Текст книги "Чистая Россия"

Автор книги: Яков Кротов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

ТЕОРИЯ ОТНОСИТЕЛЬНОСТИ И ПРАКТИКА АБСОЛЮТНОСТИ

В 1940-е годы многие физики боялись, что Сталин начнёт их громить за теорию относительности. Какая может быть относительность, если партия имеет абсолютную истину?

Разгрома не случилось. Бомба дороже истины – во всяком случае, некоторым людям. Однако, слово «относительность» и само по себе не так уж противоречит слову «абсолют». Более того, именно там, где претендуют на обладание абсолютной истиной, относительность приветствуют. Всё, кроме абсолюта, становится относительным. Таков «иезуитизм» (которым менее всего грешат нынче иезуиты). Если цель абсолютна, то средства сколь угодно относительны. Ради счастья человечества любой человек может быть сделан несчастным, ибо несчастье относительно, а счастье абсолютно. Тоталитаризм и есть теория абсолютности, соединённая с практикой относительности.

Теория Эйнштейна тоже пала жертвой абсолютизма. Фанатики инквизиции до сих пор оправдывают суд над Галилеем, взывая к теории относительности.

Теория относительности, однако, подразумевает абсолютную изолированность системы. Знаменитые иллюстрации: человек в закрытом лифте, человек в вагоне с закрытыми окнами.

Если бы Земля и Солнце двигались в лифте или вагоне, тогда, конечно, невозможно сказать, что вертится, а что стоит на месте.

Не обязательно выходить из лифта или вагона, однако, чтобы понять, как всё обстоит на самом деле. Достаточно прислушаться к внешним звукам или выглянуть в щёлку. То, что нерешаемо с точки зрения механики, молниеносно решается с помощью геологии и астрофизики. Достаточно поставить вопрос о том, каков порядок образования Солнца и планет. Не надо думать, что Эйнштейн, увидев в лифте мать с младенцем, не понимал, кто из них кого родил. Хотя отлично понимал, что интересы матери и повинующееся им тело вращаются вокруг младенца, а младенец сопит и не двигается.

Абсолютизм как политическая система есть ложь, потому что абсолютны не идеи, а люди. С точки зрения грамматики утверждение «Россия угрожает Грузии» абсолютно равно утверждению «Грузия угрожает России», но с точки зрения географии… Можно всю жизнь прожить в наглухо изолированном от внешнего мира вагоне российского бронепоезда, в полном убеждённости, что чеченцы угрожали Москве, были с трудом отбиты и уничтожены в их собственном грозном логове. Но на практике абсолютно невозможно «наглухо изолировать» целую страну и, во всяком случае, невозможно изолировать отдельную душу.

Немцы при Гитлере прикладывали значительные усилия, чтобы не слышать и не видеть то, что назойливо лезло в глаза и уши – жирный дым печей, опустевшие еврейские дома, измождённые рабы и рабыни с Украины.

Иракцы при Хуссейне… Впрочем, что уж там! Русские при Сталине и после Сталина (как сказал бы автор «Повести временных лет» – «даже до сего дня») не просто пассивно не интересуются реальностью, а активно изгоняют эту реальность из своей жизни. Потом, когда в вагон ворвётся реальность, будут говорить: «Нас обманывали! Нам предоставляли субсидии и льготы, а я ничего не скрал!» На что следует железным голосом ответствовать: «Ага! Щас!»

На практике всё было и есть абсолютно ясно. «Не убий» – ясно. «Не укради» – ясно. Убивали и грабили, покрывая всё это толстым слоем лжи, пропаганды и самовнушения. Расчёт был на то, что лифт никогда не остановят, что вагончик никогда не откроют.

Может быть и не остановят – но ведь это на Марсе возможна жизнь, а в закрытом наглухо обществе невозможна, тут лишь смрад и самопоедание. Самим надо останавливаться и открывать двери, снимать броню, сдирать погоны с глаз. Жить свободно, открыто, мирно, конечно, относительно трудно, зато абсолютно человечно.

