Текст книги "Тайга"
Автор книги: Вячеслав Шишков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 10 страниц)
Бродяги поднялись и глядели с надеждой на Прова.
Когда угасла последняя смешинка, опять окаменело сердце Прова, строгое, темное, мозолистое. Угрюмо вскидываясь взглядом на разбредавшихся баб, Пров чуял, как набухает злобой его сердце:
"Три белые, последние... Ну, погоди-и-и!"
И когда поредела толпа, Пров отвел в сторону Цыгана да Сеньку Козыря и долго им что-то наговаривал, указывая вдаль: крутой наказ дал. Еще двоих отвел.
– Ну, так счастливо, ребята... Айда!..
– Айда! – крикнул басом оправившийся Обабок и под злым взглядом Прова зашагал к своей избе.
Повели бродяг пять мужиков.
А за ними следом другая компания пошла – Андрея разыскивать, что у Бородулина деньги утянул; его, варнака, надо изымать обязательно: он из Бородулина душу вышиб... Какой он, к лешевой матери, политик... Вор!
Про Кешку и забыли. Он орет в чижовке, но глухо, плохо слышно, Тимоху кличет:
– Где ты, дьявол, кружишься?! Живой ногой к Устину... Живо, сек твою век!..
– А подь ты к... – огрызается тот, скаля зубы. – Я лучше с парнишками в городки побьюсь...
Бабы только до веселой горки дошли.
Ребятенок едва прогнали.
А карапузик Митька хитростью взял, к речке спрыгнул, бежит у воды, его не видать. Бежит-бежит да наверх выскочит, а как в лес вошли, по-за деревьями прячется, – одна штанишка со вчерашнего дня засучена, другая землю метет.
Староста Пров, отправив бродяг, решил остаться дома и медленно пошел по улице. Но чем ближе к дому, ноги быстрей несут, – мысли подгоняют их, мысли быстро заработали. И, уж не замечая встречных, вбежал Пров в свою кладовку, дробовик сорвал с крючка, – вот хорошо, Матрена не заметила, да по задворкам, крадучись, назад.
Когда бежал мимо Федотовых задов, слышит – мужики галдят, вином угощаются.
"Разве тяпнуть для храбрости? Нет, дуй, не стой... Лупи без передыху..."
XXVI
Бродяги со скрученными руками шли тихо.
– Куда же вы нас ведете? – спросил Лехман.
– В волость.
Ваньке Свистоплясу в свалке, вместе с ухом, ногу повредили.
Идет Ванька, прихрамывает, ступать очень больно. Стонет.
Тюля бодро шагал бы, если б не беда: гирями беда нависла, гнет к земле, горбит. Левый глаз совсем запух, закрылся, а правый – щелочкой выглядывает из багрового подтека; как слепой идет Тюля, голову боком поставил.
Антону рук не связали, уважили:
– У меня, милые, бок поврежден...
Он нес узелок с новыми своими сапогами. Под глазами черные тени пали, щеки провалились, без шапки идет, волосы прилипли ко лбу, ворот расстегнут, на голой груди – гайтан с крестом.
Солнце подымается, ласкает утренний тихий воздух – теплом по земле стелется.
Полем идут – цветами поле убрано, – прощайте, цветы!
Медленно движутся: путь труден.
Не разговаривают, не советуются, а близко чуют друг друга, души их в одну слились. Так легче: не один – вчетвером беду несут.
Черемуховой зарослью идут – черемуха белым-бела. Воздухом не надышишься, до того сладостен и приятен запах.
Тайгою идут – хорошо в тайге. Стоит молчаливая, призадумавшись, точно храм, божий дом, ароматный дым от ладана плавает.
Вот и зеленая лужайка, вся в солнце: хорошо бы чайку попить.
– Хорошо бы, Тюля... – силится пошутить Лехман.
– Славно ба, – на полуслове понял Тюля.
Лехман шагает крупно, в груди у него хрипит, согнулся, лицо темное. Версты полторы от деревни прошли, немогота опять настигла. Нет сил идти.
В конвоиры к бродягам Крысан прилип.
Все мужики как мужики: идут, посмеиваются. Цыган бутылку вина из плисовых штанов вытащил, отпил, другому передал, третьему; только Крысан молча идет, нахлобучив на брови зимнюю свою, с наушниками, шапку, за щеками сердитые желваки бегают, зубы стиснуты, глаза рысьи, оловянные, жрут бродяг неистово. Молчком идет, чуть поодаль, ружье у него за плечами хорошее, называется "турка", медвежиное.
– Развяжите нас, пожалуйста... Комар поедом ест...
Мужики не ответили. Бродяги мотали головами, но комары жадно пили кровь.
