Текст книги "Угол опережения"

Автор книги: Вячеслав Веселов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

15

…где вы, старинные механики, помощника, кочегары, обтирщики?

– Был у нас старый машинист, – рассказывает Блинов. – Вышел на пенсию, перестал показываться в депо. Стали его понемногу забывать.

Однажды вдруг появился, подходит ко мне. Пальцы сцепил (побелели аж пальцы!), смотрит пристально и тихо так говорит: «Разреши, Иван Петрович, на круг выехать». Это значит вывести паровоз из стойла на распределительный круг. «На круг нельзя, – отвечаю, – а на станцию поезжай. Подай локомотив к составу». Он быстро сказал: «Спасибо», – отвернулся и зашагал к паровозу, будто боялся, что я передумаю. Горько вдруг стало мне от этой его благодарности: поездка-то впереди – короче воробьиного носа. Неужели и самому когда-нибудь вот так же придется просить… Ладно, поднялись с ним в будку. Он отдышался, осмотрелся, регулятор поглаживает, улыбается… Хорошо, чисто провел локомотив.

Через день встречает меня. «Пришел я, Петрович, после той поездки, жене рассказываю, а у самого слезы бегут. Она тоже плачет. Готовь на стол, говорю. Поел. А то ведь кусок в горло не лез. Спал как молодой. Ожил, одним словом. Да и то сказать: тридцать один год проездил машинистом. А если сюда подбросить стаж помощника, то пятьдесят два годочка выйдет. Вся жизнь…»

Какие-то все чувствительные приходят на ум истории, со слезой… Да о чем, собственно, речь, могут спросить. О железе! Но в том-то и дело, что машина остается горой железа лишь до тех пор, пока человек не вдохнет в нее душу.

Когда нынешние машинисты-ветераны еще только овладевали паровозом и увлеченно толковали про поршни, цилиндры и тормоз Вестингауза, они не просто пересказывали друг другу то, что успели узнать. Они сделали машины своим переживанием и с изумлением приглядывались к себе, не узнавали себя, потому что замечали  н о в о е  в душе. Что это было? Удовлетворенная гордость мастерового? Вдохновение? Наверное. Наверное, в поисках этой-то вот гордости и вдохновения они и обращаются снова и снова к машинам своей молодости.

– Мои сверстники, когда хотят подтрунить над молодыми машинистами, электровозы называют «утюгами», а электрический ток – «чертовой силой». Я, натурально, выступаю за свою команду, – улыбается Блинов, – и тоже, бывает, задираю молодых. Вы, ребята, – говорю, – не работаете, а только в окно смотрите. В наше время машинист еще до поездки успевал набегаться. Постоянно в движении. А нынче машинист сидит. Пантограф поднял и сидит, ждет. Дали ему «чертову силу», он поехал. Вы теперь как у папы-мамы за пазухой. «Да будет тебе, Иван Петрович, – говорят. – Чего уж прибедняться-то. Ведь и у вас кой-какая механизация была. Тот же стокер, ваш механический кочегар». Кой-какая. То-то и оно! Стокер стокером, а до Макушино, скажем, восемь тонн уголька перекидай. И никуда попало! Пыль – сюда, комочки – сюда. Чтобы прогара не было. Глянешь в топку, там все раскалено до белизны. Глаза от огня оторвал – ничего не видишь. Лампочка над головой, как в тумане… Две-три атмосферы скинул, машина не тянет. Замешкался – пар сел, машина на подъем не идет. Приехал. Уголь сам вроде не ворочал, а плечи болят. Словно на себе состав тащил…

Ну, конечно, речь не о том, кому проще работать. У каждого свои заботы. А хорошо работать всегда не просто: водишь ты сверхмощный локомотив или гоняешь паровичок по заводскому двору. Я об отношении к делу. Посмотри на некоторых: профессия далась им легко, к легкости привыкают, а после только ее и ищут. Я когда Звезду Героя получил, то, может, так не радовался, как в тот день, когда меня взяли обтирщиком в сасовское депо. Сверстники завидуют, идешь с работы – душа поет… Понимаю, понимаю. Каждый в свою эпоху живет. Но дело-то всегда почиталось…

Возьмем наше училище. Все, казалось бы, продумано: учебная программа, необходимый объем знаний, практика. Человек заканчивает училище, приходит в бригаду, и тут обнаруживается, что нет в нем струнки, жилки рабочей нет. Всё школа в голове! И еще долго этот помощник с дипломом школяром остается. Работать с такими людьми трудно… В войну мы машинистов и помощников как блины пекли. Борис Карпеш в сорок втором году пришел в депо кочегаром, а скоро поехал машинистом. Ему еще не было восемнадцати, и я должен был за него поручиться. Поручился, конечно, потому что не сомневался в нем. Люди тогда быстро взрослели, рано принимали на себя ответственность. Даже подростки понимали  с в о ю  долю ответственности. Вот этого и не хватает сегодня молодым. Ответственность и надо воспитывать. Воспитывать, а не ждать, что однажды кто-то вдруг поймет, что за ним состав в тысячи тонн или сотни человеческих жизней.

