даже еще и очень мило. Победить индейцев, победить негров, победить конкурентов по освоению дикого Запада – эка невидаль! Такие победы все равно что поражения по сравнению с победами, которые можно одерживать только в России, только в Старом Свете, – победами над тысячелетними холопством, ложью и ленью.