Только до "росстани" дошли, до "крестов", где дороги таежные пересеклись, глядят – телега тарахтит. Заимочник Науменко, бывший каторжник, домой едет, корье везет.
– Куда, робяты?
– Да вот... бузуев... А вино у тебя есть?
– Есть... Вот дойдете до заимки – угощу.
Когда подошли к заимке, Крысан спросил:
– А нет ли у тебя, Науменко, лопаты хорошей али двух?
– Зачем?
– Бузуев закапывать... – пробурчал Крысан.
У Науменко бородатое лицо сразу вытянулось:
– Да что-о-о вы это, робята...
А бродяг бросило в дрожь.
Конвоиры вошли в избу. Каторжник Науменко подошел к бродягам:
– Бегите, братцы, скореича... Я развяжу...
– Нет, – сказал Лехман. – Нам все одно подыхать... У нас все кости перебиты... – Губы его дрожали, брови то лезли вверх, то падали.
Мужики, выпив по стакану, вышли и собрались в путь.
Как ни отказывался Науменко идти с ними, силком принудили.
– Будешь перечить – все твое жительство спалим! – пригрозил Крысан. Всей деревней придем...
Науменко скрепя сердце на своей лошаденке опять вслед плелся и выпытывал у братанов Власовых, в чем вина бродяг.
Антон шел, бессмысленно озираясь, и ему хотелось громко, на всю тайгу, заголосить или вскинуть вверх голову и завыть диким звериным воем.
А Ванька Свистопляс с Тюлей готовы были броситься пред мужиками, целовать им ноги и молить о пощаде и милости.
Только у Лехмана своя была дума, упрямая. Ей некуда разгуляться: в стену уперлась и бесповоротно встала.
– Бей наповал!!! – неожиданно крикнул он и враз остановился.
Сзади грянул выстрел: "турка", ружье медвежиное, грохнуло на всю тайгу и раскатилось.
– Ой, ты!! – дико взвыли братаны Власовы.
Бродяги помертвели.
А Лехман назад посунулся, потом пал на четвереньки и страшно закатил глаза. Орошая пыль кровью из простреленной ноги, он ползал по дороге и сквозь стоны сек подошедшего Крысана:
– Подлец ты, а не стрелок... Гадюка...
– Замолчь, шволочь! – взмахнул Крысан прикладом. – Убью...
– Что ты, собака!.. – сгреб его Науменко.
– Удди, дьява-а-л! – рванулся Крысан.
Он весь был в злобе: захлебываясь, дышал и свирепо таращил глаза и на Науменко, и на оторопевших братанов Власовых.
Цыган далеко впереди лесом шел, песни орал. Как услыхал выстрел, выскочил на опушку и, проверив бродяг взглядом, крикнул:
– Кого?!
Братаны Власовы, высокие, белобрысые, в черных запоясанных армяках, Лехмана на телегу положили. Они мужики смирные: им бы без оглядки домой бежать, да против миру нельзя!
А мальчонка Митька что есть духу полетел домой, в Кедровку, и, вытаращив глаза, хрипло, чужим голосом ревел:
– Уй... уй... уй!..
– Ах ты гнида! Хватай его! – пугал Цыган, притоптывая на месте.
Но тот бежал, не оглядываясь, поддергивал на ходу штанишки и не переставая выл.
Андрей очнулся и открыл глаза. Над ним голубело небо. Он осторожно приподнялся на локтях и, крадучись, огляделся. Тихо было, кругом кусты, внизу переливалась вода.
– Ловко... вот это ловко... – криво ухмыльнулся Андрей и закусил вдруг запрыгавшие губы. – Фу, че-орт...
Он опять лег и закрыл глаза. Долго лежал так, ни о чем не думая, в каком-то полусне.
– Нет, погоди... – сорвалось у него. Он быстро сел. – Еще не все кончено... Да... – Его голос дрожал, срывался, был болезненным и рыхлым.
Андрей крепко сомкнул кисти рук и уставился в одну точку. Он старался сосредоточиться на пережитом. Но все только что происшедшее, такое дикое и непонятное, куда-то отхлынуло и померкло.
"Что это значит? Где Анна? Где Бородулин? – пытался Андрей повернуть думы и подчинить их себе, но тут же всплывало ненужное: – Надо сапоги новые... хорошо я срезал белку..." – и затуманивало главное: как быть, что делать?
"Надо разыскать Прова", – твердо сказал Андрей, пытаясь представить себе отца Анны: он никогда не видал его. Но мысль, не дав ростков, лениво затихала.
Андрей поднялся и, откинув чуб, вышел на поляну.