В училище прививают вкус к творчеству, учат не только разбираться в сложных схемах и ценить технические достижения, но и гордиться ими. Все это хорошо. Но откуда же тогда небрежение к работе? Его и на практике в депо замечаешь, и после – в поездке. Надо воспитывать понимание работы как труда. Ведь на транспорте, несмотря на автоматику и разные технические новшества, все еще много трудной и монотонной работы. Неблагодарной, так говорят. Я не понимаю, почему ученика во что бы то ни стало надо стараться освободить от черновой работы, от монотонности. Пусть поскучает! Или лучше так скажу: пусть постарается преодолеть эту скуку. Он тогда строже станет и увидит  в с ю  работу, а не только ее праздничную сторону, рекорды и победы. Это лишь редкие счастливые моменты. А между ними будни: мерность, ровность, четкость. Так всегда было на транспорте. Вот как раз ответственность и может поддержать человека в этих строгих буднях.

Когда вспоминаешь военные годы или совсем уж давнее прошлое, невольно заводишь речь о трудностях. Только кто же с ними справлялся, с трудностями? Обыкновенные люди. И сегодня мы должны не какие-то искусственные затруднения создавать молодым, а просто строго спрашивать с них, учить ответственности. Они должны осознать то, что так легко повторяют. Замечали, как часто мы повторяем многие хорошие мысли? Повторяем, но они так и не становятся нашими. Их надо осознать. В этом вся суть.

В музее локомотивного депо станции Курган выставлены дорожные сундучки, в которых раньше поездные бригады возили продукты. Кожаные, жестяные, затейливо украшенные медными уголками, сундучки эти, как всякие много послужившие вещи, еще, казалось, хранили тепло прикасавшихся к ним рук.

Были в музее железные сапоги. В них слесари спускались в смотровые канавы, где всегда стояла черная от мазута ледяная вода. Обувь показалась мне жутковатой – железные сапоги.

Работник музея рассмеялся:

– Это модельная пара! Сшита по индивидуальному заказу. Видели бы в чем другие работали!

Я оставил вещи, давно исчезнувшие из дорожного обихода, архивные документы и пожелтевшие фотографии и вышел на воздух.

По залитому солнцем перрону шагали машинист электровоза с помощником, оба молодые, в свежих сорочках, с дорогими портфелями. У помощника были длинные, по моде волосы. Они очень шли к его узкому лицу и нежной юношеской шее. Парни остановились возле локомотива, коротко о чем-то посовещались и не спеша, даже с ленцой, полезли в кабину. Электровоз – блестевший свежей краской красавец из последней серии – негромко крикнул и побежал к составу.

В сильных и совершенных новых машинах властвуют строгие законы. И законы эти встали между техникой и человеком. Мне кажется, у сегодняшнего поколения машинистов нет прежней близости с машиной, того сердечного контакта, на который душа старого механика откликалась привычной радостью. Опыт стариков все-таки был богаче, в нем было больше от искусства.

– Это все лирика, – сказал мне молодой инженер. – Прежние отношения с машиной просто не рентабельны.

Конечно, у нового поколения железнодорожников свои заботы и свои радости. Их напичканные автоматикой локомотивы требуют иного, более высокого класса технической культуры. В освоении ее есть, наверное, своя поэзия, но моя любовь отдана старым машинистам. Они застали мир техники, когда он был еще молодым. Меня восхищает их яростный порыв и то вдохновение, с каким они овладевали новым миром.

16

Человек – начало для всякого механизма…

Научно-техническая революция приучила нас к триумфам человеческой мысли. Но темпы, какими достижения науки внедряются в наш быт, не позволяют сколько-нибудь полно осознать их значение. Через три года после получения полупроводников в продажу поступили первые транзисторные приемники. Мы порой не то что пережить, даже удивиться не успеваем открытию. Спросите: «Какой по счету спутник запустили вчера?» Ответят: «Да их вроде уже за девятую сотню перевалило…» А может, и того не скажут. К технике относятся спокойней, иногда – прохладно или с раздражением. Можно даже услышать: «Погубят нас моторы…» И так говорят не одни лишь романтики с их ностальгией по «старым добрым временам». Просто первые восторги миновали, и наступила естественная реакция – охлаждение.

Размышляя об уроках Блинова, я снова и снова возвращался к его любви и преданности делу. Меня неизменно восхищал деятельный характер этой любви.

Перенесемся в пятидесятые годы. Известный на всю страну машинист, Герой Труда и почетный железнодорожник, седой человек приходит в техникум, аккуратно высиживает часы занятий рядом со вчерашними школьниками, а после классов пропадает в депо – осваивает электровоз.