ЧТО ДЕЛАТЬ С АНТИСЕМИТОМ? А НИЧЕГО!

Классическое «гений и злодейство» для русского человека часто предстает в виде «талантливый антисемит». Подлежит он бойкоту или нет? Розанова исключили за антисемитизм из Религиозно-философского общества далеко не единогласно и после долгих споров. Однако, исключить исключили, а читать продолжили. Потому же, почему добывают золото, если его один грамм на тонну руды.

Точно так же никто не будет пускать к себе в дом гениального поэта, который ещё немножечко клептоман, педофил или просто серийный маньяк. Не ровён час, заманьячит аккурат у тебя в гостях.

Примеры, правда, не очень точные, потому что относятся к людям, живущим в нормальных условиях. Имеющих дом, собирающихся на собрания, голосующих… В современной России – точнее, в России после 1917 года (которая вовсе не «современная», а, напротив, «убежавшая от современности в архаику») человек не имеет даже угла. Пожаловаться, что ему негде главу преклонити (Мф. 8, 20), русский не может, потому что голова давно преклонена на эшафот и в любой момент может быть отрублена. И почти наверняка отрублена будет не в один приём, как это бывало при блаженныя памяти Петре Алексеиче. Рубить будут долго, потому что получают не за результат, а за время.

В такой стране гениев, хотя бы уровня Розанова, не будет; во всяком случае, прозвучать им не дадут. Зато будет дикое количество талантливых стёбников, соревнующихся в умении погромче свистнуть перед толпой, покрасивее отдаться власти и при этом выглядеть тихими монашками и даже где-то в чём светочами свободной и независимой мысли.

Вот таких – можно бойкотировать? Конечно, вопрос о рукопожатности не стоит; талантливые подонки вращаются в своём, особом мире. Но книжки их читать? Цитировать удачные мысли? Или – бойкот, однозначно?

«Неоднозначно», между прочим, любимое большевистское слово. В новоязе оно было красной лампочкой: на всё воля власти. Гитлер? Неоднозначная фигура! С ним можно и пакт заключить при случае. Стратегическая неоднозначность диалектически переходила в тактическую однозначность: в каждое отдельное мгновение отношение к Гитлеру было чётко определено. Но в любой момент могло быть изменено.

Иногда «неоднозначно» выступало на передний план. Ко всем плохим иностранцам отношение было однозначное (хотя могло меняться с однозначно плохого на однозначно хорошее, по решению власти). А вот ко всем хорошим иностранцам отношение было однозначно неоднозначное. Он, допустим, симпатизирует социалистической России, но ведь в любой момент, сука, может выкинуть такое колено… Вступиться за гонимого писателя, к примеру.

Неоднозначность была вызвана тем, что субъект не желал переезжать в Россию, следовательно, был непоследователен. Вот если бы переехал (некоторые переезжали), тогда однозначно хороший, потому что в любой момент доступен для лжи, ареста или, в крайнем случае, убийства. Переехал бы Фейхтвангер в советскую Россию…

Российские интеллектуалы, пока есть возможность, тоже стараются не переезжать в Кремль. Они туда любят заходить, получать там зарплату, квартиры (особенно квартиры), командировки, гранты, премии… Но не переезжать! Эталонной фигурой тут был Эренбург, хотя всё-таки, с точки зрения нормального человека, он «переехал». Но сам-то себя он считал непереехавшим!

В современной России, где власть сильно отпустила поводок – для некоторых, только для некоторых – таких, по выражению Пушкина, «полуподлецов», стало во много раз больше, чем при Брежневе, не говоря уж о Хрущёве. У власти чекисты, они любят плодить фикции – разнообразные фонды, институты, исследовательские центры. Деньги-то кремлёвские, а доказать нельзя. Классический пример – Московская Патриархия. Не вся конечно, а верхушка. С часиками ценой в квартиру и с квартирами ценой в кремлёвские куранты.