А в это время жадно уставились на него два человечьи глаза.
Андрей, учуяв, круто повернулся: у опушки, невдалеке от него, стоял мужик.
– Эй, дядя! – крикнул Андрей. – Проведи меня к старосте... Я политический... Из Назимова...
– А-а-а, – остолбенев на миг, протянул Пров. – Так это ты, змей?.. Он вскинул ружье, подбежал поближе и прицелился.
Андрей стоял неподвижно: ноги не повиновались, и пропал голос.
Но какая-то сила ударила в душу Прова, зарябило в глазах, ружье закачалось, опустились руки.
– Отвела, заступница, – выдохнул Пров, перекрестился и подошел к Андрею.
Тот поднял на него глаза и достал горящим взглядом до самого его сердца.
– Ну, вот... я один... Бей! Стреляй...
Пров разинул рот и не знал, что делать.
– Дочерь моя... Анна... Эх, брат-брат...
Андрей покачнулся.
– Пров?.. Пров Михалыч?! – и сразу почувствовал, что ему не хватает воздуха.
– На-ко, оболокись... – сказал, засопев, Пров, снял армяк и бросил к ногам Андрея.
XXVII
Варька вдруг вскочила и только начала Анну будить, как отворилась дверь.
– Варюха, Сенька по тебя прислал, требовает тебя, – пропищал белоголовый Оньша, братишка Сеньки Козыря.
Варька с кулаками бросилась к парнишке:
– Убирайся, дьяволенок, покуда цел!.. Я ему нихто!.. Тре-е-бо-вал... Вот я чичас мужикам все обскажу... Живорез он... Живорез!
Парнишка выскочил, захлопнул дверь, опять чуть приоткрыл, крикнул:
– Потаску-у-ха!.. – и метнулся вниз по лестнице...
– Ты что? – встревожилась проснувшаяся Анна.
Варька стоит, опершись о печку локтем, и тяжело дышит.
– И батька-то твой, Пров-то Михалыч, хорош... – сквозь слезы выкрикивает она. – Эн бузуев кончить порешил... На что похоже? Псы этакие... Варнаки...
Анна сразу все поняла, быстро оделась и, слова не сказав Варьке, побежала домой.
А Варька опамятовалась. Девичьи глаза Таньку видят, разлучницу. Щеки вспыхивают, белеют и вновь загораются, словно тяжелая Сенькина рука раз за разом бьет по ее лицу.
На голоса путь свой правит Варька, торопится, как бы Сенька не настиг, бегом припустилась и, не помня себя, вбежала в Федотов двор.
А в Федотовом дворе – веселье. Мужики кричат, хохочут, в ладоши бьют:
– Оп!.. Оп!.. Оп!.. Ай да молодка... Наяривай, Обабок... Не подгадь...
Пьяный Обабок в валяных сапогах возле назимовской Даши пляшет, а та, вся в алых кумачах, дробно пристукивая полусапожками, топчется, шутливо ударяя платком по плечу Обабка, и покрикивает:
– Ой, да и чего же мне не гулять!..
Вспотевший Обабок задохнулся, – валенки ходу не дают – мужики хохочут пуще...
– На, Обабок, клюнь... Выкушай!..
Обабок водку тянет, а возле Дарьи уже двое других плясунов роют каблуками землю.
– Варька, иди, становись в круг...
Та, высмотрев Федота, к нему направилась, а хмельная Даша – к ней.
– Ой, девонька... Весело-то мне как... Гуляй знай, солдатка... Мужняя жена... Гуляй!.. Поминай Бородулина!..
Она вдруг заплакала и, плача, стала целовать Варьку, а та, вырываясь, кричала мужикам:
– Вот что, хрещеные... Вы пошто бузуев убивать повели?
– Жисть свою пропиваю! – взвизгивала Даша.
– Они тут ни при чем... Это Сеньга-жиган!..
– Плюй мне, девонька, в глаза!
– Он коров всех перерезал... Сенька...
Но мужики ничего не понимают, – Федот пьяней вина, – меж собою ссору завели.
Даша плачет:
– Ой, нехорошо... Головушка скружилась.
Варька Федоту в самые уши кричит:
– Дяденька Федот, спосылай мужиков-то! Пусть вернут... Долго ль на лошади... Это што ж тако, господи...
– Варька?.. Эй, Варька!.. – Обабок к ней подходит. – На-ка, тяпни... Плюнь Сеньке в рыло... Во-от...
– Да, дяденька Обабок...
– Пей!..
– Варька... Варва-а-рушка... Пляши!.. – окружили мужики.
– Даша... Дарья Митревна... Пригубь...
– Эх, молодайки... Ай-ха!..
