Текст книги "Братский круг. По самому краю … (СИ)"

Автор книги: Вячеслав Юшкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)

– Передумал? – удар кованым ботинком в грудь откинул меня к стене. Двое безопасников тут же подволокли мое непослушное тело обратно к ведру, и экзекуция продолжилась.

После пятого или шестого захода я уже не понимал, где нахожусь и что от меня хотят. Рвота вперемежку с кровью и грязной водой из ведра текла с моего рта на пол. Голова невыносимо болела, и казалось, что вместо глаз у меня два пузыря, которые вот-вот лопнут.

Наконец, блюстители утомились. Они поставили меня на ноги, но ноги уже не держали, так и бросили валяться на полу.

– Подожди, пусть немного одыбается. – сквозь туман слышал я разговор режимников, – Давай пока следующего. – и отрубился.

Глава 17

Кто-то бил меня по щекам. Сознание с трудом возвращалось, и вместе с настойчивым запахом нашатыря прояснялось зрение. Вот уже вырисовался чей-то крупный нос с напяленными на него очками, рыжие усы и тощая шея, торчавшая из белого халата.

– Врач. – догадался я. – Лепила. Здорово походу меня отделали.

– Ну вот! Живой! – медик удовлетворенно потер руки и стал собирать разбросанные второпях медикаменты обратно в чемоданчик. Сразу же после этого возникла любопытная плоская морда Шлемки, только верх ногами.

– Живой, что с ним станется!

Я слабо повертел головой, пытаясь понять, где нахожусь. Мы были в помещении карантина, и я лежал на своем месте. Вокруг застыли обеспокоенно-сочувствующие лица зеков. Казах-прапор выпрямился и рявкнул на сидельцев.

– Чего собрались⁉ А ну-ка разошлись по шконкам! – арестанты нехотя выполнили команду. – А ты, – Серик с ненавистью и каким-то сожалением смотрел на меня, – Не расслабляйся, с тобой еще не закончили. Завтра Журавель на сутках, вот тогда точно ни один врач не откачает. Лепила попытался что-то возразить, мол рано ему вставать, но прапор быстро и грубо вытолкнул его в дверь. На пороге еще раз оглянулся, погрозил мне пальцем и вышел вслед за медиком.

Меня тут же облепили зеки. Кто-то совал кружку со свежезаваренным чаем, кто-то сигареты, а кто-то просто подошел посочувствовать. Равнодушных не было, все пытались помочь, облегчить, подбодрить человека, осмелившегося бросить вызов репрессивной машине, и страдавшего за свои убеждения. А может просто каждый видел во мне себя. Себя, не струсившего, не сломавшегося, с истерзанным телом, но так и не уронившем своего человеческого достоинства, ни в глазах зеков, ни в глазах мусоров. Каждый видел во мне себя, почти такого же, только чуть-чуть смелее, чем они. Такого, каким и должен быть человек.

Я подтянулся, уцепившись за верхний ярус, и с трудом сел на шконке, голова немного кружилась. Запустили кругаль с чифиром по кругу, сделав несколько глотков, мне показалось, что кого-то не хватает. Внимательно оглядев компанию, я понял кого именно. Подельника Кости Китайца.

– Братва, а где Демид?

– Демид в изоляторе. – за всех ответил Утюг. – Комар, расскажи еще раз для Сани, – обратился он к зеку. – Мы, брат, тоже не сразу поверили. Кроме вас с Демидом отказников-то и не нашлось. Я стар уже здоровьем разбрасываться, да и силы уже не те. Остальные тоже как-то… А вообще, жесткая приемка конечно, давно не видел, чтобы так этапы ломали. Лютуют мусора. Не боятся.

– Как Демид! – не удержался я. – Он же завхоз!

– То-то и… Рассказывай, Комар, видишь человек интересуется.

– Ну в общем так. – начал Кумаринов, – Как ты отрубился, менты от тебя отвязались, только этот казах толстый, ссука, подходил изредка и пинал, очухался али нет. Остальных вызвали, но никто больше в отказ пойти не решился, после такой-то обработки. Все тряслись, стояли. А грузину как вдоль седла дали, так он готов был всю дежурку перемыть. – арестанты весело загоготали, а Горгадзе встрепенулся.