– Были и сомнения, – рассказывает Блинов, – чего скрывать. Спрашивал себя: зачем? Жизнь-то одна. Не проживешь две жизни. Думал про новую машину: нет, не мое. Все мое с ним, с паровозом. Ну хорошо, умею топить. Только кому нужно сегодня это умение? Мой опыт? Так ведь он молодым вроде без надобности. Рассуждали они о паровозе так: уголь, грязь, мазут, копоть. Ладно, думал, паровоз спишут. А меня-то нельзя списать, мою память, мою жизнь… Видел, что некоторые старые машинисты отказывались переучиваться только потому, что образования не хватало. Правда, виду не показывали, бодрились: на наш век паровозов хватит. Но я-то знал, что они прячут за этими речами. Не хотелось самому пасовать. Поехал в Челябинск учиться…

Блинов не просто овладевал машиной, он новую действительность обживал, спешил за бегущим днем.

Все серьезнее, все настойчивее говорим мы сегодня о необходимости творческого подхода к делу на всех ступенях производства – от Генерального директора до конкретного исполнителя каких-то (пусть и небольших) конкретных заданий. Научно-техническая революция требует, чтобы исполнительские функции стали функциями творческими. Блинов всегда был готов отвечать на требования дня, мастерство и опыт дарили ему понимание забот времени. Таков еще один урок старого машиниста, который не любил торить проторенное и постоянно искал новые пути.

О паровозах, о своей работе Блинов рассказывает с неизменным воодушевлением, почти с восторгом, однако не кажется при этом чудаковатым представителем вымирающего племени машинопоклонников. Проживший всю жизнь среди машин, он сумел найти в них и поэзию, и красоту. Это не может не восхищать, если даже ты совершенно равнодушен к технике. И тогда задумываешься вот о чем.

Наша действительность тороплива и деловита, и в поисках красоты мы все чаще устремляемся на «тихую родину» с аистами на крыше. В этом все-таки есть какая-то слабость. Нам, быть может, надо не бежать, а постараться найти поэзию в нашем строгом и рациональном машинизированном мире.

Настоящее порой бывает трудно осознать, и, видимо, поэтому мы склонны искать красоту в прошлом, пусть даже и недавнем. Массовое промышленное производство, например, заставляет нас вспоминать ручное ремесло и с нежностью приглядываться к изделиям кустарного промысла. Но кто может поручиться, что сегодняшний компьютер, устарев, завтра не станет будить тоску по прошлому, какую будят сегодня парусники или слабосильные паровички, пыхтящие на узкоколейках и в заводских дворах?

Несомненно, что в будущем наша жизнь будет содержать гораздо больше техники, нежели сегодня. Но тут нет повода испытывать страх, замечают ученые, ибо техника появляется перед человеком не внезапно, мы сами развиваемся вместе с ней, и она растет через нас.

Маршруты вечерних прогулок часто приводят Блинова к дороге. Однажды на исходе быстро гаснущего зимнего дня он увидел странный состав. По крутой дуге он вылетел из-за поворота – короткий, безвагонный, одни паровозы. Он был печален этот состав. Блинову хватило взгляда, чтобы понять: паровозы перегоняют не для новой работы – это их последний рейс. Собранные из тупиков, темные, ржавые, с облупившейся краской, они бежали, чтобы исчезнуть в мартеновских печах.

Паровозы мчались с яростным грохотом, словно их гнала память о бешеных гонках и скоростях, словно они еще раз хотели пережить неистовое напряжение работы, ветер в лицо, гудки и веселую пляску колес.

Это его жизнь неслась рядом с ним. Воспоминания мгновенно отбросили Блинова в те дали, откуда летели эти паровозы – на маленькие станции времен гражданской войны и рельсы первых пятилеток. Мимо старого машиниста неслись свидетели его трудов и побед – паровозы 30-х годов, бессонные машины военных лет и вот этот локомотив послевоенной поры. Он выглядел еще молодцом и, наверное, мог бы ходить дальше, но сейчас торопил свой бег, чтобы, пройдя сквозь огненную купель мартенов, возродиться в других машинах, а однажды – на других дорогах и в других временах – напомнить о себе густым магистральным баритоном…

В зимних сумерках стоял высокий седой человек и, не скрывая слез, смотрел на старые паровозы.

…Блинов поднимался в кабину электровоза, и теперь это было каждый раз событием, потому что поездки разделяли долгие паузы. Он следил за приготовлениями к рейсу молодого машиниста, сам готовился и вдруг с острой тоской вспоминал задымленные и тесные будки своих исчезнувших паровозов. А потом тоска уходила, сменялась привычным чувством работы. Начинался новый рейс.

* * *

Тяжеловесы узнаешь сразу: словно с далеких речных перекатов летит гул, мягко пружинит и проседает земля. Обрушив на пригород грохот и лязг, поезда вырываются на простор и исчезают среди погруженных в молчание полей. Эти машины ведут ученики Блинова. В них жива его душа, страсть, его человеческий огонь.