Менее ясный пример – писательское дело. Теоретически полная свобода, издатели рыщут в поисках талантов.

На практике, однако, свобода сжата с двух концов. В низу деформированы читатели. Русская классика была бы не востребована в России, если бы не было прорыва свободы после падения крепостного права. Смердяковым Достоевский не нужен, а в России начала XXI века на троих братьев Смердяковых – один Карамазов. В верху деформировано экономическое пространство, в котором оперируют издатели. Это ведь не «бандитский капитализм», это псевдо-капитализм. К деформациям, которых и в обычном-то капитализме достаточно, добавлены такие дикие, что говорить о настоящей конкуренции абсолютно невозможно.

Так что «гений и злодейство» – не про современную Россию. Это где-то на Западе и на Востоке, а Россия – вне пространства. Котлован, как и было сказано. Какой там Розанов! Вопрос о Розанове, если использовать автомобильную метафору, это вопрос о «Мерседесе» – стоит ли им пользоваться, если в нём дурно пахнет. Вопрос же об отношении к российским псевдо-Розановым, начиная с Евтушенко и до… как говорится, не будем делать рекламы… – есть вопрос о «жигулях», о «нивах», обо всём том, чем можно пользоваться лишь потому что нет денег на нормальный автомобиль. Да, к «Ниве» надо относиться «неоднозначно». При нужде можно её даже купить.

Автомобиль лучше человека, потому что автомобиль везёт, а все эти «неоднозначные» таланты сами на других ездят.

Гамсуну из-за его симпатий к нацизму стали присылать по почте его книги… Наверное, присылавшие неоднозначно относились к Гамсуну, но однозначно – к нацизму. Хорошая новость: никаких Гамсунов в России нет. Кнуты в изобилии, а Гамсунов нет. С нашим нацизмом – а после свистопляски, устроенной из-за 70 годовщины пакта Гитлер-Сталин, можно твёрдо говорить о том, что новой идеологией Кремля стал нацизм – с нашим нацизмом сотрудничают не Кнуты Гамсуны. На безрыбье и рак рыба? Хотите терпеть подонков, если они умеют ещё и прикрыть свою подлость красивыми словесами? Тогда будут плодиться – по вашей вине – подонки с особо утонченными красивыми словесами.

Отношение к подонкам должно быть неоднозначным. Ведь и подонок – человек, Богом сотворённый, наделённый талантом, способностью любить, каяться, творить. Всё так! Подонков надо любить. Только не надо их цитировать, не надо упоминать их имён, не надо читать их книг. Это ведь не противоречит любви, это даже вытекает из любви – наркоману ведь именно из любви к наркоману нельзя давать деньги на наркотики.

И не надо бояться, что читать будет нечего. Много бы потеряли люди, если бы не читали Эренбурга? Ничего бы не потеряли! Только на совершенной свалке, при страшном дефиците нормальной литературы приобретают гипертрофированные размеры литераторы весьма умеренного значения. Такой свалкой была Россия при большевиках, такой она в значительной степени остаётся сейчас. Но всё-таки сейчас больше возможностей отойти от помоев, а не ломать себя с криком: «Я отношусь к помоям неоднозначно, среди них встречаются бриллианты!»

Пусть помойные бриллианты встречаются друг с другом, а нормальные люди пусть встречаются друг с другом. Усидеть же и на стуле в гостях у нормальных людей, и на помойке – невозможно. Вот это уж точно – однозначно. Нормальные-то люди не против, они даже не поморщатся, но помойка – засосёт. Беда-то в том, что силы человеческие не беспредельны, а потому «неоднозначное» отношение к подонкам и трата сил на них обычно приводит к тому, что нормальным людям уже никакого внимания не остаётся.