– Ээээ, ты зачем Биджо обидно говоришь! Больно били, струхнул малость, с кем не бывает. А мне Куба сам сказал, если не уверен, не лезь, будешь мужиком катить, не стремно это, да брат? – глаза грузина заискивающе смотрели на меня.

– Правда генацвале, правда. Не переживай. В зоне девяносто процентов такие как ты. На мужике, по сути, и лагерь держится.

– Ну вот! – дитя гор импульсивно взмахнул руками. – Видишь, что человек говорит!

– Да не дергайся ты, Биджо! Давай дальше шебурши, уважаемый. – вернул разговор в нужное русло Утюг.

– Ну короче, все за тряпку взялись. А завхоз этот, значит, последним в списке был. Менты, видно, долго с ним возиться не намеревались, в деле-то тачковано, что он на должностях состоял, ну и смысл ему с режимом бодаться. Ну а Демид возьми да скажи, не буду мол полы ваши мыть и заявление писать не буду, у безопасников аж бельма чуть не повылазили! Дак ты ж, говорят, красный по жизни! А он – «Ну и что? Если я красный что ж у меня уважения к себе нет что ли!» Ну, говорят, сам напросился. И давай его всей кодлой месить. Казах этот Шлемка особо старался падла! Но так и не заставили они его. Говорят, можешь не мыть, просто возьмись за тряпку, а он зубы сжал и головой мотает. Сколь не пинали все ни в какую. Потом старший ихний капитан говорит – «В изолятор его, пусть Журавель завтра разбирается.» Закоцали в наручники и увели. Потом про тебя вспомнили, подошли, а ты еле живой. Сразу засуетились, велели лепилу позвать. Нам приказали тебя в карантин оттащить, чтоб если что не в дежурке кони двинул, а шныри штабные стали кровь с полов замывать. Дальше и без меня знаешь, сам видел.

– Молодец Демид! Не ошибся я в тебе! – вслух подумал я. – А ты, Биджо, не хотел с ним общаться. Видишь, какого великого духа человек! Тебе на будущее скажу, а ты послушай. Один мой близкий первым сроком на двенашке сидел, на общем режиме, так вот там за лагерем бывший завхоз смотрел – Дима Марадонна. И ничего, никто харю не воротил, а наоборот, все с уважением. А знаешь почему? Потому что на тот момент никого более достойного в зоне не было, чтобы за лагерь в ответе быть. Да еще режим общий! Мусора что хотят, то и наворачивают, хули с первоходов веревки не вить, они жизни лагерной еще не видели, не знают, как быть должно. А у человека три ходки за плечами к тому времени уже было. Да и то ведь отсидеться мог, не лезть! Ему-то что, он же красный. Ан нет! Видит, что мусора лютуют, а встать за мужика некому, не побоялся за шкуру свою. Стал братве объяснять, как должно быть на самом деле. Против режимников в открытую пошел, половину здоровья там оставил, но положение в лагере выровнял! За что и уважение от братвы ему. Вот так-то, генацвале.

Снова немного закружилась голова, походу сотрясение как минимум. Но чифир уже начал свое лечебное действие, зрение улучшилось, появилась ясность в мышлении и слабенькая бодрость в избитом теле. Арестанты вокруг гудели, перебирая в разговоре перипетии прошедшего дня. Кругаль с крепким чаем расслаблял и одновременно располагал к разговору. Под шумок Утюг наклонился ко мне и негромко спросил:

– Как думаешь, долго мурыжить будут тебя?

– Не знаю. Как карта ляжет. Думаю, после сегодняшнего удивить меня они уже ничем не смогут.

– Завтра Журавель на сутках, Владимир Василич. – дед сощурился. – Его вся Обская управа знает. Слыхал?

– Слыхал. Но так, краем уха, на Централе говорили, что на шестерке он начальником режима.