– Бузуев-то... Ради Христа...
– Бузуям – смерть!
Тогда Варька, обругав по-мужицки пьяных, вырвалась из угарного кольца и побежала к Прову.
А навстречу ей Анна, простоволосая, на бородулинском коне скачет:
– Варька, беги скорей к Устину... Я за тятькой... Я их наздогоню!.. и скрылась в прогоне.
Дедушка Устин давно уже на ногах, по хозяйству управляется: бабы нет, один. Все Кешку ждал. Нет Кешки – сам пошел.
На улице ни души. Только мальчишки кричали ему:
– Бузуев-то увели, дедка...
Устин – бегом, на ходу разулся, сапоги далеко от себя швырнул. Варька встретилась:
– Дедушка, родимый...
Устин дико уставился на трясущуюся Варьку.
Потом вдруг круто повернул и проворно, по-молодому, будто живой воды хлебнул, побежал вдоль улицы.
– Айда! – крикнул он Тимохе и махнул рукой. – Бей сполох... Да шибче... Со всей силы чтоб!..
Тимоха вскочил, огляделся кругом, глуповато улыбнулся и, гогоча во все горло, припустился к часовне.
А дедушка Устин в край деревни к своей избушке бросился.
– Нет, стой, хрещеные... Я вас возворочу...
XXVIII
– А не уволите ли вы нас, ребята? – на ходу робко спросили Власовы.
– Хе! – по-собачьи оскалил белые зубы Цыган. – Вы очень даже хитропузые... Я вас так уволю, что...
Власовы прикусили языки.
Науменко остановил лошадь:
– Привстань-ка, старичок... – и подложил под простреленную, в крови, ногу Лехмана свой армяк.
Лехман застонал, пристально поглядел а глаза Науменко и сказал:
– Пить.
Тот достал из передка туесок с квасом.
– Эй, ты! Цыть!
– Да ну-у, Крысан... Чего ты, всамделе... – уговаривал Науменко.
– Им все одно крышка!..
– Ну, я им заместо попа буду... Дозволь, пожалуста... вроде как причащу... – И Науменко горько улыбнулся.
Цыган захохотал. Бродяги жадно пили квас.
Науменко опять стал просить мужиков:
– Ребята, вы идите с богом домой, а мы вот с товарищем – тут недалече живем – запряжем коней да доставим людей-то в волость...
– В воло-о-ость?! – ехидно протянул Крысан и весь задергался. – А оттуда куда? Не в Расею же... Уж их тут, в Сибири-то, сколь побито?.. Си-и-ла... – и желваки за щеками быстро заходили.
– Грешите, дьяволы, одни! – с сердцем бросил вожжи Науменко.
– А это видел?! – загремел Цыган, выхватив из-за пояса топор.
Заскрипела телега. Опять пошли.
Тюля был крепче всех: его не топтали сапогами, как Ваньку и Антона... И потому, что много еще было непочатой силы в Тюле, ему неотразимо хотелось жить.
Страх исчез в Тюле, и подбитые глаза его дерзко щупали лохматую стену тайги.
Но Крысан зорко смотрит, чует, должно быть, его намерение, по пятам идет, сверлит глазами спину.
Зло берет Тюлю.
– Ты не шибко на тайгу-то пялься... – поравнявшись с ним, скрипит Крысан и хихикает.
У Тюли сжался кулак, он хотел с размаху ударить Крысана в висок, но сдержался, а левая нога его сладко ощутила лежащий за голенищем нож.
– Не сумлевайся, – бросает он Крысану, стараясь пропустить его вперед, но тот, дав Тюле тумака, сквозь зубы цедит:
– Наддай шагу...
Тюле это нипочем, широко про себя улыбается улыбкой тайной: в мыслях он уже давно по тайге дешевым скоком носится, давно на своей воле живет... Ух ты...
У Ваньки Свистопляса все тело ноет, ресницы дрема смыкает. Идет или нейдет Ванька, жив или помер – не знает, не хочет, не может знать. Голоса спорят о чем-то, ругаются. Чуть приоткрыл глаза: скрипит телега, на ней Лехман, возле Лехмана, скрючившись, Антон. Телега скрипит, на телеге Лехман... Стонет... Слипаются у Ваньки ресницы... Вздрогнул, осмотрелся, ноги сами собой идут, в кустах корова рыжая... нет, черная...
"Корова... корова..." – и вдруг, точно толкнул кто в спину, посунулся быстро носом и упал.
– Тпрру! – гаркнул Цыган. – Окривел, черт?
– Вали, Цыган... Время... – снимая с плеча ружье, сказал Крысан, и все засуетились.