IV. ИЗВИНИТЕ!

Один американский социолог мечтал узнать, как грабители здороваются и прощаются с теми, кого грабят. Человек устроен так, что даже эту неэтичную процедуру должен вставлять в какие-то этикетные рамки. В России считается, что грабитель должен представляться словами: «Закурить есть?». Что, конечно, значительно прогрессивнее, чем революцьонно-веселенькое: «Гоп-стоп!», от звучания которого можно расстаться не только с кошельком, а и с жизнью и от которого пошли «гопники».

Приветствия мирные произносятся так автоматически, что теряют смысл; смысл имеет лишь опущенное приветствие или столкновение отечественных штампов с импортными. Особенно это относится к приветствиям, которые обращены к незнакомым людям и произносятся в ситуациях критических: надо заговорить, протолкнуться, извиниться за беспокойство. На Западе на все эти случаи одно слово: «извините». В России его услышишь редко. У нас надо даже разъяснять, почему, если тебе наступили на ногу, вполне нормально первым помянуть пардон, а не ждать извинений от наступившего. Зато очень часто говорят: «разрешите!» или более витиеватое «позвольте!»

Говорить «извините», когда виноват заведомо не ты, а тот, к кому ты обращаешься, можно только в одном случае: когда обращение к другому само по себе рассматривается как преступление более тяжелое, чем любое отдавливание ног или проезд на красный свет. Русского человека смешит рассказ об английском полицейском, который гонится за нарушителем и кричит: «Извините!».

Западному нарушителю, однако, не смешно, он понимает, что от него требуют остановиться и понести наказание. Но, если вдуматься, значительно смешнее произносить «Разрешите!» именно в тот момент, когда мы безо всякого разрешения человека отодвигаем его плечом.

Разве нет привкуса шизофрении в говорении «Позвольте!», когда мы собираемся силой показать человеку, что ни в чьих позволениях не нуждаемся. А вот когда человек извиняется перед тем, перед кем ему совершенно не в чем извиняться, – это не так уж абсурдно. Слово «вина» и на славянском языке означает прежде всего «причина». Мы просим нас извинить и этим сигнализируем, что берем на себя ответственность, признаем, что сейчас будет действие, начатое нами по собственной воле и разумению, и нас за это действие можно хвалить, можно ругать, но, во всяком случае, это я, я сделал. Это кроется за английским «экскьюз», итальянским «скузи», французским «экскузе». А интернациональное «пардон» вообще означает «пощадите».

В России же дореволюционное «извините», «виноват» было сперва отменено своим антиподом, знаменитым большевистским «извиняюсь!» – то есть я с себя вину сбросил и теперь уже я совсем невинный, как ребенок, а ты, старая ведьма, пропусти маленького.

Между человеком, который просит его извинить, и человеком, который говорит «извиняюсь», такая же пропасть, как между человеком, который убивается, и человеком, который убивает. Из этого «извиняюсь» и выросло «разрешите» – где все считают себя невинными, как дети, там все на всё и просят разрешение, как дети у взрослых. Разумеется, при этом, как дети, все просят разрешения понарошку, отнюдь не собираясь действительно ждать, пока разрешение будет получено. И правильно не ждут: ведь просим разрешения у таких же инфантильных созданий, которые ни за что не разрешат ничего, как ребенок из трудной среды, который, играя в родителя или учительницу, прежде всего изображает суровость и беспощадность.

Нельзя сказать, что русский человек не способен извиняться, виноватиться и просить прощения. Только делаем мы это в очень неожиданных ситуациях. Когда англичанин говорит «поживай хорошо!» («farewell»), русский говорит «прощай!» или даже «прости-прощай».

Неужели мы таким образом предупреждаем того, с кем расстаемся, что вырыли ему яму, подсыпали яду или написали на него донос – уточнять, мол, не буду, но на всякий случай ты уж меня прости. И если в разговоре дошло до «Нет уж, ты меня, конечно, извини…», то можно быть уверенным, что сейчас будет сказано такое, что извинить нельзя ни при каких обстоятельствах и разговор кончится абсолютным разрывом и склокой.