– Он был майором, на девятке тоже начальником безопасности по должности состоял. Так вот они с подельником своим, майором Рожником, зека забили в изоляторе до смерти. Вроде по сто пятьдесят девятой парнишка заехал с большим иском, мошенник. Так в ходе следствия не было досконально выяснено, куда он деньги-то пригасил. А сумма видать солидная, раз третья часть! Вот они и выбивали с него информацию, да видать не рассчитали. Кипиш поднялся на всю управу. Журавеля разжаловали до старлея и перевели на шестерку, а должность оставили – начальник режима. Рожника, по-моему, на четверку отправили, тоже в безопасности трудится. Такие вот дела. А еще базарят, – Утюг отхлебнул чайку, – Что жену его лихие люди изловили, но ничего с ней не сделали, а побрили наголо. Все за беспредельную его жестокость к зекам. Предупреждение мол. Она говорят, ушла от него после того случая, а он еще больше лютовать стал. Так что, брат, не хочу тебя пугать, но скорее всего то, что они творили сегодня – это здесь в порядке вещей, за положняк, и является лишь прелюдией к завтрашнему дежурству их начальника.

– Куда же блатные смотрят⁉ – вырвалось у меня. – Что Людей нет что ли в лагере? Почему молчат?

– Да люди-то есть, как без них. Не боятся нынче мусора ничего! Вот лет пару назад в Сентябрьске, что ли, всю смену мусорскую положили с автоматов. Там зона в самой тайге находится, и ментов на работу и с работы на служебном Пазике возили. Сменилась смена с ДПНК, погрузилась в автобус, домой собрались ехать, да не вышло. Две девятки с братвой подлетели к проходной и с калашей, прям насквозь автобус и прострочили. А чтоб совсем на верочку было, перед тем как удалиться, гранатку противотанковую в Пазик-то и забросили. Видимо беспределили сильно мусора, как здесь нынче, вот кто-то из деловых отмашку и дал из лагеря. Вся Сибирь, весь Урал об этом случае говорили. Уж, поверь, я как раз в то время пол России в Столыпине изъездил. Так я тебе скажу, Саня, после случая того мусора уши-то поприжали. Причем везде – от Москвы и до самых до окраин. А сейчас позабыли, что с преступным миром опасно в игры такие играть. Да и мир-то преступный не тот уже. Измельчал мир-то!

Дед порылся в старенькой телогрейке и извлек на свет пачку «Беломора». Неспеша постучал папиросиной по ногтю большого пальца и, смяв гильзу, сунул ее в рот. Подкурил и окутался клубами густого дыма. После чего положил руку мне на плечо и негромко произнес:

– Ты, Саня, послушай меня, старого, я много чего по свету видывал. Может чего умного подсказать смогу. В каждом человеке, даже в таком звере как Журавель этот, все равно есть ну хоть капля добра. Не важно, с чем оно связано, с семьей, с детством, с дружбой или еще с чем…. Пусть совсем немного, пусть где-то очень глубоко, но ты знай – есть! Вот взять Мадуева – Червонца, к примеру, я с ним в «Крестах» пересекался. К вышке его потом приговорили, уж какой лютый злодей был, крови человеческой пролил почем зря, а и тот не без добра – детишкам мороженое покупал. Да! Мог все деньги на это потратить. Я к чему это. Ты не при на него буром, на Журавеля-то этого, здоровье все оставишь, поверь! Он обезбашенный, Афган прошел, привык не церемониться с нашим братом. Тут хитрость нужна. Найди в нем ниточку эту добрую, разгляди! Есть она, ты верь. Трудно будет, знаю, но ты ищи. А найдешь, тяни потихонечку, не рви, тем и спасешься. – дед глубоко затянулся, прикрыв глаза. – Вот так-то, брат…

Было видно, что опытному сидельцу жаль меня. Старый искренне переживал за мою судьбу. Вот говорят – зек! Вот тебе и зек – третья ходка. А сердце доброе, как у отца родного. Я с теплом посмотрел на немолодого арестанта. Утюг докурил, аккуратно забычковал папироску и сунул ее обратно в пачку.

– Ну да ладно, пойду и я к себе на шконку. Эй! Чего расшумелись! – прикрикнул он на не в меру разгорячившегося и что-то доказывающего худощавому собеседнику Биджо. – Давайте расходитесь! Человеку покой нужен, день завтра у него тяжелый. Да и сегодня нелегкий был.