Ванька вмиг потом облился, и лицо его потемнело.
– От так штука, язви те... – сказал Крысан, шаря карманы. – У тебя пули есть?
– Нету, – ответил Цыган.
– Тьфу!.. – Крысан позеленел: у него всего две пули – мало.
– У тебя "турка" добрая, – сказал Цыган, – она двоих прошьет...
У Крысана дрожали руки. Запавшие рысьи глаза его о чем-то думали, решали. Крысан вздохнул.
– Ребята, хотите покурить? – предложил Цыган.
– Дай-ка, дяденька, скорей... дай!.. – Ванька Свистопляс, глотая слюни, подкатился подхалимом к Цыгану и сладко взглянул в глаза.
И мелькнула у Ваньки мысль: разжалобить хмельных мужиков, умолить, укланяться, умаслить.
– Дяденька... Цыганушко...
Ванька жадно затянулся трубкой. Он три дня не курил: голова у него сразу закружилась, запрыгала тайга, все поплыло мимо и закачалось.
Антон вытащил из-за пазухи бумажку.
– Вот тут, значит, адрес... Отпишите, ради Христа, уведомьте. Доченька моя там... Так, мол, и так... Кончился... От болезни, мол, от тифу...
– Ладно, отпишем... – буркнул Крысан. Он поднес к раскосым своим глазам бумажку и, разорвав ее на клочья, втоптал в землю. У Антона лицо сморщилось и задрожало.
– Ай! – вдруг крикнул Крысан и вскочил. – Ребята!!
С треском и шумом Тюля в тайгу ринулся.
– Лови, лови!!
Засовались взад-вперед.
– Живо – догоняй!..
Крысан прицелился на удаляющийся хруст и оглушил всех выстрелом.
– Догоня-а-а-й!..
Братаны Власовы с Науменко схватили лопаты и радостно бросились в тайгу, домой.
А Тюля, как заяц, перекувырнулся через голову и с хриплым ревом пополз в кусты.
– Зацепило! Зацепило! – яростно выл Крысан, настигая Тюлю.
Провалившись в какую-то берлогу, Тюля перевернулся на спину, подтянул к животу скрюченные ноги и взмахивал отчаянно руками.
– Не тро-о-г! Я расейский!.. Я в ножки поклонюсь...
Сорвавшись вниз, Крысан медведем насел на раненого Тюлю. Тот, обливаясь кровью, крепко облапил Крысана и, норовя вывернуться, занес над ним нож. Крысан схватился за лезвие ножа, грыз зубами кисть Тюлиной руки. И оба, словно бешеные волки, схлестнувшись и яро рыча, клубком катались по земле.
Еще немного, и Тюля, почуяв смерть, жутко завизжал.
– Ты – расейский?! – прошипел Крысан, отбросив нож, и, поднявшись, как змея на хвосте, мертвой хваткой впился в горло захрипевшего Тюли.
Ошеломленные Антон и Ванька приросли к земле.
– Ну, как?! – нетерпеливо крикнул Цыган вышедшему из леса Крысану. Тот нетвердо шел, прихрамывая и суча локтями, а челюсти его жадно чавкали, словно наскоро перегрызали кость.
– Устукал, нет?
– Готовый... – буркнул Крысан и перевел дух.
Антон перекрестился, Ванька, скривив рот, заморгал глазами, а Лехман кашлянул и шевельнулся.
– Станови их всех в ряд... – пропавшим, лающим голосом прохрипел Крысан, отер о траву замазанные кровью, изрезанные руки и стал, весь дергаясь, суетливо заряжать ружье.
– Надо двоих, – сказал Цыган и решительными шагами подошел к Антону. – Иди-ка вот сюда...
Ноги у Антона со страху подгибались.
Цыган подхватил его под мышки и поволок к сосне.
– Стой правильно...
Крысан вязал Ваньку, приговаривая:
– А то и ты, сволочь такая... того гляди, что...
Потом взяли Лехмана и поднесли к Антону. Антон не мог стоять. Он сидел под сосной, крестился и шевелил белыми губами.
Подняли Антона на ноги, вновь прислонили спиной к сосне и вплотную к нему приставили Лехмана. Огромный Лехман совсем заслонил собою щуплого Антона.
Крысан стал прикручивать вожжами к дереву это двойное человеческое тело. Лехман с ненавистью плюнул в ненавистные раскосые глаза Крысана. Тот размахнулся и, крякнув, ударил старика в нос.
– Хор-рош молодчик... – боднул головой Лехман; из разбитого носа побежала кровь.
Солнце светило вовсю. Вблизи куковала кукушка. Набежавший ветерок прошумел вершинами и осыпал голову Лехмана золотыми иглами хвой.