Когда физики взрывали первые атомные бомбы, когда летели первые ракеты на Луну, лирики мечтали порыться в таких вот деталях и через них всё объяснить, всё понять, всё изменить. Чем дольше рыли, однако, тем становилось яснее, что при грабеже не так уж важно, просят ли у тебя закурить или предлагают тебе отдых на Багамах и дом в Париже. За западным «извините» неприятности, которые извинить нельзя, следуют с такой же непринужденностью, как за отечественным «разрешите» следует то, что мы никогда бы не разрешили. И всё-таки, даже издыхая от какой-нибудь своей совсем уж непростительной гнусности, приятнее быть не чем-то разрешенным и чем-то позволенным, а кем-то: прощаемым и виноватым.

ПОЛИТИКАМ – ПОЛИТИКОВО

Два парадоксальных явления соседствуют в российской «душе» – массовой психологии, менталитете большинства.

Первое явление вернее назвать «неявлением». Люди считают неприличным открыто поддерживать власть. Как на чудака, маргинала, диссидента смотрят не только на тех, кто публично критикует власть, но и на тех, кто её хвалит. Черносотенцы с их дифирамбами монарху воспринимались презрительно и монархом, и нормальными монархистами – теми, кто не говорил о монархии, а просто был её верной частью. Так и в наше время даже самые лояльные к власти люди с подозрением и скепсисом смотрят на тех, кто публично митингует в поддержку Кремля.

С какой стати лояльный человек пойдёт митинговать? Лояльность в том и заключается, чтобы не иметь своего суждения. Самодержавие и единоначалие. Приказы не обсуждаются. Хороший солдат – во всяком случае, хороший по российским представлениям – и не критикует приказы, и не кричит «Ура». Выслушал, почесал «в затылке» («затылок» русского солдата находится там, где у библейских героев «лядвия» и «лоно», а на жаргоне русских книжников – «подпупие»). Почесал и пошёл возлагать живот на алтарь отечества, стараясь ограничиться самым-самым краешком. Чтобы не вышло как в анекдоте: «Я слышала, что у вас возлагают живот на алтарь, но чтобы настолько…».

Простительно с энтузиазмом одобрять начальство только, если начальство этого просит. Идеально, если просьба (приказ) начальства облечена в денежную форму. Конечно, это всегда крохи, поэтому публично хвалить начальство пристало лишь людям, которые мало зарабатывают – молодёжи и приравнявшимся к ним.

В нормальных же странах (включая и Россию до революции) вполне нормально и открыто одобрять те или иные действия власти, и (если власть демократическая), открыто их и критиковать. Это обратная связь, без которой самой власти хуже.

При этом в нормальных странах давно – со времени победы демократии – считается неприличным спорить о политике с друзьями, а тем более, с врагами. Есть же выборы, есть газеты, разные бывают пространства для публичных дискуссий. Пространство частной жизни и так невелико, не надо его ещё и политикой загромождать. Тем более неприлично лезть к другому с поучениями. Вон – пиши в газету, митигуй, пикетируй, раздавай листовки, а лично – не лезь. В квартире не играют в футбол.

В России же всё наоборот: человек, которому никогда в жизни не придёт в голову написать письмо любимому президенту (действительно любимому), считает совершенно естественным лезть с политическими дискуссиями к другу, единоверцу, родственнику. Интернет в этом отношении оказался чрезвычайно поучителен – в русском сегменте как ни в какой другой много персонажей, которые рыскают аки волк в нощи, ища, кого бы поучить уму-разуму. На митинг не выйдут, в сеть – выйдут.