Зеки стали потихоньку расходиться по своим двухъярусным панцирным кроватям. Я прикрыл глаза и постарался заснуть. Думать о предстоявшей завтра встрече с начальником режима не хотелось. Но на сегодня все закончилось, и этим можно было утешиться. А за завтра – завтра поговорим. С этой мыслью я забылся тревожным сном.

Подъем был в шесть утра. Пришел давешний равнодушный капитан – начальник караула с формулярами (позднее я узнал его кличку – Колхозник), за ним семенил вездесущий Шлемка (сколько же энергии в человеке). Построили карантин, провели поверку и удалились, по всей видимости, сдавать караул вновь заступавшей смене Бугая. Потом баландер по имени Вахид принес термоса и стал разливать баланду. Я позвал Утюга и разделил с ним остатки вчерашнего «подгона». Заварили чай. За завтраком и неторопливой арестантской беседой время незаметно приблизилось к девяти часам.

Дверь в помещение открылась, и на пороге возникли три фигуры в арестантской робе. Две из них были легко узнаваемы – широкоплечий, высокий, стройный с прямыми чертами волевого лица Дима Тягачов, он же криминальный авторитет Тягач. И его близкий товарищ, профессиональный боксер, призер первенства Сибири – Саня Немец. Оба лысые, оба огромные, и оба мои друзья, причем любимые. Третьего я не знал, он держал в руках небольшой сверток и был одет несколько скромнее (если такое выражение применимо к арестантской робе), нежели его спутники.

– Братан! Ну как ты? – Тягач кинулся к моей шконке, наклонился и мы тепло обнялись. – Не вставай, Саня. Наслышан о вчерашнем. Думал, тебя уже в карик упаковали! Но успели все-таки.

Вслед за ним Немец заключил меня в свои крепкие объятия. Мои сокамерники по карантину быстренько разбрелись по своим местам, усиленно изображая занятость.

– Слава, крикни Лопату, пусть чаю заварит, – обратился Тягач к третьему своему спутнику, молчаливо переминавшемся на пороге. – Кстати, знакомься братан, Визунов Слава – завхоз третьего барака.

Я приподнялся на шконаре и протянул руку. Завхоз на секунду менжанулся, но потом сильно пожал протянутую ладонь. Видно, что зеку было приятно мое прилюдное внимание к нему.

Вот Саня, рекомендую. – продолжал Тягач. – Редкий, а может и единственный на нашей командировке случай, не прогнивший краснопузый! Да толстяк⁉ – Дима с силой хлопнул по широкой спине завхоза. – Свой в доску! В лагерь поднимешься, в его бараке будешь. – повернул голову в сторону полуоткрытой двери. – Ну, где там Лопата?

Через пару минут карантинный шнырь принес кругаль со свежезаваренным чаем. Развернули пакет, принесенный с собой, и разложили тюремные деликатесы.

– Ну, рассказывай. – авторитет вытащил пачку сигарет и, повернувшись к Лопате, в выжидательной позе стоявшему у дверей, приказал, – Лопата, посмотри за конторой. – шнырь молча кивнул и исчез за дверью.

– А что рассказывать? Сам все знаешь. – я с удовольствием затянулся «Мальборо». – Мусорила тут один особо ретивый, во вчерашней смене….

– Шлемка что ли? Прапор? – перебил Саня Немец.

– Да, казах толстый.

– Редкостной породы мразота. – Немец стряхнул пепел на пол. – Трусливая, жадная, жирная тварь!

– Ну этого-то мы угомоним. – вмешался Тягач. – Мне на волю через две недели, я сломаю его за забором, он меня самого достал. Так что о нем скоро забудешь. Это перхоть, вошь под ногами, которую раздавить надо. Тут есть персонажи посерьезнее, чем Шлемка. Владимир Васильевич. Сегодня его смена. Так что готовься, брат, долбить будет от души. Но и не дрейфь особо, не в таких замесах бывали, да, Саня? – Тягач подмигнул Немцу. – Бывали, да и не раз еще будем.

Женя бросил окурок в банку из-под дешевого кофе и закрыл пластиковой крышкой, чтоб не дымил.