Вдруг лошадь посмотрела назад, поводила ушами и заржала.
Цыган крикнул:
– Защурься, старик!
А Крысан взвел курок. Ванька в страхе опрокинулся вниз лицом и по-бабьи заголосил.
– Прощай, белый свет... простите, братцы... Спасибо... – громко, отчетливо сказал мужикам Лехман. Он повернул назад голову, тронул локтем стоявшего сзади полумертвого Антона и простился с ним дрожащим, в слезах, голосом: – Антонушка, голубь, прощай... Прощай, товарищ милый.
Грохнул выстрел. Лехман клюнул носом, точно его по затылку ударили. Еще раз боднул головой, еще раз... пожевал губами, и голова его низко упала на грудь.
Цыган с Крысаном подбежали к Лехману.
– В сердце... – хладнокровно сказал Крысан.
Когда развязали вожжи и отбросили тело Лехмана, Антон тоже упал.
– Этого не потрогало... – сказал Цыган, осматривая грудь лежавшего в обмороке Антона. – В том, окаянная, засела, в старике.
– Да-кось скорей топор... Али сам долбани...
– Вали ты... А я эту пропастину-то ахну, – покосился Цыган на Ваньку и выворотил из земли огромный камнище.
– Ну, шпана чертова, подставляй башку!
Вдруг, едва не стоптав их, примчалась на коне Анна.
Сразу, молча, соскочив с лошади, к Лехману с Антоном подбежала:
– Мать, владычица...
В руках у нее жилетка, в тайге нашла, Андрея жилетка рваная.
Размахнулась Анна и со всех сил хлестнула Цыгана жилеткой по лицу. От внезапного удара жутких глаз Анны Цыган упал.
– Ой, ты! Оставь... Оставь... – бормотал он и полз по земле, заслоняясь рукой.
Губы Анны прыгали. В гневе, вмиг к Крысану обернулась.
– Убегай!! – взвыл Цыган... – Бешеная... Изъест!! Ой, ты!
Крысан, выбросив навстречу Анне руки, быстро пятился к тайге и, ошеломленный, хрипел:
– Анна Провна... Что ты, что ты... Аннушка! – и, метнувшись вбок, стремглав кинулся под гору.
Анна пошатнулась, запрокинула с растрепанными косами простоволосую голову, схватилась за виски и так мучительно и страшно застонала, что Ванька Свистопляс, испугавшись, крикнул:
– Умница! Умница...
– Ой, кровушка моя... – Анна перегнулась вся, повалилась на землю и дико захохотала-заплакала.
Ванька с открытым ртом, весь в поту, скакал к ней связанными ногами:
– Умница... Умница!.. Очкнись!
XXIX
Глуповато улыбаясь, Тимоха бьет сполох. Колокол гудит, колокол один за другим упруго отбрасывает звенящие удары, торопливо гонит их во все стороны и медным горохом дробно рассыпает по тайге. На краю деревни горела изба Устина.
– Тащи, ребята, топоры! – пьяно шумел народ.
– Топоры-ы-ы...
– Сади бревном...
– Бревно! Бревно-о-о...
Обабок охрипшим голосом кричал:
– Где дедка Устин?.. Где он?.. – и лез в огонь.
Его схватывали и отбрасывали прочь.
– Ай-ха!.. – гремел Обабок и снова лез.
Но избенка уж догорала.
А Устин в это время был в часовне. Он стоял перед иконой и молился.
– Матушка, помоги... Заступница, помоги...
Много лет старому Устину, а никогда так не плакал.
Хоть и раньше не вовсе ладно жили мужики, однако такой черной беды сроду не было. Господи, до чего дожил Устин, мужичий дед, мужичий поп и советчик! Кто за деревню будет богу ответ держать? Он, Устин...
– Заступница, отведи грозу... Иверская наша помощница...
Настали, знать, последние времена. Колесом пошла деревня. Пойло окаянное, винище, всему голова. Хоть густа тайга, бездорожна, а прикатилось-таки это лешево пойло и сюда, одурманило мужичьи башки, душу очернило, сердце опоило зельем. А солнышка-то нет, темно.
И Устин падает ниц и, плача, долго лежит так, громко печалуясь богородице:
– Утихомирь, возвороти мужиков. Постарайся гля миру, гля руськова... Не подымусь, покуль не тово, не этово... Ежели ты, пресвятая, о нас не похлопочешь, кто ж тогда? Ну, кто?.. Ты только подумай, владычица... Утулима божжа мать...
Много Устин чувствует своим мужичьим сердцем, но словами душа его бедна.