Конечно, парадокс этот кажущийся, а так – всё логично. Если сжимать тюбик с зубной пастой, не открывая, зубная паста прорвётся где-то сбоку. Потребность в политике есть даже у солдата, и чем меньше возможностей реализовать эту потребность в нормальном виде, тем больше она реализуется в ненормальном. Женатый человек не придумает столько половых гадостей, сколько звереющий без женщины монах (есть, увы, и такие; да и холостяки ещё встречаются). Женатому и незачем, и некогда.

Демократу и незачем, и некогда спорить с близкими о политике. И вовсе не обязательно сперва установить демократию, а потом вылечиться от неуместных разговор о политике. Прямо наоборот: сперва нужно правильно организовать своё личное пространство, защитив его от политики, а потом уже постепенно, совместными усилиями, крышечку с тюбика свинтит народ – чистить-то зубы всё-таки надо, а то будет больно. А вот когда зубы будут здоровые, тогда можно будет себе позволить – как и на Западе позволяют – и за дружеским застольем о политике поболтать. В квартире не играют в футбол, но в биллиард или в настольный футбол – пожалуйста. Так выпьем за гигиену!

ЛЮДИ-КЛИНЬЯ, ЛЮДИ-ЗВЕНЬЯ

«Есть люди-клинья, есть люди-звенья»… А есть масса, образующая чурбан, да ещё с суком!

Когда клин загоняют в чурбан, то чурбан этого даже не замечает. Клину – тесно с боков и больно сверху. Когда вобьют второй клин, первому станет полегче, его даже могут вынуть, но вот второму будет тяжелее – ведь чурбан будет давить на него большей площадью. Не стоит утешать второй клин тем, что первому было плохо или третьему будет ещё хуже, или тем, что трещина в чурбане намного больше, чем раньше. Боль по наследству не передаётся. К счастью.

Вот так и с деспотизмом, особенно с тем деспотизмом, который растёт снизу, как в России. Конечно, трещина 2000-х годов намного шире, чем трещина начала 1960-х, не говоря уже о совсем скромной трещинке начала 1920-х. Клину от этого не легче, иногда даже наоборот, потому что приходится преодолевать не только сопротивление среды, но и себя, любимого. В 1930-е и выбора-то не было – либо ссучивайся, либо помирай, либо в катакомбу. А в 2000-е можно и ссучиться, благо это теперь под вполне международными лозунгами, можно и на Запад, и в мещанство типпа яппи. Катакомбы же какие-то совсем не романтические и не героические и очередному клину нужно заботиться в основном не о конспирации, а о гигиене собственных тела, души и духа. И всё-таки лучше быть клином, чем чурбаном.

Неправда деления на «мы» и «они была в том, что деление производилось материалистически, марксистски: номенклатура – «они», а нет – «мы». Как и положено марксистскому, деление это было непоследовательным. В «мы» записывали и вполне номенклатурных деятелей, лишь бы карман от кукиша оттопыривался, хотя холуй-циник не в пример опаснее холуя идейного. Что и обнаружилось в 1990-е годы во всей красе.

Плохая новость: «они» – не только получающие в разы больше «нас». «Они» – это и широкие народные массы, привыкшие к жизни в зазеркалье. «Они» прекрасно могут обходиться без идеологии или цитировать Священное Писание так, что преисподняя краснеет и херувимы бледнеют. Цинизм оказался сильнее и опаснее коммунизма. Он победил и в международном масштабе: в холодной войне не оказалось победителей и побеждённых, выжили только циники.

Хорошая новость: «мы» – самозарождается. Среди тех, кто никогда и не задумывался, что такое «свобода» и порядочность, вдруг кого-то пробивает – или что-то пробивается? – и человек начинает задумывается. Девочки и мальчики вновь, как в любой год любой эры, начинают спрашивать «Почему?» – и чем наглее им отвечают: «По кочану!», тем внимательнее вглядываются люди в происходящее вокруг, а не только в бумажник. Это не означает неизбежности свободы, это означает неизбежность человечности.