– Ну пора нам. Вечером, если в карантин вернешься, водки тебе тусону по тихой. Ну а коли в изолятор закроют, не обессудь. Сам знаешь как там. Не до водяры в общем. – зеки поднялись, стали жать руки на прощание. Тягач еще раз обнял меня и, подмигнув, шепнул:

– Рад был повидаться, братик. Ни пуха…

– Да пошел ты! – ответил я…

Когда авторитеты вышли, Утюг подсел на мой шконарь.

– Ну вот, а говоришь людей нет в лагере. Что– то мне подсказывает, что казашня не переживет ближайший месяц. Уважаю!

Табличка на двери гласила «Начальник отдела безопасности Журавель Владимир Васильевич». Штабной шнырь подвел меня к ней и как-то незаметно растворился в воздухе. Я не стал стучаться, рассудив, что торопиться мне за эту дверь особо не стоит. Когда надо позовут. На мне был свежий спортивный костюм, присланный Немцем, взамен моего испорченного. Зечку-робу выдать нам еще не успели, поэтому карантин был одет в ту одежду, в которой прибыл из тюрьмы.

Ждать пришлось недолго. Дверь распахнулась, и какой-то прапор, видимо из новой смены, пятясь задом и кивая головой, повторяя как заклинание «Хорошо, Владимир Васильевич», «Будет сделано, Владимир Васильевич», вывалился из кабинета. Увидев меня, поспешил доложить:

– Вам Кубарева привели. Разрешите ему войти?

– Пусть войдет. – раздался тяжелый голос из недр кабинета. – А ты дверь закрой с той стороны. Да поплотнее.

Я вошел. У окна стоял стол, обтянутый зеленой материей, за столом сидело нечто огромно-квадратное с лысой квадратной же головой и смотрело на меня немигающими глазами. Килограмм сто тридцать. Я ожидал увидеть нечто особенное, но реальность превзошла все. Такой гигант при желании может покалечить тебя с одного-двух ударов. Меж тем безопасник задал вопрос:

– Кубарев?

– Александр Николаевич, статья 148, часть…

– Вот, смотрю я на тебя, Кубарев, и понять не могу, ты сюда зачем приехал? Срок отсидеть или здоровье оставить?

– Срок отсидеть.

– Так какого же хера на рожон лезешь? Ты знаешь кто я?

– Наслышан, гражданин начальник.

– И что? – Журавель открыл папку, лежавшую перед ним на столе. – Ты хоть понимаешь, что можешь не выйти отсюда? Или выйти дураком. Или инвалидом. Будешь до конца жизни срать под себя! Отсюда уже выходили и на носилках и вперед ногами. Понимаешь?

– Понимаю.

– Так какого же рожна! – безопасник с силой ударил громадным кулаком по столу. Глаза его стали наливаться кровью. – А вообще, что с тобой разговаривать. – Журавель встал и вплотную подошел ко мне. – Ну! Последний раз спрашиваю! Потом пеняй на себя! Возьмешь тряпку?

– Гражданин начальник… – попытался что-то промычать я, но удар огромной силы отшвырнул мое тело к стене.

Пока я пытался поймать ртом воздух, майор открыл дверь и рявкнул в коридор:

– Дежурный! Литвинова ко мне!

Через минуту в кабинет влетел давешний безопасник. Журавель указал на меня.

– Подвесь-ка этого гандона на турник.

Старлей взял в левую руку браслеты и наклонился ко мне.

– Встать! – я начал подыматься, но Литвинов наотмашь ударил меня по лицу правой рукой. – Живее, сука!

– Да что ты с ним возишься! – разъярённый начальник режима со всей дури ударил мне в живот ногой, я снова отлетел к стене.

Пока они со мной возились, в кабинете появился еще один безопасник, вчерашний капитан. Вдвоем с Литвиновым они подняли меня за шкирку и поставили на ноги. После одели на одну мою руку браслеты, и, подведя к турнику, закоцали вторую над перекладиной. Я стоял, вытянувшись, подвешенный на турнике, как на дыбе, с задранными вверх руками. Ноги, благодаря моему росту, твердо стояли на полу. Но, видимо, не всем моим предшественникам так везло. Я представил любого невысокого зека, ну, к примеру, того же Комара с моего этапа. Ему бы пришлось болтаться на посиневших от железных браслетов руках, не касаясь ногами пола, что само по себе уже было нестерпимой пыткой.