А Тимоха яро бьет тут же, за стеною, в колокол. Колокол гудит, шумит пьяная толпа у потухшего пожара, и, слыша все это, старый Устин, весь просветленный, снова начинает со всей страстью и упованием молиться.
Слышит Устин: придвинулся к часовне рев, а Тимохин колокол умолк.
– Эй, выходи-ко ты... Эй, Устин?!
– Вылазь!..
– А-а-а... Деревню поджигать?!
Вышел к ним Устин твердо. Остановился на крылечке, одернув рубаху, ворот оправил, боднул головой и строго кашлянул.
– Ты... ты... тьфу!.. Кабы деревня-то пластать-тать-тать... Старый ты черт!.. – все враз орут пьяными глотками. Много мужиков.
Устин силится перекричать толпу, но голос его тонет в общем реве.
– Тащи его за бороду... Дуй его!..
– А-а-а? Жечь?!
Устин вскидывает вверх руки, и над толпой взвивается его резкий голос.
Мужики, постепенно смолкая, плотней стали облегать крыльцо, тяжело сопя и грозя глазами.
– Ах вы непутевые... – начал Устин, и не понять было: улыбка ль по его лицу скользит, или он собирается заплакать. – Вы чего ж это, робяты, надумали, а? Куда бузуев дели, где они, а?! – весь дергаясь, выкрикивал Устин, притопывая враз обеими ногами и встряхивая головой, будто собираясь клюнуть стоявшего перед ним Обабка. – За винище руки кровью замарали... Тьфу!.. А бог-то где у вас? А? Правда-то?
– Мы их в волость...
– В волость?.. Эй, Окентий! – окликнул Устин Кешку. – Ты чего молчишь? Где бузуи?..
– Я ни при чем... – бормотал Кешка, то нахлобучивая, то приподымая картуз, – как мир... его дело...
– Они нам поперек горла стали... – оживились мужики. – Они пакостники, они парня ножом, они коров перерезали... Они...
– Врете!.. – вдруг вынырнула из толпы Варька. – А вот кто коров-то кончил... вот!.. – ткнула пальцем на Сеньку. – Чего бельмы-то пялишь?! Признавайся!
Тот, растопырив руки и весь пригнувшись к земле, коршуном к Варьке кинулся. Та в часовню.
– Бей! На, бей, живорез!..
– Куда прешь? Не видишь?! – сбросив с крыльца Сеньку Козыря, взмахнул грузным кулаком каморщик Кешка.
– Ведут, ведут... Эвона!.. – удивленно и громко заорали сзади.
И всей деревней побежали за околицу, навстречу показавшейся толпе.
Только дед Устин кой с кем остался и с высокого крыльца часовни, прищурив глаза, всматривался вдаль.
Наступил вечер.
XXX
Тихо плетется в гору рыжая кобылка, надсадисто: в телеге трое. Невеселы идут по бокам телеги люди.
– Образумься, Аннушка... Дитятко... – говорит осунувшийся Пров.
– Подай мне Андрюшу, – тихо вскрикивает прикрученная к телеге Анна.
– Я здесь, Анна... С тобой...
– Уйди!..
Андрей-политик, путаясь в армяке Прова, идет возле Анны и гладит ей волосы. Но та мотает головой и самое обидное слово силится крикнуть, но слово это забыто.
Возле Анны, поджав руками живот, сидит Антон. Выражение лица детское, удивленное: глаза целуют каждого и каждого благодарят.
Ванька Свистопляс, причмокивая, правит лошадью. Запухшая нога его вытянута вдоль телеги, а левая рука нет-нет да и пощупает больное ухо. Он, как волк, исподлобья озирается на Крысана, глаза бегают и боязливо ширятся на показавшуюся из деревни толпу.
– Анна... – уж который раз подавленным голосом начинает Андрей. Иссиня-бледное лицо его подергивается, на правом виске прыгает живчик, упорный взгляд прикован к Анне. В его глазах появилось что-то новое, пугающее. Когда он переводит их на Прова, тот отворачивается, шумно вздыхает и никнет головой.
Братаны Власовы тоже здесь. Только бывшего каторжника Науменко нет убежал, и нет Тюли с Лехманом.
Но Крысан, как наяву, видит старого бродягу. На Анну взгляд направит – не Анна: Лехман лежит и хрипло кричит несуразное; взглянет на Антона Лехман сидит раскачиваясь; зажмурится – вновь Лехмана видит, его мертвые глаза, его раскрытый беззубый рот, его простреленную залитую кровью грудь.
И уж нет в Крысане злобы, не ходят за щеками желваки, глаза погасли, пересохший рот открыт. Он весь обвис, осел, покривился, еле ноги тащит, вздымая пыль.