– Ну во-от. – старлей с тоской посмотрел на меня. – Не наигрался вчера в отрицалово? С этого турника еще никто в сознании не слезал.

– Свободен! – рявкнул Журавель. – И дверь закрой! – Литвинов не стал дожидаться повторного приказа. Капитан тоже юркнул в дверь вслед за ним.

Сильная боль пронзила все тело – первый удар пришелся по почкам. За ним последовал второй, третий. Как будто со стороны я услышал собственный крик. Где-то после шестого помутилось сознание и боль стала уходить…

Знакомый запах нашатыря. Большой нос, очки… ночной врач.

– Владимир Василич, умоляю вас, не в мою смену! Дайте мне спокойно сутки доработать. С прошлого раза зека еле откачали. А этот со вчерашнего еще не оклемался.

– Очухался? – громоподобный голос начальника безопасности третьей колонии казалось заполнил все пространство кабинета. – А ты, лепило, пшел вон отсюда, пока я тебя самого в морг не отправил! – Журавель схватил врача и вышвырнул как котенка за дверь.

– Ну что, Кубарев, продолжим?

Я мешком висел на турнике. Рук не чувствовал, зато все остальное тело болело как отбивная.

– Я знаешь, чего не пойму? – режимник приблизил огромную лысую голову к моему лицу и вперся тяжелым взглядом мне в глаза. – Через пару часов, а может и раньше, ты станешь калекой. А может и сдохнешь. Не ты первый, не ты последний. А ради чего? Ради своей блатной романтики? Ради дружков своих придурков – уголовников? Ради какой-то эфемерной, никем не виданной, так называемой воровской идеи? Ты что Вором хочешь быть, Кубарев? Тебе же не быть им, ты же рожа автоматная. В армии ведь служил?

– Служил. – хрипло промямлил я.

– Ну так значит не бывать тебе Вором, оставь ты хоть все здоровье в этом кабинете!

Да и откуда в Обске ворам-то взяться? Так ради чего гробишься? Сам-то можешь объяснить? Не мне объяснить! Себе!

– Могу.

– Ну попробуй!

– Конечно я не Вор, и Вором никогда не буду. Не бывать мне ни Жуликом, ни Положенцем. Да и блатная романтика, если разобраться, мне по барабану.

– Дааа? – Журавель удивленно вскинул рыжеватые брови – И что же тогда? Ну-ка просвети…

– Я просто человек. Не собака. И то, что вы меня заставляете делать, считаю ниже своего достоинства. Пусть ваши шныри пресмыкаются и полы вам натирают. Или еще кто. Но не я! Вот за эту идею, как ты, начальник, выражаешься, не жалко и здоровье отдать. Отец говорил – если ты прав, ничего не бойся! Не сможешь ты меня сломать, хоть весь отдел свой сюда притащи. Убить, покалечить – да! Сломать мою волю – нет! А блатные, красные, зеленые – мне по барабану. Будь я красным – вел бы себя сейчас точно так же.

Тишина повисла в режимном кабинете. Журавель смотрел на меня немигающим взором. Видимо моя немудреная логика заставила его переосмыслить некоторые вещи. Хотя… Не уверен. Помолчав, он подошел к столу и взял папку с моим делом. Полистал, расхаживая по кабинету, затем спросил.

– В каких войсках служил?

– Морская пехота. Десантно-штурмовой. Первый год – Владивосток, шестой километр. Снеговая Падь.

– А потом?

– Социалистическая Республика Вьетнам. Полуостров Камрань. Одиннадцать месяцев.

Журавель в упор не мигая смотрел на меня.

– Десантник? Прыжки есть?

– Шестнадцать.

– Маркировка парашюта.

– Д-6, серия 4.

Начальник безопасности хлопнул папкой о стол.

– У нас Д-пятые были. – еще раз внимательно посмотрел на меня и, взяв рацию произнес сквозь шипение связи:

– Литвинов

– На связи Владимир Василии.

– Осужденному Кубареву пять суток изолятора за нарушение режима содержания.

– Принято. Выполняю.

Журавель бросил рацию на стол и, не оглядываясь, стремительно вышел из кабинета.