– Плохо вам будет, – говорит Андрей.
– А ты как-нибудь, Андрей Митрич... тово... заступись... – просят мужики, – знамо, спьяну...
– Спьяну? Не в этом дело...
И мужики опять идут молча и тяжело сопят.
До деревни с версту осталось. Как спустились с горки, скрылась приближающаяся толпа, в зеленых потонула кустах.
– Тятенька, где ты? – тихо зовет Анна. – Развяжи меня, тятенька...
Но Пров едва понимает, что говорит дочь. Он вопросительно смотрит на мужиков, с ними взором советуется:
– Да, до-о-ченька, да потерпи...
А сам о надвигающейся и уже нависшей туче думает. Не о Лехмане, брошенном в тайге, не о пьяной сходке мужиков, не о зарезанных своих коровах, не о тюрьме, не о каторге – о жизни своей думает Пров: рехнулась дочь ума, кончилась и его, Прова, жизнь. Пропадай пропадом все: и Матрена, и хозяйство, и хромой сивый мерин, и деревня, и тайга, и белый свет, в могилу бы скорей, в домовину бы скорей, под крест лечь...
– Тятенька...
Пров не слышит: высокой стеной скорбь его окружила, как ночь среди бела дня окутала. Но где-то огонек дрожит: может, оклемается, может, придет в себя Анна. А эти двое – пусть живут, мир бродяг приютит, пусть только помалкивают, а старика того убиенного погребению всей деревней предадут, – что ж, дело божье, суд божий. Мир смолчит, сору не вынесет: друг за дружку ответ держать будут, порука круговая. Андрея можно упросить, поклониться ему: годова у него не мужиковская, научит...
– Ну, ну... – вслух роняет Пров и уже веселей поглядывает на кудрявую возле часовни рощу.
По дороге от деревни мужик скачет. По дороге от деревни впереди всех Матрена бежит, за ней ребята, за ними толпа с горы спускается.
XXXI
Подвыпившая Даша в ногах валялась у Устина:
– Дедушка ты мой светлый... Ослобони мою душеньку... С панталыку я сшиблась, дедушка...
– Никто, как бог...
А уж толпа вливалась в деревню. Все, кто оставался с Устином, поспешили навстречу.
Даша ничего не видела, кроме добрых глаз Устина.
– Судите меня, люди добрые... я, потаскуха, с Бородулиным жила... Солдатка я... воровка я... – она громко сморкалась, утирала слезы и, ползая, хваталась за Устиновы босые ноги. Устин приседал, удерживая равновесие, и, весь нахохлившись, скрипел своим стариковским, с огоньком, голосом:
– Совесть, мать, забыла... Бесстыжая ты...
– У Бородулина деньги я украла... А не бузуи... Ох, светы мои...
Устин гневно всплеснул руками:
– Ведь ты... Черт ты... Ведь бузуев-то... Ах ты ведьма!..
– Хорошень меня... Задави... Убей...
Вдруг, испугав Устина, Даша взвизгнула и бросилась к подъехавшей телеге:
– Аннушка! Девонька!..
– Тпру! – пробасил Обабок. – Приехали...
– Молись, ребята, богу, – выдвигаясь из вновь выросшей толпы, проговорил какой-то старик.
– Чего – богу... Айда домой, – сказал Пров. – Понужай, Матрен, кобылу-то.
– Стойте! – крикнул Устин с крыльца часовни и сердито одернул рубаху.
А тем временем Анну сняли с телеги, напоили холодной водой. Она всем улыбалась и что-то говорила торопливым, не своим голосом, проглатывая слова.
К дому повели ее.
– Стой, Пров! Вернись!..
– Я чичас приду, Устин... Ишь, дочерь-то...
– Стой ты... До-о-о-черь... А где еще двое, где они?.. – и Устин мотнул рукой на Антона с Ванькой.
Даша к Устину, к Прову, к Андрею лезла, что-то выкрикивала и голосила, но ее оттирала толпа.
– Куда старика дели? Где еще молодой, толсторожий?..
Толпа молчала.
Цыган сказал:
– Одного только кончили... Старика...
– Та-а-ак... – протянул Устин.
– А другой, однако, убег... Толсторожий-то... – закончил Цыган и нырнул в народ.
Толпа перешептывается и угрюмо гудит.
– Так, молодцы, так... – затихая, говорит Устин, вкладывает руки в рукава и опускает низко голову.
– Значит, убили?! – вскидывая вдруг голову, резко сечет толпу.
Толпа мнется, ежится. Мужики переглядываются, переступают с ноги на ногу, растерянно покашливая и поправляя шапки.
